Джон Ингерфильд

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джон Ингерфильд (старая орфография)

Джон Ингерфильд.

Если вы проедете по подземной железной дороге до улицы Белой часовни, а затем в омнибусе до того места, где он останавливается, миновав столб с сидящей подле него торговкой свиными ножками; если свернете оттуда в шумную, узкую улицу, ведущую к реке, а затем в еще более узкую, с неизбежным трактиром на одном углу и лавкой старьевщика на другом, - то дойдете до маленького, мрачного кладбища, окруженного ветхой решеткой. Здесь улица кончается, и ряд переполненных народом домов замыкает со всех сторон печальное место. И бедные, закопченные домики и маленькая церковь кажутся дряхлыми и утомленными от вечного гама капризных голосов и суеты, которые с утра до вечера царят вокруг них. Может быть, резкий шум жизни, неугомонный даже среди бедности и лишений, кажется странным для старых каменных стен.

Заглянув сквозь решетку кладбища с той стороны, которая ближе к реке, вы увидите под тенью закопченного церковного входа (если только солнцу удастся разделить пятна света от пятен тени в этом царстве темно-серого сумрака) - узкий и высокий могильный камень; теперь он потемнел и шатается, но когда-то был белый и стройный. Войдя на кладбище и разсмотрев высокий памятник, вы заметите вырезанные на нем слова и фигуры. Насколько можно разобрать, полустертый рисунок изображает лежащого на земле человека и другого, склонившагося над ним. В стороне вырезана еще какая-то фигура, но теперь невозможно разобрать, что она изображала, когда камень был новый. Это какое-то неясное, продолговатое пятно, - может быть ангел, а может быть просто столб. Под барельефом находятся слова: "Памяти Джона Ингерфильда и его жены Анны".

Если когда-нибудь в воскресное утро, услыша зов разбитого колокола, вам вздумается придти в маленькую церковь, вы увидите там несколько стариков в старомодных коричневых кафтанах с медными пуговицами; все они собираются по привычке под те-же каменные своды, покрытые пятнами сырости, которые слышали их молитвы много лет тому назад. Если после службы вы разговоритесь со стариками, пока они отдыхают на мшистом фундаменте ограды, вы можете услышать рассказ из далекого прошлого, который я слышал от них когда-то на этом самом кладбище.

Но вам, может быть, не охота забираться на конец города и утруждать себя всей этой возней, а старики, вероятно, уже так устали жить и рассказывать, что вы от них ничего не добьетесь, хотя-бы и хотели узнать в чем дело; поэтому я на всякий случай сообщу вам то, что слышал от них.

Но мой рассказ не передает вам полного впечатления: записывая все, оставшееся в памяти, я невольно смотрю на это с точки зрения профессионального писателя; тогда как старики, передавая мне факты, умственным взором видели те лица, о которых рассказывали, чувствовали вновь нити, связывавшия когда-то их жизнь с жизнью тех людей, и - под шум окружавшей нас уличной суеты - прислушивались в душе к голосам тех, кого я не мог слышать, и к отзвукам тяжкой жизни и тяжкой смерти, снова приходившей перед их глазами.

Предки Джона Ингерфильда, владетеля салотопенных заводов на берегу реки, ниже города, испокон веков отличались упрямством, жестокостью и способностью наживать деньги. Летопись, вглядываясь в прошлое, упоминает впервые о роде Ингерфильдов в лице сильного, загорелого от морского ветра, длинноволосого человека, фигура которого просвечивает сквозь густую мглу минувших веков. Пришел он из-за далекого Северного моря. Зовут его Инг, или Унгер. Впервые является Инг в летописи на песчаном берегу Нортумберланда, в числе нескольких свирепых на вид людей. За плечами у него двухсторонняя боевая секира - единственное его достояние.

Но упрямством и уменьем человек этот превратил ничтожное достояние в богатство. В наше время, когда обогащение представляет долгую и кропотливую работу, кажется удивительным, как боевой топор обратился к руках одного человека в широкия нивы и многочисленные стада.

Потомки Инга, вероятно, наследовали его талант к наживе, потому что богатство рода разростается с быстротой, какая не снятся нашим дельцам. Все представители рода Ингов преследуют одну цель в жизни: сражаются ради денег, женятся ради денег, живут ради денег и готовы умереть за деньги.

В дни, когда на рынках Европы ценилась выше всего физическая сила и смелость, все Ингерфильды шли в ряды наемных войск и предлагали свою силу и смелость тем из предводителей, кто больше платил. Они требовали хорошого вознаграждения и не шли без ручательства, что получат деньги; но, заключив условие, отправлялись в бой храбро и спокойно, потому что были стойкие люди, верные своим убеждениям, хотя держались не особенно возвышенных взглядов.

Затем настали дни, когда богатства мира предстали алчным глазам человечества за неизведанными морями; но доставались они только в энергичные, сильные руки. Тут дух древних Норманов воспрянул в роде Ингов; в душе их возродились песни морских королей, и настроили они кораблей и поплыли в открытые испанскими мореплавателями богатые золотом страны.

Богатства рода еще увеличились.

Затем цивилизация постепенно проложила новые пути к обогащению и установила определенные, спокойные правила житейской игры. Мирный труд стал выгоднее грабежа и насилия, и Ингерфильды занялись торговлей. Как наживать деньги - им было все равно; различного рода деятельность была у них не призванием, а только средством для достижения богатства. Они требовали каждую копейку, на которую имели право, хотя в то-же время были справедливы - насколько сами понимали справедливость - и помнили о своих обязанностях; иногда эти обязанности выполнялись ими даже с оттенком героизма, присущого всем сильным характерам. Предание рассказывает, как капитан Ингерфильд, возвращаясь из Вест-Индии на своем корабле, нагруженном богатствами, - о происхождении которых, может быть, лучше не разспрашивать подробно, - был остановлен в открытом море королевским фрегатом.

Командир фрегата посылает к капитану Ингерфильду парламентера с вежливой просьбой немедленно выдать ему одного из матросов, существование которого, по некоторым причинам, представляет неудобство для правительства; поэтому командир фрегата заявляет, что этот матрос должен быть выдан ему и немедленно повешен на рее.

Капитан Ингерфильд вежливо отвечает, что он - Ингерфильд - охотно повесит каждого из своих матросов, который этого заслуживает; но что ни сам король Англии и никто другой на морях всемогущого Бога не может этого сделать без его согласия.

Командир королевского фрегата отвечает, что если указанный человек не будет выдан ему головою тотчас-же, то он принужден будет с величайшим сожалением отправить капитана Ингерфильда и его судно на дно Атлантического океана.

боя командир фрегата находит более разумным снова начать переговоры.

Он выражает капитану Ингерфильду свое восхищение его искусством и отвагой и замечает, что, оправдав на деле свою славу, капитан Ингерфильд поступил-бы вполне политично, выдав ему, наконец, ничтожную причину раздора и скрывшись со всеми своими сокровищами.

- Скажите вашему командиру, - громовым голосом кричит в ответ на это Ингерфильд, который в эту минуту почувствовал, вероятно, что есть в мире вещи более заслуживающия борьбы, чем даже деньги, - скажите ему, что "Дикий Гусь" не раз переплывал моря, нагруженный сокровищами, и если будет на то Божья воля, еще переплывет не раз; но что на нем капитан и матросы трудятся рядом, сражаются рядом и умрут рядом.

После этого королевский фрегат яростно аттакует разбойничье судно и случайно выполняет свою угрозу: "Дикий Гусь" с плеском опускает в воду резной нос и идет ко дну с развевающимся на мачте флагом и со всеми людьми, гордо стоящими на палубе. И на дне Атлантического океана по сей день лежат. они рядом - капитан и матросы - охраняя свои сокровища.

Этот достоверный случай из истории Ингерфильдов доказывает, что хотя они были суровые, жадные люди, ценили деньги гораздо выше чувства и любили холодное прикосновение золота более, чем ласку женщины или ребенка, - но в глубине души у них таились семена благородных страстей человечества; только семена эти не могли разростись на голой почве честолюбия, дававшей им слишком скудную пищу.

Джон Ингерфильд был типичный представитель своего рода. Живя во времена Георга III, когда Лондон начал быстро разростаться, и для освещения его понадобилось громадное количество материалов, Джон Ингерфильд решил, что выгодно будет построить масляный и салотопленный завод; дело не представляло особенного удовольствия, но должно было принести большой доход.

И вот молодой Ингерфильд строит огромную салотопню и склады в нарождающемся предместьи Лондона, за рекой, где начинаются пустынные поля. Он собирает вокруг себя сначала сотни, потом тысячи рабочих рук, вкладывает в дело собственную настойчивость, заботливость, ловкость, - и дело успешно разростается. Всю молодость он трудится, откладывает прибыль, тратится - и зарабатывает вдвое. Наступает средний возраст, и Джон Ингерфильд сам признает себя богатым человеком. Главная цель жизни достигнута; собраны груды золота, предприятие поставлено прочно и не требует неотлучного надзора хозяина. Пора подумать о втором деле в жизни - о женитьбе и устройстве дома лично для себя, потому что Ингерфильды всегда были хорошими гражданами, достойными отцами и гостеприимными хозяевами, у которых дом блестел, как полная чаша, среди друзей и соседей.

Джон Ингерфильд, сидя у себя в строго меблированной столовой, устроенной над конторой завода, в простом, но прочном кресле с высокой спинкой, медленно пьет ежедневный стакан портвейна и мысленно советуется сам с собою.

Какая она должна быть?

Он богат и может представить выгодные условия.

Она должна быть и хороша и молода, достойна украсить своим присутствием роскошный дом, который он устроит для семейной жизни в аристократической части города, далеко от вида и запаха салотопни. Она должна быть прекрасно воспитана, с благородными и изящными манерами, которые очаровывали-бы его гостей и делали честь ему самому. Кроме того, она должна быть из хорошей семьи, древняго рода, генеологическое дерево которого достаточно развесисто, чтобы прикрыть от глаз общества салотопленные заводы.

Прочия качества будущей жены мало интересуют Ингерфйльда. Понятно, она будет добродетельна и в достаточной мере набожна, как полагается воспитанной женщине. Недурно, если у нея будет мягкий и уступчивый характер, хотя это не представляет большой важности, - во всяком случае, по отношению к нему: мужья из рода Ингерфильдов не такие люди, чтобы жены могли высказывать перед ними свою волю.

Решив, какая у него будет жена, Джон Ингерфильд продолжает мысленно обсуждать другую сторону вопроса: кто она будет. Он перебирает в уме всех знакомых девушек и по пунктам разсматривает их достоинства. Некоторые из них привлекательны, другия красивы, третьи богаты; но ни одна не подходит вполне к тщательно обдуманному идеалу. Тем не менее, он не оставляет мысли о женитьбе и возвращается к ней в промежутки между работой. Вспоминая имена знакомых девушек, он записывает их в алфавитном порядке на отдельном листе бумаги, который нарочно приколот для этой цели на внутренней стороне конторки. Когда список полон, и в памяти не находится больше ни одного знакомого женского имени, он перечитывает его сверху до низу и делает отметки карандашом против каждой строчки. Результатом тщательного просмотра является решение искать жену вне круга своих знакомых.

У Джона Ингерфильда есть товарищ, с которым он был когда-то в одной школе; теперь он принадлежит к числу тех светских мух, которые, жужжа, вечно носятся в самом избранном обществе и под час вызывают удивление посторонняго наблюдателя, непонимающого как они туда попали, не отличаясь ни происхождением, ни особенным умом, ни богатством. Случайно встретив этого знакомого на улице, Джон Ингерфильд берет его под руку и приглашает к себе отобедать.

Когда они остаются вдвоем в столовой за вином и дессертом, хозяин, разбивая пальцами твердый грецкий орех, хладнокровно сообщает прежнему товарищу:

- Вилли, я женюсь.

- Прекрасная мысль; очень рад слышать, - отвечает Билли, менее интересуясь новостью, чем душистой мадерой, которую он с наслаждением потягивает из дорогого стакана. - Кто она?

- Я еще не знаю, - отвечает Ингерфильд.

- Я хочу, чтобы ты нашел мне жену, - спокойно продолжает Ингерфильд.

Вилли опускает на стол стакан с мадерой и с изумлением смотрит на хозяина.

- С удовольствием помог-бы тебе, Джон, право помог-бы, только честное слово я не знаю ни одной женщины, которую мог-бы посоветовать!.. Хоть повесь, не знаю.

- Ты видишь многих. Я хочу, чтобы ты нашел такую, какую мог-бы посоветовать.

- Ну, хорошо, мой милый! - оживившись соглашается Вилли. - Я никогда не смотрел на женщин с такой точки зрения, но теперь мне наверное удастся встретить самую для тебя подходящую. Я буду следить и сообщу тебе, когда найду.

- Буду тебе очень благодарен, когда найдешь, - спокойно отвечает Джон Ингерфильд. - Теперь твоя очередь помочь мне, Вилли: я тебе помог однажды, если помнишь.

- Никогда не забуду, милый Джон, - бормочет Вилли, слегка смутившись. - Это было крайне любезно с твоей стороны, ты спас меня от раззорения... Уверяю тебя, я буду помнить это до самой смерти.

- Зачем так долго? - возражает Джон Ингерфильд с чуть заметной улыбкой на упрямо очерченных губах. - Срок векселя в конце следующого месяца; можешь возвратить тогда долг, и дело с плеч долой.

Билли чувствует, что стул под ним делается ужасно неудобным, и мадера теряет тонкий аромат. Он смеется отрывистым нервным смехом:

- Так скоро?.. Ей-Богу, я совсем забыл о сроке!

- Хорошо, что я тебе напомнил, - замечает Джон, и улыбка заметнее выступает в складках рта.

Вилли безпокойно вертится на стуле.

- Боюсь, мой милый, тебе придется возобновить вексель месяца на два, на три... Чертовски неприятная штука, но у меня в этом году денег, просто, в обрез. Я сам никак не могу собрать того, что другие должны мне.

- Очень неприятно, - соглашается его друг, - потому что мне невозможно возобновлять вексель.

Вилли смотрит на него с тревогой на побледневшем лице:

- Но что-же мне делать, если нет денег?..

Джон Ингерфильд пожимает плечами.

- Не хочешь-же ты сказать, Джон голубчик, что посадишь меня в тюрьму?..

- Отчего-же нет? Ведь другие сидят в тюрьме, если не платят долгов.

- Но наша дружба! - восклицает он. - Наша.

- У меня, мой милый, - перебивает его Джон Ингерфильд, - немного друзей, которым я одолжил-бы триста фунтов стерлингов без намерения получить их обратно; и ты, конечно, не в числе их. Лучше сторгуемся, - продолжал он: - найди мне невесту, и в день свадьбы я возвращу тебе вексель, может быть, еще с прибавкой нескольких сот фунтов. Но, если до конца следующого месяца ты не познакомишь меня с девушкой, достойной и согласной быть женою Джона Ингерфильда, в таком случае я отказываюсь продолжить срок уплаты.

Джон Ингерфильд наполняет стакан вином и любезно подвигает бутылку гостю, который, однако, вопреки своим обычаям, не обращает на нее внимания и сосредоточенно разсматривает пряжки своих башмаков.

- Ты говоришь серьезно? - спрашивает он, наконец.

- Совершенно серьезно. Я хочу жениться. Жена моя должна быть аристократка по рождению и воспитанию, молода и обаятельно хороша. Я человек деловой; мне нужна жена, способная управлять светской стороной моей жизни. Я такой женщины не знаю и обращаюсь в тебе, потому что ты вращаешься в кругу людей, где ее моагно найти.

- Женщина с требуемыми качествами может быть найдет затруднительным согласиться на предложение! - замечает Вилли с оттенком, злорадства.

- Ты должен найти такую, которая не найдет этого затруднительным, - говорит Джон Ингерфильд.

Вечером Вилли прощается с хозяином, задумчивый и встревоженный; а Джон Ингерфильд, оставшись один, отправляется на прогулку и долго шагает из конца в конец между постройками завода. Запах сала и масла давно уже доставляет ему удовольствие, и приятно смотреть на правильные груды бочек, облитых голубым светом луны.

Проходит шесть недель. В первый день седьмой недели Джон Ингерфильд вынимает вексель Вилли из большого шкапа и перекладывает его в ящик, назначенный для очередных и спешных бумаг.

Через два дня Вилли пробирается по грязному, липкому двору, минует контору, входит в комнаты товарища и с сияющим видом хлопает Джона Ингерфидьда по плечу, не обращая внимания на его важный вид.

- Нашел, голубчик! Нашел!.. Ну, и трудное было дело, я тебе скажу: пришлось распрашивать богатых старух - а ты знаешь, как оне подозрительны, - подкупать преданных слуг, выпытывать подробности у друзей дома!.. Честное слово, я могу теперь занять место главного шпиона при дворе короля; уверяю тебя.

- Какова она? спрашивает Джон, не переставая писать.

- Какова? Милый мой, да ты по-уши влюбишься в нее с первой встречи!.. Слегка холодна, быть может, но это тем лучше, я думаю?

- Хорошого рода? - спрашивает снова Джон, подписывая и складывая письмо.

- Насчет этого скажу тебе, что сначала я боялся и думать об успехе: это аристократы чистой крови, известного старинного рода. Но она разумная девушка, а семья теперь бедна, как церковная мышь. Знаешь, мы с ней в самом деле подружились, и она откровенно призналась мне, что выйдет замуж только за богатого человека, кто-бы он ни был.

- Это хорошо звучит для начала, - замечает Джон Ингерфильд с сухой улыбкой. - Когда мне предстоит удовольствие познакомиться?

- Пойдем сегодня вечером в Ковен-Гарденский театр: она будет в ложе у лэди Гидрингтон, и я тебя представлю.

И вот Джон Ингерфильд отправляется вечером в аристократический театр. Кровь немного быстрее обыкновенного обращается у него в жилах, - хотя не быстрее тех случаев, когда он идет в доки покупать новые запасы сала. В театре он разсматривает товар сначала издали и одобряет его; потом знакомится, одобряет при ближайшем разсмотрении еще больше, получает приглашение бывать, пользуется им, ходит в дом все чаще и чаще - и все больше одобряет редкия качества и пригодность товара.

Если Джону Ингерфильду нужна прекрасная светская машина, то он, без сомнения, нашел свой идеал. Анна Сингльтон, единственная дочь разорившагося, но очаровательного баронета (более очаровательного в обществе, чем дома, как ходит слух) - стройная, видная, изящная и прекрасно выдержанная девушка. Её портрет работы Рейнгольда и теперь можно видеть над резной дубовой панелью в одной из старинных гильдейских зал. Лицо замечательно красивое и умное, но выражение удивительно гордое и безсердечное. Это лицо женщины, которая знает в жизни только тоску и относится к миру с презрением. В старинных фамильных бумагах, совсем желтых от времени; есть несколько подробных описаний портрета; но авторы описаний очень печалятся, что красавица так изменилась с годами: в детстве они помнят у нея совсем другое выражение - счастливое и ласковое. Вероятно, оно вернулось у нея под конец жизни; потому что все, знавшие ее впоследствии, не могут даже представить себе, что лицо, которое они видели склоненным над собой, и лицо насмешливой, холодной красавицы на портрете - одно и то-же.

никаких нежных чувств в душе, и дело только упрощалось тем, что и девушка была далека от всякой сентиментальности. Он предложил ей ясный и определенный обмен товара и она вполне сознательно согласилась на торг. Для обоих было лучше, что Анна Сингльтон прошла уже через тот период юности, когда воображение бывает наполнено мечтами о рыцарях и романах.

- Наш союз будет основан на законах здравого смысла, - говорит Джон Ингерфильд своей невесте.

- Да. Будем надеяться, что опыт удается.

Но опыт не удался. Законы природы требуют, чтобы мущина брал себе жену и жена отдавалась мужу за иную монету, чем здравый смысл. Здравый смысл плохой помощник в брачном союзе; если мущина и женщина заключают союз, имея в кошельке только разумные доказательства, то, придя домой, они не имеют права жаловаться, когда условие окажется невыгодным.

Когда Джон Ингерфильд просил Анну Сингльтон быть его женой, она нравилась ему не более остальных предметов роскоши, которыми он обзаводился в то-же время. Он и не скрывал этого, а если-бы представился влюбленным, Анна все равно не поверила-бы ему: в свои двадцать-два года она научилась многому и считала, что любовь только пролетает, подобно метеору, на житейском небе, а истинная путеводная звезда - деньги. У нея в свое время был роман, который она схоронила глубоко в душе, и, чтобы помешать духу прошлого возстать из глубокой могилы, положила сверху тяжелые камни презрения и равнодушия, как это делали многия женщины и до и после нея.

Когда-то Анна Сингльтон сидела и размышляла о том, что вокруг нея делается, и удивлялась как это все странно и ново. Между тем оно было странно и ново только для нея; для мира-же - старо, как горы. Был в этой истории юноша, и девушка, и его жестокие родители и её богатая соперница, и их любовь, достойная борьбы с целым светом. Но вот в её новый мир упало письмо, - настоящее, обыкновенное, жалостное письмо: "Ты знаешь, что я люблю одну тебя и буду любить вечно. Но отец угрожает лишить меня всех средств, а ты знаешь, что кроме домов у меня нет ничего... Она, пожалуй, недурна, но разве могу я думать о ней, когда я люблю тебя?.. О, зачем, зачем на свете деньги?" Много подобных затруднительных вопросов заключалось в письме, много проклятий на судьбу, небеса и прочия обстоятельства и много жалости к самому себе.

Анна Сингльтон прочла его до конца, потом медленно перечитала, выпрямилась во весь рост, смяла письмо и с горьким смехом бросила его в огонь. Письмо вспыхнуло и превратилось в пепел, а она подумала, что так-же сгорела и её жизнь. Она еще не знала, что раны сердца иногда залечиваются.

И когда после этого появился Джон Ингельфильд со своеобразным ухаживаньем, говоря только о деньгах и ни слова о любви, она почувствовала доверие к этому гордому, спокойному человеку. Кроме того, в ней сохранилась еще привязанность к материальной стороне жизни; приятно будет сделаться богатой хозяйкой блестящого дома, устраивать обеды и вечера, переменить затаенную бедность отцовского дома на видную, открытую роскошь. Все это предлагается ей на условиях, какие она избрала-бы по собственному желанию. Если-бы вместе с роскошной жизнью ей предложили любовь, - она отказала-бы, зная, что не может ответить тем-же.

Но для женщины не желать ничьей любви, или не испытать её - две совершенно различные вещи. День за днем холодеет сердце Анны Ингерфильд, и холодеет атмосфера богатого дома. Гости иногда согревают ее на несколько часов, но после их ухода воздух кажется еще холоднее.

К мужу Анна старается быть вполне равнодушной и безразличной. Но живые существа, связанные общим существованием, не могут быть безразличны; даже две собаки на своре принуждены думать одна о другой. Муж и жена или ненавидят друг друга или любят; испытывают или удовольствие, когда бывают вместе, или скуку. Сила-же доброго или злого чувства зависит от силы связывающей их цепи. По обоюдному желанию, брачные цепи в данном случае были прикреплены настолько слабо, как только позволяло приличие, и благодатные последствия общей независимости в домашней жизни выразились в том, что отвращение жены к мужу не разросталось за пределы холодной вежливости.

Анна добросовестно выполняет условия договора, потому что в семье Сингльтонов тоже есть свои правила чести. Её красота, такт, очарование, влияние на других - все к услугам мужа, все возвышает его положение, удовлетворяет и льстит честолюбию. Она открывает ему двери, которые никогда не открылись-бы для него одного; за его столом собирается общество, которое прежде прошло-бы мимо с усмешкой; его желания и удовольствия для нея закон. Во всем она уступает с покорностью жены, старается быть ему приятной, и молча выносит его случайные ласки. Все, что включено в договор, будет исполнено ею буквально.

Джон Ингерфильд, со своей стороны, выполняет обязанности мужа крайне добросовестно, даже более того - великодушно, потому что ему лично её очаровательность не доставляет особенного удовольствия. Каждую минуту он выражает заботливость, уважение и вежливость, которые вполне искренни, хотя основаны на убеждении, а не на чувстве. Каждое её желание исполняется, каждое неудовольствие уважается. Сознавая, что его общество тяжело для жены, Джон Ингерфильд старается даже не досаждать ей своим присутствием чаще, чем необходимо.

Но по временам он настойчиво спрашивает себя, что он выиграл женитьбой? Действительно-ли погоня за светским обществом самая интересная игра, какою он мог заняться в свободные часы? И не лучше-ли было ему в своих комнатах на заводе, над конторой, чем в этом блестящем доме, где он кажется другим и сам чувствует себя незваным гостем?..

Постепенно в его сердце складывается чувство снисходительного презрения к жене. Он видит, что женщина существо с ним различное, и поэтому не может уважать ее. Даже пользуясь её красотой и светским тактом для своих целей, он презирает в ней эти качества, как орудия слабого существа. И в красивой, светлой квартире муж и жена живут, как чужие, не желая даже узнать друг друга поближе. Он никогда не говорит ей о своих намерениях и заводских делах, она никогда не спрашивает.

стараясь выжать из каждого все, что может, чтобы делаться богаче и тратить больше на жизнь, которую он с каждым днем находит все более утомительной и скучной.

И штабели бочек на огромном дворе все увеличиваются; суда и баржи, нагруженные салом, тянутся бесконечными рядами по грязной реке, а вокруг фабричных котлов копошатся, потея, озаренные огнем печей, словно фантастическия фигуры, тысячи рабочих, мешая кипящее сало и превращая его в золото.

Так продолжается до одного жаркого лета, когда на дальнем востоке вылетает из своего гнезда что-то гадкое, черное, злое... Оно направляется на запад, несется через всю Европу, достигает Англии, Лондона... Пролетая над Темзой, замечает застроенное, заселенное, неопрятное предместье, одобряет насыщенный жиром, зловонный воздух и опускается здесь на жительство.

Имя его - Тиф.

Сначала он прячется, незамеченный, но скоро, отъевшись на подходящей пище, которой вдоволь находит вокруг себя, и, не желая более скрываться, он смело подымает отвратительную голову. При виде этого, белая фигура Ужаса бросается вдоль дороги, как ветер огибает закоулки, плачет, кричит, пролетает по заводу, врывается в контору Джона Ингерфильда и сообщает страшную весть.

Впродолжении нескольких минут Ингерфильд молча, не трогаясь с места, обдумывает новость. Потом садится на лошадь и вихрем скачет домой, на другой конец города.

В роскошных сенях он встречает жену и, остановившись, издали обращается к ней спокойным голосом:

- Не подходите ко мне близко. За рекой появился пятнистый тиф, а заразу, говорят, может перенести даже здоровый человек. Вы-бы лучше уехали из Лондона на несколько недель к отцу. Когда все кончится, я за вами приеду.

Он обходит далеко вокруг Анны и быстро взбегает по широкой лестнице. Поговорив наверху со своим слугой, снова спускается вниз, вскакивает на седло и мчится обратно.

Через минуту Анна Ингерфильд входит в комнату мужа и видит, что слуга укладывает его чемодан.

- Куда вы это отвезете? - спрашивает она.

- На завод, сударыня. Мистер Ингерфильд останется там на несколько недель.

Анна выходит в огромную, пустую гостинную, опускается в глубокое кресло и задумывается.

Вернувшись в предместье, Джон Ингерфильд находит, что несчастье значительно разрослось за время его короткого отсутствия.

Подгоняемый невежеством и паникой, питаясь бедностью и грязью, как огонь несется бич по Заречью. Тлея несколько дней в неизвестности, он прорвался теперь более чем в пятидесяти местах сразу. За последний час несколько рабочих свалились замертво на самом заводе, стоя у котлов.

Паника растет. Мужчины и женщины срывают с себя одежду и с трепетом ищут на теле багровых пятен; видя их - или воображая, что видят - они полураздетые выбегают из домов и с воплями отчаяния бегут по улице, не зная куда. Встретившись в узком переулке, люди отскакивают друг от друга, боясь пройти близко и заразиться. Мальчик наклоняется, чтобы почесать ногу, - поступок в обыкновенное время не заслуживающий никакого внимания, - но теперь в одно мгновение все бросаются от него прочь, сильные давят слабых и малых.

Дело происходит в те дни, когда не существует еще правильно организованных средств для борьбы с болезнью. Есть в городе добрые люди и смелые руки, но они не знают друг друга, а порознь слишком слабы, чтобы бороться с таким сильным врагом. Есть даже больницы и общины милосердия, но оне сосредоточены в центре города, так-как устроены купцами и гражданами только для чинов своего общества. Заречное предместье, никому не принадлежащее, представляющее никому не интересный фабричный мир, должно бороться само за себя.

Джон Ингерфильд пробует возстановить хладнокровие среди обезумевшого населения. Стоя на крыльце своей конторы и обращаясь ко всей толпе рабочих, какую мог собрать наскоро, он старается объяснить им опасность безумного страха и внушить необходимое спокойствие.

- Мы должны мужественно встретить несчастье, мы должны упорно бороться с бедою! говорит он зычным, все покрывающим голосом, который не раз помогал Ингерфильдам на полях сражений и в борьбе с бушующими волнами. - Не должно быть среди нас трусливого себялюбия, нельзя отчаиваться до потери смысла и сознания. Если нам суждено умереть - умрем; но с Божьей помощью можем спасти многих. Во всяком случае, будем держаться вместе и помогать друг другу. Я останусь с вами и сделаю все что могу. Никто из моих людей не пострадает от недостатка помощи.

Джон Ингерфильд перестает говорить, и пока переливы его могучого голоса раскатываются и замирают над толпой, из-за его плеча раздается другой, мягкий и нежный, но уверенный голос:

если будем смелы и торопливы.

Джон Ингерфильд оборачивается, удивляясь своему бреду и думая увидеть пустой воздух.

Она встречает его взгляд и тихо кладет руку ему на плечо. В первый раз в жизни эти люди понимают друг друга. Они не говорят ни слова, - для слов нет места теперь. Надо приниматься за дело не теряя ни минуты.

Анна хватается за работу с жадностью женщины, которая давно не испытывала наслаждения труда. Джон видит, как она быстро спускается с крыльца, проходит в толпу, спрашивает, утешает и тихо уговаривает пораженных страхом и удивлением людей, - и думает: имеет-ли он право оставить ее здесь, где она рискует жизнью ради его людей? И может-ли удержать ее от такого поступка, раз она пришла сама? - потому что в эту минуту у него рождается мысль, что Анна не собственность его; что он и она равные люди, пришедшие сюда на зов общого Учителя, и хотя им легче будет работать вместе, но приказывать один другому и останавливать друг друга они не могут.

Все это еще неясно и безсознательно представляется его уму; положение слишком ново и неожиданно. Он в таком недоумении, как мальчик в сказке, вокруг которого все цветы и предметы, раньше нисколько не привлекавшие его внимания, вдруг заговорили.

Раз только он вполголоса предупреждает Анну об опасности, но она просто отвечает: "Я буду помогать им, Джон, ведь они наши рабочие", - и он больше не останавливает ее.

У Анны истинная женская способность ухаживать за больными, и ум заменяет ей опытность. Заглянув в два-три грязных логовища, где живут рабочие, она видит, что для того, чтобы спасти людей, надо прежде всего извлечь их оттуда, и она решает немедленно превратить большое светлое здание конторы в больницу. Выбрав несколько женщин для помощи, Анна немедленно принимается за устройство госпиталя. Толстые конторския книги и счеты вдруг теряют все свое значение; с ними обращаются как с томиками заурядных стихотворений. Служащие останавливаются, пораженные необъяснимым вмешательством женщины, и растерянно глядят на нее, но она замечает их бездействие и сейчас-же заставляет работать, разрушая ими-же созданный храм. Анна отдает приказание мягко и тихо, даже с ласковой улыбкой, но почему-то никому не приходит в голову ослушаться.

Джон - упрямый, властный человек, к которому обращаются только с робкой просьбой, который впродолжение девятнадцати лет, с тех пор как оставил школьную скамью, не слышал приказания и всякую попытку к этому счел бы нарушением законов природы, - вдруг замечает, что бежит сам по улице в аптеку; на секунду он замедляет шаг, спрашивает себя, почему он это делает? - вспоминает, что ему так приказали и велели спешить обратно; удивляется, кто смел ему приказывать? - вспоминает, что это Анна, и, не зная что думать, бежит дальше. Потом спешит обратно; слышит похвалу за быстро исполненное поручение и испытывает неожиданное чувство довольства собой. Потом получает новое поручение в другое место, с приказанием точно передать важное распоряжение, и сейчас-же отправляется. На пол-пути его вдруг охватывает страшное безпокойство: он хотел повторить в уме приказание, и оказывается, что забыл его. Испуганный, он останавливается на дороге и думает - не отдать-ли собственное приказание, какое окажется нужным на месте? Но с тревогой решает, что этого нельзя. В эту секунду, к великому удивлению и радости, ему неожиданно приходит на память каждое слово, какое ему велели передать, и он бросается дальше, повторяя на ходу приказание много раз, чтобы снова не забыть его.

И через несколько минут на бедной и опустевшей улице происходит странное событие, какого никогда и никто прежде не видал: Джон Ингерфильд смеется.

Да, Джон Ингерфильд, владетель салотопенных заводов в заречной части Лондона, спешно шагая по "кривому переулку", вдруг останавливается, шепчет что-то, не отрывая глаз от земли, - и смеется.

Маленький мальчишка, который впоследствии рассказывал об этом событии до конца своей жизни, тоже останавливается в изумлении на улице, видит Джона Ингерфильда, слышит как тот смеется, бежит во всю прыть домой сообщить удивительную новость матери и получает от нея добросовестную трепку, за то что "смеет лгать".

Весь день Анна работает без отдыха. Джон помогает ей и только иногда, от усердия, мешает. К вечеру временная больница устроена, приготовлены уже несколько кроватей, и все заняты. Когда наступает ночь и сделано все, что может быть сделано в один день, Анна и Джон идут в его прежния комнаты над конторой.

Джон вводит Анну с некоторым сомнением, потому что эти комнаты нисколько не похожи на их дом в аристократической улице. Он подвигает ей кресло к камину и просит отдохнуть, а сам помогает экономке накрыть стол к ужину, потому что старуха, никогда не отличавшаяся особенным умом, окончательно растерялась после всех событий тревожного дня.

Взгляд Анны следит за Джоном, пока он хозяйничает: может быть здесь, где проходила его действительная жизнь, он больше похож на самого себя, чем среди непривычной светской обстановки? Может быть в безъискусственной, простой жизни он совсем иной?.. И Анна удивляется, как она прежде не замечала, что он красивый и хорошо сложенный мужчина. Он далеко не стар. Может быть, это шутка мягкого освещения - но он почти молод!.. Однако, почему-же ему в самом деле, и не казаться молодым? Ему только тридцать шесть лет. И Анна удивляется, отчего она считала его всегда пожилым человеком.

Над камином висит портрет одного из предков, того Ингерфильда, который предпочел погибнуть в борьбе с королевским фрегатом, чем выдать одного из своих людей. Анна сравнивает лицо погибшого капитана с лицом Джона и находит большое сходство. Положив голову на спинку кресла и глядя из под полу-опущенных век на портрет, она словно слышит ответ капитана Ингерфильда командиру королевского фрегата, а затем слова, сказанные несколько часов тому назад. "Я останусь с вами и сделаю все, что могу. Никто из моих людей не пострадает от недостатка в помощи". Она видит, как Джон придвигает к столу два кресла, и свет падает на его лицо. Анна осторожно разсматривает черты... Лицо выразительное, уверенное, красивое, почти благородное.. Анне приходит в голову вопрос, - смотрело-ли это лицо на кого-нибудь с нежностью? При этой мысли у нея неожиданно сжимается сердце; она решает, что этого никогда не могло быть, но тем не менее старается представить себе строгие глаза и упрямый рот улыбающимися; признается в душе, что желала-бы увидеть на этом лице ласку и улыбку - просто так, ради любопытства - и спрашивает себя, увидит-ли когда-нибудь.

С каждым днем работа становится тяжелее; день за днем враг растет, усиливается, побеждает; и день за днем Джон Ингерфильд и Анна чувствуют себя ближе друг к другу. Ей приятно, в минуту усталости, поднять голову от работы и увидеть его недалеко от себя; радостно среди тревоги и стонов различать его сильный, низкий голос. А Джон следит за тонкой, красивой фигурой, подходящей то к умирающим, то к плачущим; глядит на белые руки, мелькающия за тяжелым трудом, и на чудные глаза, проникающие в душу несчастных; слышит, как её светлый, мягкий голос радостно звучит с выздоравливающими, утешает безутешных, ласково приказывает, умоляет.... И в голову ему приходят странные, новые мысли относительно женщин, особенно относительно этой одной женщины.

Разбирая, как-то, в ящике старые вещи, Джон Ингерфильд случайно находит библию с раскрашенными картинками. Он тихо перелистывает страницы, невольно вспоминая давно прошедшие вечера и самого себя мальчиком, Над одной картинкой он останавливается и долго смотрит на группу ангелов; в лице одного из них он находит сходстве с нею. И неожиданно у него мелькает мысль: как хорошо было-бы склониться к ногам такой женщины и поцеловать их! И при этой мысли Джон Ингерфильд краснеет как юноша.

Так на почве человеческих страданий распускаются цветы радости и любви и, в свою очередь, роняют семена бесконечной жалости к людям, потому что в Божьем мире все имеет благую цель. Думая об Анне, Джон становится ласковее, добрее; чувствуя присутствие друга, её душа становится полнее и шире.

Каждое пригодное здание на заводе превращено в больничную палату, и госпиталь открыт для всех, потому что Джон и Анна всех людей считают близкими. Штабели бочек сплавлены по реке или убраны куда нибудь, словно вид масла и сала слишком ничтожен в настоящее время, и место, занимаемое ими, важнее чем золото, в которое они превратятся впоследствии.

как-то стесняются друг друга и очень мало говорят, боясь дать волю словам и высказать то, что у обоих на душе.

В один из таких вечеров Джон вспоминает, что его старая кухарка хорошо приготовляла когда-то сладкия кольца к чаю; говорится это не из любви к самим кольцам, а только для того, чтобы вызвать какое нибудь замечание Анны и услышать её голос.

А голос Анны слегка дрожит - как будто-бы сладкия кольца к чаю представляют щепетильный вопрос - когда она отвечает, что пробовала их и тоже одобряет.

Но Джону всегда говорили, сколько он помнит, что далеко не каждый умеет печь эти кольца; что искусство это передается чуть-ли не из поколения в поколение; он сомневается - очень мягко и почтительно - о том-ли печеньи она говорит? Может быть, она думает о сдобных шотландских булочках?

Но Анна с негодованием отвергает подобное подозрение; она прекрасно знает разницу между шотландскими булочками и сладкими кольцами к чаю; она может даже сейчас доказать это, сойдя в кухню и приготовив несколько колец на его глазах. Он согласен показать ей, где кухня и где найти все что нужно?

свечёй.

Уже поздний вечер, и старая экономка спит в своей комнате. При каждом скрипе ступенек Джон и Анна останавливаются и прислушиваются, не разбудили-ли старуху; но все тихо, и они пробираются дальше, улыбаясь и спрашивая друг друга с полупритворным и полуискренним страхом, что сказала-бы почтенная дама, если-бы проснулась и застала их здесь.

Они находят кухню, следуя скорее указаниям добродушного кота, чем благодаря знакомству Джона с устройством его собственная дома. Анна сгребает в кучу догорающие в печке угли, прибавляет новых и освобождает стол для работы. Она, пожалуй, не могла-бы объяснить хорошенько, для чего ей понадобилось присутствие Джона и какую он может принести пользу: он не имеет ни малейшого понятия "где найти все что нужно"; муку он разыскивает между посудой, в шкапу, а когда его просят найти скалку, чтобы раскатать тесто, и точно описывают, какого она должна быть вида и для чего употребляется, - он возвращается посла долгих поисков с медным пестиком от ступки. Анна смеется над ним, но, кажется, она и сама мало помнит по части кухонного хозяйства, потому что только тогда, когда её руки покрыты слоем муки, ей приходит в голову, что она не догадалась сделать самого главного: завернуть рукава.

Она спрашивает Джона, не может-ли он помочь ей, и протягивает ему сначала одну, потом другую руку. Джон ужасно неловок, но она стоит терпеливо и молча. Он очень медленно отгибает черные рукава и заворачивает их дюйм за дюймом, обнажая белые руки. Сотни раз видал он прежде эти круглые, белые руки, обнаженные до плеч и покрытые сверкающими драгоценностями, - но ни разу не замечал их удивительной красоты. У него является страстное желание почувствовать эти руки вокруг своей шеи, но он осторожно продолжает заданную ему мучительную работу, боясь оскорбить Анну прикосновением своих дрожащих пальцев.

Она благодарит его и извиняется, что доставила ему столько хлопот; он бормочет в ответ какие-то незначущия слова и продолжает стоять рядом, как растерянный, в глупом молчании, не сводя с нея глаз. Анна, повидимому, находит, что тесто для сладких колец к чаю можно вполне удобно месить одной рукой, потому что другая лежит у нея рядом на столе и ничего не делает; легла она случайным образом недалеко от руки Джона, что Анна могла-бы заметить и сама, не будь её внимание так приковано к работе.

руку. В следующую минуту другая рука ложится вокруг его шеи, и Джон чувствует на губах поцелуй. Разделявшая их стена отчуждения рушится и уносится прорвавшимися волнами искренней любви.

С этим поцелуем они вступают в мир, доступный не каждому. Жизнь в этом мире, полная самоотвержения и нравственной чистоты - странно-прекрасна; может быть слишком прекрасна и чиста, чтобы долго оставаться незатуманенной среди житейского мрака.

Кто знал их в эти дни, говорит о них вполголоса, с оттенком благоговения, будто при воспоминании ему чудится сияние вокруг их лиц, будто слова их звучат для него и поныне нежнее всех звуков земли.

Они никогда не устают, никогда не отдыхают. День и ночь ходят они в пораженном страданием уголке мира и всюду приносят с собой облегчение, отдых и покой.

Наконец, язва - как насытившийся дикий зверь - медленно уползает в свою берлогу. Люди могут поднять ослабевшую голову, осмотреться и вздохнуть.

отдохнуть. Анна спит, пользуясь свободным часом после многих безсонных ночей, и Джон, не желая ее тревожить, идет в столовую и опускается в кресло перед камином. Камин затоплен, но в комнате, как будто, холодно. Джон прибавляет дров, и через минуту поленья пылают еще ярче, окруженные раскаленными угольями. Он садится вплотную перед камином, ставит ноги на решетку и долго держит над огнем протянутые руки. Все-таки холодно.

Приближается вечер, и сумрак наполняет комнату. Джон машинально замечает, как быстро идет время. Он ни о чем не думает, но вдруг слышит подле себя чей-то голос... Однообразный, медленный голос, хорошо знакомый Джону, но он никак не может припомнить, кто так говорит. Он не старается повернуть голову и посмотреть - ему лень - но продолжает в дремоте прислушиваться к звукам... Вот кто-то приказывает взять сто девяносто четыре бочки сала и поставить все одна в другую. - Но это невозможно! - жалобно возражает монотонный голос. - Оне не войдут одна в другую, незачем их и вдавливать!.. Вот видите, все разсыпались... катятся!.. Голос звучит капризнее, резче: - Ах, зачем они приказывают, когда это немыслимо? Разве можно настаивать на такой глупости?.. Это какие-то сумасшедшие!..

Вдруг Джон узнает: это его собственный голос. Он вскакивает и дико осматривается, стараясь понять где он. Мучительным усилием воли удерживает он сознание, готовое снова ускользнуть, и соображает, в чем дело. Лишь только к нему является способность владеть собой, он быстро крадется вон из комнаты и спускается не лестнице. В сенях он останавливается и прислушивается. Ни звука. Во всем доме тишина. Он подходит к лестнице, ведущей в кухню, и тихонько кличет экономку; старуха ворчит и тяжело взбирается на ступеньки. Держась от нея подальше, Джон шопотом спрашивает где Анна. Женщина отвечает, что Анна в госпитале.

- Скажите ей, когда она вернется, что меня неожиданно вызвали по делу - быстрым и тихим голосом говорит Джон. - Я буду в отсутствии несколько дней. Скажите ей, чтобы она немедленно оставила этот дом и вернулась в город; здесь теперь уже обойдутся без нея. Скажите непременно, чтобы она сейчас-же вернулась домой. Я к ней туда приеду, когда кончу дела.

Он направляется к выходу, но останавливается и оглядывается еще раз.

сегодня-же вечером.

Старуха, слегка удивленная его горячностью, обещает все передать в точности и скрывается в кухню. Джон берет со стула пальто и шляпу и еще раз подходит к двери. В эту секунду она отворяется и входит Анна.

Он отскакивает в тень и замирает, прижавшись к стене. Анна зовет его, сначала со смехом, потом с сомнением в голосе:

- Джон! Джон, дорогой... Разве это не ты? Отчего ты молчишь?.. Разве тебя там нет?..

Он удерживает дыхание и еще глубже прижимается в темный угол. Анна, думая, что ошиблась в густых сумерках, проходит мимо и подымается по лестнице. Тогда он украдкой приближается к двери и безшумно выходит на мокрую от дождя пустынную улицу.

ее.

Что это значит? Какое "дело" могло вызвать Джона, когда он вот уже десять недель ни разу даже не произносил этого слова? И ушел так неожиданно, оставив ее без объяснений, без поцелуя!.. Но вот она вспоминает, как увидела его несколько минут тому назад в сенях, а он спрятался и не отозвался на её зов...

Правда сильной волной врывается в её сознание, и сердце больно сжимается. Анна живо завязывает ленты шляпы, которую собиралась уже снять, спускается в сени и выходит из дома. Она спешит к единственному доктору, который жмвет здесь, за рекой, и был их главным помощником в самый разгар эпидемии.

Не умея притворяться, старик-доктор встречает Анну с замешательством, которое яснее слов выдает истину. Он начинает шагать из угла в угол и сурово выкрикивает отрывистые фразы.

Почем он знает, где теперь Джон? Кто сказал ей, что Джон болен? Такой здоровый, сильный мужчина!.. Это она работала через силу и начинает бредить! Ей необходимо ехать сейчас-же домой, в город, иначе она действительно заболеет!..

- Если вы мне не скажете, я должна буду узнать через других, вот и все.

Она кладет свою маленькую руку на грубую лапу доктора и - не смотря на застенчивость глубоко любящей женщины - ловко заставляет его выдать все, что он обещал сохранить в тайне. Затем она быстро уходит, на обращая уже внимания на слова старика, который умоляет ее "не тревожить больного и подождать хоть до завтра".

Джон лежит как пласт, пересчитывая в бреду бесконечные бочки сала; Анна сидит рядом, ухаживая за своим последним больным. Он часто зовет жену по имени, тогда она берет его пылающую руку, держит в своих тонких, белых руках, и он засыпает, хотя не приходит в сознание. Доктор осматривает больного каждое утро и дает Анне несколько обычных советов, но не пробует обмануть ее. В полутемной комнате дни медленно проходят один за другим. Анна следит, как худеют сильные руки и расширяются помутившиеся, впавшие глаза; но она спокойна - она почти довольна.

Незадолго перед концом Джон просыпается от тяжкого забытья и отчетливо вспоминает все, что было. Он сознательно смотрит на Анну, со смешанным выражением благодарности и упрека.

Она смотрит ему глубоко в глаза и говорит:

- Джон, разве ты ушел-бы, еслибы я умирала?

Со светлой улыбкой наклоняется она близко к его лицу, так что мягкия пряди её волос падают на высокий, мертвенно-бледный лоб.

- У нас была одна жизнь... Бог это знает и не заставит меня жить без тебя. Мы всегда будем вместе.

Слабые руки поднимаются и обнимают ее.

Через несколько времени Анна чувствует, что руки похолодели. Она бережно снимает их со своей шеи, опускает на постель, в последний раз смотрит в серые глаза и закрывает их.

Рабочие просят позволения похоронить его на маленьком заречном кладбище. Анна соглашается, потому что знает, что здесь все будет сделано любящими руками. Люди опускают в землю тело Джона Ингерфильда у самого входа в церковь, где они, проходя, будут часто видеть его могилу.

Один из рабочих сам обтесывает могильный камень. Наверху он вырезает фигуру человека, склонившагося над страждущим братом, а под нею подпись: "Памяти Джона Ингерфильда". Еще ниже он хочет поместить текст из священного писания, но старик доктор сурово останавливает его: "Лучше оставить на всякий случай пустое место для другого имени".

"и его жены Анны".