Домашний спектакль

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домашний спектакль (старая орфография)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА

Обширны и грандиозны были приготовления на вилле Роз, в Елафам-Райзе, в жилище мистера Гетльтона (весьма зажиточного маклера) и велика была тревога его интересной семьи, когда приблизился день затеянного ею домашняго спектакля, "подготовлявшагося несколько месяцев". Вся эта семейка была помешана на домашних представлениях. Дом, обыкновенно такой чистый и аккуратный, принял в то время такой хаотический вид, точно его, по меткому выражению самого хозяина, "повыбросали из окошек". Большая столовая, лишенная своей мебели и украшений, превратилась в место свалки кулис, проводов, ламп, мостов, облаков, грома и молнии, фестонов и цветов, кинжалов, рапир и всякого иного театрального скарба, именуемого на театральном жаргоне бутафорскими принадлежностями. Спальни были загромождены декорациями, а кухня была занята плотниками. Репетиции происходили через день по вечерам в гостиной, и каждый диван в доме был более или менее поврежден но милости старания и усердия, с какими мистер Семпроний Гетльтон и мисс Люцина репетировали сцену удушения в "Отелло", так как эта драма должна была составить первое отделение вечерняго спектакля.

- Если мы попрактикуемся еще немножко, то я уверен, что пьеса сойдет у нас превосходно, говорил мистер Семпроний своей "драматической труппе" после сто-пятидесятой репетиции. В виду маленького неудобства, сопряженного с принятием на его счет всех расходов по спектаклю, он самым любезным образом был единодушно избран актерами-любителями в дирижеры. Эванс, - продолжал мистер Гетльтон младший, повернувшись к высокому, сухопарому, бледному молодому человеку с длинными бакенбардами, - Эванс, вы играете Родриго безподобно.

- Безподобно! - подхватили три мисс Гетльтон, потому что мистер Эванс был признан "душкой" всеми его товарками по сцене. Он был ужасно интересен и обладал такими красивыми бакенбардами, не говоря уже о его способности писать стихи в альбомы и играть на флейте!

- Однако по-моему, - прибавил дирижер, - вам еще не совсем удается... падение... в сцене поединка, где вы... того...

- Это очень трудно, - задумчиво ответил мистер Эванс; - последнее время я для навыка падал много раз у себя в конторе, только всегда больно ушибался. Падать мне приходится, как вам известно, навзничь, а при этом непременно треснешься затылком.

- А вы остерегайтесь, чтоб не повалить кулис, - сказал мистер Гетльтон старший, который был назначен суфлером.

- О, не бойтесь! - подхватил Эванс с крайне самодовольным видом. - Я буду падать головой за сцену, так что не наделаю никакой беды.

- Но за то, - воскликнул дирижер, потирая от удовольствия руки, - мы произведем большой фурор в "Мазаниелло". Гарлей поет в нем восхитительно.

Все поддержали этот лестный отзыв. Мистер Гарлей улыбался и посматривал глуповато, что было совсем не в диковину; потом он принялся мурлыкать: "Смотрите, как утро сияет роскошно" и вдруг покраснел, как рыбацкий колпак, который примеривал себе на голову.

клетчатую рубашку Боба, красный ночной колпак и в этом одеянии сойдет за пятого рыбака. В хорах мы, конечно, можем петь за кулисами, а в сцене на площади расхаживать в плащах и тому подобном. Когда же вспыхнет бунт, то наш Том, размахивая киркой, должен выбегать на сцену с одной стороны и скрываться по другую сторону, повторяя этот маневр как можно быстрее. Эффект получится электрический, точно бунтовщиков великое множество. А в сцене извержения вулкана мы станем жечь красный бенгальский огонь, кидать на пол медные подносы и производить всяческий грохот - тогда наверно выйдет отлично.

- Конечно! Конечно! - дружно подхватили все актеры, а мистер Семпроний Гетльтон убежал стремглав отмывать с лица сажу от жженой пробки и распоряжаться постановкой декораций, хотя и расписанных кистью диллетанта, но тем не менее восхитительных.

Миссис Гетльтон была добрая, покладистая, простодушная женщина, которая нежно любила мужа и детей; она имела только три антипатии. На первом месте у ней стояла естественная неприязнь ко всем девицам-невестам, кроме собственных дочек; на втором - боязнь всего, что может показаться смешным, и наконец, - как неизбежное следствие этого чувства - страх, почти ужас перед некоей мисси Джозеф Портер, её соседкой, жившей через дорогу. Впрочем все простодушные обитатели Клафама и его окрестностей трепетали перед скандалом и насмешкою, а потому заискивали в миссис Джозеф Портер, ухаживали за ней, льстили и ублажали ее на все лады.

- Все это пустяки, мама, - говорила однажды мисс Эмма Портер своей почтенной родительнице, стараясь скрыть точившую ее досаду. Если-б Гетльтон и предложил мне участвовать в их спектакле, то я уверена, что ни вы, ни папа не позволили бы мне выставлять себя таким образом на показ.

- Я и не ожидала ничего иного от твоего чуткого понимания приличий, - заметила мать, - и мне приятно, Эмма, что ты так метко охарактеризовала их затею.

Между тем не дальше недели тому назад та же мисс Портер четыре дня кряду парадировала за прилавком на благотворительном базаре перед всеми верноподданными её королевского величества, пожелавшими заплатить шиллинг, чтоб полюбоваться, как несколько десятков девиц кокетничают с незнакомыми мужчинами, играя в торговлю.

- Смотри! - воскликнула миссис Портер, выглядывая из окошка. - Вон к Гетльтонам тащут два говяжьих ссека и целый окорок ветчины, - очевидно для сандвичей; а Томас, кондитер, говорит, что ему заказано до полусотни тортов, кроме бланманже и желе. Нет, представь себе только этих мисс Гетльтон в театральных костюмах!

- Умора да и только! - подхватила мисс Портер с ненатуральным смехом.

- Погоди, однако, уж я сделаю так, что солоно им придется их затея! - сказала её мать и безотлагательно отправилась исполнять свое человеколюбивое намерение.

- Знаете, милая миссис Гетльтон, - начала миссис Джозсфь Портер, посидев предварительно с соседкою с глазу на глаз и выведав у нея с неутомимым усердием все новости насчет спектакля, - знаете, моя дорогая, пусть люди говорят, что хотят; уж конечно дело не обойдется без разных толков, ведь у многих чешется язык по злобе. Ах, моя душечка, мисс Люцина, как поживаете? Я вот сейчас говорила вашей маменьке, что слышала молву о том...

- О чем?

- Миссис Портер намекает на спектакль, моя дорогая, - объяснила девушке мать; - к сожалению, она как раз сообщала мне...

- О, пожалуйста не упоминайте о том! - перебила соседка; - это сущий вздор, такая же нелепость, какую отмочил некий молокосос, сказавший, что его удивляет тщеславие мисс Кероляйн, которая решается с такими ногами и щиколодками играть рол Фенеллы.

- Дерзкий нахал, кто бы он ни был! - вспылила миссис Гетльтон.

- Разумеется, моя хорошая, - внутренно ликуя, подтвердила гостья, - это несомненно! Ведь если мисс Кероляйн, - как я возразила ему, - играет Фенеллу, отсюда вовсе еще не следует, чтоб она непременно воображала, будто бы у ней хорошенькая ножка. На это - ах, молодые мужчины, такие болваны! - он имел наглость заметить...

кругу просто "дядей Томом". Его появление дало иной оборот разговору и внушило гостье превосходный план операции, которую она собиралась исполнить в день спектакля.

Дядя Том был очень богат и не чаял души в своих племянницах и племянниках, а поэтому, само собою разумеется, пользовался большим авторитетом в семье. Он был добрейший человек на свете, отличался неизменной веселостью и говорил без умолку. Мистер Бальдерстон гордился тем, что носил всегда и всюду высокие сапоги с отворотами и никогда не повязывал шеи черной шелковой косынкой {Вопреки общепринятой моде конца тридцатых годов. Прим. перев.}; кроме того он любил похвастаться, что помнить наизусть все главные пьесы Шекспира с начала до конца, и это была сущая правда. Благодаря такому чисто попугайному таланту, дядя Том не только сам то и дело цитировал "Эвонского лебедя", но и не выносил, чтоб кто нибудь другой искажал цитаты из его любимого автора; в таких случаях он без церемонии поправлял виновного. Вдобавок он был порядочный чудак: никогда не упускал случая высказать напрямик свое мнение и хохотал до упаду надо всем, что казалось ему забавным или смешным.

- Ну, девочки, - осведомился дядя Том после поцелуев и разспросов о здоровье, - как подвигаются ваши дела? Выучили свои роли, а? Люцина, дружок, ну-ка: акт 2-й, сцена I, левая страница, последния слова: "Неведом жребий"... Что следует дальше, а? Продолжай: "Избави Бог"...

- Ах, да, - подхватила мисс Люцина, - я вспомнила...

                    Избави Бог;

Как наших дней число растет!

- Делай паузы там и сям, - советовал старый дядя, который был великим критиком. "Пусть счастье наше и любовь растут", - ударение на последнем слоге "тут"; затем пауза - раз, два, три, четыре,--и опять произноси, повысив голос: "как наших дней число расил". Ударение на слоге "дней". Вот как надо декламировать, душа моя; положись на твоего дядю по части ударений. Ах, Сем, как поживаешь, юноша?

- Отлично, дядя, благодарствуйте, - отвечал мистер Семпрониус, который только что вошел с несколько странным видом; он сильно смахивал на дикого голубя, благодаря черным кругам под глазами: результат постоянной пачкотни жженой пробкой. - В четверг, конечно, мы вас увидим?

- Как же, как же, мой милый!

- Да, я льщу себя мыслью, что справился бы сносно с этой задачей, - отвечал дядя Том.

- Мне надо заранее выговорить себе местечко возле вас на представлении, - продолжала миссис Портер, - тогда, если наши милые юные друзья в чем нибудь ошибутся, вы укажете мне сейчас их ошибку. Это будет преинтересно.

- Сочту за счастье быть вам полезным в чем могу.

- Помните же наш уговор.

- Не знаю, почему, - сказала миссис Гетльтон своим дочерям, когда оне сидели вечером все вместе вкруг камина, - только мне страшно не хочется, чтоб миссис Джозеф Портер пришла к нам в четверг. Я уверена, что она замышляет что нибудь.

- Во всяком случае нас она не может поднять на смех, - надменно возразил мистер Семпроний Гетльтон.

Давно ожидаемый четверг настал своим чередом и, как философски заметил мистер Гетльтон старший, "не принес с собото никаких неприятностей, о которых стоило бы говорить".

Пробило семь часов; публика стала собираться; все, что было выдающагося и шикарного в Клафаме с его окрестностями, быстро наполняло зрительный зал. Сюда явились: Смиты, Гоббинсы, Никсоны, Диксоны, господа со всевозможными фамилиями, два альдермена, один будущий шериф, сэр Томас Глемпер (возведенный в дворянское достоинство в прошлое царствование за поднесение адреса по поводу избавления кого-то от неведомо чего) и напоследок, - но не из последних - миссис Джозеф Портер и дядя Том, которые заняли места в центре третьяго ряда от сцены. Миссис Портер потешали дядю Тома всевозможными историями, а он в свою очередь потешал всех остальных своею неумеренной, смешливостью.

"Прометея". Пианистка с похвальным усердием барабанила по клавишам, а виолончель, подыгрывавший ей местами, "звучал сравнительно очень недурно". Только злополучный субъект, взявшийся аккомпанировать на флейте "на память", убедился по собственному горькому опыту в правдивости старинной пословицы: "с глаз долой - вон из памяти". Крайне близорукий, флейтист был еще посажен на значительном разстоянии от своего нотного пюпитра, и все его участие в оркестре ограничивалось лишь тем, что он от времени до времени играл какой нибудь такт совсем не на месте, сбивая с толку остальных исполнителей. Впрочем надо отдать полную справедливость мистеру Брауну, что делал он это превосходно. Действительно, увертюра сильно смахивала на скачку разных инструментов, старавшихся обогнать друг друга; рояль пришел к финишу первым на несколько тактов, за ним следовал виолончель; сильно отстала от них бедная флейта, потому что глухой джентльмен дудел себе, как попало, дальше, решительно не сознавая, что он фальшивит, пока взрыв рукоплесканий в рядах зрителей не возвестил ему об окончании увертюры. Когда все стихло, со сцены послышалось шарканье ног, суетливая беготня, сопровождаемая тревожным шепотом: "Вот тебе на!" - "Как же быть?" и т. д. Зрители начали снова аплодировать, желая ободрить артистов; тут мистер Семпроний весьма явственным голосом попросил суфлера "очистить сцену и подать звонок к поднятию занавеса".

Динь-динь-динь! - раздалось опять. Зрители уселись по местам; занавес дрогнул, поднялся достаточно для того, чтоб обнаружить несколько пар желтых сапог, топтавшихся на подмостках, да на том и застрял.

Динь-динь-динь! - снова зазвенел колокольчик. Занавес судорожно задергался, но не пошел выше. Публика сдержанно хихикала. Миссис Портер посмотрела на дядю Тома. Дядя Том посмотрел на всех, потирая руки и покатываясь со смеху в полном восторге. После бесконечных звонков, продолжительного шепота, ударов молотка, требованья гвоздей и веревки, занавес, наконец, поднялся и обнаружил мистера Семпрониуса Гельтона одного в костюме и гримме Отелло. После троекратного взрыва рукоплесканий, во время которых мистер Семпроний прикладывал правую руку к левой стороне груди и раскланивался самым безукоризненным образом, сей дирижер выступил вперед и обратился к публике с такою речью:

- Леди и джентльмены! Смею вас уверить, с искренним сожалением, что я весьма сожалею о необходимости сообщить вам, что Яго, которому предстояло играть мистера Вильсона... Простите, леди и джентльмены, я естественным образом несколько взволнован (аплодисменты)... Я хочу сказать, что мистер Вильсон, которому предстояло сыграть Яго... был... собственно говоря... или, иными словами, леди и джентльмены, дело в том, что я сию минуту получил записку с уведомлением, что Яго никак не может быть уволен из почтовой конторы сегодня вечером. В виду таких обстоятельств, я уверен... лю... лю... любительский спектакль... дру... дру... другой джентльмен взял на себя читать роль... просит снисхождения, на короткое время, надеясь на любезность и доброту британской публики.

Оглушительные аплодисменты. Мистер Семпроний Гетльтон удаляется со сцены; занавес падает.

Наконец трагедия началась. Все шло довольно благополучно до третьей сцены первого действия, где Отелло обращается к сенату: единственный недочет заключался в том, что Яго, не имея возможности напялить на себя ни одной пары обуви из костюмерной кладовой, по причине сильного отека ног, вызванного жарою и волнением, был принужден играть свою роль в высоких кожаных сапогах, совершенно не подходивших к его богато вышитым панталонам. Когда Отелло начат держать свой ответ перед сенатом (величие которого было представлено плотником, изображавшим герцога, двумя рабочими, приглашенными по рекомендации садовника, и мальчиком), миссис Портер поймала наконец случай, который ловила так старательно.

Мистер Семпроний продекламировал: 

- Это верно? - шепнула миссис Портер дяде Тому.

- Нет.

- Тогда поправьте же его!

- В чем я ошибся, дядя? - спросил Отелло, совершенно позабыв важность своего положения.

- Ты пропустил маленько. "Правда, на ней женат я".

- Ох! ах! - воскликнул мистер Семпроний, стараясь скрыть свое замешательство так же настойчиво и безуспешно, как зрители старались скрыть под притворным кашлем душивший их смех.

- А потому, что затерял свои очки, - отозвался бедный мистер Гетльтон, еле живой от жары и суматохи.

- Так, - сказал между тем дядя Том. Ну, вот теперь следует: "груб я речью".

Напрасно и безполезно было бы приводить все случаи, когда дядя Том, совершенно попавший теперь в свою стихию и подстрекаемый ехидною миссис Портер, поправлял ошибки актеров. Достаточно заметить, что стоило ему оседлать своего конька, чтоб забыть обо всем прочем. Таким образом весь остаток пиесы прошел под его бормотанье вполголоса роли каждого действующого лица. Публика потешалась на пропалую. Миссис Портер была на седьмом небе. Исполнители сбивались на каждом шагу. Дядя Том никогда в жизни не чувствовал себя так приятно, а его племянникам и племянницам, хотя они и были объявлены наследниками его крупного состояния, никогда так искренно не хотелось, чтоб он убрался к праотцам, как в тот достопамятный вечер.

Сюда присоединилось еще много других не столь важных обстоятельств, содействовавших охлаждению усердия у "действующих лиц". Ни один из исполнителей не мог шагнуть в своих брюках, пошевелить рукой в своей куртке. Панталоны были черезчур узки, башмаки слишком широки, а мечи всех форм и размеров. Мистер Эванс, слишком высокий ростом для маленькой сцены, щеголял в черной бархатной шляпе с громадными белыми перьями, красота которых терялась в "облаках"; единственное неудобство этого роскошного головного убора состояло в том, что, когда шляпа была у Эванса на голове, он не мог ее снять, а когда снималась, то не было возможности ее надеть. Рыбаки, нанятые для этой оказии, подняли настоящий бунт, отказываясь играть, если им не прибавят угощения крепкими напитками; когда же их требование было удовлетворено, то оии в сцене извержения вулкана опьянели самым натуральным манером. От красного бенгальского огня, зажженного в конце второго акта, чуть не задохнись зрители, а вдобавок едва не загорелся дом, так что пьесу доигрывали в густом дыму.

Одним словом, вся затея, как миссис Джозеф Портер передавала каждому с злорадным торжеством, "провалилась вполне". Публика отправилась по домам в четыре часа утра, надорвавшись от хохота, с жестокий головной болью и страшно пропахнув горючей серой и порохом. Гетльтоны, старший и младший, улеглись спать с каким то смутным желанием переселиться на берега Лебяжьей реки вначале будущей недели.

Вилла Роз снова приняла свой обычный вид. Мебель в столовой поставили на прежнее место; столы в ней лоснятся по старому; стулья, набитые волосом, стоят вдоль стен с былою правильностью, а во всех окнах дома прилажены венецианския шторы в защиту от пытливых взоров миссис Джозеф Портер. О театральных представлениях нет больше и полипу в семье Гельтонов. О них заикается разве только дядя Том, который невольно недоумевает порою и сожалеет о том, что его племянники и племянницы как будто охладели к красотам Шекспира и потеряли охоту к цитатам из произведений великого певца.