Чарльз Диккенс

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чарльз Диккенс (старая орфография)

Монтескьё сказал: "если история известной страны незанимательна, можно быть уверенным, что её жители благоденствовали и благоденствуют"; эти слова автора "Духа Законов" были и в наше время применяемы к случаям более частным, к благополучию отдельных личностей; Бальзак, в одном из своих романов, заметил: "история счастливых людей, как и летописи благополучных земель, вся заключается в двух строках." После Бальзака один из знаменитейших писателей современной нам Англии, человек, увлекающий своим бурным красноречием души самых холодных из своих соотечественников, эксцентрик, под чьим пером сама история превращается в какую-то ослепительную и невиданную доселе фантасмагорию, критик и поэт в прозе, историк и памфлетист - Томас Карлейль, написал следующия строки, равно применимые и к высшим вопросам истории и к участи отдельных личностей, людей знаменитых и неизвестных, блистательных и незначительных, наполняющих мир славою своего имени и живущих в вечной тени, посреди невозмутимого спокойствия.

"И в делах нашего мира - говорит Карлейль - есть своя тишина, которая лучше всякой речи. "Важное событие", то есть случай, о котором говорят, вспоминают и будут долго помнить, не есть ли, в некотором смысле, отклонение от общих законов последовательности? Даже счастливое "событие" не наводит ли собою на мысль о перемене, о потере деятельной силы и во своей неправильности не может ли иногда считаться чем-то в роде болезни? Дуб ростет в лесу тысячу лет, и ростет посреди одного итого же ненарушимого молчания, только через тысячу лет в лесу слышится шум, удар, звук, которому вторит эхо: величественное дерево упало, старого дуба не существует более! Кто слышал, как упал на землю жолудь, принесенный ветром, и пустил свои ростки на том самом месте, где суждено было возвышаться исполину лесов, и когда величавый дуб цвел, когда он украшался новыми листьями, - кто знал об этом, кто о том помнил? Не в минуту, не в час происходили подобные перемены: оне совершались медленно и непрерывно, в целом потоке дней, в которых каждый час походил на час предъидущий...."

"Шиллеровой жизни", одного из популярнейших писателей Англии, перелившого в умы своих сограждан много германской мудрости, германской поэзии и германской туманности, - эти слова поневоле должны приходить на память почти каждому писателю, когда либо бравшемуся за биографию которой нибудь из литературных знаменитостей нового времени. К великой горести биографов-анекдотистов и к удовольствию всех людей, не способных жить без искусства, давно уже прошла та грозная и патетическая эпоха истории, когда слово поэт было почти синонимом страдальца, когда избранный смертями, вскормленный музами, не мог сделать шагу на пути жизни, не встретив катастрофы и злодеев, достойных поэмы; когда Мильтон, вдохновенный слепец, укрывал свои последние, грустные дни от злобы торжествующих врагов, Буало говорил, Людвику XIV: "Государь, ваш старый Корнель умирает с голоду!" по улицам испанских городов ходил безрукий и оставленный всеми инвалид, по имени Мигуэль Сервантес, и когда Данте Аллигиери оставлял прославленную им родину, с тяжким проклятием на устах: "Ай! Италия, страна позора и горести, корабль без кормчого посреди страшной бури, не владычица окрестных земель.... дом разврата и безчестия!"

Действительно, жизнеописания, современных литературных знаменитостей редко бывают занимательны, если под словом занимательность мы станем понимать внешний интерес рассказа, обильного событиями, если мы пожелаем толковать слово "событие" так, как понимали его Монтескьё, Бальзак и Карленль. Но здесь то и является еще вопрос своего рода: человек мыслящий, задумываясь над подробною, хотя неэффектною биографиею превосходного писателя, может быть проведшого лучшие свои годы в тиши кабинета или посреди кротких семейных радостей, поневоле должен спросить самого себя: "на каком основании станем мы делать события жизни человеческой на важные и неважные, мелкия и громадные, необыкновенные и ничтожные?" Высокая мысль, зерно будущого великого творения, может зарониться в голову поэта посреди тишины и посреди бури, в его библиотеке и в чужой стороне, перед камином и на поле сражения; повсюду с человеком могут происходить те высокие нравственные феномены, которые должны быть названы событиями по преимуществу, событиями плодотворными по результату. Для человека наблюдательного и богатого дарованием самая тихая жизнь есть цепь событий, посреди которых растет, крепнет сила, данная ему Создателем, как росла и крепла сила поэтов, тяжкими испытаниями проведенных к безсмертию. Подсмотреть связь простой жизни писателя с развитием его дарования, объяснит его направление, зародышь, самую манеру его произведений - составляет для биографа задачу более трудную, нежели изложение чьей нибудь драматической биографии.

Нужно сознаться, что в составлении подобного рода биографий английские писатели прошлого, и настоящого столетии не имеют себе равных ни в какой словесности. Вся история английской литературы распадается на сотый биографий, в которых тщательно разсмотрены и жизнь и деятельность каждого лица, сколько нибудь известного своими трудами в мире ученых и любителей изящного; строго практический смысл биографов, врожденный нации; равно удалят их и от излишней яркости красок во вред истине, как это случается с французскими историками словесности, и от того злоупотребления анализа, стремления к запутанным и скоропреходящим умозрениям, которое делает труды многих германских ученых столь темными и фантастическими, причудливыми и быстро стареющими, детски неверными, не взирая на всю кропотливость и добросовестность исполнения. Про великобританским писателей, когда либо занимавшихся историею отечественной литературы (а ею занимались они все, от Джонсона до Маколея), невозможно сказать того, что поминутно говорится о трудах германских и французских критиков; "такой-то писатель устарел, такое-то изъискание не годится более." Труды Скотта, Кольриджа, Соути, Мура, Элисона, Джеффри и Маколея нимало не затемнили биографий, писанных Босвеллем, Гаукинсом и Джонсоном: взгляд изменился во многом, но не изменился радикально; анализ остается один и тот же, по видимому, но его направления далеко не прежние. Берега и поверхность потока не изменились нимало, но глубина увеличилась и со всяким днем увеличивается.

дарования сделает подписку и на собранную ему сумму соорудят ему на кладбище статую или урну с приличною надписью; в тоже самое время два или три друга выхлопочут его семейные бумаги, отправятся в тот город, где он родился, познакомятся с остатками его школьных товарищей {Крокер, известный своими комментариями, не оставил даже в покое королевского семейства; а когда умер Байрон, безчисленные издатели разных заметок о его жизни довели своими разспросами до отчаяния его нежную сестру, мистрисс Лей, и были торжественно изгнаны вон сэром Робертом Пилем, школьным товарищем поэта.}, объездят все дома, им посещаемые, и, трудом с неслыханным рвением, соберут огромный запас фактов, имен и анекдотов, из которых, под рукой известного критика, выходит нечто стройное и увлекательное, изящный памятник на литературном кладбище, несколько лишних букв в истории сердца человеческого. В замен того писатели живые не имеют биографов и не пользуюся удовольствием встречать на страницах какого нибудь обозрения малейшия подробности из своей семейной жизни или рассказы о том, как они боролись с бедностью в молодые лета. Дом живого литератора есть крепость, и события его юности, зрелого возраста никогда не раскрываются перед публикою до самой его смерти. Оттого-то ни об одном почти из ныне существующих британских поэтов, романистов, историков и эссейистов мы не имеем подробных биографических сведений; тоже, что отъискивается в биографических лексиконах и критических журнальных статейках, весьма неполно, а сверх того изложено с безпрестанными оговорками и убийственною краткостью.

По всем изложенным причинам, приступая к краткой биография Диккенса, автора "Копперфильда" и "Записок Пиквикского клуба", мы торопимся заранее уведомить наших читателей, что имеем под рукою только неполные и неудовлетворительные материялы о жизни популярнейшого из романистов Англии. Лучшим доказательством того, как мало сведений имеется по этому предмету даже в самом Лондоне, может служить литературная сплетня о происхождении "Давида Копперфильда", - сплетня, обошедшая Англию и Америку, повторенная во Франции и Германии. В посвящении, приложенном к третьему тому своего последняго романа, Диккенс высказывает ту мысль, что "Копперфильд" ему особенно дорог, что много юношеских воспоминаний и сердечных порывов потрачено им на книгу, с которой грустно прощаться, дописывая последния страницы. Подобные вещи говорит почти всякий писатель, со времен Гиббона и его знаменитого предисловия к своему громадному труду; тем не менее, основываясь на словах Диккенса и еще на том обстоятельстве, что герой романа - литератор, пользующийся успехом, дилетанты пустились объявлять во всеуслышанie, что "Давид Копперфильд" есть автобиография самого автора, что сочинитель "Оливера Твиста", изгнанный сиротка, спасенный теткою Тротвуд, создатель Пексниффа и малолетний друг маленько Эмли - одно и тоже лицо. До сих пор все шло хорошо; но, коснувшись главного лица, оставалось заняться лицами второстепенными, и тут-то, как всегда случается, начались личности, претензии, обиды и протестации. В Англии так много Гипов, блистательных и безнравственных Стирфортов, Микауберов и Мурдстонов! а ужь конечно, усердные комментаторы с большим рвением отъискивала оригиналы чудаков и злодеев, нежели лиц достойных уважения. Как ни приятно было бы нам, основываясь на животрепещущих слухах, сблизить личность существующого романиста с личностию вымышленного Копперфильда, мы находим себя в необходимости признаться, что во внешних фактах жизни между этими двумя особами общого только то, что и Диккенс и Копперфильд британские подданные, да сверх того занимаются оба одним и тем же делом, то есть литературою.

и перевозить за собой все семейство, состоящее из шестерых ребятишек. Чарльзу было два года, когда его в первый раз перевезли в Лондон; но через шесть лет отец получил новое место, и опять в приморском городе, именно Чатаме. Здесь-то будущий романист впервые познакомился с морем, играющим такую поэтическую роль почти во всех его произведениях; в Чатаме же положено было первое начало его образования, и начало весьма удачное: мальчика отдали на попечение старого и седого пастора, "а white-headed clergyman", известного своей кротостью, безсменного воспитателя всех бедных детей в околодке. Дальнейшее воспитание молодой Диккенс получил в одной из лондонских школ, где, конечно, было ему не так привольно, как под кровлею отца или своего первого учителя, но где, в замен того, уже начали развиваться способности мальчика - способности, даровавшия ему и независимость, и славу, и целую жизнь, полную невозмутимого счастия.

После ""Оливера Твиста", "Никкльби" и романа "Джен Ир", после десятка прозаведений лучших британских писателей и даже писательниц, непозволительно оставаться в неведении насчет состояния первоначального публичного воспитания в Англии, даже еслиб добросовестные изъискания по этому предмету, довольно часто печатаемы в тамошних газетах и обозрениях, не бросали яркого света на жалкое, неудовлетворительное состояние мужских и женских школ, приютов, пансионов в Лондоне и других английских городах. В двадцатых голах нашего столетия слово laissez-faire было основным словом, ключом всей английской системы публичого воспитания: ни одно из лиц, принадлежавших гражданскому управлению, не наблюдало ни за ходом, преподавания в частных училищах, на за нравственностью воспитателей и воспитательниц, ни даже за тем, чтоб дети, брошенные в средину этих моральных омутов, были содержаны приличным образом. Сотни школ открывались без всякого основного капитала, и если число воспитанников оказывалось меньшим, нежели того желали спекулаторы, начиналась одна и та же система экономии на пище и одежде воспитанников, на жалованье гувернерам и прислуге. Вследствие недостатка средств и конкурренции между содержателями, скупость и грубость царствовали в заведениях для воспитания детей, наставники набирались из самой жалкой части народонаселения и весь состав училищ, от начальника до привратников, составлял нечто подавляющее все силы ребенка, ведущее прямым путем к идиотству, благородных людей, - предразсудок, основанный на ложном понятии о необходимости суровых мер при воспитании юношества, был главною причиною. того, что сказанный порядок вещей длился, при общем равнодушии, и продолжается даже в наше время, хотя и смягченный до некоторой степени.

В школе Диккенс не отличался ни особенным прилежанием, ни особенной веселостью характера. Главным его занятием была чтение романов и сочинение трагедий. Трагедии эти, большею частию взятые из только что выученной древней истории, разучивались товарищами мальчика и разъигрывалась в его присутствии. Любимыми авторами будущого романиста были писатели с юмористическим направлением: Свифт, Стерн, Смоллет Филдинг; классическая биография Босвеля - настольная книга каждого англичанина - была десятки раз перечитана Диккенсом и, может быть, дала ему первую идею о создания "Записок Пикквикского Клуба". Вечно погруженный в свои книги и рождающияся фантазии, равнодушный к удобствам жизни, неловкий и задумчивый в обществе, приглядевшийся ко всей нужде и жестокости, его окружавшей, молодой человек, может быть, долго не подумал бы о вступлении в жизнь чисто практическую еслиб семейные обстоятельства, и пуще всего возростающая бедность отца не понудили его искать себе должности, для куска хлеба. О поступлении в Оксфордский или Кембриджский университет нечего было думать без денег и протекции; а потому молодого человека определили писцом в контору какого-то адвоката, - адвоката бедного и не очень трудолюбивого, а потому имеющого занятия только по делам неважным - большею частию по просьбам лиц весьма незначительных. Перед конторой не останавливалось красивых экипажей, джентльмены и львы очень редко посещали диккенсова начальника; зато у стола молодого клерка то-и-дело торчали будущие оригиналы его веселых романов: капитаны Кутли с крюком вместо руки, обманутые каким нибудь Джинглем в потертом фраке и с рукой, ныряющею за галстук, для отъискания несуществующого воротничка, простодушные философы вроде Самуила Пикквика, попавшиеся в жертву коварному лицемеру Пексниффу, может быть мистер Тутс, которому герой, подобный Лапчатому Гусю, превратил нос в горчичницу, а глаза в уксусницу. Бойкая баба, мистрисс Бэрдль являлась с прошением за обольстившого ее смирного джентльмена; и может быть сам старичина Джой, ввязавшись в одну из неприятных историй, приходил не раз посоветоваться с юристом, покровителем и просветителем Диккенса. Случались дела и другого рода: так как по английским законам каждый подсудимый обязан был иметь своего защитника, хотя бы его преступление было яснее дня, то адвокатам, не имевшим хорошей практики, часто приходилось за ничтожное вознаграждение хлопотать по делам самым безнадежных преступников. Лица, прославившияся своими страшными делами, часто поручали свою незавидную судьбу стараниям диккенсова патрона, и посреди всех этих злодеев, воров, чудаков, оригиналов, плутов, добряков, бездарных актеров, чердачных поэтов, промотавшихся зевак, безпечных объедал, картежников, полисменов и взяточников главное направление диккенсова таланта обозначилось окончательно: молодой писец бросил своя написанные трагедии и забыл о будущих драматических произведениях. Новые планы составлялись в его воображении, и скоро перемена деятельности - вступление на литературную дорогу -- дала ему средства применить к делу свои планы.

стенографию, доставил ему место сотрудника в издании "Парламентское Зеркало", - место, конечно, не совсем блистательное, потому что все участие юноши в занятиях редакции ограничивалось только записыванием парламентских прений и собиранием городских новостей для каждого нумера - дело довольно трудное, особенно в период времени между двумя сессиями палат, когда журналисты лезут из кожи, стараясь вознаградить сухость политических известий обилием журнальных уток, страшных известий и забавных сплетен. От "Зеркала" Диккенс перешел в редакцию столь известной "Утренней Хроники" (Morning Chronicle), и хотя труды его были в прежнем роде, но он мот утешать себя мыслию, что по крайней мере работает для одного из первых журналов своей родины и может надеяться пробиться вперед, выиграть кое что во мнении журналистов и самой публики. Кроме того обширный состав редакции и устроенный в ней порядок работы доставили талантливому сотруднику новый случай выказать свои способности и обогатить память новыми фактами общественной жизни, новыми наблюдениями над человеческим характером.

Обширная фаланга вестовщиков (reporters), нечто среднее между сотрудниками и прислугою, бывает обыкновенно подчинена двум или трем редакторам, обязанным распоряжаться своими подчиненными как небольшою армиею, разбрасывать не по всем частям Лондона и, собирая ее в составу представляют нечто весьма любопытное, так как для должности вестовщика выбиралась люди с искусством пробираться везде, с гибким языком и чутким ухом, с наблюдательностью своего рода, с медным лбом и предприимчивостью неутомимою. Чрез посредство этих поистине странствующих рыцарей), Диккенс всякий вечер знал все, что делается странного, страшного или смешного ж обширной столице Англии, и, каждый вечер ведя свою должностную беседу с десятком сплетников, передавал все от них слышанное в самых метких и бойких выражениях. Материялы гнались на материалами; стенография была оставлена, контора адвоката посещалась реже и реже; вместо нея молодой человек стал ходить на лекции литературы в Британский Музеум, а минуты, свободные от таким разнообразных понятий, посвящать обделке своего первого творения. Наконец это произведение появилось на страницах "Утренней Хроники": то были "Скиццы" Боца, в которых опытному глазу легко подсмотреть зародыш огромного числа характеров, выведенных Диккенсом впоследствии. Успех первых очерков побудил его издать все скиццы отдельной книгою, а вслед за нею издать новое творение - в двух томах, с картинками известного Крюйсшенка. Роман этог - так хорошо знакомый русским читателям "Записки Пикквкского клуба" - встречен был единодушным ободрением... мало того: энтузиазмом всех соотечественников автора. Диккенс был переведен на все европейские языки и повсюду приобретал новых поклонников; иностранные читатели, не понимая некоторых страниц "Пикквикского Клуба", невольно увлекались прелестью и выразительною веселостью целого.

Успех второго издания этой самой книги, выпущенной в свет с настоящим именем автора в 1838 году {Издание это посвящено было М. Тильфорду, члену парламента и автору уважаемых драматических произведений.}, превзошел всякое ожидание: 100,000 экземпляров распродано было в Англия и Северной Америке, не включая в то число многочисленных парижских и лейпцигских контрфакций. Слава Диккенса утвердилась на прочном основании, бедный писец и предводитель газетных вестовщиков приобрел себе и независимость и общее уважение; счастливое супружество заключило собою ряд счастливых событий: Диккенс женился на мисс Гогарт, дочери эдинборгского литератора {Статьи B. Гогарта о музыке до сих пор ценятся в Англии.}, с которою познакомился, только что устроившияся обстоятельства дали ему возможность посетить в виде туриста лучшия уголки своего отечества и в том числе столицу Шотландии. Отец мистрисс Диккенс был искренним другом Вальтер-Скотта и одним из первых дилетантов литературы, которые приветствовали явление "Пикквикского Клуба" радостными надеждами.

С успехом этого произведения начался новый период в жизни Диккенса: домашняя жизнь романиста перестает интересовать нас, зато литературная деятельность развивается с каждым годом, - развивается в обширных и любопытных размерах. С помощью трудолюбия и энергетических мер, предпринятых для обогащения себя новыми сведениями, Диккенс находить время объехать и обходить пешком половину Европы, издавать роман за романом, работать в разных периодических изданиях, устроить свои денежные дела удовлетворительным образом, поддержать на трудном пути членов своего семейства и посреди всего этого замыслить план отдаленной поездки, именно в Северную Америку, кипсеки наполняются его мелкими статейками. Morning Chronicle не совсем оставлен: при всех этих занятиях Диккенс находит еще время наблюдать за жизнью простых классов лондонского народонаселения, следить за всеми политико-экономическими сочинениями и поддерживать знакомство с парламентскими и литературными знаменитостями. Угасающая звезда моды и фешенебльной литературы, бывшая приятельница Байрона, леди Блессингтон спешит принят в свой избранный кружок нового романиста; лучшия фамилии Англии осыпают бывшого писца любезностями и приглашениями. Дарование Диккенса ростет, и ряд сочинений, увенчанных немедленным успехом: "Оливер Твист", "Николай Никкльби", "Мистер Гомфри", "Бэрнеби Родж", свидетельствует перед публикою о неистощимоcти и разнообразии его фантазии.

Два момента замечаем мы в первых созданиях Диккенса, - те самые два элемента, которые составляют силу и величие живописца Гогарта, именно: задушенную веселость рядом с изображением самой мрачной, тяжелой действительности. Кто мог бы, зная из Гогарта только те картины, где изображены пиры и избрания, народные веселья или ряды зрителей, расхохотавшихся при виде собаки с париком её хозяина за голове, - кто мог бы представить себе, что кисть, начертавшая эти веселые изображения, этих кузнецов с кружками портеру, судей, уплетающих огромные куски говядины за обедом в честь лорда-мэра, - рядом с ними изобразила бледные лица преступников посреди своего ветхого приюта; отчаяние женщины, отвергаемой своим мужем; неистовые конвульсии игрока, проигравшого последнюю гинею и не замечающого, что самый игорный дом горит, что удушливый дым наполняет всю комнату, пандемониум богини Фортуны? Те же две противоположности видим мы и у Диккенса; только оне не распадаются так резко, как у Гогарта: оне находятся в безпрерывной борьбе за первенство, в безпрерывном столкновении, в ежеминутном контрасте. Несколько раз романист уступает то тому, то другому направлению, впадает иногда в заблуждения, иногда увлекается эффектом, иногда жертвует грустным для фарса, иногда веселостью и простотою для страшного, для целых глав во вкусе Матьюрина и Льюиза. Изобилие тягостных и даже кровавых сцен составляет яркую особенность некоторых из созданий Диккенса, в первую пору его литературной деятельности, и причина тому весьма понятна: юность романиста была безпрерывным переходом от нужды к отдыху, от трудолюбивого уединения и Диккенс имел случай вместо ничтожного процесса встречать зрелища и споры, потрясающие душу, всматриваться в лицо подсудимого, еще недавно совершившого тяжкое преступление, слышит подробности ужасного дела, от которых у присутствовавших волоса становились дыбом, подмечать, как на лице осужденного злодея проступала бледность при известных словах председателя присяжных: "присуждаем его быт повешенным за шею до тех пор, покуда воспоследует смерть!" Сколько раз, имея обязанностью своею дать в журнале подробный отчет о каком нибудь плачевном событии, интересовавшем собою публику, автор "Пикквикского клуба" отправлялся, сопровождаемый газетным вестовщиком, в одну из унылых, отдаленных улиц Лондона, взбирался по темным лестницам на чердак кирпичного, закопченого, мрачного дома, приюта нищеты и порока, осматривал комнату, замечательную по только что случившемуся в ней преступлению, разсуждал с констеблями, свидетелями, зеваками, мальчишками, запускающими руки в карман этим зевакам, бледными и пьяными женщинами, сбежавшимися из таверны на грустное зрелище! Кроме всего этого Дикккес питал особенное уважение к двум весьма популярным талантам Англии, у нас почти неизвестным, именно: Мэтьюрину и Льюизу, романистам "ужасным" по преимуществу, вечно готовым, для устрашения своих читателей, пустить в ход даже сверхъестественные силы и произвести эффект, выводя вперед фаланги окровавленных привидений. Пристрастие к страшным сценам, доставившее Диккенсу возможность написать в своем "Оливере Твисте" несколько сцен истинно потрясающих, едва было не завлекло нашего романиста слишком далеко: поощренный необыкновенным успехом этих сцен, он выпустил в свет целый роман, исключительно основанный на одних ужасах, только что не впадающих в сверхъестественное. Мы говорим о "Бэрнеби Родже", романе, едва было не совершившем плачевного переворота в литературной карьере Диккенса.

Интрига "Бэрнеби Роджа", о котором мы позволим себе поговорит несколько подробнее, чем о других произведениях автора, вся вертится на истории одного преступления. Родж, служитель мистера Гэрдаля, зарезал своего господина; умирая, несчастная жертва дернула за снурок висевшого у ворот колокола, чтоб призвать кого нибудь на помощь. Убийца, услышав звон и шум бегущого народа, совершает другое преступление: убивает садовника, и, надев на него свое платье, кидает его в пруд, а сам скрывается. Роджа все признают утонувшим, но судьба не дремлет, хотя дело, по видимому, устроялось и преступник остался без наказания.

разбойниками, стоит неподалеку от дороги, раскидывая вокруг себя пламя, искры и горящие угодья. Строение покинуто хищниками, спасающимися от вооруженной силы, все кругом страшно и торжественно, в тишине ночи слышится какой-то звон, резкий, прерывистый, - звон, призывающий граждан Лондона к оружию. При этом звуке всадник приподнимается на стременах и кровь стынет в его жилах. Читатель догадывается, что путешественник, там испугавшийся звона, никто иной, как Родж, убийца двух человек. Он приехал издалека, он привлечен на место своей гибели из дальних краев, из приюта преступления, через стечение запутанных обстоятельств, в которых главную роль играет звон колокола, раздавшияся при совершении его преступления! Увлекаемый судьбою, Родж входят в ту часть обгорелого строения, которая наиболее безопасна: он хочет укрыться в ней - и вдруг замечает, что ему пришлось искать крова в том самом строении, где им погублены две невинные жертвы! Не помня себя от ужаса, он хочет бежать - и встречает брата своей жертвы, мистера Гэрдаля. Чтобы ускользнут от мстителя, Родж пробирается по дымящимся обломкам, ступает на закопченую и полуразрушенную лестницу, - чтоб укрепить свои колеблющиеся шаги, хватается за какую-то веревку.... и в ту же минуту слышит опять прежний, оглушительный звон. Второпях он ухватился за веревку колокола при воротах, - и страшные звуки разносятся повсюду, они ростут и леденят сердце, они рассказывают всю кровавую историю преступления, они вопиют о мести! И злодей почтя без сопротивления отдается во власть мистера Гэрдаля, а читатель невольно сознается, что фантазия самого Льюиза едва ли способна была создать что нибудь более мрачное и глубоко потрясающее душу.

Такова капитальная сцена этого романа. Подробности романа мрачны, унылы, даже однообразны по своему угрюмому колориту. Успех "Бэрнэбя Роджа" был велик, "Домби", ни "Копперфильда". К счастию, любовь к ужасам, дошедшая до крайних своих пределов в "Роджа", была непродолжительна, а развитие Диккенсова таланта скоро подсказало ему, где можно отъискивать предметы потрясающих сцен, не обращаясь за ними к ньюгетским преданиям.

Последние труды Диккенса: Домби и Сын, Святочные рассказы, Давид Копперфильд, слишком знакомы нашим читателям; на эти произведения мы уже имеем право смотреть как на вещи совершенно зрелые, выработавшиеся последовательно. Элемент комический утратил в них часть той юношеской силы, которая, так оказать, увлекает нас к хохоту в "Пикквикском Клубе"; в замен того он сделался сосредоточеннее, грациознее и симпатичнее. Элемент мрачный не встречается так часто, как прежде: автор пришел к пониманию того, что часто самая простая и ежедневная сцена из семейной или общественной жизни может навести читателя на много грустных, даже ужасающих подробностей. Из сочинений Диккенса, мало у нас известных, укажем на его "Заметки об Италии" и "Американския Записки", возбудившия в Соединенных-Штатах довольно сильное и крайне несправедливое негодование. Диккенс далеко благосклоннее к американцам, нежели мистрисс Троллоп, или капитан Марриот, к предразсудкам старого британца присоединивший всю злобу завистливого моряка; тем не менее шутливые описания и заметки нашего романиста именно потому и взбесили соотечественников Вашингтона, что были написаны без всякого задора и заданной мысли. Самолюбивый человек всегда готов простить клевету, злобную сплетню, грозную филиппику, потому что эти недостойные дела основаны или могут быть основаны на весьма лестной вещи, - именно зависти, но он выходит из себя от насмешки, если она пущена с той простотой и беззаботностью, перед которыми безполезно и безсильно всякое ожесточение. Эти-то качества не понравились американцам, не пришлись по вкусу и французам, до сих пор крайне неблагосклонным к Диккенсу. В самой Англии автор "Пикивикского Клуба" имеет большое количество литературных врагов, в том числе едва ли не всю партию "Блеквудского" и "Трехмесячного (Quarterly) Обозрений". Ревьюэры этих изданий обвиняют его в искажении языка и в создании какой-то особенной slang litterature (литературы подлого класса); французские критики, в роде Додлея и Шаля, находят Диккенса тривияльным; американцы упрекают его за то, что он заплатил коварными шутками за блистательный прим, сделанный ему в первых городах их отечества.

В семейной и общественной жизни Диккенс очень прост, задумчив и кротон, как большая часть людей истинно счастливых. В этом счастии, кроме заметок звавших его лиц, может уверять нас лучше всех рассказов неописанно симпатичная, спокойная, обворожительная прелесть, разлитая по всей массе его произведений, то горячее сочувствие к людскому страданию, та задушевная теплота в самом комизме, то юношеское отвращение к злодеям, созданным собственною своей фантазией, то сочувствие детским помыслам и детской грации, та мягкость сердца, по которой Диккенс не имеет себе подобного между поэтами и романистами всей Европы. Под манеру всякого писателя можно подделаться хотя на короткое время, но как бы не в душе самого романиста, в событиях его жизни, наконец в благотворительном настроении духа, всегда готового симпатизировать самой малейшей горести, также как самой незначительнейшей радости человеческого существования.

В последние годы автор "Пикквикского Клуба" приобрел себе новое право на признательность своих соотечественников, своею деятельностию по сформированию в скользком литературном поприще, ветераны учености, не успевали во всю свою жизнь обезпечить своего существования, талантливые авторы, нуждающиеся в средствах издать свои первые творения, весь многочисленный класс тружеников, живущих умственными усилиями, могут прибегать к пособию общества, устроенного вследствие диккенсовой мысли и считающого в числе своих членов все, что есть знаменитого в литературном и политическом свете Великобритании. С целию пополнения сумм общества в нем сформирована труппа актеров-любителей, дающая несколько раз в год представления на домашних театрах, в Лондоне и другах городах. Одно из таких представлений дано было в присутствии королевы, вскоре после открытия Всемирной выставки, и доставило сбору две тысячи фунтов стерлингов; билеты продавались по пяти гиней. По окончании спектакля её величество потребовала к себе всех актеров и выразила им свою живейшую признательность. Пьеса, данная в тот вечер, называлась: "We are not so bad as we seem" (Мы не так дурны, как кажемся) и написана была сэром Э. Бульвером. Диккенс исполнял в ней одну из главных ролей.