| Автор: | Джером К. Д. |
| Категория: | Повесть |
Глава IX
Спор начался с того, что я предложил женить нашего злодея на дочери местного аптекаря, благородной и чистой девушке, скромной, но достойной подруге главной героини. Браун не согласился, считая такой брак совершенно невероятным.
- Какой черт заставит его жениться именно на ней? - спросил он.
- Любовь, - ответил я, - любовь, которая вспыхивает таким же ярким пламенем в груди последнего негодяя, как и в гордом сердце добродетельного юноши.
- Всем, - вырвалось у меня. - В моральном отношении эта девушка его полная противоположность. Она красива (если недостаточно, то мы слегка добавим ей красок), а после смерти отца она получит аптеку. К тому же, прибавил я, - если читатель так и не поймет, что же в конце концов заставило их пожениться, то тем естественнее это будет выглядеть.
Браун не стал больше спорить со мной и повернулся к Мак-Шонесси:
- А ты можешь себе представить, чтобы наш друг Рюбен воспылал страстью к такой девушке, как Мэри Холм, и женился на ней?
- Конечно, - подтвердил Мак-Шонесси, - я могу представить себе все что угодно и поверить любой нелепости, совершенной любым человеком. Люди бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам читал в постели «Журнал для молодых девушек» и даже плакал над ним. Я знал бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов Браунинга и зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на Харли-стрит. В сорок семь лет он внезапно воспылал непреодолимой страстью к американским горам и все свободное от посещения больных время проводил около этих аттракционов, совершая одну трехпенсовую поездку за другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами (притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии. Однажды я встретился с человеком, у которого было две одинаково развитые личности, и это привело к самым необыкновенным последствиям.
- Это был человек, учившийся в Оксфорде и принадлежавший к колледжу Баллиол, - начал он. - Звали его Джозеф. Он состоял членом клуба «Девоншир», держался страшно высокомерно и издевался надо всем. Он издевался над «Сатердей Ревью», называя его любимой газетой, пригородных литературных клубов, а журнал «Атенеум» он окрестил профессиональным органом писателей-неудачников. Он считал, что Теккерей вполне заслужил славу любимого писателя мелких конторских служащих, а Карлейль, по его мнению, был только добросовестным ремесленником. Современной литературы он не читал, что не мешало ему критиковать ее и относиться к ней с пренебрежением. Из всех писателей девятнадцатого века он ценил только нескольких французских романистов, о которых никто, кроме него, ничего не слыхал. Он имел свое собственное мнение о господе боге и заявлял, что не хотел бы попасть на небо потому, что там наверняка засели все клефемские ханжи и святоши. От юмористических произведений он впадал в тоску, а от сентиментальных - заболевал. Искусство раздражало его, а науку он находил скучной. Он презирал свою собственную семью и не любил чужих. Для моциона он зевал, а участие его в разговоре проявлялось обычно в том, что, при случае, он пожимал плечами.
Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной Хэммочке.
Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю. Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: «Эй ты, моя конфеточка!», а к пожилым дамам обращались со словом «мамаша». Самым шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
не вязалось с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него был маленький котелок, а во рту - большая зловонная сигара.
И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
Один раз я чуть не потерял его из виду, по в таком костюме он не мог надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой, довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень влюбленной, но ему, по-видимому, было с нею скучно.
«Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?» - услышал я ее шепот.
«А как же, люблю», - ответил он довольно небрежным тоном.
Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
«Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?»
«А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела, Если хочешь, иди проводи с ней время».
Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет. Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
«Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?» - сказал я с улыбкой.
«Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю».
Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза.
«Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах».
что он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать.
«Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад...»
«Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри».
«Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен».
«Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?» - спросил я.
«Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя».
«Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на «это вот» платье, висящее над кроватью, и на «эту вот» гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. «Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками». Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род».
«А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?» - спросил я.
«Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо».
«Э, чего там еще, сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. - Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь - все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?»
Я отказался «промочить глотку» и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике.
Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную карточку, на которой стояло: «Мистер Джозеф Смайт».
Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
«Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы, значит, освободились от «Смита»?» Болезненная улыбка исказила его лицо.
«Но вы никому ничего не говорили об этом?» - с волнением спросил он.
«Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило искушение».
«И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание, что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли каждый мой нерв...»
Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
«Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того, чтобы говорить о нем».
«Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно».
«О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно».
И так как он все еще колебался, то я прямо спросил 1его, в чем же дело.
Он казался смущенным.
«Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой Мак, что я влюблен».
«Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с ней знаком?»
«Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились».
«Как, неужели это Лиза?» - вырвалось у меня.
«Да, она; мисс Элизабет Маггинз». Он с нежностью произнес ее имя.
«Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно».
«Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее достоинствах».
«Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она немного простовата».
«Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, согласился он, - но видите ли, мой дд-рогой Мак, я не столь высокого мнения о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая девушка, и она моя избранница».
«Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну. как это сказать... достаточно ли она развита для вас?»
«По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок, - я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но зачем же жить с ними, если можно этого избежать?»
«Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина, которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то, что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой ведет меня Артемида».
Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
«Так, значит, бы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не сказал: «когда вы уже больше не Смит», но побоялся расстроить его, лишний раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэнн?»
«Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее».
Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
«Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай», - прибавил он и взглянул на стоявшие на камине часы.
«О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны».
«Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она не хочет меня «ни за какие деньги». Она заявила, что выйти за меня замуж - это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится».»
«Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и то же лицо?»
«Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и я просто похолодел от ужаса».
«А с каким видом сказала она это?»
«То есть как с каким видом?» - повторил он, не понимая.
«Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?»
«А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела».
«Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени, когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель. Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом».
«Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, я не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла бы мне в голову».
Он поднялся и протянул мне руку. «Я так рад, что зашел к вам, проговорил он. - Ваш совет почти примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом».
«Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться исключением из правила».
Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды, поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть мистер Смит,
«Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам визитной карточки?»
«Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его».
Было ясно, что она ему не поверила.
Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину Смайта и велел провести его к себе.
Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с таким видом, как будто впервые видел мою комнату.
Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое время мы просидели в неловком молчании.
«Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял быка за рога. - Как поживает Лиза?»
«Лиза? А что ей делается!» - отвечал он, не отводя - глаз от шляпы, которую держал в руках.
«Вы добились своего?» - продолжал я.
«Чего это?» - переспросил он, поднимая глаза.
«Вы женились на ней?»
«Как бы не так», - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей шляпы.
«Как, неужели она отказала вам?» - изумился я.
«А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!» /
Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется вытягивать из него все по кусочку.
«Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей нравиться?»
«Ну, этого нечего, бояться: она липнет ко мне, что твой пластыре не сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх, ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!»
«Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!» вырвалось у меня.
«Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты смотрел на (.ее снизу вверх и почитал. Хорошая жена-это богиня, это ангел».
«Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди», - перебил я его.
«О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая образованная! Впервой я увидел ее в Тойнбихолл, где в аккурат собрались самые отборные леди и джентльмены. О если бы вы могли только ее слышать, мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его: смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в ^ самом деле был грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки».
Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
«А вы не разузнали, кто она?» - спросил я.
«Как же, как же, - ответил он, - я слышал, как старый джентльмен крикнул кучеру «домой», и я бежал вслед за ними до самой Харлей-стрит. Тревиор, вот как ее зовут, Хэдит Тревиор».
«Мисс Эдит Тревиор! - вырвалось у меня. - Небрежно причесанная высокая брюнетка с близорукими глазами?»
«Высокая брюнетка, - подтвердил он, - кудри ее так и падают локонами к самым губкам, будто хотят поцеловать их, а глазки у нее небесно-голубые, совсем как галстуки у кэмбриджских школяров. Номер ее дома - сто семьдесят три, вот как».
«Все это очень хорошо, мой дорогой Смит, - сказал я, - но вот что странно: ведь вы видели эту леди и с полчаса говорили с ней, будучи Смайтом. Разве вы этого не помните?»
«Нет, - ответил он, подумав, - что-то я этого не припомню. У, меня просто вылетает из головы все, что случается со Смайтом. Он для меня какой-то дурной сон».
«Но во всяком случае вы уже видели ее, - продолжал я настаивать. - Я сам представил вас ей, а потом она мне созналась, что вы произвели на нее самое приятное впечатление».
«Как, неужто? - воскликнул он, явно смягчаясь в отношении Смайта. - А что, мне-то она тогда понравилась?»
«Сказать вам по правде, - ответил я, - не очень. Во время разговора с ней у вас был довольно-таки скучающий вид».
«Вот дурак-то, - пробормотал он и затем вслух прибавил. - А как вы думаете, удастся мне увидеть ее опять, когда... ну, когда я снова обернусь Смайтом?»
«Конечно, - заверил я его, - и я сам об этом позабочусь. Да, кстати, - прибавил я, вскакивая и подходя к каминной полке, - вот как раз приглашение к ним на вечер двадцатого ноября; они, кажется, празднуют чье-то рожденье. Будете ли вы к этому числу Смайтом?»
«А то как же, ясно, что буду, - ответил он, - обязательно буду».
«Ну вот и прекрасно. Я зайду за вами на Олбэни, и мы отправимся к ним вместе».
Он встал и начал чистить рукавом свою шляпу. «Первый раз за всю свою жизнь, - медленно проговорил он, - я жду того времени, когда стану этим живым мертвецом, Смайтом. И черт меня побери, если я не расшевелю его как следует, чего бы мне это ни стоило; уж как он там ни крути, а расшевелю».
«Он вам не понадобится раньше двадцатого, - напомнил я. - Кроме того, - прибавил я, вставая, чтобы позвонить, - вы уверены, что теперь это уже окончательно и что вы не вернетесь больше к Лизе?»
«Не поминайте Лизу, когда говорите о Хэдит, - возмутился он. - Нечего поганить святое имя Хэдит».
Он взялся было за дверную ручку, но в раздумье остановился. Наконец, открыв дверь и упрямо глядя на свою шляпу, он прибавил:
«Теперь я пойду на Харлей-стрит. Как вечер, так я хожу под ее окнами, а иногда, когда никого нет кругом, целую порог дома».
С этими словами он ушел, а я вернулся к своему креслу.
Двадцатого ноября я, как было условлено, зашел за ним на Олбэни-стрит. Он собирался идти в клуб: он забыл все, о чем мы говорили. Я напомнил ему наше свидание, он с трудом восстановил его в памяти и согласился пойти со мной, по безо всякого восторга.
вечер. Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе заговорить первый.
«Ну, - начал я, - ловко я все устроил?»
«Что именно устроили?»
«То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, ответил я, немного обиженный. - Ведь я нарочно сделал это. для вас».
«Так этому виной были вы! - прервал он меня. - А я-то все время проклинал свою судьбу».
Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо.
«Разве вы не любите ее?» - спросил я.
«Люблю? - повторил он, пораженный. - Но что в ней любить? Мисс Тревиор - плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же лишенная изюминки».
«Месяц тому назад, - заявил я, - вы были у меня и говорили о ней с восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам целуете порог ее дома».
Он густо покраснел.
«Я просил бы вас, мой дорогой Мак, - сказал он, - быть настолько любезным, чтобы не смешивать Меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней, без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, продолжал он с усмешкой, - нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой... Кроме того, - продолжал он более серьезным тоном, - вы ведь знаете мои чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины, кроме Элизабет».
«А она?» - спросил я.
«Она, - вздохнул он, - она безнадежно влюблена в Смита».
«Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?» - спросил я.
«Я не могу, - ответил он, - я не могу этого сделать даже для того, чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит».
«переходном» синем костюме и котелке./Я подошел к нему и - взял его под руку.
«Ну, кто вы сейчас?» - спросил я.
«В данный момент, слава богу, никто, - ответил он. - Полчаса тому назад я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я - человек».
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
«Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!» - вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти.
«Знаете ли вы, как я представляю себе рай?» - спросил он.
«Нет», - ответил я, несколько удивленный его вопросом.
«В виде площади Ладгейт-сэркус, - ответил он. - Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я - нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я - настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке».
«Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-сэркус и не быть всегда таким, как сейчас?» - спросил я.
«Потому что, - объяснил он, - человек-это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь».
«Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?»
«О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия».
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал:
«А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка. которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?»
«Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, - держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!»
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение.
«Ну, мне пора, - сказал я, останавливаясь, - я не предполагал, что зашел так далеко».
Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
«Да? - сказал он, протягивая мне руку. - Ну, до скорого!»
- И все это было на самом деле? - спросил Джефсон.
- Я изменил имена и даты, - ответил Мак-Шонесси, - но уверяю вас, что самые факты взяты из жизни.