Трое в лодке, не считая собаки.
Глава X

X 

Наша первая ночь. - Под парусиной. - Призыв о помощи. - Как побеждается дух противоречия у чайников. - Ужин. - Что делать, чтобы чувствовать себя добродетельным. - Требуется комфортабельный пустынный остров с хорошей вентиляцией, предпочтительно в южной части Тихого океана.-- Забавное происшествие с отцом Джорджа. - Беспокойная ночь

Мы с Гаррисом уже начинали думать, что тем же способом был уничтожен Белл-Уирский шлюз. Джордж довел нас до Стэйнза, где мы приняли от него лодку, и нам казалось, что мы тащим за собой пятьдесят тонн и прошли сорок миль. Было половина восьмого, когда мы наконец миновали его, и мы все тогда уселись в лодку и подошли на веслах вплотную к левому берегу, выглядывая, где бы причалить.

Первоначально мы предполагали добраться до острова Великой Хартии, - прелестный уголок реки, где она извивается по нежной, зеленой долине, и причалить к одному из живописных заливчиков, изобилующих на этом крошечном берегу. Но мы почему-то уже не так жаждали живописного, как в начале дня. На эту ночь мы вполне удовольствовались бы укромным уголком между баржей с углем и газовым заводом. Мы не нуждались в пейзаже. Мы нуждались в ужине и постели. Тем не менее мы таки дотащились до мыса - его зовут мысом Пикника, - и укрылись в уютном уголке под большим вязом, к корням которого прикрепили лодку.

Затем мы думали заняться ужином (мы обошлись без чая, чтобы сберечь время), но Джордж сказал - нет: надо сперва установить тент, пока еще не стемнело настолько, чтобы не видать, что делаешь. Тогда, сказал он, все наши труды будут окончены, и мы можем усесться за еду со спокойной совестью.

Едва ли кто из нас рассчитывал, что этот тент потребует стольких хлопот. Говоря отвлеченно, дело казалось таким простым. Берешь пять железных арок, похожих на гигантские дуги для крокета, устанавливаешь их вокруг лодки, а потом натягиваешь на них парусину и прикрепляешь ее: нам казалось, что на это уйдет всего-навсего десять минут.

Но мы просчитались.

Мы взяли дуги и принялись вставлять их в приготовленные для них отверстия. Вы бы никогда не подумали, что это занятие может быть опасным; а между тем, оглядываясь назад, я удивляюсь, как это мы остались в живых. Это были не дуги, а сущие дьяволы. Прежде всего они вовсе не хотели входить в отверстия, и нам приходилось налегать на них, и бить их ногами, и колотить багром; когда же все разместились по местам, оказалось, что мы вставили дуги не в те гнезда, и им пришлось вылезать обратно.

Однако они не хотели вылезать обратно, и приходилось двоим из нас бороться с ними минут по пяти кряду, тогда они вдруг выскакивали, пытаясь сбросить нас в воду и утопить. У них были зазубрины посредине, и когда мы не смотрели, они щипали нас этими зазубринами за чувствительные части тела; в то же время, пока мы сражались с одним концом дуги, стараясь склонить его к сознанию долга, другой конец изменническим образом подкрадывался сзади и щелкал нас по голове.

Наконец мы установили их, и тогда осталось лишь натянуть на них парусину. Джордж развернул ее и прикрепил один конец на носу лодки. Гаррис стал посредине, чтобы принимать ее от Джорджа и, продолжая разворачивать, передавать мне. Прошло много времени, пока она дошла до меня. Джордж исполнил свою часть как следует, но Гаррис был новичком в этом деле и изрядно напортил.

Как он ухитрился это сделать, он и сам не сумел объяснить; но путем того или другого таинственного процесса ему удалось совершенно запутаться в ней по истечении десяти минут сверхчеловеческих усилий. Он оказался так туго завернутым, спеленутым и перевитым, что не мог выбраться наружу. Само собой разумеется, что он яростно боролся, добиваясь свободы - этого прирожденного права каждого англичанина, - и, делая это (как я потом узнал), сбил с ног Джорджа; тогда Джордж, на чем свет стоит ругая Гарриса, принялся также выбираться и, в свою очередь, запутался и завернулся в парусину.

В то время я ни о чем не догадывался. Сам я ничего не смыслил в этом деле. Мне велено было стоять на месте, пока парусина не дойдет до меня, и мы с Монморанси стояли и дожидались, как паиньки. Нам было видно, что парусина таки достаточно треплется и резко дергается во все стороны; но мы полагали, что так и надо, и не вмешивались.

К нам из-под нее также доносилось множество подавленных изречений, и мы догадывались, что мои друзья находят дело трудноватым, почему и решили дождаться, чтобы оно упростилось, прежде чем присоединиться к ним.

Так мы прождали некоторое время, но, как видно, обстоятельства все более и более осложнялись, и вот, наконец, над бортом лодки выступила, извиваясь, голова Джорджа и высказалась откровенно.

Она сказала:

- Подсоби-ка ты, раззява! Стоит себе, как пень, хотя и видит, что мы оба задыхаемся. Олух ты эдакий!

Я никогда не был способен устоять перед призывом о помощи, поэтому пошел и распутал их; да и нельзя сказать, чтобы можно было мешкать, ибо лицо Гарриса уже начинало чернеть.

После этого потребовалось еще с полчаса усиленного труда, чтобы устроить все как следует; затем мы стали готовить ужин. Мы поставили чайник на спиртовку, на самом носу лодки, а сами отправились на корму и, делая вид, что не обращаем на него внимания, принялись доставать остальные припасы.

Это единственный способ заставить чайник закипеть, когда бываешь на реке. Если он видит, что вы дожидаетесь его и теряете терпение, он даже не станет шуметь. Не надо даже оглядываться на него. Тогда вы скоро услышите, как он плюется, сгорая от нетерпения способствовать заварке чая.

Хорошо также, когда очень спешишь, громко разговаривать между собой о том, что вам вовсе не хочется чаю, и что вы не станете его пить. Подойдите поближе к чайнику, так чтобы он мог вас услыхать, и выкрикивайте: "Я не хочу чаю, а ты, Джордж?" - на что Джордж кричит в ответ: "О нет, я не люблю чай; будем взамен пить лимонад - чай так неудобоварим". Тут уж вода выкипает из чайника и заливает спиртовку.

Мы прибегли к этому невинному мошенничеству, и в результате чай был готов прежде, чем мы успели справиться с остальным ужином.

Нам нужен был этот ужин. Тогда мы зажгли фонарь и уселись за трапезу.

сказал "Уф!", вытащил из-под себя левую ногу и положил на ее место правую.

Пять минут спустя Джордж также сказал "Уф!" и швырнул свою тарелку на берег; а еще спустя три минуты Монморанси, впервые со времени отъезда, выказал некоторое удовлетворение: он бросился на бок и вытянул лапки. А потом и я сказал: "Уф!", откинул голову назад и стукнулся о дугу, но мне было все равно. Я даже не выругался.

Каким чувствуешь себя хорошим, когда поешь досыта - как бываешь доволен самим собой и всем миром! Люди, делавшие надлежащий опыт, уверяют, что чистая совесть дает чувство большого счастья и удовлетворения; но полный желудок достигает той же цели с одинаковым успехом, и стоит дешевле, и получается с меньшим трудом. Чувствуешь себя таким всепрощающим и великодушным после основательного и хорошо переваренного обеда - таким одухотворенным, таким мягкосердечным.

Любопытное это дело - подчинение нашего интеллекта нашим пищеварительным органам. Мы не можем работать, не можем думать, когда наш желудок того не желает. Он предписывает нам наши впечатления, наши страсти. После яичницы с беконом он говорит: "Работай!" После бифштекса с портером: "Спи!" После чашки чаю (по две ложки заварки на чашку, и не давать стоять больше трех минут) он говорит мозгу: "Теперь вставай и покажи свои силы. Будь красноречивым, глубокомысленным и нежным; вникай ясным оком в Природу и Жизнь; разверни белые крылья трепещущей мысли и воспари богоподобным духом над мирским круговоротом, вверх по длинным путям пылающих звезд, к самым вратам вечности!"

После горячих булок он говорит: "Будь тупым и бездушным, как полевой зверь, - безмозглым животным, с безучастным взглядом, не освещенным лучом ни фантазии, ни надежды, ни страха, ни любви, ни жизни". А после водки, выпитой в достаточном количестве, он говорит: "А теперь, шут, кувыркайся и хохочи, чтобы позабавить близких - валяйся в шутовстве и бормочи бессмысленные звуки, и покажи, что за беспомощная пешка бедняга-человек, когда ум и воля его утонут, как пара котят, в полудюйме алкоголя".

Мы не более чем подлиннейшие, жалчайшие рабы своего желудка. Не тянитесь за нравственностью и праведностью, друзья мои; следите бдительно за своим желудком и снабжайте его с толком и рассуждением. Тогда добродетель и довольство воцарятся в вашем сердце, без всякого усилия с вашей стороны; и вы станете добрым гражданином, любящим супругом и нежным отцом - благородным, набожным человеком.

До ужина Гаррис, Джордж и я были сварливы, придирчивы и не в духе; после ужина мы сидели и сияли друг на друга, а также на собаку. Мы любили друг друга, мы любили всех и каждого. Гаррис наступил Джорджу на мозоль. Будь это до ужина, Джордж высказал бы пожелания относительно судьбы Гарриса в этой жизни и будущей, от которых содрогнулся бы всякий вдумчивый человек.

А теперь он просто сказал: "Полегче, старина, это моя любимая мозоль".

А Гаррис, вместо того чтобы сказать наиболее неприятным своим тоном, что невозможно не задеть какой-нибудь части ноги Джорджа, хотя бы обходить на десять ярдов вокруг того места, где он сидит, и утверждать, что нельзя входить в лодку обыкновенных размеров с такими длинными ногами, и советовать ему вывесить их за борт - как сделал бы это до ужина, - теперь сказал: "Ах, как мне жаль, дружище; надеюсь, что тебе не больно".

А Джордж ответил: "Ничуть", мол, он сам виноват; а Гаррис сказал - нет, виноват кругом он.

Любо было слушать.

Мы зажгли трубки и сидели, наслаждаясь тихой ночью и беседуя.

Джордж сожалел о том, что мы не можем быть всегда, как теперь, вдали от мира, с его грехом и соблазном, вести трезвую мирную жизнь и творить добро. Я сказал, что сам нередко мечтаю о том; и мы принялись обсуждать возможность переселиться вчетвером на какой-нибудь благоустроенный пустынный остров и жить там в лесах.

Гаррис сказал, что, насколько ему известно, опасная сторона необитаемых островов заключается в том, что на них обыкновенно бывает очень сыро; но Джордж сказал: вовсе нет, если только вентиляция устроена как следует.

Тут мы перешли к вентиляции, и Джордж припомнил забавное приключение, случившееся с его отцом. Отец его путешествовал в Уэльсе вдвоем с товарищем, и однажды они остановились переночевать на постоялом дворе, где оказались другие путешественники, и примкнули к тем другим путешественникам и провели вместе вечер.

Вечер прошел весело, они засиделись, и к тому времени, как собрались ложиться в постель, были оба чуточку навеселе (случилось это, когда отец Джорджа был еще совсем юным). Они (отец Джорджа и приятель отца Джорджа) должны были спать в одной и той же комнате, но на разных кроватях. Взяли они свечу и отправились наверх. Свеча ударилась о стену, когда они входили в комнату, и погасла, и им пришлось раздеваться и забираться в постель впотьмах. Так они и сделали; но взамен того, чтобы забраться в разные кровати, как воображали оба, они, того не зная, легли в одну и ту же, один головой на подушки, а другой, вползший с обратного конца, положив на подушки ноги.

С минуту царило молчание, затем отец Джорджа сказал:

- Джо!

- В чем дело, Том? - отозвался голос Джо с другого конца кровати.

- Да у меня в постели человек лежит, - сказал отец Джорджа. - Вот его ноги на моей подушке.

- Удивительная штука, Том! - сказал тот. - Провались я совсем, ведь и у меня кто-то лежит в постели!

- Что ты думаешь делать? - спросил отец Джорджа.

- Да вытолкать его, - отвечал Джо.

Последовала краткая борьба, за ней стук падения двух тел, а потом довольно-таки жалобный голос:

- Послушай, Том!

- Ну, что?

- Как твои дела?

- Да, по правде говоря, мой вытолкал меня из кровати.

- Мой также! Знаешь что, по-моему, это черт знает что, а не постоялый двор! А по-твоему?

- Как назывался постоялый двор? - спросил Гаррис.

- "Свинья и свисток", - сказал Джордж. - А что?

- Ах, нет, это не тот, - сказал Гаррис.

- Что ты хочешь сказать? - спросил Джордж.

- Как это любопытно, - пробормотал Гаррис, - точь-в-точь такая же штука случилась с моим отцом на постоялом дворе. Сколько раз я слыхал, как он о том рассказывал. Я думал, что, быть может, постоялый двор один и тот же.

Мы легли спать в десять часов, и я думал, что буду хорошо спать, так как очень устал; но не тут-то было. В обычных условиях я раздеваюсь и опускаю голову на подушку, а потом кто-то с размаху ударяет в дверь и говорит, что уже половина девятого; но в эту ночь все казалось против меня, - новизна, жесткость лодки, неудобное положение (я лежал, подсунув ноги под одно сиденье и положив голову на другое), звук плещущей вокруг лодки воды, шум ветра в ветвях, - все это тревожило меня и не давало забыться.

Я таки заснул ненадолго, но какая-то часть лодки, вероятно выросшая за ночь, - ибо ее, несомненно, не было налицо при отбытии, а к утру она исчезла - не переставая впивалась мне в спину. Некоторое время я продолжал спать, несмотря на нее, причем мне снилось, что я проглотил соверен и что мне буравят дырку в спине, чтобы попытаться извлечь его обратно. Я считал это действие жестоким и говорил, что согласен считать себя в долгу и возвращу деньги в конце месяца. Но об этом и слушать не хотели и говорили, что гораздо лучше получить их сейчас, иначе слишком нарастут проценты. Наконец я совсем рассердился и откровенно высказал свое мнение, тогда меня так мучительно дернули буравом, что я проснулся.

из-под парусины на берег.

Ночь была чудесная. Луна закатилась, оставив притихшую землю наедине со звездами. И чудилось, будто они беседуют с ней, сестрой своей, в затишье и безмолвии, пользуясь тем, что мы, дети ее, уснули, - беседуют о важных тайнах глубокими и великими голосами, неуловимыми для ребяческих ушей человека.

Они наводят на нас трепет, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы точно дети, ножки которых забрели в тускло освещенный храм того бога, которому им внушили поклоняться, но которого они не познали; и вот они стоят под гулким куполом, всматриваясь в длинную перспективу туманного света, и не то надеются, не то боятся увидать там вдали устрашающее видение.

А между тем в ночи чувствуется столько утешения и силы. В ее великом присутствии наши маленькие горести, застыдившись, уползают прочь. День был полон дрязг и забот, и сердца наши переполнились злобы и горьких мыслей, и свет казался таким суровым и несправедливым к нам. А вот ночь, как великая любящая мать, тихо положит нам руку на лихорадочную голову, и повернет к себе наши заплаканные личики, и улыбнется; и хотя она не говорит, мы знаем, что она хочет сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к ее лону, и боль утихает.

Иной раз наша мука так глубока и серьезна, что мы безмолвно стоим перед ней, ибо нет у нас слов для выражения нашей боли, а один только стон. Сердце ночи полно жалости к нам: она не может утишить наших страданий; она возьмет нашу руку в свою, и маленький мир под нами станет ничтожным и далеким, и мы унесемся на ее темных крыльях и предстанем на миг перед лицом Высшего, чем даже она сама, и в чудесном сиянии этого мощного духа вся жизнь человеческая развернется, как книга, перед нами, и мы познаем, что горе и мука не что иное, как ангелы Господни.

Как-то раз, в стародавние времена, ехало несколько добрых рыцарей, и путь их лежал дремучим лесом, где терновник разросся густо и мощно и терзал тела заблудившихся. И листва деревьев, что росли в лесу, была так темна и густа, что ни один луч света не проникал сквозь ветви, дабы рассеять мрак и уныние.

И вот, когда они проезжали этим лесом, один из ехавших рыцарей разошелся с товарищами и забрел далеко прочь от них; они же в глубокой печали отправились дальше, оплакивая его как мертвого.

Тут они прибыли в прекрасный замок и провели здесь много дней в веселье; и однажды вечером, пока они сидели в беспечной праздности вокруг горевших в большом камине бревен, и пили кубок любви, явился их потерявшийся товарищ и приветствовал их. Одежда на нем была в лохмотьях, как у нищего, и не одна жестокая рана виднелась на белом теле, но лицо озарялось сиянием великой радости.

дожидаться смерти.

коим дневной свет то же, что лампада при сиянии солнца; и в этом дивном свете наш рыцарь, как бы во сне, увидал видение, столь славное и прекрасное, что позабыл о кровоточащих ранах, но стоял как зачарованный, погруженный в радость, бескрайнюю, как море, глубины коего не измерить человеку.

Видение рассеялось, и рыцарь, преклонив колена, возблагодарил добрую святую, которая завела его в этот горестный лес, дабы он увидал скрытое в нем видение.

И имя тому темному лесу Скорбь; но о видении, представшем доброму рыцарю, нам говорить не подобает.