Пол Келвер.
Книга первая. Глава VI. О тени, что пролегла между человеком в сером и женщиной с влюбленными глазами

Пол Келвер

Книга первая

Глава VI

О тени, что пролегла между человеком в сером и женщиной с влюбленными глазами.

Да не говорила я ей ничего такого, - сказала матушка. - Не на что было ей обижаться. Испугалась и удрала - вот и все. - Ладно, допустим. Но ведь ни с того ни с сего пугаться никто не станет, - помолчав, заметил отец. Он переливал вино из бутылки в графин.

- Она испугалась нового для нее дела, - ответила матушка. - Она никогда не прислуживала гостям. Вчера она прорыдала весь вечер - так ей было страшно.

- Так как же нам быть? - сказал отец. - Гости явятся через час.

- Придется самой надевать фартук и подавать на стол, - сказала матушка. - Иначе они останутся без обеда.

- Это не выход, - сказал отец. - А где она живет?

- В Илфорде, - ответила матушка.

- Сделаем вид, что мы хотели всех разыграть, - предложил отец.

Матушка рухнула в кресло и зарыдала. Что ей пришлось пережить за эту неделю, не поддается описанию. Званый обед - настоящий обед, когда на закуску подают анчоусы, а на десерт мороженое (причем надо следить, чтобы мороженое, попав из ледника кондитера в чуждую кухонную среду, не превратилось в сладенькое молочко) - был событием из ряда вон выходящим, ничего подобного я не мог припомнить. Первым делом навощили полы во всех комнатах и переставили мебель; затем накупили прорву безделушек. Когда в доме правит Потребность, нужды в них никто не испытывает, но стоит лишь Бахвальству просунуть нос в дверь, как выясняется, что без них не обойтись. Затем вся кухонная утварь - этакий профсоюз работников духовки, подстрекаемый старым бездельником-кипятильником, - воспользовавшись удобным случаем, объявила забастовку, требуя улучшения условий труда, так что пришлось вызывать мастера. На полке пылилась без дела толстенная поваренная книга - пробил и ее час. Стали выискивать рецепты кушаний с интригующими названиями, спорили, ругались, ставили опыты. Если вкус блюда не оправдывал своего громкого имени, его, тяжко вздыхая, выбрасывали; те же блюда, что оказывались более или менее съедобными, отмечались в книге галочкой. Подсчитывали расходы, ужасались итоговым суммам. Изыскивали средства, пускались на всякие увертки, чтобы уложиться в смету, и в конце концов все необходимое было закуплено.

И вот, когда настает мгновение славы и уже готов список представленных к награде, - такая подлая измена! В кухне в кастрюльках и горшочках томятся лакомые блюда, на тарелках разложены аппетитные закуски. В гостиной стоит стол, сияя белоснежной скатертью и матово поблескивая серебряными, приборами. Но коммуникации между кухней и гостиной прерваны - обеспечивающая переправу часть позорно дезертировала и в панике бежит в Илфорд. Так что матушке было от чего зарыдать.

- Может, попробуем нанять лакея? - предложил отец.

- Да где ты его найдешь, в воскресенье-то? - простонала матушка. - Всю неделю мы репетировали, и у нее стало неплохо получаться.

- Накроем на кухне, и дело с концом. Нечего тут нюни разводить, - предложила тетка, складывая салфетки. Она как-то по-хитрому их перегибала, и выходили из салфеток кораблики.

Каким бы диким ни казалось ее предложение, но иного выхода не было.

Кто-то тихонько постучал в дверь.

- Нет-нет, - в панике заметался отец, не попадая в рукава сюртука. - Гостям еще рано!

- Это, должно быть, Барбара, - успокоила его матушка. - Она обещала зайти помочь мне переодеться к обеду. Впрочем, зачем переодеваться, если обеда не будет? - Ни во что хорошее матушка не верила.

Она нас всех расцеловала. Ее движения были столь порывисты, что казалось, будто она чмокнула в щечку всех одновременно. Она сразу поняла, что что-то неладно.

- Обеда не будет, - хихикнул отец. - Мы решили прикинуться дурачками: ждали, дескать, вас вчера. Так что извините, гости дорогие. То-то рожи они скорчат!

- Ну что ты, обед будет, да еще какой! - улыбнулась матушка. - Накроем на кухне. Обед-то готов, да вот подавать его некому. - И она объяснила, что стряслось.

Барбара обмерла; ее нежное личико мгновенно помрачнело, но не надолго. Она сверкнула глазами и сказала:

- Ничего страшного, я кое-что придумала. Будет вам прислуга.

- Милочка моя, ведь ты же здесь никого не знаешь, - завела свою песню матушка. Но Барбара уже открыла дверь. Через секунду ее и след простыл.

Барбара ушла, и вновь все помрачнели.

- Что за скотский район, - сказал отец. - Одна гостиница на всю округу.

- Развлекай гостей как знаешь, Льюк, - сказала матушка, - А я пойду наложу на себя руки.

- Не болтай ерунды, Мэгги! - вскричал отец, выходя из себя. - Пусть на стол подает кухарка, если уж на то пошло.

- Где же это видано, чтобы на стол подавала кухарка? - вскипела матушка. - Да и видок у нее, не приведи Господь!

- Может, попросить Фэн? - вкрадчиво шепнул отец.

Матушка ничего не сказала, только посмотрела. Этого оказалось достаточно.

- А Пол? - не сдавался отец.

- Вот уж спасибо! - отрубила матушка. - Делайте со своим сыном, что хотите, но мой лакеем никогда не будет!

- Ничего не поделаешь, тебе пора одеваться, - печально сказал отец.

- Повязать фартук много времени не займет, - буркнула матушка.

- Жаль. Я сгораю от любопытства увидеть тебя в новом платье, - сказал отец. Это расхожая фраза - так положено говорить по этикету, и она ровным счетом ничего не значит. Но отец мой не был человеком светским, и в словах его не было никакого лицемерия - он действительно боялся упустить редкую возможность полюбоваться на матушку в новом туалете.

Потом-то матушка призналась с горечью, как всегда говорят, сознавая всю суетность своих желаний, - что она сама с нетерпением ожидала увидеть себя в новом платье. Обоим так стало жалко друг друга, что намечавшаяся было ссора тут же погасла.

- Льюк, я так старалась! Мне все это не нужно, я думала только о тебе, - сказала матушка. - Я знаю, ты пригласил важных людей. Конечно же, они помогли бы тебе.

- Я в этом не сомневаюсь, дорогой мой, - сказала матушка. - Давай пошлем всех гостей к черту.

Загремел засов; кто-то вошел в дом. Мы вскочили и замерли, напряженно вслушиваясь.

- Одна! - вздохнула матушка. - Нечего было и бегать, все попусту.

Дверь в гостиную открылась.

- Прошу пардону, мэм, - сказала незнакомка. - Вам, кажись, требуется горничная?

Она стояла в дверях, и был на ней передничек (откуда только берутся такие переднички!), а на золотых волосах красовался чепчик (откуда только берутся такие чепчики и такие золотые волосы!).

- А ты будешь у меня на побегушках, - велела она мне; на сей раз матушка только рассмеялась. - Сиди здесь, будешь делать что скажут. Я скоро вернусь - Затем она повернулась к матушке:

- Вы уже привели себя в порядок, мэм?

Впервые в жизни я увидел матушку - да и вообще женщину - в вечернем туалете - не на картинке, а живьем, и, сказать по правде, слегка обомлел. Всего лишь слегка, но это стало заметно: матушка покраснела и накинула на ослепительно белые плечи шаль, сделав вид, что ее знобит. Но Барбара прикрикнула на нее: дескать, грешно прятать такую красоту, и отец величественным жестом снял с матушкиных плеч шаль, да так ловко, что было ясно, что это ему не впервой, и, упав на колено, с церемонной почтительностью поднес матушкину руку к губам. Барбара, стоящая за матушкиным креслом в торжественной позе, велела мне последовать его примеру, ибо именно так воспитанные люди ведут себя на приеме у королевы. Я опустился на колено и робко взглянул в лицо - нет, не матушки, а какой-то незнакомой мне прекрасной дамы. Так я впервые понял, что делает с человеком одежда.

Но то все были декорации из другого спектакля. Светлый праздник кончился, едва успев начаться, и наступили черные дни. Поэтому та сцена из рыцарских времен так врезалась мне в память.

Вскоре отношения между родителями сделались напряженными. Матушка с ненавистью смотрела на отца и поносила его последними словами; обычно отец выслушивал ее попреки молча, бешено сверкая глазами и кривя рот в бессильной злобе; но иногда он взрывался, выкрикивая какие-то бессвязные проклятья, и, хлопнув дверью, вылетал из комнаты. Но стоило ему уйти, как глаза матушки теплели и наполнялись слезами. Я боялся сразу же бежать за отцом, но когда через несколько часов скандал забывался, я шел к нему в кабинет и видел, как он сидит в темноте, сжав голову руками.

Стены были тонкие, и я не мог уснуть, слыша, как они бранятся, - то на повышенных тонах, то переходя на ледяной шепот, и тогда их взаимные попреки были особенно жестокими. Я страдал.

Родители становились друг другу чужими; к одиночеству они не привыкли, им было необходимо, чтобы хоть кто-то был рядом, и они искали моей близости. Мне они, конечно, ничего не говорили, да я бы ничего и не понял. Когда матушка начинала плакать, она прижимала меня к себе, и с каждым рыданием ее объятия становились все крепче. В такие минуты я ненавидел отца - зачем он доводит ее до отчаяния? А когда отец сажал меня на колени, и я смотрел в его добрые глаза, то начинал сердиться на матушку - зачем она его так ругает?

Мне казалось, что к нам в дом вползла какая-то гадкая, жестокая тварь и встала между отцом и матушкой. Теперь они не видят друг друга, им кажется, что один смотрит в глаза другого, а на деле на него злобно смотрит жуткий призрак. Во мне крепла уверенность в реальности существования этой гадины, и мне казалось, что я могу очертить в воздухе ее контуры, что я ощущаю холодок, когда она пробегает мимо. Эта гадина таилась в нищете наших убогих комнат, готовая в любой момент просунуть свою злорадно ухмыляющуюся морду между моими родителями. Вот она подползает к матушке и что-то вкрадчиво нашептывает ей на ушко; а вот она подлетает к отцу, затыкает ему рот и рявкает - вроде бы его голосом, а вроде бы и не его. Иногда я слышал, как эта тварь, забившись куда-нибудь под шкаф, гнусно хихикает.

И по сей день я вижу, как она бесшумно крадется за мужчиной и женщиной, шагающими по жизни рука об руку; терпеливо выжидает она мгновение, когда можно будет просунуть между ними свое мурло. Я читаю любовный роман и знаю, что эта тварь читает вместе со мной: я чувствую ее у себя за спиной и слышу подленький смех. Герои романа объясняются в любви, но до меня не доносятся их страстные шептанья - в неверном свете вечерних сумерек я вижу все ту же притаившуюся гадину. Вот герои, взявшись за руки, пошли по залитой лунным светом дорожке, а она тут же устремилась им вслед.

А имя этого призрачного чудовища - Тень Угасшей Любви. Что же тебе делать, читатель? Бежать его или все же вступить в его пределы? В долине, где его обитель, страшно - крутом мрак, пути не видно. Но помни: это испытание водой и огнем, которое посылает нам.

Любовь, и если ты веришь -.оно тебе не страшно. Горят и тонут лишь маловеры и отступники. А в конце темного ущелья - солнечная долина, где вы со своей любимой вновь обретете друг друга.

Описать обед во всех подробностях я не могу - мне досталось лишь сладкое; дело в том, что новоявленная горничная вошла в раж, и должность мальчика на побегушках оказалась отнюдь не синекурой, действительно пришлось побегать, и лишь урывками, сквозь щелку в двери я мог следить за ходом событий. Удалось понять лишь одно - почетным гостем был мистер Тайдельманн или Тидельманн как точно - я запамятовал, в чем сознаюсь со стыдом - ведь его имя (правда, с добавлением „и K°"), выведенное огромными буквами, красовалось на всех глухих стенах и заборах в окрестностях Лаймхаус-рич. Это был дряхлый старик. Он беспрестанно пыхтел и шевелил губами. И эта развалина сидела по правую руку от матушки! И матушка - подумать только! - всячески заискивает перед этой образиной, то и дело кричит ему в ухо (вдобавок ко всем прочим физическим недостаткам он оказался глухим, и всякий раз, когда к нему обращались, подносил руку уху и недовольно кричал: „А? Что? Что вы там сказали? Нельзя ли погромче?"), улыбается, подкладывает лучшие куски. Да и все лебезят перед этим старикашкой. Даже Хэзлак, человек грубый и к комплиментам не приученный (что, впрочем, не мешало ему быть приятным собеседником), рассыпался перед ним мелким бесом. Побагровев от натуги, он орал через стол, славословя какой-то порошок, который, как я понял, выпускал этот самый Тидельманн.

- Старуха моя вам от души благодарна! - ревел он, привстав на стуле.

- Прелесть как хороша, - вторила ему миссис Хэзлак, дама домовитая и хозяйственная. - Ну просто житья в доме от блох не было! Что бы мы без вас делали?

- Они говорят о вашем порошке от блох, - втолковывала ему матушка. - Миссис Хэзлак от него без ума.

- Да? Что ж, приятно слышать, - буркнул старик, сразу же потеряв интерес к беседе.

- Вы бы его больницам предложили, - не унимался Хэзлак. - А то там блох - уйма!

- Действует убийственно, - заметила тетка, ни к кому конкретно не обращаясь. - Только вот кто раньше помрет - больные или блохи?

- А запах? Ну чистый кокос! - никак не мог успокоиться Хэзлак.

Старик его не слушал, но Хэзлак продолжал нести околесицу.

- Я говорю, пахнет кокосом! - видя, что низких тонов его собеседник не воспринимает, Хэзлак сорвался на фальцет.

- Да неужели? - удивился Тайдедьманн.

- А чем же еще?

- Затрудняюсь сказать, - ответил тот. - Видно, подмешивают какую-нибудь гадость. Сам я этим порошком не пользуюсь. Блох у нас отродясь не было.

Старик занялся обедом, но Хэзлаку тема разговора, видимо, пришлась по вкусу.

- Не было - так будут, - проорал он, срывая голос - Купите пару пачек впрок.

- Что купить?

- Пару пачек, - прохрипел из последних сил Хэзлак.

- Что он сказал? Какую парчу? - переспросил Тайдельманн, вновь обращаясь к услугам матушки.

- Он сказал, чтобы вы купили пару пачек, - перевела матушка.

- Пачек чего?

- Вашего, порошка от блох!

- Вот болван!

То ли он хотел, чтобы его реплика была услышана и таким образом положить конец затянувшейся дискуссии, то ли - как это всегда бывает у глухих - просто не соразмерил громкости своего голоса и его доверительный шепот обернулся оглушительной руладой - судить не берусь. Одно могу сказать; стоя за закрытыми дверями гостиной в коридоре, я отчетливо слышал эту сентенцию, а посему смею полагать, что она достигла ушей и гостей, сидящих за столом.

- И поделом мне, старому дурню! - так оценил он свой конфуз. - Хлебом меня не корми - дай о делах поговорить, а как заведусь, так не остановишь. Конечно же болван, кто же еще? И всякий, кто говорит в гостях о делах, - болван и зануда.

Не знаю, относил ли себя к этой категории старый Тайдельманн, но, когда я очутился у дверей гостиной в следующий раз, они с Хэзлаком говорили именно о делах, оживленно перекрикиваясь через стол. На этот раз предмет беседы заинтересовал старика.

- Заглянули бы ко мне на часок, - говорил Хэзлак, - и посмотрели бы сами. Премного обяжете. Я-то в картинах ничего не смыслю, а Персоль говорит, что вы по этой части дока.

- Да, Персоль меня знает, - довольно хихикнул старикашка. - Не раз он пытался сплавить мне всякий хлам, да меня не проведешь.

- Говорят, что вы купили картину у… - и Хэзлак назвал имя художника, снискавшего вскоре всемирную славу. - Парень, должно быть, рехнулся от радости.

- Да не одну, сразу шесть работ. Заплатил ему две тысячи, - ответил Тайдельманн. - А уйдут они тысяч за двадцать.

- Неужели вы собираетесь их продавать? - воскликнул отец.

- Нет, пускай пока повисят, - недовольно проворчал старик. - Это уж моя вдова ими распорядится.

Раздался мягкий грудной смех, но кому он принадлежал - в щелку было не видно.

- Увы, все старания моего супруга оказались напрасными, - услышал я томный, бархатистый голос (таким голосом говорят солистки в опере, переходя на речитатив). - Как он ни бился, я так и не научилась понимать живопись. Он готов выложить тысячу фунтов за портрет какого-то ребенка в лохмотьях или за Мадонну, одетую хуже горничной. А по мне - это пустая трата денег.

- Но ведь вам было не жалко отдать тысячу фунтов за один-единственный бриллиант, - сказал отец.

- Но он подчеркивает красоту моей шеи, - удивленно прозвучал оперный голос.

- О, вы и так прекрасны! Вот уж действительно пустая трата денег, - парировал отец, пытаясь говорить басом, и я опять услышал мягкий грудной смех.

- Кто это? - спросил я Барбару.

- Вторая жена Тайдельманна, - шепнула Барбара. - Вот ведь пройдоха! Вышла замуж за деньги. Не нравится она мне, хотя и красавица - каких поискать надо.

- Как ты? - спросил я. Мы сидели на ступеньках и уплетали остатки суфле.

- Скажешь тоже - как я! - ответила Барбара. - Я еще маленькая, на меня никто и не смотрит, разве что мелюзга, вроде тебя. - Мне показалось, что чем-то в себе она недовольна. Раньше ничего подобного за ней не замечалось.

- Не только я. Все говорят, что ты красивая, - пробубнил я.

- Кто, например? - недоверчиво спросила она.

- Доктор Торопевт, вот кто, - выпалил я.

Точных слов я не помнил, но в смысле их сомневаться не приходилось.

- В следующий раз спроси, что он обо мне думает, - велела Барбара. - Да обставь все как-нибудь похитрее - ну, будто тебе самому интересно знать его мнение. И запомни как следует все, что он тебе скажет. Любопытно, что он обо мне думает?

И хотя ее приказ показался мне бессмысленным - ну кто может сомневаться в том, что она красивая? - я его беспрекословно выполнил, ибо желание Барбары было для меня законом.

Барбара ревновала к миссис Тайдельманн - я это сразу понял, и это чувство на какое-то время омрачило вечно безоблачное состояние ее души. Хотя расстраивалась она понапрасну - горничная оказалась в центре внимания гостей.

- Где вам удалось найти такую прелесть? - спросила миссис Флорет, когда Барбара в очередной раз появилась в гостиной.

- Артемида, сменившая свой лук на поднос горничной, - отпустил замысловатый комплимент д-р Флорет.

- Это уж точно, глазами так и стреляет; не приведи Господь иметь в доме такую красотку, - засмеялась миссис Коттл, жена нашего священника, веселая толстуха, мать троих дочерей и восьми сыновей, старшие из которых уже ходили в женихах.

- Признаться, - сказала матушка, - она у нас временно.

- Мы должны сказать спасибо мистеру Хэзлаку, - улыбнулся отец. - Если бы не он, не знаю, чтобы мы и делали.

- Я-то здесь сбоку припека, - засмеялся Хэзлак. - Это уж мою старуху благодарите.

За обедом отец, забывшись, назвал Барбару „дружком". Миссис Коттл это заметила и недоуменно посмотрела на матушку. Не успел этот конфуз забыться, как Хэзлак, воспользовавшись моментом, ущипнул горничную за локоток, и все бы сошло - на него никто не смотрел - да старик не рассчитал силы, и она довольно громко ойкнула. Надо было спасать репутацию дома, и, когда обед подходил к концу, матушка решила, что будет лучше, если она всенародно покается и откроет гостям страшную тайну. Как и следовало ожидать, после этого Барбара еще более возвысилась в глазах гостей; восторгам не было конца, и, подав сладкое, мнимая горничная, скинув передник (оставив, впрочем, кружевной чепец, который был ей очень к лицу, что она великолепно понимала), заняла место среди гостей, посадив рядом с собой кухонного мальчика. Она оказалась в центре внимания, каждый считал своим долгом сказать ей что-нибудь приятное.

- Это очень по-христиански, - сказала, миссис Коттл, когда очередь дошла и до нее. - Я всегда говорю своим девочкам: с лица не воду пить, доброе сердце куда важнее.

- Ничто так не возвеличивает человека, как доброта и готовность прийти на помощь ближнему, - подвел итог д-р Флорет, выслушав всех желающих высказаться. Д-р Флорет умел облекать прописные истины в словесную оболочку, но как ни странно, он никогда не раздражал своей банальностью. Его обобщающие сентенции звучали сигналом к тому, что предмет обсуждения исчерпан и пора закругляться, - вроде как „аминь" в конце службы.

И лишь тетка поняла все превратно. Она решила, что предложена новая тема.

- В молодости, - сказала она, нарушив воцарившееся было молчание, - смотрясь в зеркало, я всегда говорила себе: „Фанни, люби людей; тогда и тебя кто-нибудь полюбит". И я любила людей, и сейчас их люблю, - прибавила она, посмотрев на окружающих столь свирепо, что появись у кого желание возразить ей, оно тут же бы и угасло.

- И конечно же, все впустую, - догадался Хэзлак.

- А никто этого и не замечает, - ответила тетка. - Будто так и надо.

Хэзлак поменялся местами с матушкой и завязал разговор со старым Тайдельманном. Подобрав после многочисленных экспериментов нужную модуляцию голоса, он визжал ему в ухо, стараясь, тем не менее, придать беседе приватный характер. Хэзлак не любил терять времени попусту. Все детали своей знаменитой аферы с гуано он обсудил во время премьеры „Аиды" Верди (правда, случилось это много позже, тогда он уже абонировал ложу в Королевской опере). Человек он был предприимчивый и даже с религией строил отношения на сугубо деловой основе: когда переговоры о поставках какао зашли в тупик, он быстренько перешел в католичество, и дело тут же сдвинулось с мертвой точки.

Но Хэзлака с Тайдельманном почти никто не слушал. Все взоры были устремлены на Уошберна и Флорета, вступивших в словесный поединок. Они спорили об обитателях Ист-Энда.

Как правило, уже само присутствие д-ра Флорета исключало возможность еретических речей. Существует поверье, что стоит сове взглянуть, на поющую птаху, как та тут же умолкает. Так и д-р Флорет: под его строгим взглядом терял дар речи любой смельчак, рискнувший пуститься в крамольные рассуждения. Но неистовый Торопевт был не из таких. Меньше всего он походил на робкого зяблика. Порывистый, прямой, безразличный к чужому мнению, он больше всего походил на вожака журавлиной стаи: его товарищи устали - да и не собирались они залетать в такую даль, но он-то знает, куда их надо вывести, и трубно кричит, зовя их за собой. Обратного пути у него нет. А с другой стороны, это был чистый ястреб - накинувшись на своего противника, он оставлял от него лишь пух и перья.

вы, так называемые приличные люди, знаете о жизни? Разве вы люди? Вы заводные игрушки! Вы не умеете ни радоваться, ни печалиться. Разве таким Господь создавал человека? Вы же повинуетесь не естественному чувству, а правилам приличия. Кто-то эти правила выдумал, сыскал мастера; тот вставил в вас пружину, подобрал колесики - и пошло-поехало. Вы все делаете, как заведено, - и живете, и любите, и смеетесь, и плачете. А вот нажми на этот рычажок - вы и согрешить сможете. Но вот наступает миг, когда завод кончается, и вы оказываетесь лицом к лицу с жизнью - к вам постучалась Смерть. Тут-то и становится ясным, что ваши домашние - всего лишь, заводные игрушки. Нажали рычажок - и они облачились в траур, а из глаз закапали слезы.

Больше всего на свете он ненавидел неестественность.

- Эх ты, кукленок, - как-то обозвал он меня, и я обиделся.

- Кукленок, куклёнок, - он и не думал извиняться. - Все мы такие. Заводные игрушки. Правда, весьма искусные: умеем ходить, махать руками, пищать, когда нам нажимают на живот, говорить - и не только „мама". Но не более того. Какой механизм нам вставили, так мы и живем. Твой отец умеет расшаркиваться, вежливо кланяться - но в голову ему ничего не вложили; у матушки твоей - очаровательное кукольное личико, она может улыбаться, горделиво поводить плечами, но что ей с того? Да и сам-то я хорош, какой-то недоделок; задумали меня вроде бы как мужнину - какие-то колесики вертятся, только вот заводу не хватает. Так что, мой юный друг, -. все мы куклы.

не знает, да они и сами того не понимают.

- Так что же, по-вашему, выходит? - не соглашался с ним д-р Флорет. - Значит, что хотим, то и творим?

- Да уж лучше так, чем как в басне про мельника: старый осел молодого везет. А так случается с каждым, кого беспокоит лишь то, что о нем думают, - парировал Уошберн. - Был тут у меня недавно один пациент. Лечение я, конечно, назначил, но случай безнадежный. Захожу как-то к ним и застаю жену за стиркой белья. Спрашиваю: „Как самочувствие мужа?", а она, знаете ли, так спокойно, не отрываясь от дела, мне и отвечает; „Да помер, должно быть. Хотя кто знает?" и кричит: „Эй, Джим, ты что там, дрыхнешь?" Ответа не последовало. „Стало быть, окочурился благоверный мой", и отжимает какой-то там чулок.

- Но, смею полагать, подобная индифферентность восторга у вас не вызывает? - сказал, д-р. Флорет. - Ведь скончался человек ей близкий.

- Да какой уж так восторг, - ответил Уошберн. - Но и винить ее не за что. Не я этот мир сотворил, не мне его и судить. Но одно в этой женщине меня восхищает: не стала она строить из себя безутешную вдову - помер так помер. А живи она где-нибудь на Баркли-сквер, я бы всю валерианку извел, приводя ее в чувство.

…

- Знаю я все эти народные обычаи, - не дал договорить ему Уошберн. - Знаю и то, что вы хотите сказать. Не нами это, дескать, заведено, не нам это и ломать; пусть обряд бессмыслен, но что-то в нем все же есть, и уж коли не нашлось у тебя подобающей одежды, одолжи у соседа. Прецедент был: осел нарядился в ослиную шкуру и оказался еще большим ослом, чем был: вот и все. Ладно, с ослами все ясно. Но ведь и львы одеваются в ослиную шкуру! Была у меня пациентка. Случай элементарнейший, но день ото дня ей становится все хуже. В чем дело - я терялся в догадках. А выяснилось, что она просто не желает лечиться. „Доктор, милый, - рыдала она. - Жить мне никак нельзя. Я уж взяла с этого гада клятву: если умру, то он детишек не бросит. А если поправлюсь, отец от нас уйдет, и что мне с ними делать?!" Вот какой здесь народ; попытайтесь их понять. А поймете - и вам все станет ясно. Тогда вы, не задумываясь, перестреляете всех, кого они ненавидят, и положите жизнь за тех, кого они боготворят. Конечно же, они дикари, но все же - люди, а не заводные игрушки.

- По мне, так уж лучше заводные игрушки, - сказал д-р Флорет.

- Конечно же, куклы приятней живых людей: у них же не лицо, а маска, - ядовито заметил Уошберн.

- Я вдруг вспомнил, - вмешался отец, - свой первый бал-маскарад. Было это в Париже в студенческие годы. Я испытал нечто очень похожее. Маски меня напугали; я выскочил на улицу, чтобы увидеть живые лица.

- Тогда я этого не знал, - пояснил отец.

- И не много потеряли, - ответила она. - Представляю, что за рожи скрывались за этими масками.

- Боюсь, что вы правы, - ответил отец. - Я согласен с д-ром Флоретом: иногда уж лучше маска, чем подлинное лицо.

Барбара не врала: миссис Тайдельманн оказалась женщиной невиданной красоты, лишь одно портило ее - глаза - колючие, холодные, беспокойно бегающие под сенью вечно опущенных ресниц.

старших, веду себя хорошо, не дерусь с мальчишками; но это было мое обычное состояние, и гордиться тут было нечем. Матушка мной любовалась, словно жемчужиной. А какая от этого жемчужине радость, позвольте вас спросить? Какой уж выросла, такой и выросла, ее заслуги в этом нет. Вот и мы, люди - что дети, что взрослые, - недовольно морщимся, когда начинают возвеличивать наши природные достоинства: ведь подобные восхваления мешают нам совершенствовать то, что в нас развито слабо. Я знал, за что меня можно хвалить, и под большим секретом поведал бы об этом своим друзьям. Но этот наш новый друг - или, сразу скажем, враг - повел себя так, что в ее присутствии комплименты мне не требовались, я и без них понимал, что кое-что я значу. Как так получалось - объяснить не берусь. Она и не думала мне льстить; более того, она вообще не замечала моих добродетелей и ни разу не сказала, что я хороший мальчик. Она заворожила меня не тем, что расхваливала меня на все лады, а тем, что каким-то загадочным образом сделала так, что я перестал себя стыдиться.

Й все же, несмотря ни на что, я ее не любил; более того, я ее боялся, особенно тогда, когда она вдруг вскидывала ресницы и смотрела мне прямо в глаза.

Отец что-то говорил ей, жестикулировал; она с легким смехом остановила его, взяв за руку. Отец быстро посмотрел на матушку и, поняв, что она следит за ним, вспыхнул.

До сих пор в моих рассказах отец представал таким, как я, ребенок, его видел. Он мре казался просто стариком - со складками в углах подвижного рта, с седыми всклокоченными волосами. Но теперь, глядя на него глазами человека уже пожившего, я замечаю в нем другое: это был высокий, хотя и слегка сутуловатый, обаятельный мужчина с лицом поэта - я хочу сказать, с таким лицом, какое должно быть у поэта, но никогда не бывает; природа не любит, чтобы все было так очевидно, - с застенчивыми глазами подростка и нежным, почти что женским голосом. Наша прислуга его обожала, гордилась, что служит у такого хозяина, - ведь даже с распоследней замарашкой и бездельницей? (а таковыми оказывались практически все наши кухарки) он разговаривал, как со светской дамой, а распоряжения давал так, будто не приказывал, а просил; об одолжении. Я читал, что женщина будет любить только такого мужчину, в котором признает своего повелителя. Но разве не могут быть исключения, ведь женщины тоже любят разнообразие? Или, рискну предположить, почтенные авторы, мнящие себя знатоками по части взаимоотношений между мужчиной и женщиной, просто-напросто заблуждаются? Не берусь судить, но знаю лишь одно: когда отец заговаривал с какой-нибудь женщиной, глаза у него загорались. Однако ничего властного в отце не было.

- По-моему, все идет как надо, - шепнул Хэзлак отцу, когда он вышел провожать их в переднюю (Хэзлаки уходили последними), - А она что об этом думает?

- За обедом всегда можно договориться, - сказал Хэзлак. - Спокойной ночи.

Дверь за ними закрылась, но Что-то успело прошмыгнуть в щелку и встать между отцом и матушкой. Оно кралось за ними по узкой скрипучей лестнице.