Человек, который жил для других

Джером К. Джером

Книгоиздательство "Польза", В. Антик и Ко, Москва, 1912 г.

Перевод: М. Розенфельд

В первый раз, когда я его увидел - т.е. не только увидел, но и поговорил с ним, - он сидел, прислонившись к ивовому пню, и курил глиняную трубку; Делал он это очень медленно, Но чрезвычайно добросовестно. А после каждой затяжки вынимал трубку изо рта и фуражкой отгонял дым.

- Тошнит? - спросил я из-за дерева, приготовившись в ту же минуту дать стрекача, потому что ответы больших мальчиков за дерзости малышей обыкновенно принадлежат к вещам такого рода, которых полезнее избегать.

К моему удивлению - а также и облегчению, ибо при втором взгляде я заметил, что не оценил по достоинству длину его ног - он, по-видимому, нашел вопрос естественным и уместным и ответил с непритворной искренностью: "Нет еще".

Мне захотелось чем-нибудь помочь ему - чувство, которое он, по-видимому, понял, я оценил. Выйдя из своей засады, я уселся рядом с ним и некоторое время молча разглядывал его. Вдруг он спросил: "Ты когда-нибудь пробовал пить пиво?"

Я признался, что нет.

- О, это такая гадость! - прибавил он с невольным содроганием.

Забыв из-за горьких воспоминавший прошлого, невзгоды данной минуты, он задымил своей трубкой без должной осмотрительности.

- А вы часто пьете? - осведомился л.

- Да, - мрачно ответил он. - Все мы, пятиклассники, пьем пиво и курим трубки.

Бледное лицо его еще более позеленело. Он вдруг вскочил и побежал к забору. Но не дойдя до него, остановился и обратился ко мне - не поворачивая однако головы:

- Если ты, клоп, пойдешь за мной и станешь подглядывать, я тебе колотушек надаю, - быстро сказали он и скрылся со странным горловым звуком.

По окончании учебного года он покинул школу, и мы с ним долго не видались. Но как-то раз (в это время мы оба были уже взрослыми молодыми людьми) я наткнулся на него, на Оксфорд-Стрите, я он пригласил меня провести несколько дней у его родных в Сэрри.

Застал я его бледным и удрученным. Время от времени он вздыхал. Пока мы гуляли по лугу, он значительно повеселел, но лишь только мы приблизились к дверям дома, он вдруг словно опомнился и опять начал вздыхать. За обедом он ровно ничего не ел, выпил только стаканчик вина, да искрошил кусочек хлеба. Меня это встревожило, но его родные - незамужняя тетка, которая вела хозяйство, две старшие сестры, да подслеповатая кузина, бросившая своего мужа в Индии, - по-видимому, были в восторге. Они переглядывались, одобрительно кивали головой и улыбались. Разочек он по рассеянностн проглотил корочку хлеба, и они тотчас же приняли огорченный и изумленный вид.

В гостиной я под прикрытием чувствительного романса, распеваемого кузиной, расспросил тетку.

- Что с ним? - сказал я. - Он болен?

Старушка захохотала.

- И вы когда-нибудь будете таким, - лукаво шепнула она.

- Когда? - осведомился я, естественным образом сильно встревожившись.

- Так он, значит, влюблен? - после маленькой паузы спросил я.

- А разве вы этого не видите сами? - ответила она с легким презрением.

Я был молод, и вопрос меня заинтересовал.

- И он ни разу не будет обедать, пока это не пройдет? - спросил я.

Она зорко посмотрела на меня, но очевидно решила, что я только глуп.

- Подождите, когда придет ваша очередь, - ответила она, тряхнув локонами. - Разве пойдет на ум еда тому, кто действительно влюблен!

Ночью, часов около двенадцати мне почудились шаги в коридоре. Тихонько проскользнув к двери я, открыв ее, я увидел моего приятеля, который в халате и туфлях спускался по лестнице, я подумал, что муки любви подействовали на его психику, и он сделался лунатиком. Частью из любопытства, отчасти же боясь оставить его одного, я наскоро оделся и пошел за ним.

Он поставил свечу на кухонный стол и прямехонько направился к дверям кладовой, откуда вскоре вынырнул с куском холодной говядины, фунта в два весом, и с кружкой пива, вместимостью около литра. Я удалился в то время, когда он еще разыскивал пикули.

Я присутствовал на его свадьбе, и мне показалось, что он старается проявить больше восторга, чем может чувствовать человеческое существо. Пятнадцать месяцев спустя я случайно увидел в Times'е объявление, извещающее, что у моего приятеля прибавление семьи, и, возвращаясь со службы домой, зашел поздравить его. Я застал его в передней, где он со шляпой на голове расхаживал взад и вперед, останавливаясь время от времени у стула, за котором стояли тарелка с неаппетитным куском холодной баранины и стакан лимонада. Видя, что кухарка и горничная праздно слоняются но дому, очевидно скучая без дела, и что столовая, где ему было бы гораздо лучше закусывать, совсем убрана и пуста, я в первую минуту не мог понять, зачем он нарочно устраивается так неудобно. Но оставив свои размышления при себе, я осведомился, как здоровье матери и ребенка.

- Как нельзя лучше, - со стоном ответил он. - Доктор говорит, что это самые благополучные роды за всю его практику...

- Рад слышать, - ответил я. - Я боялся, что ты очень измучился.

- Измучился! - воскликнул он. - Милый мой, я сам не знаю, стою ли я на ногах, или на голове. - (Он и производил такое впечатление) - Это первый кусок пищи, который я беру в рот за целые сутки.

В эту минуту наверху лестницы показалась сиделка. Он бросился в ней, опрокинув по дороге лимонад.

- Ну что? - хриплым голосом спросил он.

- Всё благополучно?

Старушка перевела взгляд с него на холодную баранину и одобрительно улыбнулась.

- Оба чувствуют себя великолепно, - ответила она, материнским жестом похлопывая его по плечу. - Не тревожьтесь.

- Я не могу не тревожиться, мистрис Джобстон, - возразил он, усевшись на верхней ступеньке и прислонившись головой в перилам.

- Само собой, - с восхищением сказала мистрис Джобстон. - Какой же вы были бы муж, если бы могли.

Тут меня осенило, почему он в шляпе и закусывает в передней куском холодной баранины.

На следующее лето они наняли живописный старый дом в Бэкшайре и однажды пригласили меня погостить у них с субботы до понедельника. Дача их лежала близ реки, поэтому я сунул в саквояж фланелевую пару и в воскресенье утром сошел вниз в этом костюме. Он встретил пеня в саду в сюртуке и белом жилете. Я заметил, что он всё косится на меня и, по-видимому, чем-то встревожен. Наконец, когда раздался первый звонок к завтраку, он спросил:

- У тебя нет с собой приличного костюма? - Приличного костюма? - вскричал я, слегка встревожившись. - А что, разве мой где-нибудь лопнул?

- В церковь, - сказал я. - Неужели вы пойдете в церковь в такую чудную погоду? Я был уверен, что вы будете играть в теннис или поедете кататься на лодке. Вы всегда так делали раньше.

- Ну да, - ответил он, нервно ударяя по кусту шиповника поднятым с земли прутиком. Это, собственно, не мы сами. Мод и я, видишь ли, тоже предпочли бы другое, но наша кухарка шотландка и строга насчет веры.

И она требует, чтобы вы каждое воскресенье отправлялись в церковь? - спросил я.

- Не то, чтобы требовала, - ответил он. - Но она находит странным, если мы не бываем в церкви, вот мы обыкновенно и ходом каждое воскресенье - утром и вечером. А днем к нам собираются деревенские девушки, мы поем псалмы - и прочее в таком роде. Я не люблю оскорблять ничьих чувств, если могу этого избежать.

Я не высказал ему своего истинного мнения, я только скачал: - У меня есть костюм, в котором я был вчера. Могу его надеть, если желаешь.

Он перестал бичевать шиповник и нахмурил чело, по-видимому, он воссоздавал мой костюм в своем воображении.

- Нет, - сказал он, качая головой. - Боюсь, что он будет шокировать ее. Я знаю, что это моя вина, - с раскаянием прибавил он. - Мне надо было предупредить тебя.

Вдруг ему пришла в голову блестящая мысль.

- Может быть, ты согласишься притвориться больным и лечь в постель? - сказал он. --Только на сегодня.

Я объяснил ему, что совесть не позволит мне, участвовать в таком обмане.

- Так я и думал, - отозвался он. - Придется объяснить ей в чем дело. Я ей скажу, что ты потерял чемодан. Мне бы не хотелось, чтобы она дурно думала о нас.

Некоторое время спустя, умер его десятиюродный брат, оставив ему большое состояние. Он купил имение в Йоркшире и сделался "помещиком" - и тут-то начались его истинные мытарства.

С мая до середины августа его жизнь протекала сравнительно мирно - за исключением незначительного ужения, обычно кончавшегося тем, что он промочит ноги и схватит насморк. Но с ранней осени до поздней весны он, вероятно, находил требуемую, от него работу чересчур утомительной. Это был мужчина плотного сложения с инстинктивной боязнью огнестрельного оружия и шестичасовое странствование по вспаханным полям с тяжелым ружьем на плече и в компании легкомысленных субъектов, стрелявших на вершок от его носа, утомляло и раздражало его. В холодные октябрьские утра он должен был вскакивать с постели в четыре часа, чтобы идти охотиться на лисиц. А зимою - если только благодетель-мороз не давал ему краткого отдыха, ему приходилось два раза в неделю ездить на охоту с борзыми. Надо полагать, что только благодаря своему маленькому росту и полноте, он отделывался лишь ушибами, ссадинами и легкими сотрясениями спинного мозга, ни разу не причинив себе более серьезного вреда.

Но всё-таки никогда не жаловался.

- Раз я помещик, - говаривал он, - то и должен себя вести как помещик и принимать горькое наравне со сладким.

Злой рок пожелал, чтобы случайная спекуляция удвоила его состояние, и ему пришлось сделаться членом парламента и купить яхту. От парламента у него болела голова, а на яхте начиналась морская болезнь. Тем не менее, он каждое лето наполнял ее кучей дорогостоящих гостей, которые наводили на него скуку, и отправлялся на месячное мытарство по Средиземному морю.

В одну из таких поездов его гости устроили за картами преинтереснейший скандал. Сам он в это время лежал в каюте и ничего не знал о происшествии, но оппозиционные газеты ухватились за эту историю и отныне упоминали о яхте не иначе, как о "плавучем игорном доме", а "Полицейские Известия" поместили его портрет на почетном месте, как портрет главного преступника за неделю.

и научные книги, и всеми силами старался понимать их. Вместо того, чтобы абонироваться в "Gaiety", он абонировался в "Independent-Theatre" и "услаждал свою душу" голландскими Шекспирами. В живописи он любил картины, изображающие хорошенькую поселяночку у дверей коттеджа с молодым человеком, избранником её сердца, или же ребенка и собачку, затеявших какую-нибудь забавную игру. Теперь ему сказали, что эти картины никуда не годятся и заставляли покупать произведения импрессионистов, от которых у него с души воротило: зеленые коровы на красных холмах при розовом лунном свете, или тощие тела, обросшие ярко-красными волосами и с шеями в три фута длины.

- Он робко говорил, что, по его мнению, эти картины неестественны, что в природе ничего такого нет, но ему отвечали, что природа не имеет сюда никакого отношения; художник видел предметы именно такими; а что художник видел и изобразил (независимо от состояния, в котором он находился в ту минуту), то и есть истинное искусство.

Его возили па Вагнеровские празднества и на выставки картин Берн-Джонса. Ему читали всех новейших поэтов. Для него покупали билеты на все пьесы Ибсена. Его ввели во все артистические кружки с духовными интересами. Его дни были сплошным праздником, на котором веселились другие.

Как-то утром я встретился с ним, когда он выходил из дверей артистического клуба. Вид у него был очень утомленный. Он только что посетил частную выставку картин, днем должен был присутствовать на любительском представлении "Ченчи" - Шелли; затем ему предстояло три визита в артистические и литературные дома, обед с индийским набобом, ни слова не понимающим по-английски, "Тристан и Изольда" в опере и, наконец, чтобы закончить день, бал у лорда Салисбери.

орехи. Ты раньше делал это очень ловко. Там мы позавтракаем, затем к семи часам вернемся в Лондон, пообедаем в Трокадеро, проведем вечер в театре "Empire" и поужинаем в Савойском ресторане. Что скажешь на это?

Он стоял в нерешительности на ступеньках подъезда; во взгляде сквозило желание согласиться на мое предложение.

Но в это время к подъезду подкатила его карета, и он словно очнулся от сна.

- Нет, голубчик, - сказал он: - Что скажут люди?

И, пожав мне руку, он сел в экипаж, а лакей захлопнул за ним дверцу.