Три хозяина

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Три хозяина (старая орфография)

ТРИ ХОЗЯИНА.
С английского, из Диккенса.

Я всегда был добрым, старым провинциалом, всю жизнь прожил в своем поместье и все свои дни проводил в сельских удовольствиях. Ружье или удочка редко выходили из моих рук; я покидал их лишь для того, чтобы порыскать по полю на любимом коне.

Во всем графстве я считался самым твердым, непоколебимым мясником дилетантом, наводящим ужас на все животное царство на несколько миль в окружности; за то ни один охотничий обед, ни одно рыболовное празднество не признавались удовлетворительными, когда я не соглашался удостоить собрание своим присутствием, если не в качестве президента, то, по-крайней-мере, как почетный гость. Никому не приходило на ум видеть во мне человека жестокого, никто никогда не называл меня лютым зверем; напротив, во мне видели только представителя мужественной породы, и смерть моя считалась большой и незаменимой потерей для сей страны.

Однажды я отправился на охоту, на диких уток. Мои охотничьи сапоги давно уже были не совсем в порядке; да, я действительно нуждался в паре новых сапогов; но погода была так благоприятна, я чувствовал такую бодрость духа, был так весел, что у меня не доставало духу отказаться от своего желания, в ожидании, пока новое охотничье платье будет мне выслано из Лондона. Я знал, что шол прямо на встречу опасности; моя старая экономка (я не имел ни жены, ни детей) очень настойчиво предупреждала меня об этом, так что, когда я возвратился, к ночи, домой, промокший до костей и с значительными признаками лихорадки, никто в моем доме не выразил ни малейшого удивления, видя в том лишь последствие моего собственного неблагоразумия. Вскоре во мне обнаружилась сильная горячка; а так как я всегда был невоздержен к крепким напиткам, то опасность моего положения до того увеличилась, что чрез несколько дней я испустил последнее дыхание.

Когда я постучался у обычного входа в Елисейския поля, прося пропустить меня, то встретил со стороны привратника весьма холодный прием.

- Мне кажется, сэр, вы пришли не во-время? - сказал он.

- Как же это может быть? - спросил я его, - кажется, я умер так, как следует, то есть надлежащим порядком.

- Не совсем-то так, как вы говорите; сколько мне об этом известно, - возразил он: - впрочем, со мною нечего толковать: моя обязанность состоит в том, чтобы исполнять приказания, а потому объявляю вам, что место ваше не готово, и для того, чтобы привести его в должный порядок, требуется еще несколько лет.

- Что-о? - воскликнул я, приходя в негодование. - Полно городить пустяки, отворяй ворота!

- О! - возразил он презрительно, вручая мне исписанный листок бумаги, - подобные выходки меня не пугают, я видывал на своем веку много таких штук.

- Бездельник! - закричал я, уже вне себя от ярости, - о твоих дерзостях будет донесено высшему начальству.

- Доносите, сколько хотите, - возразил он, смеясь, - я то же самое могу сделать... Человек, совершающий самоубийство или нечто в этом роде, должен претерпеть за это наказание - это ясно.

Прежде чем я успел собраться с духом, чтобы поколотить этого грубияна, он захлопнул калитку и я принужден был ощупью искать обратную дорогу в совершенной темноте. Прошло несколько времени, прежде нежели я опять увидел свет и мог прочитать данную мне бумагу.

Её содержание вполне оправдывало речи угрюмого или, скорее, ворчливого привратника; меня укоряли в том, что я насильственной смертью и почти сознательно прекратил жизнь, нельзя сказать, чтобы полезно или мудро проведенную. Место мое в Елисейских полях было действительно неготово для моего приема, и туда ожидали меня не ранее как через двадцать-пять лет, почему и предписывалось мне дотянуть предназначенный срок для пребывания моего на земле в крайне-неприятном превращении.

Едва окончил я чтение, как упал на землю; меня окружила страшная тьма, которая, как мне кажется, продолжалась несколько часов; а когда она разсеялась, то душа моя уже переселилась и я был не что иное, как косматая, несчастная, голодная собака, принадлежавшая разнощику яблок.

Хозяин мой был беден и, по общему отзыву о нем, права жестокого; но в своем первобытном состоянии я знавал так много охотников, что не мог вполне разделять этого мнения.

Мы жили на неопрятном, заросшем травою, непроходимом дворе, как раз за целым рядом богатых дворцов. Должность моя состояла в том, чтоб в продолжение целого дня следовать за тележкой моего хозяина, а ночью исправлять обязанности сторожа.

Велик был труд, - а корм весьма умерен; но последний был сообразен состоянию моего хозяина, а на трудность работу я не имел большого права роптать, когда припоминал, по в былые дни я сам не раз подвергал многих животных гораздо мучительнейшим пыткам, и все это ради оей праздной лени, тогда как одна лишь крайность заставляла моего хозяина поступать со мною таким суровым образом.

Я был привязан на цепи у ворот, которые были постоянно открыты и днем и ночью. Постель моя состояла из маленького количества соломы, брошенной у входа: на это я тоже не мог жаловаться, потому что у многих детей, спавших и одном со мною доме, и этого, быть может, комфорта не находилось. Наш двор был всегда почти на половину занят телегами разнощиков; множество собак стерегло, подобно мне, эти телеги, и в свободные минуты, когда мой хозяин в обществе своих собратьев, желал доставить себе маленькое развлечение, то меня, как самого сильного пса, спускали с цепи и подстрекали вступать в борьбу с четвероногими моими товарищами. И в этом поступке я встречал много общого между моим хозяином и моею прежнею личностью; но век велика была разница между чувством, которое я испытывал теперь, когда был действующим лицом в этой борьбе, и тем, которое я ощущал, когда бывал неболее, как зрителем! Иногда толпа ребятишек, главных членов нашего двора, подстрекала меня на самый отчаянный бой, во время которого их родители с умилением восхищались признаками удали, которую выказывали их потомки. Я не мог и этого слишком строго осуждать, потому-что хорошо помнил тот день, когда отец мой, взяв меня, пятилетняго мальчика, на руки, научил спустить курок ружья, которое было прицелено на забор нашего сада, при чем я попал в бедного воробья, весело чирикавшого на этом заборе: бедняжка в один миг был раздроблен на несколько частей. Иногда надзиратель нашей части, живший по соседству с нашим двором, приходил к нам и прекращал слишком часто возобновлявшийся собачий бой, и хоть это казалось мне иногда самоуправством, а все же приходило мне и то на ум, что такой надзор и запрещение можно бы употребить еще с большей пользой во многих странах или поместьях, где охотничье ремесло находится в особенном развитии.

Дамы из соседних богатых домов, в сопровождении своих кавалеров, приходили иногда к нам, желая, вероятно, освидетельствовать лично положение беднейшого класса людей. Посетителей поражала дикость наших обычаев и свирепость наших нравов; но одна из этих прекрасных дам, выражавшая громче других свой ужас, очевидно забывала при этом то время, когда я видел ее на даче, где она с восторгом любовалась на травлю барсука.

Однажды мой хозяин, забыв, или совсем не имея понятия о справедливости, хотя бы и к животным, запрег меня в свою тележку, нагружонную значительною тяжестью, которую тащить даже и такому здоровому псу, как я, было довольно-трудновато; я выказал такое сопротивление против этого, что, выведенный из терпения моею настойчивостью, хозяин ударил меня несколько раз по слове, как это я сам часто делывал в деревне с моей упрямой лошадью. Эта так называемая жестокость была замечена многими прохожими, громко вопиявшими против такого поступка, и одним полицейским служителем, который свел хозяина моего вместе с тележкою в часть.

- Я ничего не понимаю в законах, - отвечал мой хозяин. - Я хлопочу только о том, чтобы выработать себе кусок хлеба.

- Это хорошо, - возразил судья, - однако не дает вам никакого права употреблять для того собак. За нарушение закона вы должны заплатить штраф в один фунт стерлингов.

- Да как же это можно? ведь это ни на что не похоже, - пробормотал хозяин, - Моя собака так сильна, что могла бы мне заменить лошадь,

- Вы должны заплатить штрафа один фунт стерлингов, - прервал его судья, прекращая все дальнейшия разсуждения.

Мой хозяин был не приготовлен к такому платежу, а потому его тележка была взята под залог до-тех-пор, пока он не принесет денег. Полицейский служитель выпустил меня, между тем, погулять на двор; а я, пользуясь удобным случаем, пролез под ворота и распрощался навсегда с моим несчастным хозяином и его тележкой. Долго бродил я, усталый и голодный, по городу; голодный потому, что с самого утра ничего не получал съестного, кроме нескольких глотков молока, которого я тайком отведал из горшка, стоявшого незакрытым на фундаменте ограды.

Прогулка моя с полдня до вечера происходила в самых красивых, чтобы не сказать аристократических, частях столицы, где улицы и панели содержатся в такой чистоте, что представляют совершенную пустыню, отнимающую всякую надежду у всякой изнуренной от голода собаки, какою был я.

Смерклось. Я находился уже в предместии города; эту местность можно бы назвать даже деревней, если бы целый ряд развалин после погорелых домов не заслонял собою всю перспективу.

Проходя по этим чорным массам, все по прямому направлению, я очутился перед маленькой несчастной хижиной, стропила которой были до половины видны из-под кровли. Когда я находился в нерешимости - взойти ли туда или нет, дверь быстро отворилась и какой-то человек показался на пороге. Казалось, он удивился и вместе с тем обрадовался, увидев меня; он зазывал меня ласковыми жестами и знаками, чтобы заманить к себе в хижину, прибегая при этом случае к обычной приманке - куском хлеба. Место мне нисколько не нравилось, но человек этот казался мне таким приветливым, да и предлагаемая подачка имела свою прелесть после такого долгого странствования и такого продолжительного поста, так что я решился войти.

Пока я ел хлеб, мой новый хозяин притворил за мною дверь и кликнул кого-то из задней комнаты. Резкий голос отозвался на зов, и вскоре после того взошла старуха с мрачным видом. Она мне показалась весьма отвратительною и похожею на ведьму. Оба они стояли в некотором от меня разстоянии, между тем, как я занят был уничтожением подачки, которую вторично получил от моего нового хозяина; они разговаривали в полголоса.

- Ведь за такую шкуру дадут талера три с половиною, - говорила старуха с живостью.

- Нет, - возразил мужчина, - к чему это? я могу и продать его за эту же цену.

- Так оставь этого пса уж лучше у себя, - возразила старуха злобно: - он в два дня сожрет более, чем на эту сумму.

- Не смотря на это я все-таки желал бы его иметь при себе, - сказал мужчина, глядя на меня с восхищением. - Что за славный зверь!

- Разве нам деньги, что ли, нужны, в самом деле? - продолжала озлобленная старуха, - насеем золы и будем ждать урожая - не так ли?

Последния слова, казалось, имели желаемый успех, потому-что, несколько минут спустя, я очутился уже в мощных руках, из которых не было никакой возможности освободиться, и увидел старуху, которая приближалась ко мне с огромным острым ножом.

Судя по тому что я слышал и что я видел пред собою, мне легко было угадать намерение моих хозяев, которое состояло в том, чтобы с меня с живого содрать шкуру; а известно, что шкура вдвое дороже ценится, если она снята с живого животного.

Припоминая свое прошедшее, я чувствовал, что совесть меня упрекала во многих действиях, очень мало отличавшихся от настоящого; только я не имел никакого права на извинения, потому что делал зло без всякой особенной нужды.

Несмотря на то, что человеческия размышления побуждали меня извинить поступок, вынужденный нищетою, животный инстинкт одержал во мне, однако, верх, и я принялся лаять и выть что было силы. Мой хозяин старался унять этот шум, зажимая мне морду, но мои сопротивления были так сильны, что он принужден был, наконец, оставить меня выть сколько душе моей было угодно. В то самое мгновение, тогда старая ведьма старалась улучить удобную минуту для исполнения задуманной надо мною операции, дверь вдруг отворилась несколько человек показалось на пороге. Старуха выронила нож, а хозяин бросил меня при виде этих нежданных гостей, которые, гуляя в этих местах, были привлечены в хижину моими отчаянными воплями. Мои неприятели старались оправдаться, предлагая некоторые объяснения; но по ни к чему не повело и так называемые преступники были отведены моими спасителями в город для допроса о жестокости в отношении собаки. На следующий день, в присутствии магистрата и рукоплещущей толпы народа, их осудили на заключение в рабочий дом на три месяца; а я вторично ускользнул, никем не замеченный, и снова пустился искать счастья.

Опыт последней ночи научил меня избегать городских предместий; к деревне я не чувствовал никакого влечения, а потому и направил свой путь на дорогу, которая, по моим соображениям, должна была меня вывести к самому центру столицы. После короткого странствования я очутился в отличном парке, наполненном красиво-одетыми дамами и кавалерами, ливрейными лакеями, лошадьми, экипажами и прочими принадлежностями роскоши и богатства. Я снова начинал испытывать мучения голода, который приближался ко мне с убийственной настойчивостью; а так как я ничего съедомого на красиво-усыпанных песком аллеях не находил, то и позволял себе выхватить большой кусок пирожного из рук одного чрезвычайно откормленного мальчика в бархатной курточке. Дитя, поражонное испугом, не успело еще обратиться с жалобою к своей няньке, которая была занята разговором с очень длинным, сухопарым солдатом, как уже и след мой простыл. Проходя мимо скамьи, к одной из лучших частей марка, я невольно обратил внимание на одну личность привлекательной наружности; это был человек средних лет, в очках, читавший книгу. В нем проглядывало столько усладительного спокойствия, столько довольства, столько хорошого расположения духа, столько внушающого к себе почтения, что я не мог идти далее и расположился у ног его, высунув язык и глупо виляя хвостом.

"Еслибы судьба, думал я, "послала мне такого хозяина, я носил бы ему корзинки, доставал бы брошенную в пруд трость, становился бы служить на задних лапах - одним словом, выполнял бы все известные собачьи мудрости, чтобы выразить свой восторг и свою благодарность.

за ним. Мы прошли несколько десятков шагов и чрез короткое время находились уже на широкой площади перед большим угольным домом, в котором, казалось, мой новый знакомый жил. Когда он позвонил, то дверь тотчас же была отворена лакеем в ливрее.

- Джордж, - сказал мой почтенный господин, весьма кротким голосом, - возьми эту собаку и позаботься об её содержании.

Приказания добродетельного господина были буквально исполнены, и чрез несколько минут я находился уже в большой собачьей кануре, помещенной в конюшне, которая находилась в конце сада; передо мною поставили плошку с водой и блюдо с костями и различными вкусными яствами.

первой, была тоже лягавая, только шотландской породы; третья еще большого размера из породы бульдогов, и наконец я, четвертый и самый большой пес, помесь водолаза и овчарки, Я узнал из разговора с моими новыми товарищами, которые были весьма сообщительны, что один из них был куплен на улице, другой подарен старому господину его другом, а третий, подобно мне, приглашон последовать за нашим хозяином. Всех их отлично кормили, прекрасно содержали; люди выпускали их в известные часы для прогулки, но никогда хозяин не брал их с собою. Многого они ожидали от своего почтенного господина, но до-сих-пор не могли вывести о нем удовлетворительного заключения. Он не любитель собак, это ясно, да и не охотник (я - вздрогнул при этой фразе) - не охотник потому, что никогда не ездил за город; казалось, их держали как-будто напоказ, а между тем не обращали на них никакого внимания, что было для них загадкой, которой даже и при благоразумном моем содействии они не в состоянии были разрешить. В продолжение нескольких недель я сам находился в том же положении, о котором мои товарищи мне рассказывали, и начинал уже чувствовать тягостную усталость, вследствие, однообразия моей жизни; но вдруг в одно утро мне показалось, что в доме происходит какая-то особенная суета, и точно, вскоре после завтрака, несколько служителей взошло в конюшню и всех нас четверых повели в столовую, где находились наш хозяин и несколько подобных ему почтенных на вид джентльменов, украшенных очками отличавшихся весьма кроткими и мягкими манерами.

- Джордж, - сказал наш хозяин, обращаясь к одному вы служителей, - все ли готово для хирургических опытов?

- Так сделай же одолжение, - продолжал наш хозяин весьма ласково, - сделай так, как я говорил тебе.

Вследствие этого разговора, маленькая лягавая собачка была уведена; по истечении нескольких минут служители возвратились за шотландкой и потом за бульдогом. Хотя мы и прохаживались по столовой перед тем, как нас уводили, но собравшиеся джентльмены не обращали на нас никакого внимания, а были более заняты разговором между собою у окна, которое выходило на площадь. Наконец очередь дошла и до меня и я последовал за моим проводником с каким-то тайным предчувствием беды.

Когда я взошол в залу, то прежде, нежели мог заметить, что сталось с моими товарищами, несколько служителей повалили меня и прикрепили к станку, на котором я очутился мордой в верху, растянувши ноги, а в рот мне всунули клубок шерсти, вероятное назначение которого было препятствовать моему вою. Едва только служители успели меня установить в этом крайне-неудобном положении, как в комнату вошли почтенные джентльмены и принесли с собою весьма сильный запах химических, физических и разных других аптекарских снадобий.

- С тех пор, как мы в последний раз виделись, - говорил голос, который я признал за голос нашего хозяина, - вероятно, вам известно, что я вступил в полемику с одной газетой, корреспондент которой подписывается псевдонимом Canis Familiaris. Мне, конечно, неприлично хвалить самого себя; но это уже слишком очевидно, что простой теоретик, каков мой безъименный соперник, имеет очень мало фактов для подтверждения своих аргументов, в сравнении с таким эксперименталистом, как я. Если Canis Familiaris утверждает, что аросупит-декокт из собачьей капусты - этот обыкновенный яд, известный под именем собачьяго яда, не действует на здоровую собаку, то я заставлю его замолчать, отвечая ему тем, что я своими собственными руками четырнадцать порций этого яда давал такому же количеству собак различных пород, и что я еще до-сих-пор храню их безжизненные трупы в моей анатомической зале, в доказательство всему миру справедливости моих слов. Ропот одобрения, смешанный с бряцанием стаканов, послышался со стороны джентльменов. Я подумал, что роковая минута настала и что приготовляют напиток для нашего истребления; но вскоре узнал - по запаху, что достопочтенные господа распивали херес, а по невнятности их голосов, что они грызли сухари.

- Буду, без сомнения, буду, - отвечал доктор Боракс едва внятно, потому что рот его был наполнен сухарями.

- Очень хорошо, - возразил наш хозяин, гладя рукою свой подбородок, а я утверждаю противное и, что еще более, готов доказать на опыте, что это ископаемое есть остаток одной из двух собак шотландской породы или бульдога.

Вторичный ропот удовольствия пробежал по комнате в ответ на это смелое замечание, и снова этот ропот смешался со стуком стаканов и грызением сухарей.

- Вот здесь, - воскликнул наш хозяин тоном оратора хлопая рукою по предмету, издававшему глухой звук, - есть отличный образец здорового бульдога, а вот тут (опять хлопанье и глухой звук) такого же достоинства собака шотландской породы.

положении близь того места, где стоял наш хозяин, и что он производил эти звуки, ударяя рукою по их растянутому брюху.

Когда кроткие джентльмены взаимно высказали свое удовольствие, ваш хозяин позвонил в колокольчик. В ответ на это тотчас же появился слуга.

- Джордж, - произнес наш хозяин, - снесите этих двух собак к господину Джемсу в анатомическую комнату: он уж распорядится ими соответственно моим приказаниям.

Пока эти поручения исполнялись, мой хозяин продолжал мою речь.

- Господа, - сказал он, - чтобы возвратиться снова к нашему вопросу о действии собачьяго яда на всякую собаку, я готов сейчас же доказать, насколько ошибочно мнение, утверждаемое некоторыми теоретиками, что чем больше собака, тем более будет в ней сила сопротивления к действию этого смертоносного зелья. Я доказал уже истреблением четырнадцати собак, что собачья капуста не есть только простое растение, как утверждают Cenis Familiaris и многие другие, но что это растение есть самый сильный яд, который когда-либо был употребляем для умерщвления всякой собачьей породы.

- Повторите нам еще раз свою мысль, доктор, - заговорил весьма кроткий джентльмен, который, казалось, записывал свои заметки во все время разговора, - вы говорите, что большая собака при равной порции умрет еще скорее маленькой?

- Да, - отвечал доктор с гордостью, - и для доказательства моего мнения я запасся, маленькой лягавой собакой и большим образцом смеси водолаза и овчарки, над которыми я намерен произвести опыт перед вашими глазами.

Несмотря на всю опасность моего положения, я не мог, однако, не предаться некоторым размышлениям о том, какая разница бывает в общественном положении людей) а так как мне известно было, как мала разница между самоубийством и произвольным стремлением к опасности, то мне невольно пришол в голову вопрос: отчего мои первые два хозяина-мучителя были так строго наказаны законом, тогда как это сборище полуученых полу невежественных докторов могло безнаказанно истреблять целые сотни животных ради какой-то прихотливой теории, под защитой хладнокровной и мнимой науки.

Но вот хозяин мой приблизился ко мне, держа к одной руке воронку, а в другой кубок, содержавший в себе темную жидкость. Я пытался смягчить его сердце жалостным умоляющим взглядом, но это старание оказалось напрасным перед холодным, самонадеянным, величественным ученым.

и что я стремглав падаю на землю.

Я пришол в себя. Больной, слабый, лежал я в постели, в своей комнате, в деревне, под надзором моего доктора и моей старой ключницы. Простуда, полученная мною на охоте, прекратилась к воспаление мозга, и я долго оставался без памяти.

Первое употребление, какое я сделал из медленно возвращавшихся сил, была забота о введении более гуманных обычаев в сельския мои увеселения. Ружье и удочку я заменил палкой и мячиком, развел лужок, на котором устроил место для игры в кегли, куда сходились потом все юноши графства и находили всегда ласковый прием.