Общественная жизнь мистера Тольромбля, мэра города Модфога

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Общественная жизнь мистера Тольромбля, мэра города Модфога (старая орфография)

Чарльз Диккенс

Модфог, приятный город, чрезвычайно приятный город, расположенный в прелестной впадине, на берегу реки, которая награждает его очаровательным запахом дегтя, смолы, угля и канатов, кочевым населением в клеенчатых шляпах, веселым приливом пьяных барочников и многими другими речными преимуществами. В Модфоге много воды и, однако, это не город для купанья. Вода, при наилучших условиях, коварная стихия, а в Модфоге она коварна по преимуществу. Зимой она наводняет улицы и поля, мало того, проникает в погреба и кухни в совершенно ненужном изобилии, но летом она высыхает и зеленеет, а зеленый цвет, хотя сам по себе очень приятный, особенно в траве, нисколько не идет к воде, и потому нельзя не сознаться, что красота Модфога несколько страдает от этого, в сущности, мелочного обстоятельства. Все-таки Модфог здоровое место, очень здоровое, может быть, сырое, но ни мало от того не вредное для здоровья. Грубая ошибка считать сырость нездоровой; растение всего лучше растет в сырой почве, почему бы сырости не иметь того же благодетельного влияния и на людей? Жители Модфога единогласно утверждают, что нет на свете лучше их человеческой расы, а потому - вот безспорное и вполне достоверное опровержение только-что указанной ошибки. Итак, говоря, что местность Модфога сырая, мы вместе с тем и совершенно определительно выражаем, что она очень здоровая.

Город Модфог так же чрезвычайно живописен. Лимгауз и Ратклиф походят на него, но они оба дают очень слабое понятие о Модфоге. В этом городе гораздо более кабаков, чем в Ратклифе и Лимгаузе, взятых не только по одиночке, но и вместе. Потом общественные здания в Модфоге очень внушительны. Мы считаем ратушу одним из лучших существующих доселе образцов сарайной архитектуры: это искусное соединение двух стилей свиного хлева и садовой чайной беседки; причем простота рисунка несравненной красоты. Особливо счастлива мысль поместить с одной стороны двери большое окно, а с другой маленькое. Так же удивительно смелой дорической красотой отличаются скребок у двери и висячий замок, строго соответствующие общему характеру.

В этом здании собираются мэр и муниципальная корпорация Модфога для торжественных совещаний об общем благе. Заседая на массивных деревянных скамьях, которые вместе со столом посредине, составляют всю меблировку комнаты с выбеленными стенами, мудрецы Модфога проводят часы за часами в серьёзных прениях. Тут они решают, в каком часу следует ночью закрывать кабаки, в каком утром можно их отпирать, в какое время дозволительно обедать по воскресеньям и другие важные политические вопросы. Часто, когда уже тишина водворилась давно в городе, и отдаленные огни в домах и лавках, перестали сверкать путеводными звездами для барочников на реке, тускло освещенные два окна, одно большое и одно маленькое в ратуше, напоминают жителям Модфога, что их местное собрание законодателей, подобно другому, гораздо большему по объему и известности, гораздо шумнейшему, но не более глубокомысленному собранию того же рода, патриотически дремлет на блого своей родины.

Среди этой горсти мудрых и ученых людей, никто в продолжении многих лет, не отличался таким скромным видом и обращением, как Николас Тольромбль, известный торговец углем. Как животрепещущ ни был возбужденный вопрос, как бурны ни были прения, какими резкими личностями ни перебрасывались законодатели Модфога (даже в Модфоге иногда говорят личности), Николас Тольромбль был всегда одинаков. По правде сказать, он, как человек работящий, вставал очень рано, и потому всегда засыпал при начале обсуждения каждого вопроса и просыпался, очень освеженный сном, к подаче голоса, что и производил с добродушной любезностью. Дело в том, что, по его мнению, всякое обсуждение вопросов, заранее решенных каждым в своей голове, было только потерей времени, и доселе остается, вопросом, не был ли прав Николас Тольромбль.

Время, покрывая серебром нашу голову, иногда набивает золотом наши карманы. Исполняя первое свое назначение относительно Николаса Тольромбля, оно было до того любезно, что не забыло, как часто случается, и второго. Николас начал жизнь в деревянном ларе, в четыре квадратных фута, с капиталом в два шиллинга и девять пенсов и товаром в количестве трех пудов с половиною угля, не исключая большого куска, висевшого над ларем, в виде вывески. Потом он увеличил ларь и завел тачку; через несколько времени он бросил ларь и тачку, а завел осла и мистрисс Тольромбль, затем он купил постепенно тележку, фургон и вообще, по примеру своего веселого предшественника Витингтона, только не имея компанионом кота, увеличивал свое богатство и славу, пока, наконец, ликвидировал дела и поселился вместе с мистрисс Тольромбль в Модфог-Голле, который он сам выстроил на горе, или на чем-то казавшемся горой, в четверти мили от Модфога.

Около этого времени в Модфоге начали поговаривать, что Николас Тольромбль стал горд и надменен, что успех и деньги уничтожили простоту его обращения и растлили его по природе доброе сердце, что, одним словом, он корчил важного господина, и общественного деятеля, а потому осмеливался смотреть на своих старых товарищей с снисходительным презрением. Имели ли тогда эти толки какое-нибудь основание или нет, но мистрис Тольромбль вскоре завела четырех-колесный фаэтон с жокеем в желтой фуражке, мистер Тольромбль младший начал курить сигары и называть лакея "человек", а мистера Тольромбля старшого с тех пор уже никогда более не видали по вечерам в его любимом уголку у печки в Таверне Барочников. Все это было не хорошо, но еще худшим предзнаменованием служил тот факт, что Николас Тольромбль стал появляться чаще прежнего на собраниях муниципального совета и не засыпал во время прений, как бывало, но сидел неподвижно, поддерживая естественно опускавшияся веки своими обоими указательными пальцами. Мало того, он теперь читал газеты и часто произносил в публике таинственные фразы о "народной массе", о "производительных силах страны", об "интересе денежных классов" и т. д. Все это доказывало, что он или сошел с ума, или с ним случилось нечто еще хуже, и добрые жители Модфога приходили в тупик.

Наконец, в половине октября, мистер Тольромбль с семейством отправился в Лондон, так как мистрис Тольромбль объяснила своим приятельницам в Модфоге, что конец октября самое средоточие модного лондонского сезона.

Случилось так, что в это самое время и, несмотря на здоровый воздух Модфога, умер его мэр. Это было удивительное происшествие; он жил в Модфоге восемьдесять-пять лет и муниципальные советники никак не могли понять, почему он вдруг умер. Даже один старик предложил выразить осуждение такого ничем необъяснимого поступка и едва его уговорили отказаться от этой мысли. Однако, как это ни было странно, мэр умер, не обратив ни малейшого внимания на муниципалитет, и последний был принужден выбрать ему преемника. Он, поэтому, собрался, и так как Николас Тольромбль был в это время очень важной особой, интересовавшей всех своим возвышением, его и выбрал в мэры, о чем с следующей почтой его и уведомили.

Между тем, уже наступил ноябрь месяц и Николас Тольромбль, находясь в Лондоне, присутствовал на парадной процессии и обеде лорда-мэра. При виде всего блеска и всей славы этого муниципального сановника, он с грустью пожалел, что родился в Модфоге, а не в Лондоне, так как тогда он мог бы сделаться лордом-мэром, покровительственно относиться к судьям, любезно подмигивать лорду-канцлеру, дружески жать руку первому министру, холодно кланяться секретарю казначейства и вообще проделывать все то, что составляет исключительную принадлежность лорда-мэра. Чем более он думал о лорде-мэре, тем желательнее ему казалась его должность. Хорошо быть королем, но что такое король в сравнении с лордом-мэром. Когда король произносил речь, то всем было известно, что эту речь писал для него другой, а лорд-мэр говорил целые полчаса из своей головы и среди восторженных рукоплесканий всех присутствующих, тогда как король мог говорить парламенту до обморока и не дождаться ни одного рукоплескания. Таким образом, лондонский лорд-мэр казался Николасу Тольромблю величайшим государем на свете. В сравнении с ним великий Могол был ничто.

Среди подобных размышлений и мысленно проклиная судьбу, которая сделала его угольным торговцем в Модфоге, Николас Тольромбль получил бумагу от муниципального совета. Прочитав ее, он весь вспыхнул, и перед его глазами пронесся светлый, величественный образ.

- Милая жена, сказал он громко, обращаясь к мистрис Тольромбль: - меня выбрали мэром Модфога.

- Господи! произнесла мистрис Тольромбль: - куда же делся старый Снигс?

- Покойный мистрис Снигс, ответил Николас резко, не одобряя безцеремонного отношения его жены к человеку, занимавшему высокий пост мэра: - покойный мистер Снигс умер.

Это известие было совершенно неожиданное, но мистрис Тольромбль только вторично произнесла: "Господи"! словно мэр был обыкновенный христианин, что заставило мистера Тольромбля мрачно насупить брови.

- Жаль, что это не в Лондоне, произнесла мистрис Тольромбль, после минутного молчания: - а то ты мог бы красоваться в блестящей процессии.

- Я могу устроить процессию в Модфоге, если захочу, сказал таинственно новый мэр.

- Конечно, поддакнула его жена.

- Ах, прелесть! воскликнула мистрис Тольромбль.

- Невежественная публика Модфога развела бы руками от удивления.

- И все лопнули бы от зависти.

Таким образом, было решено поразить удивлением и убить от зависти верноподданных нового муниципального величества, а для того устроить такой блестящий въезд мэра, какого никогда не видывал не только Модфог, но даже сам Лондон.

На следующий день, рослый жокей, сидя в мальпосте, да, в мальпосте, а не на лошади, остановился перед ратушей в Модфоге, где был собран муниципальный совет, и вручил его членам письмо, писанное Бог знает кем, но подписанное Николасом Тольромблем. На четырех страницах атласной почтовой бумаги с золотым обрезом, новый мэр выражал в цветистых выражениях, что откликается на зов своих земляков с чувством самой сердечной радости, принимает тяжелую обязанность, которую возлагает на него доверие муниципальных советников, что они никогда не упрекнут его в равнодушном отношении к своему долгу, и он всеми силами будет стараться исполнит возложенную на него должность с достоинством, соответствующим её важности, и многое другое в том же роде. Но этого мало: рослый жокей вытащил из своей левой ботфорты только-что отпечатанный, еще сырой нумер местной газеты графства, к которому принадлежал Модфог. Весь первый столбец газеты был наполнен длинным адресом Николаса Тольромбля к жителям Модфога, в котором он говорил почти тоже, что в письме к муниципальному совету, выражая свою готовность исполнить их желание и твердую решимость разъиграть важную роль.

Муниципальные советники посмотрели с недоумением прежде друг на друга, а потом на жокея, как бы ожидая от него объяснения, но он глубокомысленно разглядывал золотую кисть на своей желтой фуражке; впрочем, он не мог бы ничего объяснить, еслибы даже не был занят таким приятным препровождением времени. Поэтому, члены городской корпорации приняли серьёзный вид и знаменательно покашливали. Тогда рослый жокей подал другое письмо, в котором Николас Тольромбль уведомлял муниципалитет о своем намерении сделать торжественный въезд в город в следующий понедельник после полудня. Лица у муниципальных советников еще более вытянулись, но так как второе послание оканчивалось оффициальным приглашением всего муниципалитета на обед к мэру в тот же день в Модфог-Голл, на Модфогской горе, то вся эта история им показалась очень интересной, и они велели сказать Николасу Тольромблю, что с благодарностью воспользуются его приглашением.

В это время в Модфоге, как обыкновенно бывает почти в каждом городе английских владений, а, вероятно, и всех иностранных государств (в чем, однако, ручаться не могу, так как очень мало путешествовал), жил веселый, добродушный, приятный на взгляд и ни на что не годный шалопай, питавший ненависть к труду и непреодолимую склонность к пиву и спиртным напиткам. Все его знали, но никто, кроме жены, не считал нужным с ним ссориться; он наследовал от своих предков имя и фамилию Эдвард Твиджер, но, обыкновенно, назывался Красноносым Недом. Он, обыкновенно, напивался раз в день, и средним числом раз в месяц каялся в своем нетрезвом поведении, но в эти минуты раскаяния он находился на последней ступени опьянения. Это был оборванец, лентяй, крикун, но очень сметливый и искусный на все, если только принимался за дело. В принципе он не был против тяжелого труда и готов был целый день выносить всю тяжесть игры в крикет, бегая, ловя мяч, бросая его и отбивая до истощения сил. Он был бы неоценим в пожарной команде; никто на свете так не любил качать воду, лазить по лестнице в третий этаж и выбрасывать из окна мебель. Впрочем, он был дома не только в одной огненной стихии, он был сам по себе олицетворенное общество для подания помощи утопающим, нечто в роде живого спасательного снаряда и один в своей жизни вытащил более людей из воды, чем плимутская спасательная лодка или спасательный снаряд капитана Манби. Все эти качества, несмотря на его пьянство, делали Красноносого Неда общим любимцем, и власти Модфога, вспоминая об его многочисленных услугах городскому населению, дозволяли ему на свободе напиваться, не подвергая его за то ни штрафам, ни арестам. Полная безнаказанность была его уделом, и он пользовался ею с благодарностью.

Мы нарочно так обстоятельно описали характер и занятия Красноносого Неда, потому что этим путем мы совершенно спокойно, без неприличного спеха и неприятной для читателя неожиданности, перейдем к сцене, разыгравшейся в доме Николаса Тольромбля в день его возвращения с семейством в Модфог. Вечером, в буфет Таверны Барочников, явился новый секретарь мэра, только что привезенный из Модфога, бледный, с русыми баками, и спросил, там ли прохлаждался Нед Твиджер. Получив утвердительный ответ, он объявил, что Николас Тольромбль, эсквайр, просит мистера Твиджера немедленно явиться к нему, по частному и очень важному делу. Конечно, не в интересе мистера Твиджера было оскорблять мэра, и потому он, слегка вздохнув, поднялся с своего кресла у камина и последовал за бледным секретарем до грязным, мокрым модфогским улицам.

Мистер Николас Тольромбль сидел в маленькой комнате походившей скорее на пещеру, с отверстием на верху, чем на библиотеку, как он ее называл; почтенный мэр чертил карандашем на большом листе бумаги план торжественной процессии, когда секретарь ввел в дверь Неда Твиджера.

- Ну, Твиджер, произнес снисходительно Николас Тольромбль.

Было время, когда Твиджер отвечал бы: "Ну, Ник", но, эти дни давно прошли и он только молча поклонился.

- Я хочу начать сегодня, Твиджер, ваше обучение, сказал новый мэр.

- Обучение чему, сэр? спросил с удивлением Нед.

- Тише, тише! Затворите дверь, мистер Дженингс. Посмотрите на это Твиджер.

С этими словами Николас Тольромбль отпер шкаф и обнаружил полный комплект медных военных доспехов громадного размера.

- Я хочу, чтоб вы явились в этой броне в будущий понедельник, Твиджер, сказал мэр.

- Бог с вами, сэр, отвечал Нед: - это все равно, что понести семидесяти фунтовую пушку или чугунный паровой котел.

- Пустяки, Твиджер, пустяки.

- Я никогда не выдержу такой тяжести, сэр: она сделает из меня блюдо протертого картофеля.

- Я вам говорю, Твиджер, что это вздор. Я видел в Лондоне человека в таких доспехах, а он далеко не такой молодец, как вы.

- Это очень легко, заметил мэр.

- Чистый пустяк, прибавил его секретарь.

- Да, когда привык, отвечал Нед.

- Так вы привыкайте по маленьку, сказал Николас Тольромбль: - наденьте сегодня одну штуку, завтра две и так далее. Мистер Дженингс, дайте Твиджеру стакан рому. Попробуйте только латы, Твиджер. Дайте ему еще стакан. Помогите мне, мистер Джениигс, надеть на него латы. Стойте тихо, Твиджер. Ну, вот не правда ли, это не так тяжело, как кажется.

Твиджер был здоровенный, сильный человек и, немного пошатавшись, он вскоре ухитрился стоять в латах и даже ходить в них после третьяго стакана рома. Потом он прибавил медные рукавицы, но когда надел шлем, то упал навзничь. Это неожиданное обстоятельство Николас Тольроыбль объяснил тем, что он не надел соответствующей тяжести на ноги.

- Явитесь в понедельник в этом наряде и ведите себя прилично, сказал мэр: - а я вас озолочу.

- Я постараюсь сделать все, что могу для вас, сэр, отвечал Твиджер.

- Это надо сохранить в самой строжайшей тайне.

- Конечно, сэр.

- И вы должны быть в понедельник трезвы, совершенно трезвы.

Твиджер торжественно поклялся, что он будет трезв как судья, и Николас Тольромбль удовольствовался этой клятвой, хотя, еслиб мы были на его месте, то потребовали бы другого обещания, так как, посещая судебные заседания в Модфоге, мы не раз видели, по вечерам. судей в таком положении, которое ясно свидетельствовало, что они хорошо пообедали. Впрочем, это вовсе не идет к делу.

В следующие три дня, Нед Твиджер был заперт в маленькой комнате, с просветом в потолке, и энергично работал над своим обучением носить военные доспехи. С каждым новым предметом, который он выносил, стоя прямо, он получал стакан рома и, наконец, после нескольких легких и сильных удуший, он умудрился ходить по комнате как пьяная фигура рыцаря из Вестммистерского аббатства.

При этом зрелище, Николас Тольромбль был счастливейший человек на свете, а его жена счастливейшая женщина. Какой спектакль они зададут модфогскому населению! Живой человек в медной брони! Да все с ума сойдут от изумления.

После долгих ожиданий, понедельник настал.

Еслиб нарочно заказать погоду, то она не могла бы быть благоприятнее. Никогда, в день процессии лорда мэра в Лондоне, не бывало такого тумана, как в Модфоге в это памятное утро. Он тихо поднялся с зеленоватой, стоячей воды при первых лучах разсвета и, достигнув до высоты фонарных столбов, застрял с ленивым, сонным упорством, которого не побороть было и солнцу, вставшему с красными глазами, словно после ночной оргии. Густая, сырая мгла окутывала город густой дымкой. Все было темно и мрачно. Верхи церквей временно простились с нижним миром и каждый предмет меньшого значения - дома, деревья, барки надели траур.

На церковных часах пробило два. В палисаднике Модфог-Голла раздались слабые звуки надтреснутой трубы, словно какой-нибудь чахоточный больной случайно в нее кашлянул. Ворота широко растворились и из них выехала на белой лошади сахарно-молочного цвета фигура, долженствовавшая изображать герольда, но походившая гораздо более на карточного валета верхом. Это был клоун из цирка, постоянно приезжавшого в Модфог в это время года и нарочно нанятый мэром для этого торжественного случая. Ученый конь выступал по всем правилам высшей школы, неся высоко голову, приседая на задния ноги и выделывая артистическия штуки передними, что должно было бы возбудить восторг в сердцах разумной толпы. Но толпа в Модфоге никогда не была разумной и, по всей вероятности, никогда ею не будет. Вместо того, чтобы разогнать туман своими радостными криками, как разсчитывал Николас Тольромбль, эта неразумная толпа, узнав в герольде клоуна, подняла недовольный ропот, выражая полное неодобрение странной мысли посадить клоуна на лошадь, как обыкновенного гражданина. Еслибы он стоял на седле ногами к верху или прыгал бы в обручь, или даже просто стоял бы на одной ноге, засунув другую в рот, то восторг был бы всеобщий, но специалисту гаэру сидеть просто в седле, положив ноги в стремена, было слишком глупой, оскорбительной шуткой. Таким образом, герольд потерпел полное фиаско и безславно гарцовал под энергичные свистки зрителей.

За ним следовало шествие. Мы боимся сказать, сколько тут было людей в полосатых рубашках и черных бархатных шапочках, на манер лондонских лодочников, сколько фигур изображало скороходов, сколько несли знамен, которые от тяжелой атмосферы ни за что не хотели публично выказать свои надписи, еще менее склонны мы поведать читателям, как музыканты, игравшие на трубах и смотревшие на небо, т. е. на туман, шлепая по грязи и воде, до того забрызгали шедших рядом с ними скороходов в напудренных париках, что последния украшения далеко не производили приятного эффекта. Лучше также не распространяться о том, что лошади, привыкшие к цирку, часто останавливались и начинали танцовать на месте, отказываясь идти по прямому пути и т. д. Все это могло бы составить предмет длинных описаний, но мы не чувствуем к этому ни малейшого желания.

О! какое величественное, прекрасное зрелище представляли муниципальные советники в парадных каретах с зеркальными стеклами, которые доставлены были в Модфог на счет Николаса Тольромбля и придавали шествию вид похорон без траурной колесницы. И как эти почтенные члены городской корпорации старались держать себя серьёзно и торжественно. А сам Николас Тольромбль в четырех-колесном фаэтоне, с рослым жокеем, важно возседал между мистером Дженингсом, представлявшем капелана, и другим местным чиновником с старой гвардейской саблей в руках, изображавшем меченосца. Это была, по истине, удивительная картина и слезы навертывались на глазах зрителей от смеха. Так же трогательны были полные достоинства поклоны мистрис Тольромбль и её сына, следовавших в карете, и не замечавших дружного хохота толпы. Но вот шествие вдруг остановилось и раздались снова трубные звуки; толпа умолкла и все глаза устремились на Модфогскую гору, ожидая появления какого-нибудь нового чуда.

- Они перестанут теперь смеяться, мистер Дженингс, сказал Николас Тольромбль.

- Я так думаю, сэр, отвечал секретарь.

- Еще бы, сэр!

И Николас Тольромбль в сильно возбужденном состоянии встал в своем фаэтоне и выразил телеграфными знаками свое удовольствие лэди мэрессе.

Пока все это происходило, Нед Твиджер сошел в кухню Модфог-Голла с целью доставить слугам мэра возможность первым полюбоваться диковинным зрелищем, которое ожидало жителей Модфога. Оказалось, что камердинер мэра был так дружественен, горничная так добра, а кухарка так любезна, что он не мог отказаться от приглашения выпить за здравие их господина.

Таким образом, Нед Твиджер опустился в своих медных доспехах на кухонный стол и выпил кружку какого-то крепкого напитка за процветание мэра и успех его торжественного въезда с Модфог. Но для этого он должен был снять свой тяжелый шлем, который камердинер надел на свою голову, к величайшему удовольствию кухарки и горничной. Этот дружественный камердинер был очень любезен с Недом, а Нед очень галантерейно ухаживал за кухаркой и горничной попеременно. Вообще, им всем четверым было очень приятно и крепкий напиток быстро улетучивался.

Наконец, Неда Твиджера громко позвали, ему пора было занять свое место в торжественном шествии. Дружественный камердинер, добрая горничная и любезная кухарка надели на него шлем, который закреплялся очень хитрым способом и, он торжественно выйдя на улицу, предстал пред толпою.

Поднялся страшный шум, но это не были ни крики восторга, ни возгласы изумления, а просто громкий, неудержимый хохот.

при виде умирающого отца. Но зачем он не идет на свое место? Зачем он катится к нам? Здесь ему нечего делать!

- Я боюсь, сэр... начал мистер Дженингс.

- Чего вы боитесь? спросил Николас Тольромбль, смотря прямо в глаза своему секретарю.

- Я боюсь, что он пьян.

Николас Тольромбль бросил поспешный взгляд на чудовищную фигуру, подвигавшуюся к ним и, схватив за руку секретаря, огласил воздух болезненным стоном.

напитке, которым его угостили на кухне. Мы недостаточно специалисты, чтобы сказать, по какой причине - от того ли, что медная броня мешала испаряться винным парам или по чему-либо другому, но мистер Твиджер едва успел очутиться за воротами Модфог-Голла, как почувствовал себя совершенно пьяным, и вот почему он нарушил порядок шествия. Конечно, это само по себе составляло очень неприятное происшествие, но судьба готовила Николасу Тольромблю еще худшее испытание. Мистер Твиджер уже более месяца не раскаявался в своем нетрезвом поведении, и вдруг ему вошло в голову быть чувствительным и сантиментальным в ту самую минуту, когда это ни мало не было уместно. Крупные слезы катились по его щекам и он тщетно старался скрыть свое горе, отирая глаза пестрым коленкоровым платком, который не очень подходил к его военным доспехам XVI столетия.

- Твиджер, подлец! воскликнул Николас Тольромбль, забывая свое достоинство: - ступай назад.

- Никогда, отвечал Нед: - я гнусное животное, но вас не покину.

- Хорошо, Нед, не покидай его! закричали в толпе со всех сторон.

- Я и не намерен, продолжал Нед с упорством пьяного: - я очень несчастлив. Я несчастный отец несчастного семейства, но я преданный человек и никогда вас не оставлю.

- Эй, не возьмется ли кто-нибудь увести его? воскликнул Николас: - я заплачу щедро.

Двое или трое охотников тотчас выступило из толпы, но секретарь мэра вступился.

- Погодите! сказал он. - Извините, сэр, но право опасно к нему подойти; если он пошатнется и упадет на кого нибудь, то непременно задавит.

- Я очень буду сожалеть об этом, но никому без его помощи не снять с него этих военных доспехов. Они так странно надеты.

Тут Нед горько зарыдал и так печально замахал шлемом, что каменное сердце было бы тронуто, но так как у толпы сердце не каменное, то воздух огласился веселым хохотом.

- Господи, произнес Николас, побледнев при мысли, что Нед может задохнуться в своем древнем костюме: - неужели, мистер Дженингс, ничего нельзя сделать?

- Ничего, отвечал Нед: - решительно ничего. Господа, я несчастный, заживо погребенный в медном гробе.

что он о себе думал, запирая живого человека в медный гроб. Один же гражданин в сером жилете выразил мнение, что Николас не посмел бы так поступить с Недом, еслиб последний не был бедняк, и предложил разнести четырехколесный фаэтон, или самого Николаса, или обоих. Последнее сложное предложение, повидимому, показалось толпе очень удовлетворительным.

Однако, оно не было приведено в исполнение, так как в эту минуту явилась на сцену жена Неда Твиджера, и Нед, увидав её издали, отправился по привычке домой. Конечно, он не очень скоро передвигал ноги, которые плохо шли под тяжестью медных доспехов, несмотря на все желание поскорее очутиться дома. Поэтому, мистрис Твиджер вполне достало время осыпать бранью Николаса Тольромбля. Она прямо высказала свое мнение, что он чудовище, и что если её муж потерпит какой нибудь вред от медных доспехов, то она предаст Николаса Тольромбля суду, как убийцу. Высказав все это с подобающей яростью, она последовала за мужем, который ковылял по улице, громко жалуясь на свою несчастную участь.

Какой плач и стон подняли дети Неда по его возвращении домой! Мистрис Твиджер долго старалась снять с него военные доспехи, но все тщетно. Поэтому она кончила тем, что повалила его на кровать, как он был, в латах, шлеме, и цр. Страшно заскрипела кровать под тяжестью Неда, но не сломалась, и Нед пролежал до следующого дня, кряхтя и отпиваясь ячменной водой. При каждом его стоне, мистрисс Твиджер громко заявляла, что ему поделом, и другого утешения несчастный не мог добиться.

Между тем, Николас Тольромбль и торжественное шествие продолжали свой путь до ратуши, среди криков и свистков толпы, которая взяла себе в голову, что Нед был бедным мучеником. Оффициально водворенный на своем почетном месте в зале муниципального совета, новый мэр произнес речь, сочиненную его секретарем. Она была очень длинная и, вероятно, очень хорошая, но благодаря шуму толпы на улице, никто ее не слышал, кроме самого Николаса Тольромбля. После этого процессия двинулась обратно в значительном безпорядке и в Модфог-Голле Николас Тольромбль задал муниципалитету торжественный банкет.

Но обед прошел очень скучно, и Николас был сильно разочарован. Все муниципальные советники были такие сонные, тупые старики. Николас произнес несколько речей, как лорд мэр в Лондоне, и даже сказал тоже самое, что лорд мэр и, однако, никто ему не рукоплескал. Только один из гостей был в веселом настроении, по он оказался дерзким нахалом и назвал мэра Ником! "Что бы было, подумал Николас: - еслиб кто-нибудь вздумал назвать Ником лондонского лорда-мэра? Он желал бы видеть, что сказали бы на это меченосец, летописец и прочие должностные сановники столичной корпорации. Они ему показали бы что такое Ник!"

статистике и стал философствовать; а статистика и философия побудили его совершить нечто, увеличившее его непопулярность и ускорившее его падение.

В самом конце Большой улицы, задним фасом к реке, стоит таверна "Веселые лодочники", старинный домик с полукруглыми окнами и одной комнатой, совмещающей в себе кухню, буфет и столовую с большим очагом и котлом. Здесь собирались с незапамятных времен работники и проводили зимние вечера, попивая доброе, крепкое пиво и слушая веселые звуки скрипки и бубен. Содержатель таверны имел, как следует, разрешение мэра и муниципалитета на производство торговли под музыку, но Николас Тольромбль прочел несколько брошюр и парламентских отчетов о распространении преступлений, или слушал, как их читал его секретарь, что сводится к тому же, и он пришел к тому неожиданному заключению что скрипка и бубны более развратили население Модфога, чем вслкое другое обстоятельство, которое могло только придумать самое хитрое человеческое соображение. Поэтому новый мэр решился удивить весь муниципалитет и нанести страшный удар Веселым Лодочникам, когда придет время возобновлять свидетельство на торговлю.

Наконец, наступил этот долго-ожидаемый день и краснощекий содержатель таверны явился в ратушу с сияющим лицом, а до ухода из дома распорядился пригласить на вечер лишняго скрипача для торжественного празднования годовщины его заведения. Он почтительно просил муниципалитет возобновить ему разрешение торговать с музыкой, и муниципалитет уже хотел, как всегда, подписать это разрешение, как вдруг Николас Тольромбль встал и огорошил всех присутствующих потоком красноречия. В цветистых выражениях он распространился о быстро увеличивающемся разврате в его родном городе и совершаемых ежедневно в его стенах излишествах. При этом он рассказал, как неприятно на него действовало зрелище многочисленных боченков с пивом, спускаемых каждую неделю в погреб Веселых Лодочников, и как он два дня к ряду сидел у окна против таверны, считая число лиц, заходивших туда за пивом с полудня до часа, когда между прочим большинство жителей Модфога обедает. Из этих его личных наблюдений оказалось, что в пять минут вышло из таверны с кружками пива средним числом двадцать одно лицо, а умножая на двенадцать, это число составит 252 человека в час, или, в течении пятнадцати часов, во время которых открыто заведение, три тысячи семьсот восемьдесят человек в день, значит в неделю двадцать шесть тысяч четыреста шестьдесят. Затем он доказал очень красноречиво, что бубны и развращение нравов - синонимы, а скрипка и безнравственные стремления - одно и тоже. Все эти аргументы он подкреплял частыми ссылками на толстую книгу в синей обертке и на решения лондонских судей. Дело кончилось тем, что муниципалитет, озадаченный цифрами, и усыпленный длинною речью, а главное желавший поскорее отправиться обедать, отдал предпочтение Николасу Тольромблю и отказал Веселым Лодочникам в разрешении торговать с музыкой.

Однако, хотя Николас восторжествовал, но его торжество было кратковременное. Его борьба с кружками пива и скрипками, точно он сам никогда не пользовался тем и другим, вскоре возбудила против него общую ненависть и даже старые друзья стали отворачиваться от него. Мало по малу, ему надоело уединенное величие Модфог-Голла и его сердце стало изнывать по теплому уголку в Таверне Барочников. Он стал сожалеть, что вздумал сделаться общественным деятелем и стал, вздыхая, вспоминать о веселом времени, когда он торговал углем. Наконец, Николас Тольромбль дошел до такого отчаяния, что собрался с духом, заплатил своему секретарю за треть вперед и отправил его обратно в Лондон. После этого он надел шляпу, спрятал гордость в карман и отправился в Таверну Барочников. Там находилось только двое из его старых друзей, и они очень холодно отвечали на его приветствие.

- И доказать, что табак увеличивает число преступлений? прибавил второй.

- Нет, ни то, ни другое, отвечал Николас, крепко пожимая им руки: - я пришел сюда, чтоб сказать вам. Я очень сожалею, что так долго ломал дурака, и прошу позволения занять мое старое место у камина.

Старики широко раскрыли глаза от изумления и в полуотворенную дверь выглянуло еще три или четыре старика, которым Николас со слезами на глазах повторил тоже. Все они подняли радостный крик, от которого задребезжали колокола на церковной колокольне и, пододвинув прежнее кресло, торжественно водворили в нем Николаса, который приказал подать самую большую чашу горячого пунша и бесконечное число трубок.

На следующий день, Веселые Лодочники получили разрешение торговать с музыкой, и в тот же вечер старый Николас и жена Неда Твиджера танцовали под звуки скрипки и бубен, которым, повидимому, отдых был очень полезен, так как они никогда так весело не играли. Нед сиял счастьем, отплясывал национальный джиг, ставил стулья себе на подбородок и соломинку на нос, при громких рукоплесканиях всего муниципалитета, приведенного в восторг его искуством!

в своем расточительном поведении, вернулся в родительский дом.

Что же касается до старого Николаса, то он сдержал свое слово и, попробовав, в течении шести недель, общественной деятельности, более уже никогда не брался за это тяжелое бремя. На следующее же собрание муниципалитета он, по старинному, проспал все заседание и, в доказательство своей искренности, просил нас написать этот достоверный рассказ. Мы бы желали, чтоб он напомнил Тольромблям другой сферы, что надменность не достоинство и что запрещение мелким людям тех мелочных удовольствий, которыми они сами некогда утешались, когда находились на низкой общественной ступени, навлекает на них общее презрение и ненависть.

Этот очерк - первая страница из летописей города Модфога, к которым, быть может, мы когда-нибудь еще возвратимся.