Станция Мегби.
Боковая линия No 1. Сигнальный сторож

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Станция Мегби. Боковая линия No 1. Сигнальный сторож (старая орфография)

Боковая линия No 1. 

Сигнальный сторож.

- Эй, вы, там?

Он услыхал голос, звавший его таким образом, стоя подле двери в свою будочку. Он держал в руке флаг, свернутый в трубку кругом короткой ручки. Казалось, благодаря местности, он бы сейчас должен был догадаться, откуда до него донесся зов, но, вместо того чтобы взглянуть вверх, туда, где я стоял над крутизной, почти над головой его, он обернулся и взглянул вдоль линии. В его движении было что-то странное, что именно, я не мог бы сказать. Однако, я знаю, что в его движении было нечто очень странное, поразившее меня, несмотря на то, что его фигура стояла на дне глубокой выемки и виднелась в ракурсе, а я был высоко над ним, облитый пламенем заката, и оттенял моей рукой глаза, чтобы видеть его.

- Эй, вы, там!

Он снова повернулся и, подняв глаза, увидал мою фигуру высоко над собою.

- Можно ли где-нибудь сойти к вам, чтобы поговорить с вами?

Он смотрел на меня, не отвечая, а я смотрел на него, не торопя его повторением моего праздного вопроса. В эту самую минуту земля и воздух слегка неопределенно завибрировали; эта вибрация скоро перешла в резкое сотрясение. Послышался возрастающий шум, который заставил меня отступить назад, точно у него была сила увлечь меня вниз. Когда разсеялся, растаял дым, поднявшийся ко мне на мою высоту от быстрого поезда, я посмотрел вниз и увидал, что сторож снова свертывал флаг, развернутый при проходе поезда. Я повторил мой вопрос. Наступила тишина; он, повидимому, смотрел на меня с напряженным вниманием, потом свернутым флагом указал мне на место, бывшее на разстоянии двухсот или трехсот ярдов от меня. Я крикнул ему вниз: "Хорошо!" и пошел по указанному направлению. Внимательно присмотревшись, я увидел извилистую тропинку, шедшую вниз.

Выемка была очень глубока; я шел по очень крутой тропинке, высеченной в скользком камне. По мере того, как я спускался, я чувствовал, что мои ноги ступали на почву, все более и более липкую и мокрую. Дорога показалась мне такой длинной, что у меня нашлось время подумать о том, как неохотно, точно против воли, сторож указал мне на тропинку; я в душе подивился этому. Я сошел довольно медленно с извилистого спуска. Сторож стоял на тех рельсах, по которым только-что пронесся поезд, будто поджидая меня. Его левая рука касалась подбородка, левый локоть покоился на правой руке, положенной на грудь. Вся его фигура выражала такое напряженное ожидание, что я на минуту остановился, пораженный удивлением.

Спустившись, я подошел к нему ближе и разсмотрел его: это был смуглый, бледный человек, с темной бородой и густыми бровями.

Никогда в жизни мне не случалось видеть такого уединенного, грустного места, как выемка, в которой стояла его будочка. От полотна с обеих сторон поднимались, покрытые сыростью, зазубренные каменные стены. Только крошечный кусочек неба виднелся над головой; с одной стороны вдаль тянулась та же мрачная галерея, похожая на темницу, делавшая поворот; с другой - галерея была короче и заканчивалась зловещим и мрачным фонарем и еще более зловещим и мрачным входом в черный туннель, в массивной архитектуре которого было что-то варварское, подавляющее, отвратительное. Солнце редко заглядывало в это место, а потому в нем стоял землистый, мертвенный запах. Холодный ветер проносился по нему; я вздрогнул, мне почудилось, будто я покинул белый свет.

Сторож еще не двинулся с места, когда я подошел к нему совсем близко. Не отрывая глаз от меня, он отступил и поднял руку. Я сказал ему, что он занимает, по моему, очень уединенный пост, что, глядя сверху, я обратил внимание на его фигуру, что, вероятно, посетители здесь бывают редко и, надо надеяться, посещения не неприятны ему. Сам я человек, проживший всю жизнь в тесных рамках и теперь, наконец, освободившийся от них; с новым интересом присматриваюсь я к железнодорожному делу. С этой целью я и заговорил с ним. Не могу наверное вспомнить, в каких выражениях обратился я к нему; я и вообще плохо владею словом, а в этом человеке вдобавок было что-то пугавшее меня.

Он бросил странный взгляд на красный фонарь, горевший при входе в тунель, и все, что было кругом него, точно ожидая увидать еще что-то, потом его взгляд перешел на меня.

Входит ли в его обязанность смотреть за красным фонарем или нет? Он тихо ответил:

- Разве вы не знаете, что это входит в мою обязанность?

Я смотрел в остановившиеся глаза и угрюмое лицо и в моем уме мелькнула чудовищная мысль. Мне почудилось, что перед мной дух, а не человек. Позже я часто раздумывал о том, не мог ли он заразить меня своим настроением?

Я отступил от него, но сейчас же по его глазам заметил, что он меня боится. Это разсеяло чудовищную мысль.

- Вы, - сказал я, принуждая себя улыбнуться, - смотрите на меня как бы со страхом!

- Не могу решить, - ответил он, - видел ли я вас прежде?

- Где?

- Там? - спросил я.

Он пристально взглянул на меня и проговорил (совершенно беззвучно): - Да.

- Мой милый, что мне было там делать? Во всяком случае, я никогда не бывал подле туннеля, клянусь вам!

- Да, это так, - подхватил он, - Да, наверное так.

Как я, сторож тоже успокоился. Он стал охотно отвечать на мои вопросы и даже очень хорошим языком. Много ли у него дел? Да, то есть на нем лежит довольно большая ответственность, но от него требуется только точность и наблюдательность, работы же настоящей, ручной, у него почти нет. Переменить сигнал, вычистить фонари и повертывать время от времени железные рукоятки - вот его физический труд. Относительно длинных одиноких часов, которые, мне казалось, должны были томить его, он мог сказать лишь, что рутина его жизни отлилась в эту форму и он привык к ней. Он сам выучился одному иностранному языку, если только можно назвать знанием языка то, что он знает его по виду и сам изобрел для себя произношение его слов. Он также занимался дробями простыми и десятичными, изучал и алгебру; однако, и теперь, и в детстве цифры плохо давались ему. Обязан ли он, находясь на службе, всегда оставаться в глубине этой сырой ложбины, имеет ли он право выходить из высоких каменных стен на солнечный свет? Это зависит от времени и обстоятельств. При некоторых условиях один день здесь бывает дела меньше, другой больше; то же самое можно сказать относительно различных часов дня и ночи. В хорошую погоду он выбирает время выйти из глубокой тени, но его каждую минуту могут позвать назад электрическим звонком и, выбравшись наверх, он слушает с удвоенной тревогой, а потому и отдых не так приятен ему, как я предполагал.

Он ввел меня в свою будочку. Я сейчас же разсмотрел в ней очаг и пюпитр (служебная книга лежала на нем для его заметок), телеграфный аппарат с диском и с иглами и маленький колокольчик, о котором он говорил мне. Я попросил у него извинения и заметил, что он, повидимому, получил хорошее воспитание и (при этом я выразил надежду, что не обижу его своими словами) такое образование, которое далеко превышает требования того положения, которое он занимает. На это он мне ответил, что подобные несообразности нередки, что он слыхал, что образованные люди встречаются в рабочих домах, в институте полицейского управления, даже в последнем отчаянном прибежище - в солдатах армии; что более или менее часто можно найти подобные примеры среди железно-дорожных служащих. В молодости он был (поверю ли я ему, сидя в его хижине? Он сам едва ли мог бы поверить), в молодости он был студентом, изучавшим натуральную философию, и слушал лекции по этому предмету, но он закутил, не воспользовался теми выгодами, которые мог извлечь из жизни, и опустился так, что уже никогда не мог больше подняться. Он не смел жаловаться, так как сам постлал себе ложе, на котором лежал теперь. Было уже слишком поздно стлать другое.

Он говорил спокойно и его серьезные темные глаза смотрели то на меня, то на огонь. Время от времени он вставлял слово "сэр", в особенности рассказывая о времени своей юности, точно желая дать мне понять, что он не заявляет никаких прав, что он желает быть в моих глазах только тем, чем я его нашел. Много раз колокольчик прерывал его речь, он читал депеши, посылал ответы. Раз ему пришлось выйти из будки и развернуть флаг, когда проходил поезд; при этом он сказал что-то машинисту. Я заметил, что сигнальный сторож исполнял свои обязанности замечательно точно и внимательно; он обрывал разговор на полуслове и молчал до тех пор, пока не выполнял своего дела до конца.

Словом, я мог бы решить, что этот человек поразительно хорошо исполняет свою обязанность; одно смущало меня: во время разговора со мной он дважды, бледнея, прерывал свою речь и пристально взглядывал на не звонивший колокольчик, два раза открывал дверь будочки (она была закрыта, чтобы не впускать в комнатку нездоровой сырости), выглядывал за нее и смотрел на красный фонарь, мерцавший подле туннеля. Оба раза, когда он возвращался на прежнее место, в нем было что-то странное, такое же странное, как этот взгляд, которым он осматривался, когда я позвал его.

Я поднялся, собираясь проститься с ним, и сказал:

- Мне почти кажется, что я встретился со счастливым человеком (я сказал это, чтобы заставить его высказаться).

- Да, я был доволен своей участью, - заговорил он тихо, как прежде, - но я встревожен, сэр, очень встревожен.

Сказав это, он, очевидно, спохватился и готов был бы взять свои слова обратно, если бы это было возможно, но они уже сорвались с его губ и я подхватил их.

- Что смущает вас?

- Это очень трудно высказать, очень трудно. Если вы еще когда-нибудь посетите меня, я попробую, попробую все объяснить вам.

- Я надеюсь быть у вас. Скажите, когда придти?

- Завтра рано утром я уйду, а вечером в девять часов вернусь назад, сэр.

- В одиннадцать часов я буду у вас.

Он поблагодарил меня и вышел вместе со мною.

- Я подержу белый фонарь, пока вы не найдете дороги, - сказал он своим необыкновенным, тихим голосом, - когда вы ее найдете, не кричите и, поднявшись наверх, тоже не кричите мне.

В эту минуту мне стало холодно от его шепота, но я сказал лишь:

- Хорошо!

"Эй, вы, там?"

- Бог знает! - сказал я. - Я действительно крикнул что-то вроде этого.

- Не вроде этого, сэр, а именно эти самые слова.

- Предположим, что именно эти самые. Я, конечно, сказал, потому что увидал вас подле будочки.

- Не почему-нибудь иному?

- Почему же я мог иначе произнести их?

- Вам не казалось, что некто подсказал вам их каким-то сверхъестественным образом?

- Нет.

Он пожелал мне спокойной ночи и поднял свой фонарь. Я шел вдоль пары рельс с очень неприятным ощущением того, что сзади меня идет поезд; наконец, нашел тропинку. Всходить было легче, нежели сходить, и я вернулся в гостиницу без всяких приключений.

На следующий вечер я пунктуально пришел на свидание и вступил на первую извилину зигзага в ту минуту, когда далекие часы пробили одиннадцать. Сторож ждал меня внизу с белым фонарем.

- Я не кричал, - сказал я, когда мы подошли ближе друг к другу. Теперь можно говорить?

- Конечно, сэр.

- Тогда добрый вечер, вот моя рука.

- Добрый вечер, сэр, вот и моя.

Мы шли рядом, вошли в будочку, заперли дверь и сели к огню.

- Я решил, сэр, - начал он, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом, - я решил, что вам незачем дважды спрашивать меня о том, что меня смущает. Я скажу вам, в чем дело. Вчера вечером я вас принял за другого, и вот причина моего смущения.

- Вас смутила эта ошибка?

- Нет, тот другой.

- Кто он?

- Не знаю.

- Он похож на меня?

- Не знаю; я никогда не видал его лица. Левой рукой он закрывает лицо, правой же быстро колеблет, вот так.

"Бога ради, прочь с дороги".

- Однажды в лунную ночь, - заговорил он, - я сидел здесь; вдруг я услыхал, что чей-то голос кричит: "Эй, вы, там!"Я вздрогнул, выглянул и увидал, что кто-то стоит подле красного фонаря туннеля и машет рукой, как я сейчас показал вам; казалось, его голос осип от крика; он продолжал: "Смотрите, смотрите!" а потом снова: "Эй, вы, там, смотрите!" Я схватил фонарь, опустил красное стекло и подбежал к незнакомцу, спрашивая его: "В чем дело? Что случилось? Где?" Он стоял как раз против черного отверстия туннеля. Я с удивлением заметил, что он закрывает рукавом глаза. Я подбежал к нему и уже протянул руку, чтобы откинуть его рукав, но в это мгновение фигура исчезла.

- Он ушел в туннель? - спросил я.

- Нет, я пробежал по туннелю ярдов пятьсот, остановился, поднял над головой фонарь и увидал только цифры, помечавшия длину туннеля, пятна, сырости и воду, струившуюся по своду. Я выбежал из туннеля скорее, чем вбежал в него (это место мне было отвратительно). Я осмотрел все кругом красного фонаря, светя себе моим собственным фонарем, взошел по железной лесенке на галерейку над ним, снова спустился и бегом вернулся сюда. В обе стороны я телеграфировал: "Меня предупредили об опасности. Разве что-либо не в порядке?" С обеих сторон я получил ответ: "Все хорошо".

Я старался противиться ощущению холода, который медленно полз по моей спине; я доказывал моему собеседнику, что явившаяся ему человеческая фигура - обман зрения; желая подкрепить мои слова, я рассказал ему, что подобные видения, являющияся вследствие разстройства нежных нервов, управляющих функцией глаза, как известно, очень часто волновали больных; некоторые из людей, подверженных такому разстройству, знали о происхождении своей болезни и даже делали над собою опыты. "Что же касается воображаемого крика, - сказал я, - послушайте с минуту, как шумит ветер в этой долине, послушайте, в какую дикую арфу он превращает телеграфные проволоки". Мы послушали немного.

- Все это хорошо, - заметил мой собеседник. Он знает кое-что о ветре и проволоках, ему приходилось слишком часто проводить здесь длинные зимния безсонные ночи наедине с собою, но он просил меня заметить, что его рассказ еще не окончен.

Я извинился. Он, взяв меня за руку, медленно прибавил:

- Через шесть часов после видения случилось памятное несчастие на этой линии, а через десять - мертвых и раненых пронесли через туннель мимо того места, где стояла фигура.

Неприятная дрожь пробежала вдоль моего тела, но я изо всех сил постарался побороть ее. Я согласился, что это было поразительным совпадением, которое могло оставить глубокий след в его уме; однако, ведь подобные совпадения постоянно случаются и, размышляя о всем происшедшем, не следует забывать этого. Я прибавил (так как мне показалось, что он собирается мне противоречить), что умные люди не должны допускать, чтобы подобные стечения обстоятельств влияли на ход их повседневной жизни.

Он снова заметил, что рассказ его еще не окончен, а я опять извинился в том, что увлекся возражениями и перебил его.

- Все это, - начал он, положив мне руку на руку и оглядываясь через плечо испуганными глазами, - случилось год тому назад. После несчастия прошло шесть или семь месяцев; я оправился от удивления и потрясения. Однажды утром, на разсвете, я стоял у двери и смотрел на красный фонарь, и вдруг я снова увидал там привидение. - Он замолчал, его глаза неподвижно устремились на меня.

- Призрак закричал?

- Нет, ни слова.

- Двинул рукой?

- Нет; привидение прислонилось к столбу фонаря, закрывая обеими руками глаза. Жест его выражал скорбь. Я видал эту позу у каменных надгробных статуй.

- Вы поднялись к фигуре?

- Я вошел в комнату отчасти для того, чтобы собрать мысли, отчасти потому, что у меня закружилась голова; когда я снова подошел к двери, разсвело и призрак исчез.

- Ничего не было после этого? Ничего не случилось потом?

Он дважды или трижды дотронулся до моей руки первым пальцем и каждый раз каким-то страшным образом кивнул головой.

- В тот же день, когда из туннеля вышел поезд, я заметил в окне одного вагона какие-то взмахи рук и головы, какое-то движение. Я увидал это как раз во-время, чтобы дать машинисту сигнал остановиться. Он закрыл пар, опустил тормаз, но поезд прошел еще ярдов полтораста. Я побежал за ним и, проходя вдоль вагонов, услыхал ужасные вопли и рыдания; красивая молодая дама внезапно умерла в одном из купэ: ее принесли сюда и положили на пол, вот тут, между нами.

Я невольно отодвинул назад кресло, взглянув на те доски, на которые он указывал, потом перевел взгляд на него.

- Правда, сэр, правда! Я рассказываю вам все, как было.

Он закончил словами:

- Теперь, сэр, слушайте дальше и вы поймете, как взволнован мой ум. Неделю тому назад привидение вернулось и часто является мне.

- При свете?

- При сигнале опасности.

- Что делает призрак?

Сигнальный сторож повторил, если можно, еще с большей страстностью и резкостью прежний жест, говоривший: "Бога ради прочь с дороги!" Потом он продолжал: "Это отнимает у меня отдых и покой. Призрак отчаянно кричит мне: "Эй, вы, там, смотрите, смотрите!" машет рукой, звонит в мой колокольчик".

Я ухватился за его последния слова.

- Звонил ли ваш колокольчик вчера вечером, когда я был здесь, а вы подходили к двери?

- Два раза.

- Видите ли, - сказал я, - как ваше воображение обманывает вас. Я смотрел на колокольчик и слушал. Клянусь вам моей жизнью, колокольчик не звенел в это время и ни разу, кроме того, когда он звучал естественным образом, вследствие того, что со станции сообщались с вами.

Он покачал головой.

- Я это знаю, сэр. Я никогда не смешивал звонка привидения со звонком человеческим. Когда звонит призрак, звонок странно вибрирует, и эту вибрацию не может произвести ни что иное; я ведь и не утверждаю, что колокольчик шевелится на глаз, и не удивляюсь тому, что вы не слышали его. Но я-то слышал!

- И вам чудилось, что призрак был там, когда вы выглядывали за дверь?

- Да.

- Оба раза?

Он твердо ответил: "Оба раза".

- Хотите вы подойти к двери со мной и посмотреть, там ли он?

выемки, над ними сияли звезды.

- Вы видите его? - спросил я, особенно внимательно вглядываясь в его лицо. Глаза его расширились и напряглись, впрочем, вероятно, я смотрел немногим менее внимательно, нежели он.

- Нет, - ответил он. - Его нет там.

- Ну, и хорошо, - сказал я.

Мы вошли в комнату, закрыли дверь и сели на наши прежния места. Я думал о том, как бы получше воспользоваться этим выгодным обстоятельством, если можно так выразиться; но он заговорил таким положительным образом, так уверенно, что я почувствовал, что мне невозможно оспаривать факт явлении призрака.

Я ответил, что не вполне понимаю его.

- Мне хочется знать, от какой опасности предостерегает он меня, - пояснил сигнальный сторож, устремив глаза на огонь и только время от времени взглядывая на меня. - Где кроется опасность, где? Где-то на линии должно случиться какое-то несчастие. Я не сомневаюсь в этом после того, что уже было два раза. Но это ужасное видение для меня! Что я могу сделать?

Он вынул свой платок и отер капли, выступившия у него на лбу.

- Телеграфировать в ту и другую сторону? Но мне нечем объяснить своей тревоги, - продолжал он, вытирая ладони. - Я наделаю себе множество хлопот и не принесу никакой пользы. Они подумают, что я сошел с ума. Вот что будет: телеграмма: "Опасность, берегитесь!" Ответ: "Какая опасность? Где?" Телеграмма: "Не знаю, но Бога ради берегитесь!" Они сменят меня. Что же другое они могут сделать?

- Зачем, зачем, - продолжал он, откинув свои темные волосы и потирая виски в лихорадочном волнении, - призрак, явившись впервые под красным фонарем, не сказал мне, где произойдет несчастие, если оно должно было произойти? Почему он не объяснил мне, чем предотвратить его, если его можно было предотвратить? Почему, явившись вторично, вместо того, чтобы закрывать лицо, привидение мне не сказало: "Она умрет, пусть оставят ее дома". Может быть, призрак явился два раза только для того, чтобы доказать мне, что его предостережения сбываются, и тем приготовить меня к третьему несчастию? Почему же он не предупредит меня полнее? Я, помоги мне, Боже, ведь я простой сигнальный сторож на уединенном посту! Зачем призрак не является человеку, которому поверят, у которого есть возможность действовать?

Видя беднягу в таком состоянии, я решил, что, ради него и общественной безопасности мне необходимо успокоить его ум. Поэтому, оставив в стороне вопрос о том, в действительности или нет к нему является призрак, я высказал мнение, что человек, исполняющий свою обязанность, поступает хорошо, что его должна поддерживать мысль о том, что он понимает, в чем состоит его прямая обязанность, хотя и не понимает смысла и цели этих таинственных видений. Мне удалось успокоить его. Ночь шла и занятия сигнального сторожа требовали от него все большого и большого внимания. Я ушел в два часа утра, сперва предложив моему новому знакомцу остаться с ним всю ночь; но он и слушать не хотел об этом.

Поднимаясь по тропинке, я обернулся и еще раз посмотрел на красный фонарь; я не вижу надобности скрывать, что мне не нравился его вид, что я очень плохо спал бы, если бы моя кровать была устроена под ним. Не нравились мне два происшествия под-ряд и мысль о мертвой девушке. Не вижу надобности скрывать и этого.

Но больше всего меня занимало раздумье: как поступить теперь, когда я узнал эту странную историю? Я убедился, что сигнальный сторож умен, бдителен и трудолюбив. Но надолго ли он останется таким при теперешнем взволнованном состоянии его ума? Хотя он занимал подчиненное положение, все же на нем лежала большая ответственность, и приятно ли было бы, например, мне, если бы я знал, что моя жизнь зависит от того, как он будет исполнять свои обязанности?

Наконец, я решил предложить ему съездить со мною к самому лучшему доктору в округе (скрыв пока от всех остальных его тайну), поговорить откровенно с медиком и спросить его мнения.

На следующую ночь другой должен был сменить моего знакомца; по его словам, он мог оставить свой пост через час или два после восхода солнца и вернуться на него вскоре после захода солнца. Я решил придти сообразно с этим.

На следующий вечер стояла чудная погода. Я вышел погулять. Солнце еще не садилось. Я шел по тропинке вблизи выемки, желая прогулять около часу; полчаса идти в одну сторону, полчаса я положил на возвращение, таким образом, я бы во-время пришел к моему сигнальному сторожу. По дороге я остановился на том самом месте, с которого в первый раз увидал его. Не могу описать, какая дрожь пробежала по мне, когда подле входа в туннель я увидал фигуру человека, левой рукой закрывавшую себе глаза и быстро двигавшую правой.

Через мгновение неописуемый ужас, охвативший меня, разсеялся, так как я убедился в том, что вижу не привидение, а живого человека; невдалеке от него стояла целая группа других людей, которые повторяли его жест. Сигнал опасности еще не был зажжен. Подле столба виднелся совершенно новый для меня шалаш, сделанный из подпорок и брезента; он был величиной не более кровати. Я смутно почувствовал, что случилась какая-то беда, и содрогнулся от страха при мысли о томь, что теперь, вероятно, произошло несчастье вследствие того, что я оставил сигнального сторожа на его посту, не попросив наблюдать за его действиями. Я сошел со скользкой тропинки, насколько это было возможно, быстро.

- Что случилось? - спросил я.

- Но не тот, который бывал в этой будочке?

- Он самый, сэр.

- Тот человек, которого я знал?

- Вы его узнаете, сэр, если знали прежде, - сказал человек, говоривший за всех других; он торжественно снял шляпу и взошел на конец помоста, - его лицо совершенно спокойно.

- Его раздавил локомотив, сэр. Никто в Англии не знал своего дела лучше него; но почему-то он остался на рельсах. Он зажег фонарь и держал его в руке. Когда паровоз вышел из туннеля, он стоял к нему спиной и машина переехала его. Вот этот человек управлял паровозом и только-что рассказывал, как случилось несчастие. Покажи этому джентльмену, Том.

- Выехав из поворота туннеля, сэр, - сказал он, - я увидал его. Дать задний ход было невозможно, я знал, что он очень осторожен, но, так как он, повидимому, не обращал внимания на свистки, я перестал свистать и, когда мы подъезжали к нему, закричал как можно громче.

- Что вы ему сказали?

Я вздрогнул.

- О, это было ужасно, я не переставал кричать ему и закрылся вот этой рукой, чтобы не видать ничего, а другой до последней минуты махал вот так... но это не помогло.

Я не хочу останавливаться на том или на другом из странных обстоятельствах, но в заключение укажу только на совпадение предостережения машиниста не только с теми словами, которые несчастный повторял мне, говоря, что они мучат его, но и с объяснением жеста призрака, которое дал не он, а я сам, и то только в моем собственном уме.