| Автор: | Дефо Д. |
| Категория: | Роман |
Пусть читатель не удивляется ни тому, что я с такой исключительной заботой отнеслась к бедной женщине, ни тому, что посвящаю этому столько места в моем рассказе. Уверяю вас, делаю я это вовсе не с целью выставить, напоказ мою благотворительность или похвастать своим великодушием, заставившим меня столь щедро отблагодарить мою подругу, - а милости, какими я ее осыпала, и в самом деле были столь обильны, что, будь я и вдвое богаче, они могли бы показаться чрезмерными, - нет, в своей щедрости я руководствовалась другим чувством и только поэтому я об ней и рассказываю. Могла ли я думать о бедной брошенной женщине, матери четырех детей, покинутой мужем, от которого, по правде, толку скорее всего было бы не больше, если бы он оставался с ней, - могла ли я, спрашиваю, я, которая испила всю горечь подобного вдовства, видеть ее и, зная ее обстоятельства, оставаться безучастной? Нет, нет, ни минуты не могла я взирать на квакершу и на ее семейство (пусть она и не была так беспомощна и одинока, как я), не вспоминая собственного моего состояния, когда я отправляла Эми в ломбард заложить мой корсет, чтобы купить кусок баранины.и пучок репы! Не могла я также без слез взирать на бедных ее детей, - хоть и не голодающих и не таких несчастных, как мои, без того, чтобы не вспомнить то отчаянное время, когда бедная Эми, подбросив моих птенцов к тетке в Спитлфилдс, убежала от них со всех ног! Вот что было источником, или ключом, из которого проистекали нежные мои чувства, заставившие меня помочь этой бедной женщине.
Когда несчастный должник, проведший долгое время в Комптере, или в Лэдгейте, или в Кингсбенче[122] за долги, наконец оттуда выбирается, вновь возрождается к жизни и богатеет, такой человек непременно до конца своих дней будет стремиться облегчить участь обитателей этих тюрем, а, быть может, и всех тюрем, какие попадаются на его пути ибо он помнит мрачные дни своих бедствий; да и те, кто не испытал бедствий, память о которых побуждает человека к сочувствию и благотворительности, были бы, верно, столь же милосердны, если бы вспоминали почаще, что лишь благодаря снисходительности провидения их собственная судьба сложилась не так, как у тех несчастных.
Это и явилось, говорю, источником моей заботы о нашей честной, доброй и благодарной квакерше, и поскольку мне выпал столь счастливый удел, я тверда решила, что она будет вознаграждена за свою доброту ко мне сверх всяких чаяний.
Я заметила, что она слушает меня в чрезвычайном смятении чувств; внезапная радость ее ошеломила, она сперва покраснела, затем, задрожав всем телом, переменилась в лице и побледнела и была близка к обмороку, однако. поспешно позвонила в колокольчик, на который не замедлила явиться горничная; квакерша сделала знак рукой (язык ей не повиновался), чтобы та налила ей вина, однако она так задыхалась, что чуть не захлебнулась. Я видела, что она совсем больна, и принялась приводить ее в чувство, как могла; с помощью вина и нюхательной соли мне удалось предотвратить обморок; чуть придя в себя, квакерша сделала знак горничной удалиться, и как только дверь за той закрылась, разразилась слезами, что в большой мере облегчило ей душу. Затем, несколько оправившись, она бросилась ко мне и обвила мою шею руками. «Ах, - воскликнула она, - ты чуть было меня не убила!» Так стояла она, прижавшись ко мне, спрятав свою голову у меня на груди, не умея и слова выговорить, но плача, как дитя, которое только что выпороли.
Я пожалела, что не заставила ее выпить стакан вина раньше, посреди моей речи, которая оказала на нее столь сильное действие; но об этом уже поздно было жалеть; нечаянная радость чуть было ее не убила, казалось, один шанс из десяти, что она оправится.
В конце концов она, все же, пришла в себя и в выражениях самых трогательных принялась меня благодарить. Я, однако, прервала ее излияния, сказав, что я не все еще ей открыла, но что отложу этот разговор до следующего раза. Я имела в виду мой сундук с серебряной утварью, добрую половину которой я уже ей отдала (часть же я подарила Эми, ибо у меня было так много серебряных блюд и таких больших, что я боялась, как бы муж мой, увидя их, не задумался, зачем мне могло» понадобиться такое количество посуды и к тому же столь ценней; особенно смущал меня большой серебряный сундук для бутылок с вином, который стоил сто двадцать фунтов, а также огромные подсвечники, слишком большие для обычного пользования. Их я приказала Эми продать; словом, Эми выручила за всю эту посуду больше трехсот фунтов). Квакерше я подарила серебряной утвари больше, чем на шестьдесят фунтов, Эми - на тридцать с чем-то, но все равно посуды у меня оставалось еще довольно для приданого.
Благодеяния, которые мы оказали квакерше, не ограничились сорока фунтами в год, ибо мы при всяком, случае за те десять с небольшим месяцев, что прожили еще в ее доме, делали ей какие-нибудь подарки; словом, получилось, что не мы ее жильцы, а она - наша гостья, ибо хозяйство вела я, а она со своим семейством ела и пила с нами, хоть мы и платили ей за комнаты; короче говоря, я не забывала о времени своего вдовства и поэтому несколько раз на дню старалась влить радость в душу этой вдовицы.
Наконец мы с супругом начали подумывать о переезде в Голландию, где я и убеждала его осесть. Готовясь к будущему нашему образу жизни, я начала собирать мою наличность, дабы иметь ее в нашем распоряжении, как только понадобится. После этого, однажды утром я призвала к себе моего супруга.
- Вот что, милостивый государь, - сказала я ему. - У меня к вам два весьма важных вопроса; не знаю, что вы ответите мне на первый, зато на второй вы вряд ли можете мне ответить сколько-нибудь удовлетворительным образом; между тем, уверяю вас, вопрос этот весьма существенен как для вас самих, так и для дальнейшей нашей жизни, где бы она ни протекала.
Слова мои не слишком его смутили, ибо произнесены они были в игривом тоне.
- Ну что ж, душа моя, - сказал он, - задавайте ваши вопросы. Я же постараюсь ответить вам со всей откровенностью.
- Итак, - сказала я, - вопрос первый:
Вы изволили взять себе в жены некую особу, даровать ей дворянский титул, посулив ей титул еще более высокий в другой стране; задумывались ли вы, милостивый государь, над тем, в состоянии ли вы удовлетворить все ее притязания на пышность, когда она окажется на чужой земле, и содержать англичанку, отличающуюся гордостью и тщеславием, а, следовательно, и расточительностью? Короче говоря, спрашивали ли вы себя о том, в состоянии ли вы ее содержать?
Второй: Вы изволили взять себе в жены некую особу, засыпаете ее дорогими подарками, содержите ее, как принцессу, и даже подчас именуете ее этим титулом; каково же, извольте отвечать, приданое, которое вы за нею взяли? Какую прибыль принесла она вам? Каково ее имущество, что вы окружаете ее такой пышностью? Боюсь, что вы поднимаете ее выше, нежели то позволяет ее состояние, и уж, наверное, полагаете ее состояние большим, нежели оно есть на самом деле; убеждены ли вы в том, что не попались на удочку и не наградили высоким титулом нищенку?
- Хорошо, - сказал он, - еще какие у вас ко мне вопросы? Лучше собрать их все воедино, и я, быть может, на все их отвечу в нескольких словах, так же, как и на эти два вопроса.
- Нет, это все - во всяком случае, на сегодня, - сказала я. - Это и есть два моих важных вопроса.
- Хорошо же, - говорит он. - Отвечу вам в двух словах, что я отнюдь не раб своих обстоятельств, а полновластный хозяин их, и могу, не наводя дальнейших справок, сообщить моей жене, что полностью в состоянии содержать ее соответственно ее титулу, куда бы она со мной ни поехала, и это - независимо от того, возьму ли я хоть один пистоль из ее приданого и имеется ли у нее таковое вообще или нет. И поскольку я никогда ее не спрашивал, есть ли оно у нее, да будет ей известно, что мое уважение к ней не зависит от этого обстоятельства и что ей не придется сократить свои расходы, даже если она не принесла мне никакого приданого; более того, если она соблаговолит поселиться со мною в моем отечестве, у нее будет титул благороднее теперешнего, и все связанные с этим расходы я беру на себя и даже не прикоснусь к ее имуществу; я полагаю, - заключил он, - что сказанное является ответом на оба ваши вопроса.
Он проговорил это тоном гораздо более важным, нежели я, когда задавала ему свои вопросы, и облек свою речь в самые учтивые выражения, так что и я была вынуждена, отбросив шутки, отвечать ему серьезно.
- Душа моя, - сказала я, - задавая свои вопросы, я лишь шутила, однако с помощью их я хотела завести серьезный разговор, а именно, поскольку мы собрались переезжать, поведать тебе то, что тебе следует знать о настоящем положении наших дел и о том, какое приданое я принесла тебе как жена, как им распорядиться, и тому подобное. Поэтому, - сказала я, - прошу тебя сесть и ознакомиться с тем, что тебе выпало в этой сделке; надеюсь, ты убедишься, что жена твоя не бесприданница.
и посмотрим, на что мы можем рассчитывать.
- Отлично, - сказала я, - с превеликим моим удовольствием.
На этом наш разговор тогда и окончился.
После обеда супруг мой, объявив, что ему нужно наведаться к ювелиру, через три часа возвращается с носильщиком, навьюченным двумя большими сундуками; за ними идет слуга и несет еще один сундук, насколько я могла приметить, столь же тяжелый, что и те, какие были у носильщика, ибо бедняга весь обливался потом. Муж отпустил носильщика и вновь отправился куда-то со своим слугою; возвратившись поздно ввечеру, он привел еще одного носильщика с узлами и ящиками и приказал все это поднять в комнатку, соседнюю с нашей спальней. Утром же он велел внести туда большой круглый стол и начал вынимать содержимое сундуков.
Все они оказались набитыми конторскими книгами, деловыми бумагами и пергаментными листами, иначе говоря, документами и расчетами, а все это для меня ничего не значило, поскольку я в них не разбиралась. Он между тем разложил все эти бумаги по столу и стульям и занялся ими. Я удалилась, а он так был поглощен своими бумагами, что долгое время даже не замечал моего отсутствия. Но когда он покончил с бумагами и перешел к маленькой шкатулке, которую принес вместе с тяжелыми сундуками, он вновь меня призвал.
- Ну, вот, - сказал он, назвав меня своей графинюшкой, - теперь я готов ответить на ваш первый вопрос; соблаговолите присесть, пока я открою этот вот ларец. Сейчас мы с вами рассмотрим, как обстоят наши дела.
Итак, мы открыли ларец. В нем оказалось то, чего я никак не ожидала, ибо полагала, что имущество его скорее уменьшилось, нежели прибавилось; но он показал множество векселей на золотых дел мастеров, а также акции Английской Ост-Индской Компании в общей сложности на 16000 стерлингов; затем он вручил, мне девять векселей на Лионский банк во Франции и два - на Парижскую Биржу, составляющие вместе 5.800 крон per annum[123], или, как здесь говорят, годовой ренты; и, наконец, чек на 30.000 риксдалеров[124], хранившихся в Амстердамском банке, не считая различных драгоценных камней и золотых украшений фунтов на 1.500 или 1.600, среди которых было прекрасное перламутровое ожерелье достоинством около 200 фунтов; последнее он извлек из ларца и собственноручно надел мне на шею, говоря, что это не должно приниматься в расчет.
Я была столь же обрадована, как и удивлена, и с неизъяснимым восторгом приняла известие, о том, что он так богат. «Теперь я вижу, - сказала я, - что вы и в самом деле в состоянии сделать меня графиней и поставить дом соответственно этому высокому титулу». Короче, он был несказуемо богат, ибо сверх всего показал мне - для того он и углубился утром в свои бумаги, - какие деловые триумфы ему удалось одержать за морем; так, у него имелись восьмая доля в торговом судне Ост-Индской Компании, которое сейчас находилось в плавании, текущий счет у испанского негоцианта в Кадисе, около 6.000 фунтов ссуды под залог нескольких кораблей, плывущих в Индию, и большой груз товаров, который он поручил португальскому купцу сбыть в Лиссабоне[125]; таким образом, у него было расписано в бумагах еще 12000 фунтов, так что вместе все это составляло около 27.000 фунтов стерлингов, иначе говоря, 1.320 фунтов годового дохода.
Я остолбенела, «узнав о таком богатстве. И было с чего! Долгое время я не могла и слова вымолвить, он же все еще был занят своими бумагами. Через некоторое время, когда я уже готовилась высказать свое удивление, он остановил меня словами: „Погоди, душа моя, - сказал он, - это еще не все". Затем извлек какие-то пергаментные свитки со старыми печатями, в которых я ровно ничего не понимала, и объяснил, что это право на возвращение ему отцовского имения, а также закладная на 14 000 риксдалеров, по которой ему предстояло взыскать с прежнего владельца, что вместе составляло еще 3 000 фунтов.
- Изо всего этого, однако, я должен выплатить кое-какие долги, - сказал он, - и притом довольно изрядные.
Во-первых, объяснил он мне, у него было запутанное дело с теми самыми 8 000 пистолями, из-за которых у него шла тяжба в Париже, решившаяся не в его пользу, - это-то и был тот самый урон, о котором он мне сказывал, вынудивший его с досады оставить Париж; затем было еще несколько долгов, составлявшие в сумме около 5 300 фунтов стерлингов; однако, за вычетом всего, у него оставалось 17 000 фунтов чистого капитала наличными и годовая рента в 1 320 фунтов.
Наконец, наступила моя очередь заговорить.
- Что же, - сказала я, - весьма прискорбно, конечно, что столь состоятельный джентльмен вынужден приехать в Англию и жениться на бедной; однако пусть никто не попрекнет меня тем, что я утаила то немногое, что имею, и не вложила в общую кассу.
С этими словами я начала извлекать свои бумаги.
Первым делом я показала закладную, которую приобрел для меня честный сэр Роберт; она давала мне 14000 основного капитала и годовую ренту в 700 фунтов.
Затем я вручила ему еще одну закладную на землю, раздобытую для меня все тем же верным другом, которая успела вздорожать втрое и теперь составляла 12 000 фунтов.
В-третьих, я выложила перед ним пачку ценных бумаг различного происхождения - тут были и ренты на поместья и небольшие закладные, которые можно было по тем временам приобрести, в общей сложности составляющие 10800 фунтов основного капитала и дававшие мне шестьсот тридцать шесть фунтов в год; так что я из году в год со всего вместе взятого получала две тысячи пятьдесят шесть фунтов наличными.
Показав ему все эти бумаги, я сложила их на столе и с легкой усмешкой просила его взять их в руки, дабы ответить на второй мой вопрос, а именно: что же он берет за женой?
- Я к ним не прикоснусь, - сказал он. - Ни к одной из них, покуда они не будут вручены доверенным лицам для вашего собственного пользования и полного ими управления.
Не могу передать, что со мной все это время делалось; несмотря на то, что все происходящее было весьма приятно, я тем не менее трепетала всем телом пуще, я думаю, самого Валтасара, увидевшего роковую надпись на стене[126], ибо не менее его имела к тому основания. «Несчастная» - говорила я себе, - неужели ты допустишь, чтобы неправедными путями пришедшее к тебе богатство - награда за блуд, распутство и прелюбодейство, плод гнусной и многогрешной жизни - смешалось с имуществом, честно доставшимся этому добродетельному человеку, неужели допустишь, чтобы твои деньги, подобно моли и гусенице, превратили все его достояние в труху, и навлечешь гнев небесный на его неповинную голову? Неужто я дозволю, чтобы мое злодейство разрушило все его благополучие? Неужто соглашусь быть тем огнем, что растопит воск его добродетели и испепелит все дела его? Боже упаси! Нет, я употреблю все силы, дабы помешать смешению наших имуществ!»
Это и является истинной причиной, почему я так подробно останавливаюсь на описании своего изрядного имущества и на том, Как моими настояниями его капитал - плод многолетних счастливых стараний, - который был, по крайней мере, равен моему, а то и превосходил его, так и сохранился отдельно от моего.
Я уже рассказала, как он возвратил мне в руки все мои бумаги.
- Ну, что же, - сказала я. - Раз вы настаиваете на раздельном имуществе, так тому и быть, но только лишь при одном условии.
- Каково же ваше условие? - спросил он.
- Сейчас объясню, - говорю я. - Ведь вы возвращаете мне мои сбережения затем лишь, чтобы, в случае, если я вас переживу, они послужили к моему обеспечению, не так ли?
- Да пожалуй, что так, - отвечал он.
- С другой стороны, - продолжала я, - годовой доход жены, насколько я понимаю, причитается получать мужу, ибо на него и живут оба супруга. Поэтому, - продолжала я, - вот 2 000 фунтов в год, которых, как я полагаю, нам будет более чем довольно, и я желаю, чтобы из него ничего не откладывалось на будущее; доходы же с вашего капитала, как проценты с 17 000 фунтов, так и годовой доход в 1 320 фунтов, пусть не расходуются, а лежат для дальнейших накоплений. Таким образом, говорю, прибавляя каждый год проценты к основному капиталу, вы будете богатеть так же, как если бы вы пустили часть его в оборот, а на другую содержали семью.
Мысль моя пришлась ему по душе, и он сказал, что будет по-моему; таким образом я хоть в малой степени успокоилась, что не подвергну моего мужа справедливому гневу всевышнего за то, что мое неправедное богатство смешалось с его состоянием, добытом честными попечениями. Все это было вызвано мыслями о небесном возмездии, которые нет-нет да тревожили меня; не могла же я не знать, что рано или поздно за мою столь безобразно прожитую жизнь оно меня настигнет и размечет все мое добро!
И пусть никто не заключит из удивительных успехов, которые выпали на мою долю во всех моих неправедных делах, и из необычайного богатства, какого мне удалось благодаря им достигнуть, чтобы я была счастлива и спокойна. О, нет, невидимый червь точил мне душу; тайный яд крылся в самой глубине даже в то время, когда радости наши достигали высшей точки, и особенно теперь, когда все трудности были позади и я должна была почитаться счастливейшей женщиной на земле; все это время, говорю я, ум мой пребывал в постоянной тревоге, которая давала о себе знать страшными душевными потрясениями и при каждом случайном повороте судьбы заставляла ожидать чего-либо поистине ужасного.
Словом, ни одна гроза не обходилась без того, чтобы я не ожидала, что молния поразит меня прямо в сердце и жар ее растопит саблю (то есть мою душу) в ножнах моей плоти; всякий раз, как бушевала буря, я ожидала, что стены нашего дома обрушатся и погребут меня под собою; и так было со всем.
Впрочем, мне, возможно, представится случай вернуться к этому в дальнейшем. Между тем мы, наконец, разрешили все наши финансовые дела. У нас было четыре тысячи фунтов на ежегодные расходы, помимо ювелирных изделий и серебряной посуды, представлявших огромную ценность; и еще я утаила около восьми тысяч фунтов наличными затем, чтобы помочь моим двум дочерям, о которых мне предстоит еще многое рассказать.
Итак, уладив дела вышеописанным образом и заполучив себе такого мужа, о каком можно только мечтать, я вновь покинула Англию. Мало того, что я остепенилась вследствие счастливого брака и блистательного
- положения, мало того, говорю, что я совершенно отошла от прежней своей веселой, разгульной жизни, я теперь оглядывалась на нее с ужасом и отвращением, которое является непременным спутником, а, вернее, предшественником, истинного раскаяния.
Я дивилась подчас своему нынешнему благополучию, и душа моя должна бы, казалось, приходить в умиление при мысли о том, что мне удалось вырваться из объятий преисподней и избегнуть гибели, что подстерегает тех, кто вел жизнь, подобную моей, и рано или поздно почти всегда их настигает; однако так высоко дух мой воспарить еще не мог. Раскаяние, что происходит от сознания бесконечной благодати небесного промысла, меня еще не коснулось; правда, я каялась в своих грехах, но покаяние мое скорее вызывалось страхом возмездия, нежели благодарностью за то, что всевышний пощадил меня и что челн мой после бури благополучно прибило к берегу.
Однажды утром, вскоре по прибытии нашем в Гаагу (где мы на некоторое время остановились), супруг мой поздравил меня с получением титула графини/; как он и рассчитывал, графское достоинство было неотъемлемо от поместья, которое должно было к нему перейти. Правда, юридически он им еще не обладал, но это было вопросом времени; между тем, поскольку братья графа все именуются графами, меня величали графиней примерно за три года до того, как этот титул сделался моим по праву.
Я была приятно удивлена тем, что это произошло так скоро, но как я ни настаивала, чтобы деньги, которых это стоило, супруг мой взял из моего капитала, он только смеялся в ответ.
Итак, я достигла вершины благополучия и славы, меня величали графиней де ***, ибо я неожиданно получила то, к чему тайно стремилась и что, по правде говоря, являлось главной причиной, побудившей меня избрать Голландию нашим местожительством. У меня был полный дом прислуги, я жила в пышности, ранее мне незнакомой, через каждые два слова я слышала: «ваша честь», а на карете моей красовалась корона; между тем, я почти ничего не знала о своей новой родословной.
Добившись этого, он выписал мальчика сюда и определил его воспитываться вместе с прочими его детьми.
Он дал знать в Нимвеген (где его Дети - два сына и дочь - воспитывались у родственников), что он вернулся из Англии и. прибыл с женой в Гаагу, где намерен провести некоторое время и куда просил приехать своих двух сыновей, что и было исполнено; я встретила их со всей нежностью новоявленной матушки, каковою якобы являлась еще тогда, когда им было всего по два-три года.
Делать вид, что мы давно уже состоим в браке, было не так трудно в стране, где примерно в указанное время, а именно одиннадцать с половиною лет назад, мы появлялись вместе, и где нас никто с тех пор до нашего возвращения не встречал; к тому же наш друг, купец из Роттердама, а также люди, жившие в доме, где н началась наша близость (к счастью, все они оказались живы), подтвердили, что видели нас вместе. Для вящей убедительности, мы вновь наведались в Роттердам, поселились в нашем прежнем доме, где принимали нашего друга; в свою очередь, мы и сами часто к нему наведывались, встречая с его стороны неизменное радушие и гостеприимство.
Такие поступки моего мужа и ловкость, с какой он все это устроил, свидетельствовали об удивительно честном и любовном его отношении к нашему мальчику, ибо все эти хлопоты были затеяны ради него.
Я называю его отцовскую любовь честной затем, что он руководствовался чувством чести и справедливости, столь заботясь о том, чтобы печать отверженности не легла на ни в чем неповинного ребенка. Подобно тому, как это чувство справедливости побуждало его с такой горячностью взывая к моим материнским чувствам, склонять меня на брак с ним, когда дитя еще было во чреве моем, дабы грех его родителей не пал на его голову, подобно этому и сейчас, хоть я верю, что он искренне и сильно меня любил, все же главной причиной, я думаю, побудившей его отправиться в Англию, чтобы меня найти и на мне жениться, было желание спасти невинного агнца, как он изъяснялся, от бесславия, которое паче смерти.
Повторяю, я вполне заслуживаю справедливого укора, ибо меня судьба моего сына, хоть я и выносила его в своей утробе и родила его, заботила гораздо меньше, и у меня никогда не было к нему той сердечной привязанности, какую питал к нему его отец. Что было причиной моей холодности, я не могу объяснить себе самой, и в годы моего веселого житья в Лондоне я его вообще забросила, лишь время от времени подсылая к нему Эми, дабы она на него взглянула и внесла очередную плату за его воспитание. Что до меня, то первые четыре года его жизни я и видела-то его едва четыре раза, и часто, грешным делом, мечтала, чтобы он тихо покинул сей мир; между тем к сыну, которого я родила от ювелира, я отнеслась совершенно иначе и с гораздо большей заботливостью, ибо, хоть я и не допустила, чтобы он знал, что я его мать, я его хорошо обеспечила, дала ему отличное образование и пристроила к честному и преуспевающему купцу, с которым он отправился в Индию; после же того, как он там прожил некоторое время и завел самостоятельное дело, я ему посылала несколько раз деньги, в общей сложности 2 000 фунтов, с помощью которых он завел торговлю и разбогател; так что можно было надеяться, что со временем он вернется с сорока или пятьюдесятью тысячами фунтов в кармане, как то бывает с людьми, даже не получившими столь сильной поддержки в начале своего поприща.
Кроме того, я послала ему невесту, красивую молодую девушку из хорошей семьи, чрезвычайно добродушное и милое создание; но моему привереде она не пришлась по нраву, и он имел дерзость просить меня, то есть лицо, которому я поручила вести с ним переписку, прислать ему другую, обещая выдать ту, что я прислала, за своего приятеля, которому она понравилась больше, чем ему; но я была так раздосадована, что не послала ему больше никого и даже раздумала переслать ему товаров еще на 1 000 фунтов, хоть у меня все было уже заготовлено для него. По здравом размышлении, однако, он передумал и сделал предложение девушке, которую я послала, но та, оскорбленная его первым отказом, не соглашалась за него выйти, и я поручила ему сказать, что полностью беру ее сторону в этом. Впрочем, после двух лет ухаживаний с его стороны и уговоров со стороны их общих знакомых, она в конце концов с ним повенчалась, и была ему доброй женой, как я и предполагала с самого начала; однако товаров на 1 000 фунтов я так ему и не послала за строптивость, так что он потерял эту сумму, а между тем женился на моей избраннице.
С новым моим супругом мы жили спокойной, размеренной жизнью и, словом, могли почитаться счастливыми вполне. Но если на нынешнее свое состояние я взирала с чувством глубокого удовлетворения - да иначе и быть не могло - то в той же мере я при всяком случае с омерзением и глубокой печалью оглядывалась на прежнее; теперь-то и только теперь сии размышления начали подтачивать мое благополучие и отравлять все мои радости. Рана, которую размышления эти причинили моему сердцу прежде, теперь, можно сказать, сделалась сквозной; эти мысли разъедали все, что было приятного в моей жизни; сладость ее обращалась в горечь, к каждой моей улыбке примешивался тяжкий вздох.
Ни благоденствие, которое дарует богатство, ни капитал в сто тысяч фунтов (ибо вместе у нас было никак не меньше), ни почести и звания, ни многочисленные слуги и пышные экипажи - словом, ничто из того, что мы полагаем счастьем, меня не радовало; вернее, не в состоянии было меня отвлечь от мрака и грусти, охвативших мою душу; все чаще и чаще впадала я в глубокую задумчивость; мною овладела меланхолия, я лишилась аппетита и сна, а когда мне и случалось заснуть, в сновидениях мне являлись самые ужасные образы, какие только можно представить: черти и чудовища, падения в бездну с высокой скалы и все в таком роде; так что по утрам, вместо того, чтобы встать освеженной отдыхом, я была одержима страхами и ужасами воображения, и чувствовала себя разбитой, хотела спать, и, не в силах отделаться от химер, наводнявших мой ум, не могла говорить ни с членами своей семьи, ни с кем-либо еще.
Мой муж, нежнейшей души человек, и особенно чуткий до всего, что касалось меня, был чрезвычайно озабочен моим состоянием и делал все, что было в его силах, чтобы меня утешить и возродить к жизни; он старался вывести меня из этого состояния доводами разума, прибегал к различного рода развлечениям, но от всего этого было мало толку, а, вернее сказать, никакого.
Единственным облегчением для меня было время от времени (когда мы с Эми оказывались наедине) открывать ей душу, и она стремилась изо всех сил меня утешить, что ей, впрочем, мало удавалось; ибо если тогда, в бурю, Эми каялась больше моего, то теперь она стала вновь тем, чем была до этой бури, - веселой, бесшабашной проказницей, и лета ее нимало не остепенили, а ей к этому времени тоже перевалило за сорок.
Вернусь, однако, к своему рассказу. У меня не только не было утешителя, но и советчика; мне не раз приходило в голову, что я должна радоваться тому, что не принадлежу к католической вере; хорошенькую историю пришлось бы мне выложить своему исповеднику! Да и как сурова была бы епитимья, какую он должен был бы на меня наложить, если бы честно исполнял заповеди своей веры!
Вместе с тем, поскольку у меня не было возможности исповедаться, то я также была лишена и отпущения грехов, благодаря которому всякий злодей уходит утешенье от своего сурового наставника; мои грехи тяжелым камнем лежали у меня на сердце, и я блуждала в потемках, не зная, что делать. В таком-то состоянии я прозябала и чахла в течение двух лет, и если бы не вмешательство всеблагого провидения, они оказались бы последними годами моей жизни. Но об этом дальше.
Теперь мне нужно вернуться к другим событиям, чтобы покончить со всем, что касалось моего пребывания в Англии, или, во всяком-случае, той части его, какую я намерена описать.
Я уже упоминала о том, что я сделала для моих двух сыновей, - для того, который был в Мессине, и того, что жил в Индии. Но я не касалась истории двух моих дочерей. Опасность быть узнанной одной из них была так велика, что я не решалась с ней встречаться; что до другой, я не могла признать ее дочерью и явиться ей, так как тогда она узнала бы, что я не желаю показаться ее сестре, и стала бы тому удивляться. Так что я порешила не видеть ни той, ни другой, переложив заботы о них на Эми, но после того, как та вывела их обеих из простолюдинок, давши им хорошее, пусть и запоздалое, воспитание, она чуть не погубила все дело, а заодно и нас с ней, открывшись нечаянно одной из них той самой, что служила некогда у меня судомойкой; как я уже говорила, Эми пришлось ее от себя оттолкнуть из боязни разоблачения, которое в конце концов и воспоследовало. Я уже рассказывала, как Эми руководствовала ею через посредство третьего лица, и как моя дочь, достигнув положения благовоспитанной барышни, заявилась однажды к Эми в дом, в котором я жила; как-то раз, после того как Эми по своему обыкновению отправилась к тому честному человеку в Спитлфилдсе проведать брата этой девицы (то есть моего сына), там совершенно случайно оказались в то время обе мои дочери, и та, и другая; младшая сестра нечаянно обнаружила тайну, а именно, что это и есть та самая дама, что сделала для них столько добра.
Эми была весьма этим поражена; но, убедившись, что здесь ничем помочь уже нельзя, постаралась обратить все в шутку, так что после этого уже говорила с ними непринужденно, все еще полагая, что, коль скоро я оставалась в тени, никто из них так и не доберется до истины. Так что однажды она собрала их всех вместе, поведала им, как она выразилась, историю их матери, начав с несчастного похода с детьми к тетушке; она призналась им, что не является их матерью, но описала меня. Однако, когда она объявила, что она не является их матерью, одна из моих дочерей весьма тему удивилась, ибо вбила себе в голову, что Эми и есть их настоящая матушка, но только по каким-то особым причинам вынуждена это скрывать; и вот, когда Эми откровенно призналась, что она ей чужая, та стала плакать навзрыд, и Эми стоило немало труда ее успокоить. Это была та самая девушка, что служила у меня судомойкой в бытность мою на Пел-Мел. Эми привела ее в чувство и, когда та немного оправилась, спросила ее, что с ней? Бедняжка жалась к ней, целовала ее и, хоть это была здоровая девка лет девятнадцати или двадцати, пришла в такое волнение, что долгое время от нее нельзя было добиться и слова. Наконец, когда к ней возвратился дар речи, она вновь принялась за свое.
- Ах, не говорите, что вы мне не матушка! - причитала она. - Я знаю, что вы моя матушка. - И снова разрыдалась так, что, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Эми не знала, что и делать; повторить, что она ей чужая, она не решалась, боясь снова вызвать новый припадок горя у девушки; обняв ее за плечи, она прошлась с ней по комнате.
- Но скажи, мое дитя, - спросила она, - зачем тебе непременно хочется, чтобы я была твоей матерью? Из-за милостей моих, что ли? Но если так, то успокойся, я буду заботиться о тебе по-прежнему, как если вы я и в самом деле была твоей родной матушкой.
- Ах, нет, - возразила девушка, - я все равно уверена, что вы и есть моя родная матушка. За что мне такое? Отчего вы, не желаете признать меня своею дочерью и не дозволяете мне называть вас матушкой? Хоть я и бедна, - продолжала она, - но вы меня воспитали, как благородную, и я не принесу вам позора. К тому же, - прибавила она, - я умею хранить тайны, в особенности если они касаются моей собственной матушки.
Тут она вновь бросилась Эми на шею, и, еще раз назвав ее своей драгоценной, родной матушкой, принялась плакать навзрыд.
Последние слова девушки не на шутку встревожили Эми и, как она мне впоследствии сказала, напугали ее; она пришла от них в такое смущение, что не могла совладать со своими чувствами и даже скрыть свое смущение от девушки. Она так и оцепенела: девица же - она была приметлива! - тотчас воспользовалась ее замешательством.
от меня теперь, когда я тебя обрела: не скрывайся от меня; мне этого более не вынести - я умру!
- Да что это с девкой? - вскричала Эми. - Рехнулась она, что ли? Послушай же меня, неужели, будь я твоей матушкой, я отказалась бы от тебя - разве ты не видишь сама, что я пекусь о тебе, как родная мать?
Но та заладила одно, как барабан.
- Да, да, да - бубнила она, - вы очень ко мне добры.
Одного этого было бы достаточно, прибавила она, чтобы всякий поверил, что Эми ее мать; у нее же, по ее словам, были другие причины полагать и быть уверенной в том, что Эми ее родная мать; и ах, как ей печально, что ей не позволяют родную ее матушку называть этим именем, ей, родному ее дитяти!
Разговор этот так расстроил Эми, что она не стала допрашивать девушку ни о чем, хоть не преминула бы это сделать, если бы сохранила присутствие духа; я хочу сказать, что ей следовало бы выведать, откуда у девушки такая уверенность; вместо того Эми тут же с нею рассталась и прибежала доложить обо всем мне.
Меня словно громом поразило, а дальше, как вы увидите, было еще хуже; во тогда, говорю, я была как громом поражена и в совершенном недоумении. «Здесь кроется что-то такое, - сказала я тут же Эми, - чего мы не знаем». Однако, вникнув во все, я обнаружила, что подозрения девицы ни на кого, кроме Эми, не падают; и я весьма обрадовалась, что ее притязания не распространяются на меня и что меня у нее и в мыслях не было. Но Спокойствие мое оказалось недолговечным; ибо в следующий раз, когда Эми пошла ее проведать, та снова принялась за свое и осаждала Эми еще неистовее прежнего. Эми пыталась утихомирить ее всеми способами; она оскорблена, сказала Эми, тем, что та ей не верит, и если она не откажется от своих бредней, оставит ее на произвол судьбы, как прежде.
С бедняжкой от этих слов вновь сделался припадок; она плакала так, что, казалось, сердце оборвется в груди, и жалась к Эми, как дитя.
- Зачем же ты, - сказала Эми, - ну зачем ты тогда не образумишься? Я буду продолжать свои попечения о тебе и заботиться, как заботилась раньше и как намерена заботиться и впредь. Неужели ты думаешь, что если бы я была твоей матерью, я бы тебе не призналась? Что за бредни ты себе вбила в голову?
На это девушка сказала ей несколько слов (но и этих нескольких слов было довольно, чтобы напугать Эми до бесчувствия, да и меня тоже) о том, что она прекрасно знает, как обстоит дело.
- Я знаю, - сказала она, - что когда вы покинули *** (здесь она назвала предместье, в котором мы жили), я знаю, что, когда отец всех нас бросил, вы уехали во Францию; да, да, я знаю также и с кем вы уехали, - продолжала девица, - разве вы не вернулись в Англию с миледи Роксаной? Я все знаю; хоть я была тогда еще ребенком, но я обо всем этом слышала.
И она продолжала в этом же духе, чем совершенно вывела Эми из себя; Эми стала кричать на нее, как сумасшедшая, говоря, что больше никогда не подойдет к ней и за версту; чтобы та шла побираться, если ей угодно; а она, Эми, больше никакого дела с ней иметь не будет. Девица - а она была с норовом - сказала, что в этом для нее ничего нового не будет, что она может опять пойти в судомойки и что, поскольку ее родная мать (то есть Эми) отказывается от нее, она вольна делать, что ей вздумается; затем вновь ударилась в слезы и казалось, у ней вот-вот разорвется сердце.
Короче, девчонка напугала Эми до крайности, да и меня тоже; и хоть мы знали, что она пребывала в заблуждении во многом, все же иные обстоятельства ей были досконально известны. Я пришла в большое смятение; но что особенно встревожило Эми, это то, что девушка (то есть моя дочь) сообщила ей, что она (иначе говоря я, ее мать) уехала с ювелиром и к тому же во Францию (правда, она называла его не ювелиром, а домовладельцем); и что он, после того, как мать впала в нищету и Эми увезла всех ее детей, очень за ней ухаживал и впоследствии женился на ней (то есть, на мне).
Словом, сведения, какими располагала девица, были довольно смутные и однако в них заключалось немало правды, так что все наши прежние дела и мои шашни с ювелиром были не столь скрыты от взоров общества, как я полагала; по-видимому, какие-то слухи о них дошли до моей золовки, к которой Эми отвела детей, и та, должно быть, подняла вокруг них достаточно шума. Но проведала она о том, по счастью, слишком поздно, уже после того, как я съехала, а куда - никто не знал, иначе она не преминула бы отправить всех моих детей ко мне.
Все это нам, вернее, Эми, удалось постепенно выведать из разговоров с моей дочерью; впрочем, это были все больше отрывочные истории, слышанные девчонкой так давно, что она не в состоянии была восстановить всю картину в целости; она знала лишь понаслышке, что матушка ее сделалась любовницей бывшего их домовладельца; что тот впоследствии на ней женился; что она уехала во Францию. Прослышав же в бытность свою в моем доме судомойкой, что миссис Эми и миледи Роксана были вместе во Франции, она сопоставила все это с милостями, какие Эми ей оказывала сейчас, и вбила себе в голову, что Эми и есть ее матушка; Эми долго пришлось, с нею повозиться, чтобы заставить ее выкинуть из головы этот вздор.
Когда я вникла в существо дела, насколько позволяли добытые Эми сведения, меня встревожило больше всего то, что моя маленькая негодница уцепилась за имя Роксана и что она знала, кто такая миледи Роксана и тому подобное; но и здесь толку особенного не было, поскольку она так упорно держалась за то, что ее матерью являлась сама Эми. Однако в некотором времени, когда Эми почти удалось ее в этом разубедить и совершенно ее запутать, так что та уже ничего не понимала, своевольная девчонка впала в совершенное исступление и сказала Эми, что если та не является ее матерью, то значит ее матушка - леди Роксана, ибо одна из них - либо Эми, либо госпожа Роксана - должна быть ее матушкой, и что все, что Эми для нее сделала, выполнялось по приказанию леди Роксаны.
- И еще я знаю наверное, - сказала она, - что дама, которая приезжала в Спитлфилдс к моему дядюшке, была туда доставлена в карете леди Роксаны, мне так сказал ее кучер.
На это Эми по своему обыкновению громко расхохоталась; однако, как она мне рассказывала, смех получился довольно кислый, ибо слова девчонки повергли ее в немалое замешательство, и она была готова провалиться сквозь землю, а вместе с нею и я, когда Эми пересказала мне этот разговор.
Как бы то ни было, Эми дерзко стояла на своем.
- Ну, что ж, - сказала она, - раз ты полагаешь себя столь высокого происхождения, что уже миледи Роксану записала себе в родительницы, почему бы тебе не съездить к ней и не заявить о вашем родстве? Ты ведь знаешь, где она живет, не правда ли?
На это девица отвечала, что найти леди Роксану не составит труда, ибо ей известно, куда та переехала с тех пар, как решила вести уединенную жизнь.
Эми была вне себя от ярости и сказала мне, что не видит иного выхода, как убить девицу. Произнесенное ею слово исполнило меня ужасом, меня так и бросило в дрожь, и долгое время я не в силах была рта открыть.
- Что это, Эми? Или в тебя бес вселился? - воскликнула я наконец.
- Бес не бес, сударыня, - отвечала та, - только, коли ей в самом деле известна и сотая доля о вашем житье, то, будь она мне родной дочерью, я бы от нее отделалась, не задумываясь.
- А я, - воскликнула я в великом гневе, - как я тебя ни люблю, в этом случае первая накинула бы тебе петлю на шею и смотрела бы, как ты болтаешься на виселице, лишь бы не видеть тебя живой! Да Что я говорю, - перебила я себя, - я не дала бы тебе дожить до виселицы, я бы перерезала тебе глотку сама, задушила бы собственными руками; да я и сейчас почти готова на это, - сказала я, - за одно то, что ты посмела выговорить это слово.
свою дьявольскую сущность, следует, однако, помнить, что - даже когда она мысль эту воплотила в действие - двигала ею одна лишь ее чрезмерная привязанность и верность ко мне.
Открытие это, впрочем, повергло меня в совершенный ужас; случилось оно вскоре после моего бракосочетания и заставило меня ускорить мой отъезд в Голландию; ибо я ни за что - пусть бы мне посулили за это десять тысяч фунтов - не, согласилась бы, чтобы кто-нибудь меня видел и узнал во мне ту, что носила имя Роксаны; это погубило бы меня в глазах моего мужа, да и не только мужа; это все равно, как если бы я вдруг оказалась пресловутой Германской княжной!
Словом, я поручила Эми все выведать, и - надо отдать ей справедливость - та рьяно принялась за дело; следовало узнать, где девица почерпнула свои сведения, а главное, каковы они, то есть что ей известно, а что нет, ибо это меня занимало больше всего; мне представлялось загадочным ее утверждение, будто она знает, кто такая леди Роксана, и что ей было известно о тех делах, - не могла же она знать обо мне всей правды, иначе бы ей никогда не взбрело в голову, что Эми - ее мать!
Я разбранила Эми на все корки за то, что она показалась моей девице, вернее, что показалась ей в качестве благотворительницы; не знать друг друга в лицо они не могли, поскольку, как я уже о том рассказывала, в моем доме она в некотором роде была в услужении у Эми, вернее, под ее началом; впрочем, она (Эми) сперва вела с нею переговоры через третье лицо, и секрет этот раскрылся благодаря случайности, о которой я рассказала выше.
Эми не меньше моего была всем этим встревожена; однако тревога - тревогой, а упущенного не воротишь, и нам оставалось одно: как можно меньше поднимать шуму, чтобы дело не зашло еще дальше. Я велела Эми наказать девицу, что она и сделала, поссорившись с нею и сказав, что теперь та может убедиться, что миссис Эми никакая ей не мать, ибо она бросит ее на произвол судьбы; раз та не может довольствоваться ее дружеским расположением без того, чтобы называть ее своей матерью, она, Эми, впредь не будет ей ни матерью, ни другом, и пусть она себе поступает в судомойки и работает поденщицей, как прежде.
покинуть, девица продолжала стоять на своем, прибавив к тому еще новое, а именно, что она, Эми, в самом деле не является ее матерью; да, теперь она уверилась, сказала девица, что истинная ее матушка - сама миледи Роксана, которую она непременно разыщет; она знает, где справиться об имени ее (то есть моего) нового мужа.
Эми тотчас прибежала пересказать мне эти слова. Едва ее завидя, я поняла, что она не в себе и что ей нужно поделиться со мною незамедлительно; ибо, когда она ко мне вбежала, в комнате, был и мой муж. Как только Эми пошла к себе переодеться, я под каким-то предлогом последовала за ней наверх.
- Что за дьявольщина, Эми, что случилось? - набросилась я на нее. - Я вижу, что ты пришла с дурными вестями.
- Да еще с какими! - ответила Эми. - В эту тварь и подлинно вселился дьявол. Она погубит всех нас, а заодно и себя; нет никаких средств ее утихомирить.
И Эми пересказала мне все, что от нее услыхала; но ничто не могло сравниться с моим изумлением, когда я узнала, что моей дочери, известно о моем замужестве и что она надеется узнать имя моего мужа и меня разыскать. Я чуть не умерла на месте! Эми меж тем бегала по комнате, словно помешанная.
… Я должна ее убить, эту…
И, назвав мою дочь бранным словом, Эми торжественно поклялась господом богом, что убьет ее и, повторив свою клятву по крайней мере три раза, вновь забегала из угла в угол.
- Я ее убью, или я не я! - кричала она.
- Эй, Эми, придержи свой язычок, - сказала я. - Ты просто-напросто взбесилась.
А она мне на это:
- Знаю, знаю, - отвечали Эми, - ну, да хуже быть не может. Я положу конец вашим мукам, да и ее страданиям тоже; Она никогда не потревожит вас; именем «матушка» на этом свете, а уж на том - будь, что будет!
- Ну, ну, успокойся же, - сказала я, - и перестань говорить такие слова, я не могу их слышать.
Со временем Эми немного утихомирилась.
совести!
Однако, когда Эми вновь повторила свои гнусные слова о том, что убьет несчастную, и вновь при этом побожилась, я увидела, что она не шутит и еще больше перепугалась; это, впрочем, помогло мне прийти в чувство.
Мы принялись раскидывать мозгами, как бы выведать у девчонки, откуда у той все эти сведения и как она (моя дочь, то есть) узнала, что ее мать вышла замуж. Но все понапрасну. Девушка ни в чем не признавалась и, кроме отрывочных рассказов, от нее ничего добиться было нельзя, так как она была не на шутку обижена тем, что Эми так резко оборвала ее в прошлое посещение.
Тогда Эми отправилась в дом, где жил мой сын; но и там все одно; моя девица наболтала им что-то о какой-то миледи, сообщили они, имени которой они не знали и поэтому не придали значения ее болтовне. Эми рассказала им, как глупо та себя с нею ведет, как далеко она зашла в своих бреднях, несмотря на все их вразумления; Эми прибавила, что сердита на нее и больше не намерена с Нею встречаться и пусть та поступает снова в судомойки, если угодно, но что она (Эми) с ней не желает иметь никаких дел, разве что та смирится и переменит свою песенку и притом поскорее.
Добрый старик, который был благодетелем всех моих детей, весьма этим огорчился, а добрая его супруга пришла в неописуемую печаль и принялась просить ее милость (то есть Эми) не обижаться на девушку; они пообещали, сверх того, переговорить с девушкой, а старушка при этом сказала с удивлением в голосе: «Неужто она такая дурочка, что не согласится придержать язык, после того, как вы сами ее заверили, что вы ей не матушка и она видит, что вашей чести неприятно ее упорство?» Так что Эми от них вернулась в надежде, что на этом, быть может, дело и остановится.
и ее, так что добрая леди (она имела в виду Эми) бросит их обеих.
Но она, как я сказала, продолжала упорствовать, и чем дальше, тем хуже; она уже более не называла Эми «ваша милость», утверждая, что ее матушкой является леди Роксана и что она наводила кое-какие справки и не сомневается вывести ее (то есть меня) на чистую воду.
Когда дело дошло до этого и мы поняли, что нам никак не сладить с девкой, что она во что бы то ни стало, вопреки собственной выгоде, решилась меня разыскать, - когда я увидела, говорю, что дело зашло так далеко, я серьезнее принялась за приготовления к заморскому путешествию, а главное, у меня были причины опасаться, что девица моя в самом деле набрела на мой след. Однако тут случилось происшествие, изменившее все мои планы и повергнувшее меня в такое смятение, какого я в жизни еще не испытывала.
Мы с супругом совсем было уже приготовились к отплытию. Я хотела уехать как можно незаметнее, так, чтобы даже случайно не попасться на глаза моим прежним знакомцам. Своему супругу я сказала, что у меня не лежит сердце к пассажирским пакетботам, приведя в качестве доводов неблагоустройство этих судов и разношерстное общество, какое там обычно встречается. Он внял моему желанию, тотчас разыскал английское торговое судно, направлявшееся в Роттердам, познакомился с капитаном и нанял весь корабль (вернее, все помещение, отведенное для пассажиров, ибо я не имею в виду трюм), так что к нашим услугам были все удобства, какие только возможны на море. Уладив эти дела, он пригласил капитана; к себе отобедать, дабы познакомить меня с ним заранее. После обеда мы разговорились о корабле и об удобствах во время плавания, на какие я могу рассчитывать, и капитан любезно предложил мне осмотреть корабль, уверяя, что мы будем желанными гостями. Во время нашей беседы я как бы между прочим выразила надежду, что на судне не будет других пассажиров, кроме нас. Нет, отвечал капитан, пассажиров он брать не намерен. Только вот жена его, прибавил он, давно уже просится, чтобы он взял ее с собой в Голландию; до сих пор он не отважился доверить морю все свои сокровища разом; нынче же - поскольку я еду с ним - он решил сделать исключение, взять жену и родственницу жены, затем чтобы они за мной ухаживали; в свою очередь он пригласил нас отобедать у него на корабле, сказав, что для этого случая приведет туда и жену, дабы принять нас достойным образом.
Кто бы мог подумать, что в эту минуту сам сатана расставил свои силки и что здесь, в этом укромном уголке, на борту судна, стоящего у речного причала, меня подстерегает гибель? И, однако, произошло нечто такое, чего нельзя было ни вообразить, ни предвидеть, В тот день, когда у нас был капитан и мы получили его любезное приглашение осмотреть, корабль, Эми не случилось дома, и поэтому мы не решились взять ее с собой: зато вместо Эми нас сопровождала моя честная, добродушная квакерша, эта бесценная и превосходная женщина, среди тысяч прекрасных качеств которой (а дурных у нее не было ни одного) было отличное умение держаться в обществе; впрочем, я бы, по всей вероятности, прихватила с собою и Эми, если бы она не была на ту пору занята делами моей злополучной девицы: та внезапно исчезла, словно в воду канула, и, долгое время о ней не было ни слуху, ни духу. Эми обегала все места, где, по ее мнению, та могла укрываться; но единственное, что ей удалось узнать, - это что. она поехала к какой-то старой подруге, своей названной сестре, которая была замужем за неким капитаном, проживающем в Редриффе[127] в обществе, и для этого поступить в какой-нибудь пансион; кто-то порекомендовал некий пансион в Кемберуэлле[128]; там она свела знакомство с одной из барышень (как именовались все воспитанницы пансиона); с этой своей подружкой она делила постель, и они, как то заведено, назвались сестрами и поклялись в вечной дружбе.
Посудите, однако, каково было мое удивление, когда, взойдя на корабль и вступив в капитанские покои, именуемые у моряков кают-компанией, я увидела рядом с дамой, являвшейся, по всей видимости, женой капитана, некую молодую особу, в которой, подойдя ближе, я узнала свою судомойку, оказавшуюся, как будет явствовать из дальнейшего, не больше, не меньше, как моей собственной дочерью! Не узнать ее я не могла; ведь она прослужила у меня в доме не год, и не два, и пусть у нее не было случая часто видеть меня, я-то ее видела не однажды.
Вот когда мне понадобилось все мое мужество и присутствие духа! Все зависело от этой минуты: я рисковала обнаружить единственную важную тайну в моей жизни: узнай меня моя девица, я бы погибла; а если бы я выказала малейшее удивление либо тревогу, она тотчас бы меня опознала или, во всяком случае, догадалась бы, кто я, а затем и сама бы открылась.
Первой моей мыслью было изобразить обморок - плюхнуться наземь (вернее на пол) и тем вызвать всеобщий переполох; мне бы подали нюхательную соль, и я таким образом могла бы заслонить рот рукой или платком - а может, и тем и другим, - так что половина моего лица была бы скрыта; придя немного в себя, я сослалась бы на запах смолы, либо на духоту в каюте; но в последнем случае мне предложили бы выйти на палубу подышать, а там, к сожалению, было больше не только воздуха, но и света; а пожалуйся я на запах смолы, капитан пригласил бы нас всех к себе в дом, благо, идти было недалеко, поскольку судно стояло почти у самого берега, и, чтобы на него попасть, нам пришлось всего лишь взойти по мосткам на корабль, пришвартованный к причалу, а оттуда - на наш. Итак, рассудив, что подобный маневр не принесет пользы, я от него отказалась. Тем более, что время уже было упущено, и пока я пребывала в нерешительности, обе дамы поднялись и двинулись мне навстречу; делать нечего - я подошла к дочери и поцеловала ее. Разумеется, я предпочла бы избежать этого поцелуя, однако это было совершенно невозможно.
радость: ведь это плоть от моей плоти, мое родное дитя! Последний раз я ее поцеловала в тот роковой день, когда, разбитая горем и проливая потоки слез, я простилась со своими детьми, которых Эми вместе с той доброй старушкой увезла в Спитлфилдс. Мне стоило невероятных усилий подавить бурю чувств, охвативших меня при одном ее виде; что же со мною сделалось, когда уста мои прикоснулись к ее щеке, и сказать невозможно. Перо не в силах описать, а слова выразить, потрясающего действия, какое на меня оказало это прикосновение. Что-то молнией пронеслось по моим жилам, сердце мое затрепетало, голова была в огне, в глазах потемнело, а внутри будто все оборвалось. Руки мои, казалось, вот-вот, помимо моей воли, обовьют ее шею, и я начну целовать ее без конца.
Призвав, однако, на помощь рассудок и стряхнув минутную слабость, я села в кресло. Впрочем, я не сразу могла принять участие в общем разговоре, да это и не удивительно, поскольку душа моя все еще пребывала в смятении, которое я едва не обнаружила. Я изнемогала под бременем почти неразрешимой задачи: чувства мои пришли в такое расстройство, что скрыть их было, казалось, свыше моих сил, и, однако, от этого зависело все мое благополучие; и, дабы отвратить от себя беду, уже стучавшуюся в двери, я была вынуждена прибегнуть к жесточайшему насилию над собой.
против света, и, несмотря на близкое расстояние, она не имела возможности как следует меня разглядеть. Я вся дрожала, я не чуяла, что говорю, что делаю, положение мое было самое отчаянное - столько надо было сообразовать противоречивых обстоятельств, ибо под страхом гибели я должна была скрывать свое смятение, и вместе с тем мне казалось, что оно всем очевидно. Я ждала, что дочь вот-вот меня узнает, и в то же время должна была во что бы то ни стало это предотвратить. Мне надлежало от нее спрятаться, однако прятаться было некуда. Короче говоря, отступать было поздно, пути к бегству отрезаны, скрыть, от нее мое лицо невозможно, а если бы я вздумала изменить голос, мой муж не преминул бы это заметить. Словом, помощи никакой ниоткуда, и надеяться на то, что счастливый случай вызволит меня из беды, я не имела ни малейшего основания.
После пытки, длившейся около получаса, в течение которого я держалась довольно сухо и, быть может, даже чрезмерно чопорно, супруг мой завел с капитаном разговор о корабельном устройстве, о морском плавании и прочих материях, далеких от нашего женского понимания: в конце концов они вышли на палубу, оставив нас одних в. кают-компании. Беседа наша сделалась несколько непринужденнее, и я немного оживилась под впечатлением внезапной мысли - а именно, мне показалось, что девица меня не узнала; эту свою догадку я строила на том, что она не выказала никаких признаков расстройства чувств - ни в манере держаться, ни в лице, никакого смущения, ни малейшей запинки в разговоре и, - главное, как я ни следила, я не приметила, чтобы она особенно часто останавливала глаза на моем лице, иначе говоря, мне ни разу не довелось перехватить ее взгляда, устремленного на меня в упор, а этого я боялась больше всего; если она кого и выделяла, то скорее мою добрую квакершу; вслушавшись в их разговор, я убедилась, что это была обычная беседа о ничего не значащих пустяках.
Я было совсем успокоилась и даже несколько приободрилась как вдруг меня словно громом поразило: я услышала, как, обернувшись к жене капитана и имея в виду меня, она сказала: «Послушай, сестрица, тебе не кажется, что миледи очень напоминает ***? При этом назвала какое-то имя, и жена капитана согласилась, что я, точно, на нее похожа.
прежде в Англии, и, в свою очередь, спросила, не бывала ли она в Голландии. Нет, нет, отвечала она, нет, она никуда не выезжала за пределы Англии; я возразила, что в таком случае она не могла меня видеть, разве что совсем недавно, ибо я долгое время жила в Роттердаме. Так я довольно успешно вывернулась, и для пущей достоверности, когда в каюту вошел прислуживавший капитану мальчик-голландец (а что он голландец, я поняла сразу) я заговорила по-голландски и стала весело с ним шутить - настолько весело, насколько это было возможно для человека, испытывающего ни на минуту не покидавший его ужас.
Впрочем, к этому времени я вполне убедилась, что девица меня не узнала, или что, во всяком случае, хоть у нее шевельнулось какое-то смутное воспоминание, ей, однако, и в голову, по-видимому, не пришло, кто я такая на самом деле; иначе радость ее не могла бы сравниться ни с чем, разве что с моим замешательством, которого мне уже не удалось бы скрыть. Но нет, было совершенно очевидно, что она и не подозревала истины, - уж она-то не сумела бы утаить своих чувств!
Итак, наша встреча прошла без особенных происшествий. Я, разумеется, твердо положила - если только выйду сухой из воды на этот раз - впредь избегать подобных свиданий, чтобы не давать пищи ее фантазиям; в этом я, однако, как вы узнаете из дальнейшего, не преуспела. После того, как мы побыли на судне, жена капитана повела нас к себе в дом, который стоял тут же, на берегу, и снова угостила нас на славу, а прощаясь, взяла с нас слово, что мы еще раз ее навестим прежде, чем закончим все приготовления к отплытию; при этом она заверила меня, что и она и ее сестрица решились пуститься в это путешествие исключительно ради общества миледи. Я же подумала про себя: «В таком случае, голубушки, не придется вам путешествовать», - ибо тотчас же тверд» решила, что миледи ни в коем случае не следует с ними ехать: ведь, общаясь с дочерью повседневно, я рисковала тем, что она меня наконец, узнает, и уж, разумеется, не преминет заявить о нашем родстве.
Я и вообразить не могу, как бы мы вышли из положения, если бы я привела с собой на судно свою служанку Эми; все бы, конечно, пошло прахом, и я бы сделалась навеки рабой своей дочери, иначе говоря, мне пришлось бы либо довериться ей и открыть свою тайну, либо ждать, что она сама меня разоблачит и тем погубит. Одна мысль об этом повергала меня в ужас.
Впрочем, покуда судьба ко мне благоволила, ибо Эми на этот раз со мною не было, и таким образом мне было даровано избавление. Но впереди нас ожидала еще одна задача. Я решилась отказаться от морского путешествия, а также, разумеется, от следующего визита к жене капитана, ибо дала себе строжайший зарок - больше никогда не попадаться на глаза моей дочери.
что я прихворнула; я велела ей к концу разговора дать им понять, что я, быть может, не буду в состоянии пуститься в плавание в срок, намеченный капитаном для отбытия его судна, и что мы, - вернее всего, дождемся следующего рейса. Никаких причин, кроме нездоровья, квакерше я не выставляла и для вящей убедительности дала ей понять, что я, быть может, затяжелела.
Такую мысль внушить ей было нетрудно, и она, разумеется, намекнула капитанше, что я очень плоха, и, неровен час, могу выкинуть и что, следовательно, о путешествии нельзя и помышлять.
Примечания
122
…Комптер, Лэдгейт, Кингсбенч - долговые тюрьмы в Лондоне. Дефо был с ними слишком хорошо знаком.
123
(лат.)
124
…чек на 30.000 риксдалеров… - Риксдалер - голландская монета, равная приблизительно 4 английским шиллингам.
125
…у него имелись восьмая доля в торговом судне Ост-Индской. Компании, … текущий счет… в Кадисе, … ссуды под залог нескольких кораблей, плывущих в Индию, и большой груз товаров… в Лиссабоне. застрахованное им судно было потоплено в результате военных действий на море); одно время ему предлагали пост комиссионера в Кадисе (крупном торговом городе на юге Испании, который приобрел особое значение после испанской колонизации Америки); насколько известно, у Дефо также были коммерческие дела в Португалии.
126
…Валтасара, увидевшего роковую надпись на стене… - Согласно Библии, вавилонский царь Валтасар беспечно пировал в то время, как враг уже подступил к стенам города; таинственная рука начертала на неизвестном языке три слова, предвещавших падение Вавилона и перехода его во владычество персов и мидян (Книга пророка Даниила, 5, 1-28).
127
…за неким капитаном, проживающим в Редриффе… - Редрифф - деревня на южном берегу Темзы, в нескольких милях от Лондона. Здесь селились преимущественно люди, связанные с мореходством.
128
…пансион в Кемберуэлле… - Кемберуэлл - деревня к востоку от Лондона, на южном берегу Темзы, графство Сарри.