Увлеченный

Этюды в холодных тонах (сборник)

Увлеченный

Бум. Бум. Бум-бум. Бум.

Я сел в постели и прислушался. Удары звучали так, что можно было подумать, будто кто-то обвязал молоток тряпкой и пытается выбить из стены кирпичи.

- Грабители, - вслух сказал я сам себе (потому что все, что происходит в этом мире после часа ночи, лежит исключительно на совести грабителей). Удивлял лишь тот прямолинейный, но в то же время медленный и неуклюжий метод взлома, который избрали преступники.

Бумканье продолжалось неравномерно, хотя и с тупым упорством.

Кровать моя стояла возле окна. Я вытянул руку и приподнял краешек занавески. В комнату проник робкий солнечный луч. Посмотрел на часы: десять минут шестого.

Странное время для ограбления, подумал я. Пожалуй, в дом воры попадут как раз к завтраку.

Неожиданно послышался звук разбитого стекла; какой-то тяжелый предмет ударился о подоконник и упал на пол. Я вскочил и распахнул окно.

На лужайке стоял рыжеволосый молодой джентльмен в свитере и фланелевых брюках.

- Доброе утро, - вежливо и жизнерадостно приветствовал он. - Не могли бы вы подать мячик?

- Какой мячик? - не понял я.

- Мой теннисный мячик, - ответил он. - Должно быть, он где-то в комнате, влетел в окно.

Я нашел мяч и бросил ему.

- Что вы делаете? - осведомился я. - Играете в теннис?

- Нет, - ответил он. - Просто тренируюсь, набиваю удары о стену. Невероятно эффективный прием: безукоризненно оттачивает мастерство.

- Но не способствует сну, - добавил я, боюсь, не слишком приветливо. - Хотелось бы провести ночь в тишине и покое. Не могли бы вы заниматься этим в дневное время?

- В дневное время! - рассмеялся он. - Уже два часа как дневное время. Ладно, пойду к другой стене.

Он скрылся за углом и принялся молотить во дворе, где тут же разбудил собаку. Раздался звон еще одного разбитого стекла и звук, сообщавший, что в дальней части дома кто-то испуганно вскочил. А потом я, кажется, снова уснул.

Я приехал в Дил, чтобы провести несколько недель в тихом пансионе. Помимо меня, рыжеволосый теннисист оказался единственным молодым человеком среди постояльцев, и нам поневоле пришлось довольствоваться обществом друг друга. Он выглядел приятным, вполне добродушным юношей, но был бы еще лучше, если бы не увлекался теннисом до степени безумства.

С ракеткой в руках он проводил в среднем по десять часов в день. Собирал романтические компании, чтобы играть при лунном свете (правда, при этом половина времени уходила на то, чтобы заставить парочки разомкнуть объятия), и создавал группы безбожников, готовых тренироваться воскресным утром. В дождливые дни надевал макинтош и галоши и оттачивал мастерство в гордом одиночестве.

- О, жуткая дыра! - воскликнул он. - Во всем городе не нашлось ни единого корта. Мы попытались играть на крыше, но мать решила, что это опасно.

Зато Швейцария привела его в восторг, и он посоветовал в следующий раз непременно посетить Церматт.

- В Церматте шикарный корт. Честное слово, можно подумать, что попал в Уимблдон.

Впоследствии я встретил одного общего знакомого, и тот поведал, что, стоя на вершине живописной горы и устремив взгляд вниз, на небольшое заснеженное плато, со всех сторон окруженное бездонной пропастью, наш приятель сделал следующее замечание:

- Ей-богу, на этом клочке даже половину теннисного корта не устроишь. Все время придется оглядываться, чтобы не свалиться.

В те редкие минуты, когда он не играл в теннис, не тренировался и не читал о теннисе, он говорил о теннисе. В то время в мире тенниса гремел Реншоу, и джентльмен упоминал его имя до тех пор, пока в душе моей не родилось темное желание каким-нибудь тихим, не бросающимся в глаза способом убить ненавистного чемпиона и закопать труп в дальнем углу сада.

Одним дождливым днем новый знакомый три часа кряду беседовал со мной о теннисе и за это время произнес страшное слово четыре тысячи девятьсот тринадцать раз, а после чая придвинул стул к окну, где сидел я, и начал заново:

- А вы заметили, как Реншоу…

Я не выдержал:

- Предположим, кто-нибудь возьмет пистолет - один из тех героев, кто умеет отлично целиться, - встанет возле корта и будет стрелять в Реншоу до тех пор, пока не убьет окончательно и бесповоротно. Тогда вы, любители тенниса, оставите наконец беднягу в покое и сможете поговорить о ком-нибудь другом?

- О, но кто же, скажите на милость, решится стрелять в Реншоу? - не скрывая негодования, уточнил поклонник.

- Не важно, - отмахнулся я. - Предположим, что кто-нибудь решится.

- Что ж, у Реншоу есть брат, - на миг задумавшись, ответил он.

Увы, об этом прискорбном обстоятельстве я совсем забыл.

- Не будем спорить о том, сколько их. Допустим, кто-то убьет всех. После этого имя будет звучать реже?

- Ни за что! - с чувством провозгласил рыжеволосый адепт. - Реншоу останется в веках - до тех пор, пока на земле существует теннис.

Боюсь даже думать о том, что произошло бы, окажись ответ иным.

Прошел год. Молодой человек охладел к теннису и страстно увлекся фотографией. Друзья умоляли вернуться к прежнему занятию, пытались заинтересовать разговорами о подачах, ударах с лёта и сетах, выискивали самые свежие сплетни о Реншоу, но изменник даже не слушал.

Куда бы он ни пошел, что бы ни увидел - все фотографировал. Фотографировал друзей, отчего те вскоре превращались во врагов. Фотографировал младенцев, чем вселял отчаяние в любящие материнские сердца. Фотографировал молодых жен, и устои семейной жизни начинали опасно раскачиваться. Один юноша влюбился - причем, по мнению друзей, весьма неосторожно. Однако чем больше они его отговаривали, тем упорнее он настаивал на своем чувстве. И вот наконец отцу пришла в голову счастливая мысль. Он поручил Бегли (так звали моего знакомого) сфотографировать пассию сына в семи различных позах.

Увидев первый снимок, молодой человек воскликнул:

- Что за ужас! Кто это сделал?

После третьего спросил:

- Что ты сотворил с ее ногами? Ноги не имеют права быть такими большими, это просто невозможно!

Взглянув на четвертый, прорычал:

- О Боже, парень! Во что ты превратил ее фигуру? Разве это женщина?

- Ну и выражение! Отвратительно! Ничего человеческого!

С каждой репликой Бегли обижался все больше, однако стоявший рядом отец влюбленного молодого человека бросился на помощь.

- Бегли здесь вовсе ни при чем, - учтиво заметил он. - В чем его вина? Фотограф - всего лишь бесстрастный инструмент в руках науки. Настраивает аппарат и фиксирует все, что попадает в объектив… Нет, - остановил он, едва Бегли собрался продолжить демонстрацию, и даже предостерегающе положил руку на плечо. - Не надо, не показывай. Последние два снимка ему видеть незачем.

Я искренне сочувствовал бедной девушке, потому что она всей душой любила молодого человека, да и внешне была отнюдь не дурна. Но в камеру Бегли словно вселился злой дух. Неведомая сила схватывала мелкие дефекты с меткостью и беспощадностью прирожденного критика и, презирая добродетель, раздувала до степени изъяна. Человек с прыщом превращался в прыщ на фоне человека. Тот, кого природа наделила резкими, сильными чертами лица, становился бледным придатком к собственному носу. Один из соседей четырнадцать лет носил парик, и ни одна живая душа этого не замечала. Фотоаппарат Бегли мгновенно выставил подлог на всеобщее обозрение, да так явственно, что друзья лишь недоуменно пожимали плечами и спрашивали друг друга, как и почему они не заметили мошенничества раньше. Казалось, прибору доставляло удовольствие показывать человечество в наихудшем виде. Маленькие дети смотрели с низменной хитростью. Большинству девочек приходилось выбирать между образами жеманной дурочки и начинающей мегеры. Милые пожилые леди приобретали черты агрессивного цинизма. Нашего викария, настолько безупречного джентльмена, насколько безупречность вообще возможна, Бегли представил дикарем с узким, как у жука, лбом - очевидным и бесспорным свидетельством низкого интеллекта. Ну а ведущий адвокат города смотрел с портрета с выражением плохо скрытого двуличия. К счастью, шедевр увидели лишь немногие из клиентов, в ином случае почтенный юрист неминуемо утратил бы доверие граждан и остался без работы.

как изобразил Бегли, то критики имели полное право написать все, что когда-нибудь где-нибудь написали. И даже больше. Кроме того, могу с полным основанием утверждать, что, хотя и не претендую на фигуру Аполлона, ноги мои одинаковой длины, и ни одна из них не имеет неестественных изгибов. Если угодно, готов доказать. Бегли предположил, что в процессе проявления с негативом произошел несчастный случай, однако фотография справок и пояснений не дает, а потому не могу не чувствовать себя глубоко и несправедливо оскорбленным.

На снимках Бегли перспектива не подчинялась никаким законам - ни человеческим, ни божественным. Мне довелось увидеть портрет его дядюшки рядом с ветряной мельницей; ни один непредвзятый зритель не взялся бы судить, какой из позирующих объектов больше - дядюшка или мельница.

Однажды он вызвал в нашем приходе настоящий скандал, изобразив почтенную незамужнюю леди с молодым джентльменом на коленях. Лицо джентльмена осталось неясным, а вот костюм на человеке его роста - где-то около шести футов четырех дюймов - выглядел до абсурда детским. Одной рукой хулиган обнимал леди за шею, а та, в свою очередь, держала его за другую руку и улыбалась.

Зная особенности Бегли и его аппарата, я охотно поверил объяснениям опозоренной особы. Леди утверждала, что джентльмен - всего лишь ее одиннадцатилетний племянник, однако недоброжелатели жестоко высмеяли попытку оправдания. Да и изображение служило плохим союзником.

История имела место на заре всеобщего фотографического безумства, и неопытный мир с радостью поддался искушению дешевых портретов. В результате практически каждый, кто проживал в радиусе трех миль, рано или поздно садился, становился, склонялся или даже ложился перед опасным инструментом мистера Бегли, и скоро во всей прекрасной Англии уже невозможно было отыскать прихода менее самодовольного и тщеславного, чем наш. Ни один человек, увидев свое изображение таким, каким его представил Бегли, уже не мог без боли думать о собственной внешности. Портрет неизменно становился неожиданным и шокирующим откровением.

«Кодак», и с тех пор Бегли бродил, накрепко приклеившись к штуке, весьма напоминавшей огромный ящик миссионера. Ходили легенды о том, что сам фотограф лишь нажимал кнопку, а все остальное за него делала бесстыдная фирма. Жизнь друзей превратилась в мучение. Никто не осмеливался что-нибудь предпринять, так как боялся, что его запечатлеют на месте и в процессе преступления. Наш герой увековечил собственного отца в момент ссоры с садовником, а младшую сестру застал у калитки: девушка как раз прощалась с возлюбленным. В целом мире для Бегли не осталось ничего святого. Он фотографировал похороны собственной тетушки, спрятавшись за спинами присутствующих, и умудрился показать всем и каждому, как возле могилы одна из близких родственниц рассказывает на ухо другой какую-то смешную историю. К чести вышеупомянутых леди нужно заметить, что обе стыдливо прикрылись шляпами.

Общественное негодование как раз достигло апогея, когда недавно поселившийся в нашем квартале молодой джентльмен по фамилии Хейнот объявил, что ищет попутчика и компаньона для летней поездки в Турцию. Все восприняли идею с энтузиазмом и дружно предложили кандидатуру Бегли. Грядущее путешествие осеняло измученные души тенью надежды: каждый тайно рассчитывал, что энтузиаст нажмет свою кнопку возле гарема или в непосредственной близости от султанши, и после этого башибузук или какой-нибудь янычар спасет человечество от дальнейших издевательств.

Нас, однако, ожидало частичное разочарование. Я говорю «частичное», потому что, хотя Бегли и вернулся живым, от безумной страсти к фотографии он излечился раз и навсегда. Оказалось, что каждый изъясняющийся поанглийски человек, которого довелось встретить за границей - будь то мужчина, женщина или ребенок, - ходил с камерой, и спустя некоторое время сам вид черной тряпки и щелчок кнопки начал сводить его с ума.

Он поведал, что в Татрах, на вершине горы, венгерским полицейским пришлось организовать длиннющую очередь. Унылая вереница состояла из бесчисленных англичан и американцев, желавших снять грандиозную панораму. Каждый держал под мышкой фотоаппарат, и время ожидания счастливого мгновения составило три с половиной часа. Рассказал Бегли и о том, что в Константинополе нищие носили на шее плакаты с ценами за право сфотографировать их в естественной обстановке. Один из этих прейскурантов он привез в качестве образца. Вот что на нем значилось:

«Один снимок спереди или сзади - 2 франка.

Один снимок во время молитвы - 5 франков.

Один снимок во время драки - 10 франков».

Кроме того, путешественник пояснил, что в ряде случаев, если объект съемки обладал особенно дикой внешностью или был серьезно покалечен, взималась и охотно предоставлялась плата в двадцать франков.

этой благородной игры. И не просто объяснял, но тут же демонстрировал процесс на практике. Доказывал пожилым леди и джентльменам, что гольф - наиболее щадящее из всех возможных спортивных занятий, а самых доверчивых часами таскал по мокрым, заросшим утесником и вереском полям. Невинные жертвы возвращались домой смертельно усталыми, с кашлем, насморком и нехорошими мыслями.

Несколько месяцев назад случай свел нас с Бегли в Швейцарии. Джентльмен охладел к гольфу, но стал подозрительно много рассуждать о висте. Встретились мы в Гриндельвальде и договорились вместе совершить восхождение на гору Фаульхорн. Вышли рано утром, а в середине пути остановились на привал. Я решил немного прогуляться, чтобы осмотреть окрестности, а когда вернулся, мой спутник сидел перед разложенной на траве колодой карт с учебником Кавендиша в руках и решал задачу.