Битва жизни.
Часть третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Битва жизни. Часть третья. (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Мир постарел шестью гадами после этой ночи приезда. Был теплый осенний день. Шел проливной дождь. Вдруг солнце глянуло из за тучь, и старое поле битвы весело и ярко засверкало зеленою равниною, блеснуло радостным приветом, как будто зажгли веселый маяк.

Как прекрасен был ландшафт, облитый этим светом! Как весело играли на всех предметах живительные лучи солнца! Мрачная за минуту масса леса запестрела отливами жолтого, зеленого, бурого и красного вина и разрешилась различными формами дерев, с каплями дождя, скользящими по листьям и, сверкая, падающими на землю. Ярко-зеленый луг как будто вспыхнул; казалось, минуту тому назад он был слеп и вдруг прозрел и любуется светлым небом. Поля хлеба, кустарник, сады, жилища, купы крыш, колокольня церкви, река, водяная мельница, - все, улыбаясь, выступило из мрака и тени. Весело запели птицы, цветы подняли свои головки, свежий запах поднялся из оживленной почвы; синева неба разливалась все шире и шире; косвенные лучи солнца прорезали мрачную полосу тучь, медленно удалявшихся за горизонт, и радуга в торжественном величии раскинулась по небу изящнейшими цветами.

Близь дороги, приютившись под огромным вязом с узкою скамьею вокруг толстого ствола, маленькая гостинница поглядывала на путника весело и приветливо, как следует подобному заведению, и соблазнила его немым, но красноречивым уверением в ждущих его здесь удобствах. Красная вывеска на дереве, сверкая на солнце золотыми буквами, поглядывала на проходящих из за листьев, как веселое лицо, и обещала хорошее угощение. Каждая лошадь, пробная мимо, поднимала уши, почуявши свежую воду в жолобе и разсыпанное под ним пахучее сено. Алые сторы в нижнем этаже, и чистые белые занавесы в маленьких спальнях на верху, манили к себе проезжого, качаясь по ветру. На светлозеленых ставнях золотые надписи говорили о пиве, о лучших винах и покойных постелях, и тут же было трогательное изображение кружки портера, вспенившагося через край. На окнах в ярко красных горшках стояли цветущия растения, живо рисовавшияся на белом фасаде дома; а в темном промежутке дверей сверкали полосы света, отражавшагося на рядах бутылок и стаканов.

На пороге красовалась почтенная фигура хозяина гостинницы: создание коротенькое, но плотное и круглое; он стоял, заложивши руки в карманы и разставивши ноги, - именно в той позе, которая ясно говорила, что он спокоен на счет погреба и вообще положительно убежден в достоинстве своего заведения, - убеждение тихое и добродетельное, неизмеримо далекое от наглого хвастовства. Чрезмерная сырость, сбегавшая после дождя каплями со всех предметов, выказывала его с выгодной стороны. Ничто близь него не терпело жажды. Несколько отяжелевших далий, выглядывая из за частокола его опрятного сада, упились, казалось, сколько могли (может быть, даже и немного больше), между-тем, как розы, шиповник, левкой, растения на окнах, и листья на старом дереве, были, так сказать, только навеселе, как собеседники, незабывшие умеренности и только оживившие свою любезность. Капли, ниспадающия около них на землю, сверкали, как веселые шутки, и, ничего не задевая, орошали забытые уголки земли, куда редко проникает дождь.

Этой деревенской гостиннице дано, при её основании, необыкновенное имя: "Терка". Под этим хозяйственным названием, на той же яркой вывеске на дереве и такими же золотыми буквами было написано: "гостинница Бенджамина Бритна".

Взглянувши еще раз, повнимательнее, в лицо хозяину, вы уверились бы, что на пороге стоит никто другой, как сам Бенджамин Бритн, изменившийся соответственно протекшему времени, но к лучшему: особа очень почтенная.

- Мистрисс Бритн, сказал он, поглядывая на дорогу, - что-то запоздала. Пора уже чай пить.

Так как мистрисс Бритн не являлась, так он от нечего делать вышед на дорогу, посмотрел на дом и остался, кажется, очень доволен. "Заведение именно такое, сказал он: - в каком бы я сам остановился, если бы не я его содержал".

Оттуда он побрел к частоколу сада и заглянул на далии. Оне смотрели на него уныло, повесивши сонные головки, - и вдруг подымали их, покачивая, когда сбегала с них тяжелая капля дождя.

- За вами надо присмотреть, сказал Бритн. - Не забыть бы сказать ей об этом. Что это она так долго не идет!

Благоверная половина мистера Бритна была до такой степени лучшею его половиной, что он без нея был решительно существо несчастное и безпомощное.

- А кажется, и дела то немного, продолжал он: - закупить кое-что на рывке... А! вот она, наконец.

На дороге задребезжала повозка, управляемая мальчиков; в ней сидела полновесная женская фигура; за ней сушился распущенный насквозь промокший зонтик, а впереди голые руки обинмали корзину, стоявшую у нея на коленях; несколько других корзин и узелков лежали кучами вокруг нея; на лице её изображалось что-то светло-добродушное, и в движениях была видна какая-то самодовольная неловкость, когда она покачивалась от движения экипажа, уже издали пахнувшого древностью. Это впечатление не уменьшилось при приближении экипажа, и когда он остановился у дверей "Терки", из него выскочила пара башмаков, проворно скользнула между распростертых рук мистера Бритна и ощутительно тяжело ступила на дорожку; эти башмаки едва ли могли принадлежать кому нибудь, кроме Клеменси Ньюком.

И действительно, они принадлежали ей: это она в них стояла, свежее, краснощокое создание, с такою же жирнолоснящеюся физиономией, как и прежде, но уже с здоровыми локтями, на которых образовались даже мягкия ямочки.

- Долго вы ездили, Клемми! сказал Бритн.

- Боже мои, посмотрите, сколько было дела, Бен! отвечала она, заботливо присматривая, чтобы корзины и узелки были перенесены в дом в целости. - Восемь, девять, десять, - а где ж одиннадцатый? Их было одиннадцать; а, вот он! - ну, хорошо. Отложи лошадь, Гарри, да если она опять закашляет, так подмешай ей на ночь в корм подогретых отрубей. Восемь, девять, десять. А где ж одиннадцатый? Да, бишь, я и позабыла, все тут. Что дети, Бен?

- Господь с ними! сказала мистрисс Бритн, снимая шляпку, потому-что они вошли уже в комнату, и приглаживая волосы ладонями. - Поцелуй же меня.

Мистер Бритн поспешил исполнить её желание.

- Кажется, сказала мистрисс Бритн, опустошая свои карманы, т. е. выгружая из них огромную кучу тетрадочек с загнутыми углами и скомканных бумажек: - кажется, все сделано. Счеты сведены, - река продана, - пивоваров счет тоже поверен и заплачен, - трубки заказаны, - семнадцать Фунтов внесены в банк, -- это как раз, сколько мы были должны доктору Гитфильду за маленькую Клем, - вы догадываетесь, доктор Гитфильд опять не хотел ничего взять, Без.

- Я так и думал, отвечал Бритнь.

- Да, не хотел. Говорит, какое бы у вас ни было семейство, я не хочу вводить вас в издержки ни на полпенни. Хоть будь у вас два десятка детей.

Лицо Бритна приняло серьёзное выражение, и он пристально устремил глаза в стену.

- Ведь это от него очень любезно? сказала Клеменси.

- Да, отвечал Бритн. - Только я ни в каком случае не употреблю во зло его доброты.

- Конечно, нет, сказала Клеменси. - Да вот еще за клепера 8 фунтов 2 шиллинга. Ведь это недурно, а?

- Цена хороша, отвечал Бен.

- Очень рада, что угодила вам! Я знала это наперед. Кажется, все? ваша, et cetera, Клеменси Бритн, во всем отдала отчеть. Ха, ха, ха! Вот, возьмите спрячьте все эти бумаги. Ах, постойте на минуту! Вот какое-то печатное объявление; можно его повесить на стену, прямо из типографии, еще совсем сырое; что за чудесный запах!

- Что это такое? спросил Без, разсматривая лист.

- Не знаю, отвечала жена. - Я не прочла ни слова.

- "Будет продано с аукциона", прочел хозяин Терки, "если предварительно не заключат какой нибудь частной сделки".

- Они всегда так пишут, заметила Клеменси.

- Да не всегда пишут вот это, продолжал он: - посмотрите: "господский дом, и прочее - службы, и прочее - усадьбы, и прочее - мистеры Снитчей и Краггс, и прочее - все убранство и мебель свободного от долгов незаложенного имения Мейкля Уардена, намеревающагося остаться еще на жительстве за границей.

- Еще жить за границей! повторила Клеменси.

- Вот, посмотрите! сказал Бритн.

времени пробудило и старые её привычки. - Боже мой! Как это огорчит их, Бен!

Мистер Бритн вздохнул, покачал головой и сказал, что он тут ничего не понимает, и уже давно отказался от надежды понять что нибудь. С этими словами он завился прикреплением афиши к оконнице, а Клеменси, постоявши несколько минут в молчаливом раздумьи, вдруг встрепенулась, прояснила озабоченное чело и пошла посмотреть детей.

Хозяин Терки очень любил и уважал свою хозяйку, но все таки по старому, с примесью чувства своего превосходства и покровительства. Она очень его забавляла. Ничто в мире не удивило бы его так сильно, как если бы он узнал наверно, от третьяго лица, что это она управляет всем домом, и что он человек с достатком только по милости её неусыпной распорядительности, честности и уменья хозяйничать. Так легко нам, во всякой период жизни, - это подтверждают факты, - ценить ясные, не щеголяющия своими достоинствами натуры не дороже того, во что ценят они сами себя; и как понятно, что люди воображают иногда, что их привлекает оригинальность или странность человека, тогда как истинные его достоинства, если бы хотели в них всмотреться, заставили бы вас покрасить от сравнения.

Бритн наслаждался, считая женидьбу с своей стороны снисхождением. Клеменси была для него постоянным свидетельством доброты его сердца и нежности души; она была прекрасная жена, и он считал это подтверждением старого правила, что добродетель сама себе награда.

Бритн окончательно прилепил объявление и подошел к шкафу спрятать записки о дневных распоряжениях жены, - все это время посмеиваясь над её способностию к делам, - когда вошла Клеменси с известием, что оба маленькие Бритна играют в сарае под надзором Бэтси, а маленькая Клем спит "как картинка". За тем мистрисс Бритн села за маленький столик разливать чай. Комната была небольшая, чистая, с обычною коллекцией бутылок и стаканов; на стене верные часы, не ошибавшиеся и на минуту, показывали половину шестого; все было на своем месте, вычищено и отполировано до нельзя.

- За весь день сажусь в первый раз, сказала мистрисс Бритн с глубоким вздохом, как будто села ночевать; во тотчас же опять встала подать мужу чай и приготовить тартинку. - Как это объявление напоминает мне старое время!

- А! произнес Бритнь, распоряжаясь с блюдечком и налитым в него чаем, как с устрицой в раковине.

- Из за этого самого мистера Мейкля Уардена лишилась я своего места, сказала Клеменси, покачивая головою на объявление о продаже.

- И нашли мужа, прибавил Бритн.

- Да! за это спасибо ему, отвечала Клсмейси.

- Человек - раб привычки, сказал Бритнь, глядя на жену через чашку. Я как-то привык к вам, Клем, и заметил, что без вас как-то неловко. Вот мы и женились. Ха, ха! Мы! кто бы это мог подумать!

- Да, ужь в самом деле! воскликнула Клеменси. - Это было с вашей стороны очень великодушно, Бен.

- Нет, нет, возразил Бритн с видом самоотвержения. - Не стоит и говорить об этом.

- Как не стоит, простодушно продолжала жена: - я вам очень этим обязана. О! - она опять взглянула на объявление, - когда узнали, что она убежала, что ужь и догнать ее нельзя, я не выдержала, рассказала все, что знаю, - ради них же и ради их Мери; ну, скажите, можно ли было удержаться не говорить?

- Можно или не можно, все равно, вы рассказали, заметил муж.

ему тогда ни одного сердитого слова; да я и не сердилась на него. После он сам в этом раскаялся. Как часто сиживал он после того здесь, в этой комнате, и не переставал уверять меня, что это ему очень прискорбно! - еще недавно, - да, вчера, когда вас не было дома. Как часто разговаривал он здесь со мною по целым часам то о том, то о другом, притворяясь, что это его интересует, - а все только за тем, чтобы поговорить о прошедшем, да потому, что знает, как она меня любила!

- Ого! да как это вы заметили? спросил муж, удивленный, что она ясно увидела истину, когда эта истина не выказывалась ей ясно.

- Сама, право, не знаю, отвечала Клеменси, подувши на чай. - Дайте мне хоть сто фунтов, так не съумею рассказать.

Бритн вероятно продолжал бы исследование этого метафизического вопроса, если бы она не заметила на этот раз очевидного факта: за мужем её, на пороге, стоял джентльмен, в трауре, одетый и обутый, как верховой. Он слушал, казалось, их разговор и не намерен был прерывать его.

Клеменси поспешно встала. Бритн тоже встал и поклонился гостю.

- Не угодно ли вам взойти на верх, сэр? Там есть очень хорошая комната, сэр.

- Благодарю вас, сказал незнакомец, внимательно вглядываясь в жену Бритна. - Можно сюда войти?

- Милости просим, если вам угодно, сэр, отвечала Клеменси. - Что прикажете?

Объявление бросилось в глаза незнакомцу; он принялся читать его.

- Прекрасное имение, сэр, заметил Бритн.

Он не отвечал, но кончивши чтение, обернулся и устремил взор на Клеменси с тем же любопытством и вниманием.

- Вы спрашивали меня, сказал он, все продолжая глядеть на все....

- Не прикажете ли чего нибудь, сэр? договорила Клеменси, тоже взглянувши на него украдкою.

- Позвольте вопросить кружку пива, сказал он, подходя к столу у окна: - и позвольте мне выпить ее здесь; только, пожалуйста, продолжайте пить ваш чай.

Он сел, не распространяясь больше, и начал глядеть в окно. Это был статный человек в цвете лет. Загорелое лицо его осеняли густые черные волосы, и усы. Когда подали ему пиво, он палил себе стакан и выпил за благоденствие дома; ставя стакан на стол, он спросил:

- А что, это новый дом?

- Не совсем-то и новый, отвечал Бритн.

- Ему лет пять или шесть, прибавила Клеменси, ясно выговаривая каждое слово.

- Кажется, вы говорили о докторе Джеддлере, когда я вошел? спросил незнакомец. - Кто объявление напоминает мне об нем; я кое что слышал об этой истории от знакомых. Что, старик жив еще?

- Жив, отвечала Клеменси.

- С каких пор, сэр? спросила Клеменси замечательно выразительным тоном.

- С тех пор, как - ушла дочь его.

- Да! с тех пор он очень изменился, отвечала Клеменси: - поседел и постарел, - совсем ужь не тот, что прежде; впрочем, теперь, я думаю, он счастлив. С тех пор он сошелся с сестрой и ходит к ней каждый день. Это очевидно ему в пользу. Сначала он был, как убитый; сердце обливается, бывало, кровью, как посмотришь, как он бродить и подсмеивается над светом; но год или два спустя он как-то оправился, начал с удовольствием поговаривать о потерянной дочери, хвалить ее, - и даже хвалить свет! Со слезами на глазах, бывало, все говорит, как хороша и добра она была. Он простил ее. Это было около того времени, как мисс Грация вышла замуж. Помните, Бритн?

Бритн помнил все это очень хорошо.

- Так сестра её вышла за муж? спросил незнакомец и, помолчавши немного, прибавил: за кого?

Клеменси чуть не опрокинула столика, при этом вопросе.

- Разве вы не знаете? сказала она.

- Хотелось бы узнать, отвечал он, наполняя стакан и поднося его к губам.

- Да ведь если рассказывать обстоятельно, - длинная история, сказала Клеменси, подперши подбородок левою рукою, а локоть левой руки правою; она покачала годовою и смотрела, казалось, сквозь ряд минувших годов. - Да, длинная история.

- Можно рассказать ее вкратце, заметил незнакомец.

- Вкратце, повторила Клеменси все тем же задумчивым тоном, по видимому вовсе не относясь к гостю и не сознавая присутствия слушателей. - Что тут рассказывать? Что они грустили и вспоминали об ней вместе, как об умершей, - что они любили ее так нежно, не упрекали ее, находили даже для нея оправдания? это знают все. Больше меня никто в этом не уверен, прибавила она, отирая глаза рукою.

- Потом, - сказал незнакомец.

- Потом, сказала Клеменси, механически продолжая фразу и не изменяя своего положения: - они женились. Свадьбу сыграли в день её рождения, - завтра как ран опять этот день, - тихо, без шуму, но за то они счастливы. Как-то вечером они гуляли в саду; мистер Альфред и говорит: "Грация! пусть ваша свадьба будет в день рождения Мери." Так и сделали.

- И они живут счастливо? спросил незнакомец.

- О, как никто в мире, сказала Клеменси. - Только эта одна и есть у них печаль.

Клеменси подняла голову, как будто вдруг вспомнила, при каких обстоятельствах она вспоминает прошедшее. Она быстро взглянула на гостя; видя, что он оборотился лицом к окну и внимательно смотрит на дорогу, она начала делать мужу выразительные знаки, указывая на объявление и шевеля губами, как будто с жаром повторяет ему одно и тоже слово или фразу. Но так как она не производила ни одного звука, и немые жесты её, как все вообще её движения, были очень необыкновенны, - такое непонятное поведение довело Бритна почти до отчаяния. Он поглядывал то на стол, то на гостя, то на ложки, то на жену, следил за её пантомимою с выражением глубочайшого недоумения, спрашивал ее на том же языке, не в опасности ли имущество их, или он, или она, отвечал на её знаки другими знаками, выражавшими крайнее замешательство, вглядывался в движение её губ, изъяснял его вполголоса на разные манеры: "молоко и карты," "мелко и жарко," - и никак не мог приблизиться к истине.

Клеменси перестала, наконец, делать знаки, убедившись, что это безполезно; она понемножку подвигала стул свои к гостю, смотрела как будто в пол, а между тем, поглядывала на него по временам очень зорко и ждала, что он спросит еще о чем нибудь. Он не долго заставил ее ждать.

- А что же потом было с той, которая бежала? Вероятно вы это знаете?

Клеменси покачала головою.

что сестра вышла за мистера Альфреда. Но жизнь и судьба её покрыты какой-то тайною, которая до сих пор не объяснилась, и которую....

Она остановилась.

- И которую, - повторил незнакомец.

- Которую может, я думаю, объяснить только один человек, сказала Клеменси.

- Ктожь бы это мог быть? спросил гость.

- Мистер Мейкль Уарден! отвечала Клеменси, почтя вскрикнувши и в одно и тоже время объясняя мужу, что хотела она ему сказать знаками, и давая знать Уардену, что он узнан.

- Вы помните меня, сэр, сказала Клеменси, дрожа от внутренняго волнения: - да, я это вижу; помните, ночью, в саду, - я была с нею!

- Да, вы были с нею, сказал он.

- Да, сэр, продолжала Клеменси: - да, без всякого сомнения. Это муж мой, с вашего позволения. Бен, душа моя Бен, беги к мисс Грация, беги к мистеру Альфреду, беги куда нибудь, Бен! приведи сюда кого нибудь, скорей!

- Постойте! сказал Уарден, спокойно становясь между дверью и Бритном. - Что вы хотите сделать?

- Дать знать, что вы здесь, сэр, отвечала, Клеменси, всплеснувши руками: - сказать им, что они могут узнать об ней лично от вас, что она не совсем для них потеряна, что она возвратится домой благословить отца и любящую дочь, - и даже старую служанку свою (она ударила себе в грудь обеими руками), - даже и меня, и дать мне взглянуть на её милое личико. Беги, Бен, беги! - И она все теснила его к дверям и мистер Уарден все заслонял ему дорогу, протянувши руку, не с сердитым, но с печальным видом.

- Или, может быть, сказала Клеменси, бросаясь мимо мужа и задевши за Уардена: - может быть, она здесь, с вами. Я это вижу по вас. Дайте на все взглянуть, сэр. Я ходила за ней, когда она была еще ребенком, на моих глазах она выросла и сделалась первою красавицей во всем околодке. Я знала ее, когда она была невестой мистера Альфреда. Я старалась предостеречь ее, когда вы манили ее с собою. Я знаю, что был старый дом её, когда она была его душою, и как изменился он, когда она бежала. Дайте мне поговорить с ней!

Он смотрел на нее с состраданием и не без удивления, но ни одним жестом не изъявлял своего согласия.

- Я думаю, продолжала Клеменси: - она не может знать, как чистосердечно они ее простили, как они ее любят, что за радость была бы для них увидеть ее еще раз! Она, может быть, боится притти к ним в дом. Может быть, увидевши меня, она будет смелее. Скажите только правду, мистер Уарден: с вами она?

- Нет, отвечал он, качая головою. Этот ответ, все его приемы, чорное платье, это быстрое возвращение, при объявленном намерении продолжить пребывание на границей, - объяснили все: Мери не было в живых.

Он не отрицал этого; да, ее уже не было! Клеменси упала на стул, прилегла лицом к столу и зарыдала.

В эту минуту вбежал в комнату, едва переводя дух, седой, пожилой джентльмен; он так запыхался, что по голосу едва можно было узнать в нем мистера Снитчея.

- Господи Боже мои, мистер Уарден! сказал адвокат, отводя его в сторону: - какой ветер.... (он поневоле остановился и перевел дух....) занес вас сюда?

- Неблагоприятный, я думаю, отвечал он. - если бы вы слышали, что тут сейчас было! - как от меня требовали невозможного! - что за тревоги и печаль являются всюду со мною!

- Как! Почем я знал, кто содержит гоcтинницу? Пославши к вам моего слугу, я вошел сюда, потому-что эта гостинница была для меня незнакома; меня естественно все, и старое и новое, занимает на этой старой сцене моей жизни; и мне хотелось переговорит с вами вне города, прежде, нежели явиться туда. Мне хотелось узнать, как там меня примут. Я вижу по вашим приемам, что вы можете мне сказать это. Если бы не ваша проклятая осторожность, так я уже давно был бы обо всем извещен.

- Осторожность! повторил адвокат. - Я говорю за себя и Краггса, - покойного (мистер Снитчей посмотрел на ленту на своей шляпе и покачал годовою) - можете ли вы охуждать нас, мистер Уарден? Мы с вами условились никогда не касаться более этого предмета, - и при том, таким степенным людям, как мы (я тогда же записал ваши слова), нечего вмешиваться в это дело. Осторожность! Когда мистер Краггс сошел в могилу, твердо уверенный....

- Я дал торжественное обещание молчать, пока не возвращусь, когда бы это ни случилось, прервал его Уарден: - и я сдержал слово.

- Да, сэр, и я повторяю, что и мы были обязаны молчать, возразил Снитчей. - Этого требовал долг наш в отношении к себе самим и к нашим клиентам, в числе их и к вам, молчаливому, как могила. Не нам было распрашивать об таком щекотливом предмете. Я кое-что подозревал, сэр, но нет еще и полугода, как я узнал истину, и уверялся, что вы ее потеряли.

- А от кого вы это узнали? спросил клиент.

- От самого доктора Джеддлера, сэр, который, наконец, добровольно сообщил мне это известие. Он, - и только он один, - знал всю истину, уже несколько лет.

- И вы ее знаете? сказал Уарден.

- Да, сэр! Знаю даже, что завтра ввечеру разскажут все " сестре её. Они обещали ей это. А между тем, не угодно ли вам почтить мои дом вашим пребыванием Т Ведь дома вас не ждут. Только, во избежание разных затруднений, в случае вас узнают, - хоть вы и очень переменились, - я сам, кажется, не узнал бы вас, мистер Уарден, - отобедаем лучше здесь, и пойдем ввечеру. Здесь очень хорошо можно пообедать, и на вашей земле, мимоходом заметить. Я и покойный Краггс обедывали тут иногда, и всегда оставались довольны. Мистер Краггс, сэр, сказал Снитчей, зажмуривши глаза на минуту и опять их открывши: - исключен из списка живых слишком рано.

- Боже сохрани, чтобы я не разделял вашего прискорбия, сказал Уарден, поведши рукою по лбу: - но я теперь точно во сне. Не могу ничего разсудить ясно. Мистер Краггс, - да, - мне очень жаль, что мы потеряли мистера Краггса.

Но говоря это, он смотрел на Клеменси и симпатизировал, казалось, с утешавшим её Бритном.

- Мистер Краггс, сэр, заметил Снитчей: - вероятно нашел, что жить и сохранить жизнь не так легко, как выходило по его теории; иначе он был бы теперь среди нас. Для меня это большая потеря. Он был моя правая рука, правая нога, правое ухо, правый глаз. Без него я калека. Он завещал свою часть в нашей Компании мистрисс Краггс, под ведением её кураторов, опекунов и душеприкащиков. Фирма хранит его имя и до сих пор. Я, как дитя, стараюсь иногда уверить себя, что он еще жив. Заметьте, я говорю за себя и Краггса, - покойного, сэр, - покойного, сказал чувствительный адвокат, развертывая носовой платок.

Мейкль Уарден, наблюдавший все это время Клеменси, обратился к Снитчею, когда тот замолчал, и шепнул ему что-то на ухо.

- А, бедняжка! сказал Снитчей, качая головою. - Да, она была очень предана Мери. Она была от нея просто без ума. Милая Мери! бедная Мери! - Утешьтесь, мистрисс, - теперь вы замужем, как вам известно, Клеменси.

Клеменси только вздохнула и покачала головой.

- Подождите до завтра, ласково сказал ей адвокат.

- Завтрашний день, не воскресит мертвых, мистер, отвечала Клеменси, всхлипывая.

- Конечно, нет; иначе он воскресил бы мистера Краггса, продолжал адвокат. - Но он может принести с собою кое-что отрадное, может принести утешение. Подождите до завтра!

И Клеменси согласилась с книг, пожавши его руку. Бритн, которого отчаяние жены (это обстоятельство было для всего не легче петли) едва не уничтожило, одобрил это мнение. Снитчей и Уарден вошли на верх и скоро завязали там разговор, но так осторожно, что говора их решительно не было слышно в кухне за стуком блюд и тарелок, шипением сковороды, ворчанием кострюль, монотонным вальсом вертела - к ужасным взвизгиванием при каждом обороте, - и за другими приготовлениями к их обеду.

Следующий день был ясен и тих; нигде осень не пестрела такими очаровательными красками, как в саду доктора. Снег многих зим стаял с этой почвы и прошумели листья многих лет, с тех пор, как бежала Мери. Опять зазеленели над дверьми каприфолии, деревья бросали на траву мягкую дрожащую тень, ландшафт был спокоен и светел по прежнему. Но где же была она?

Не здесь, не здесь. Странно было бы видеть ее теперь в этом старом доме, как странно было, в первое время, видеть этот дом без нея. Но в домашнем уголку сидела женщина, сердце которой не разставалось с Мери; Мери жида в её верной памяти неизменная, юная, полная надежд; ее никто не заменил в этом сердце; а оно принадлежало теперь матери: возле вся играла малютка дочь, - и имя Мери дрожало на нежных губах матери.

Он не сделался великим человеком, не разбогател, не забыл друзей и лета юности, - он не оправдал ни одного из предсказаний доктора. Но терпеливо посещая хижины бедных, проводя ночи у изголовья больного, ежедневно творя добро и разсыпая ласки, эти цветы на глухой тропинке жизни, которые не вянут под тяжелою ногою бедности, но встают с эластическою силою и украшают путь её, - он с каждым годом все больше и больше убеждался в своем старом веровании. Образ его жизни, тихий и уединенный, показал ему, что люди и теперь еще, как и старое время, беседуют с ангелами и, сами того не зная, - и что самые невзрачные, даже самые безобразные и покрытые рубищем, просветляются, так сказать, горем и несчастием и венчаются ореолом бедствия.

Жизнь его была полезнее на изменившемся поле битвы, чем если бы он неутомимо бросился на более блестящее поприще; и здесь он был счастлив с своею женою, Грациею.

А Мери? Неужели он забыл ней?

Они разговаривали о ночи бегства.

- Время с тех пор летело, милая Грация, сказал он: - а кажется, как давно это было! Мы считаем время не годами, а событиями и переменами внутри вас.

- А целые года прошли с тех пор, как Мери нет с нами, возразила Грация. - Сегодня в шестой раз сидим мы здесь в день её рождения и беседуем о счастливой минуте её возвращения, так долго ожидаемой и так долго откладываемой. О, когда-то она наступит!

Глаза её наполнились слезами; муж наблюдал ее внимательно и, придвинувшись к ней ближе, сказал:

- Но ведь Мери написала тебе в прощальном письме, которое оставила у тебя на столе, душа моя, некоторое ты так часто перечитываешь, что она не может возвратиться раньше, как через несколько лет. Не так ли?

Грация достала с груди письмо, поцаловала его и сказала: да.

- И что, как бы счастлива ни была она в продолжении этих лет, она все будет думать о минуте, в которую снова увидится с тобою, и когда все объяснятся, - и что она просит я тебя не терять этой надежды. Ведь так она писала, не правда ли?

- Да.

- О тоже повторяла она во всяком письме?

- Исключая последняго, что получено несколько месяцов тому назад: в нем она говорит о тебе, о том, что тебе уже известно, и что я должна узнать сегодня ввечеру.

Он посмотрел на солнце, которое уже склонилось на запад, и сказал, что назначенное для того время - захождение солнца.

- Альфред! сказала Грация, положивши руку на плечо мужа. - В этом первом письме, которое я так часто перечитываю, есть что-то, о чем я никогда тебе не говорила. Но теперь, в минуту, когда вся ваша жизнь как будто успокоивается вместе с находящим солнцем, я не могу молчать дальше.

- Что же это такое, душа моя?

- Оставляя нас, Мери написала мне, между прочим, что некогда ты поручил ее мне как священный залог для хранения, и что теперь она точно также вверяет тебя мне; она просила и умоляла меня, если я люблю ей, если люблю тебя, не отвергнуть любви твоей, которая, как она полагала (или знала, по её выражению) обратится ко мне, когда заживет рана сердца. Она просила, меня ответить тебе любовью на любовь.

- Нет: осчастливить меня твоею любовью, отвечала она, припавши на грудь мужа.

- Послушай, душа моя! сказал он. - Нет, оставайся так, - прибавил он, прижавши к своему плечу голову, которую она было подняла. - Я знаю, почему ты до сих пор не говорила мне об этом месте в её письме. Знаю, почему и следа его не было заметно ни в словах твоих, ни во взорах. Знаю, почему Грация, мой верный друг, с таким трудом согласилась быть моей женой. И именно по этому-то знаю я, как неоцененно сердце, которое прижимаю я теперь к груди моей, и благодарю Бога за такое сокровище!

Он прижал ее к своему сердцу, и она заплакала, но слезами упоения. Через минуту он взглянул на дитя, игравшее у ног их с корзиною цветов, и попросил его посмотреть на пураур и золото заходящого солнца.

- Альфред, сказала Грация, быстро поднявши голову, при этих словах: - солнце заходит. Ты не забыл, что должна я узнать до его захождения.

- Ты должна узнать истинную историю Мери, душа моя, отвечал он.

- Всю истину, сказала она умоляющим голосом. - Чтобы ничего больше не было от меня скрыто. Так было мне обещано. Не правда ли?

- Да.

- До захождения солнца в день рождения Мери. Видишь, Альфред, оно почти уже заходит.

Он обнял ее и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

- Не я должен раскрыть тебе эту истину, милая Грация. Ты услышишь ее из других уст.

- Из других! повторила она слабым голосом.

- Да. Я знаю твердость твоего сердца, знаю твое мужество; слова два приуготовительных для тебя довольно. Ты сказала правду: час настал. Скажи мне, что ты теперь в силах вынести испытание, сюрприз, душевное потрясение, - и вестник ждет у входа.

- Какой вестник? и какую весть принес он?

- Я обязался не говорить ничего больше, сказал он, все еще не сводя с вся глаз. - Ты не догадываешься?

- Боюсь и подумать, отвечала она.

Ее пугало волнение на его лице. Она опять припала к его плечу, дрожа, и оросила его подождать минуту.

- Ободрись, душа моя. Если ты в силах принять вестника, - он ждет. Солнце заходит, - сегодня день рождения Мери. Смелее, Грация!

Она подняла голову, взглянула на него и сказала, что она готова. Когда она смотрела вслед уходящему Альфреду, она была удивительно похожа на Мери в последнее время перед её бегством. Альфред взял дочь с собою. Она позвала ее назад, - малютку звали Мери, - и прижала ее к груди. Освободившись из объятий, малютка побежала опять за отцом, и Грация осталась одна.

Она сама не знала, чего боится, чего ждет, и стояла неподвижно, устремивши глаза на дверь, в которую они скрылись.

объятиями любви бросается ей на шею?

- О, Мери, Мери! О, сестра моя! О, душа души моей! О, невыразимое счастье! Тебя ли вижу я опять?

То был не сон, не видение - дитя надежды или страха, но сама Мери, милая Мери! до того прекрасная, до того счастливая, несмотря на битву её жизни, что когда заходящее солнце озарило лицо ее, она походила на ангела, ниспосланного на землю для чьего нибудь утешения.

Она приникла к сестре, опустившейся на скамью и обнявшей ее; она улыбалась сквозь слезы, стоя перед ней на коленях, обвивши ее руками и не сводя с нея глаз. Солнце обливало голову её торжественным светом и ясною тишиною вечера. Наконец, Мери прервала молчание, и спокойный, тихий, ясный, как этот час дня, голос её произнес:

- Когда я жила в этом доме, Грация, как буду жить в нем опять....

- Постой, душа моя! Одну минуту! О, Мери! Опять слышать твой голос....

Грация не могла сначала вынести звуков этого дорогого её сердцу голоса.

- Когда я жила в этом доме, Грация, как буду жить в нем опять, я любила Альфреда всего душой, любила его безгранично. Я готова была умереть за него, как ни была я молода. Любовь ее была выше всего в мире. Теперь все это уже давно прошло и миновалось, все изменилось; но мне не хочется, чтобы ты, которая любишь его так искренно, думала, что я не любила его также чистосердечно. Я никогда не любила его так сильно, Грация, как в ту минуту, когда он простился с нами на том самом месте и в этот самый день. Никогда не любила я его тат сильно, как в ту ночь, когда бежала из отцовского дома.

Сестра могла только смотреть на нее, крепко сжавши ее руками.

- Но он, сам того не зная, пленил уже другое сердце, прежде нежели я поняла, что могу подарит ему свое, продолжала Мери с кроткою улыбкою. - Это сердце, - твое сердце, сестрица, - было так полво привязанности ко мне, так благородна и безкорыстно, что старалось подавить свою любовь и умело скрыть ее от всех, кроме меня: мои глаза изощряла признательность. - Это сердце хотело принести себя мне в жертву, но я заглянула в глубину его и увидела его борьбу. Я знала, как оно высоко, как неоцененно оно для него, как дорожит он им, несмотря на всю свою любовь ко мне. Я знала, сколько задолжала я тебе, - я ежедневно видела в тебе великий пример. Что ты сказанные им в день отъезда: зная тебя, я поняла, какую истину сказал он, что каждый день на свете одерживаются великия победы внутри сердец, победы, перед которыми это поле битвы - ничто. Когда я все больше и больше вдумывалась, что каждый день и час совершается такая тяжелая битва и чело остается ясно, и никто об нем не знает, задуманный подвиг казался мне все легче и легче. И Тот, Кто видит в эту минуту сердца наши и знает, что в моем сердце нет и капли жолчи или сожаления, что в нем одно чистое чувство счастья, Тот помог мне дать себе слово никогда не быт женою Альфреда. Я сказала: пусть будет он моим братом, твоим мужем, если решимость моя доведет до этого счастливого конца, но я никогда не буду его женою. А я любила его тогда пламенно, Грация!

- Мери, Мери!

- Я старалась показать, что я к нему равнодушна; но это было тяжело, и ты постянно говорила в его пользу. Я хотела открыть тебе мое намерение, но ты никогда не захотела бы выслушать меня и одобрить. Приближалось время его возвращения. Я чувствовала, что надо на что нибудь решиться, не дожидаясь возобновления ежедневных сношений. Я видела, что одно великое горе, поразивши нас разом, спасет всех от долгой агонии. Я знала, что если я уйду, все кончится тем, чем кончилось, то есть, что обе мы будем счастливы, Грация! Я написала к тетушке Марте и просила приюта у нея в доме: я не рассказала ей тогда всего, но кое что; и она охотно согласилась принять меня. Когда я обдумывала еще все это, в борьбе с привязанностью к отцовскому крову, Уарден нечаянно сделался на некоторое время нашим гостем.

- Этого-то я и боялась в последние годы! воскликнула Грация, и лицо её помертвело. Ты никогда не любила его - и вышла за него, принося себя в жертву мне!

- Тогда, продолжала Мери, крепче прижавши к себе сестру: - он собирался уехать на долгое время. Оставивши наш дом, он прислал мне письмо, в котором описал свое состояние, свои виды в будущем, и предложил мне свою руку. По его словам, он видел, что ожидание приезда Альфредова меня не радует. Он думал, что сердце мое не участвует в данном мною слове, думал, может быть, что я любила его когда-то, и потом разлюбила, и считал, может быть, мое равнодушие непритворным - не знаю наверное; но я желала, чтобы в ваших глазах я была совершенно потеряна для Альфреда, потеряна безвозвратно, мертва. Понимаешь ли ты меня, милая Грация?

недоумении.

- Я виделась с Уарденом и вверилась его благородству; я сообщила ему мою тайну накануне нашего отъезда, и он не изменил ей. Понимаешь ли ты, моя милая?

Грация смотрела на нее как-то неопределенно и, казалось, едва ее слышала.

- Сестрица, душа моя! сказала Мери: - соберись на минуту с мыслями и выслушай меня. Не смотри на меня так странно! В других землях женщины, которые хотят отречься от неуместной страсти или побороть в сердце своем какое нибудь глубокое чувство, удаляются в безнадежную пустыню и навсегда затворяются от света, от светской любви и надежд. Поступая таким образом, оне принимают дорогое для нас с тобою название сестер. Но и не отрекаясь от мира, Грация, живя под открытым небом, среди многолюдства и деятельности жизни, можно быть такими же сестрами, подавать помощь и утешение, делать добро и с сердцем, вечно свежим и юным, открытым для счастья, сказать, когда нибудь: битва давно уже кончилась, победа давно уже одержана. Такая-то сестра твоя Мери. Понимаешь ли ты меня теперь, Грация?

- О, Грация, милая Грация! сказала Мери, еще теснее приникая к груди, с которою так долго была разлучена. - Если бы ты не была счастливою женою и матерью, если б у меня здесь не было малютки тёзки, если бы Альфред, добрый брат мой, не был твоим возлюбленным супругом, откуда проистекал бы мой сладостный восторг, которым проникнута я в эту минуту. Я возвращаюсь к вам такою же, какою вас оставила. Сердце мое не звало другой любви, и рука моя никому не была отдана без него. Я не замужем и даже не невеста: все та-же Мери, сердце которой привязано нераздельною любовью к тебе, Грация.

Теперь она поняла ее; лицо её прояснилось, слезы облегчили сердце; она упала на шею сестре, плакала долго и ласкала ее, как ребенка.

Немного успокоившись, оне увидели возле себя доктора с сестрою его Мартою и Альфредом.

- Сегодня тяжкий для меня день, сказала Марта, улыбаясь сквозь слезы и обнимая племянниц: - я разстаюсь с милою Мери, ради вашего счастья. Что можете вы мне дать в замен её.

- Конечно, возразила Марта: - и это что нибудь да значит в таком фарсе, как....

- Нет, пожалуйста! прервал ее доктор голосом кающагося.

- Хорошо, я молчу, отвечала Марта: - однако, как же я буду теперь без Мери, проживши с нею полдюжины лет?

- Или выйдите замуж, тетушка, сказал Альфред.

- Да, спекуляция не дурна, отвечала старушка: - особенно если выбрать Мейкля Уардена, который, как я слышу, очень поисправился во всех отношениях. Только вот беда: я знала его еще ребенком, когда сама была уже не в первой молодости, - так, может быть, он и не захочет. Решусь уже лучше жить с Мери, когда она выйдет замуж; этого, конечно, не долго ждать; а до тех пор проживу и одна. Что вы на это скажете, братец?

- Мне ужасно хочется сказать вам на это, что свет смешон, и нет в нем ничего серьёзного, отвечал доктор.

- Говорите, сколько угодно! никто вам не поверит, взглянувши на ваши глаза.

, прижимая к груди своей Мери и неразлучную с ней Грацию: - свет, полный вещей серьёзных, несмотря на все дурачества, даже несмотря на мое, которое стоит всех остальных, - свет, на котором солнце каждый день озаряет тысячу битв без кровопролития, искупающих жалкие ужасы полей битв, свет, над которым да простит нам небо наши насмешки, - свет священных тайн, - и только Творцу его известно, что кроется под поверхностью Его подобия!

Я угодил бы вам плохо, если бы, превративши перо в скальпель, начал разсекать у вас перед глазами радости семейства, свидевшагося после долгой разлуки. Я не последую за доктором в воспоминания его горести при бегстве Мери, не скажу вам, как серьезен стал в его глазах свет, где в сердце каждого человека глубоко заброшен якорь любви, - как убила его безделица - недочет маленькой единицы в огромном итоге житейских глупостей; я не стану рассказывать, как сестра его из сострадания к его горькому положению, давно уже, мало по малу, открыла ему всю истину и научили его ценить сердце добровольной изгнанницы, - как открыли истину и Альфреду, в течении этого года, - как увидела его Мери и обещала ему, как брату, что ввечеру, в день её рождения, Грация узнает все от вся самой.

- Извините, - можно войти? спросил Снитчей, заглядывая в сад.

не мешает облегчать жизнь; а Краггс был человек, которого можно убедить, сэр. Он всегда соглашался с доказанною истиной. Если бы он мог выслушать доказательства теперь, я... но что за ребячество! Мистрисс Снитчей, душа моя, - и она появилась при этих словах из за двери, - войдите; вы здесь среди старых друзей.

Мистрисс Снитчей, окончивши поздравления, отвела мужа в сторону.

- Знаете ли, сказала она: - не в моих правилах тревожить прах усопших....

- Знаю, подхватил муж.

- Умер, договорил Снитчей.

- Но прошу вас, вспомните бал у доктора, прошу вас, вспомните только. Если память не вовсе вам изменила, мистер Снитчей, и если вы не в бреду, припомните, как я вас просила, умоляя на коленях....

- На коленях? повторил Снитчей.

- Да, смело отвечала жена его: - вы очень хорошо это знаете, - просила остерегаться его, взглянуть на выражение его глаз. Скажите теперь, не была ли я права? не было у него в ту минуту на душе тайны?

моих глаз?

- Нет, насмешливо отвечала мистрисс Снитчей. - Не воображайте себе так много.

- В этот вечер, сударыня, продолжал он, дернувши ее за рукав: - случилось так, что оба мы знали одну и туже тайну, которую не могли разглашать, уже по званию адвокатов. Чем меньше вы будете толковать о подобных вещах, тем лучше, мистрисс Снитчей. Это вам урок; вперед старайтесь смотреть зорче и не так подозрительно. Мисс Мери, я привез с собою вашу старую знакомую. Войдите, мистрисс!

Бедняжка Клеменси, отирая глаза передником, вошла медленно, в сопровождении мужа, убитого предчувствием, что если она предастся печали, так "Терка"

- Что с вами, мистрисс! сказал Снитчей, останавливая Мери, бросившуюся было к Клеменси, и становясь между ними.

- Что со мною! воскликнула бедная Клеменси, удивленная, почти обидевшаяся этим вопросом и испуганная странным ревом Бритна, она подняла глаза - и увидела прямо перед собою милое, незабвенное лицо Mери; она начала плакать, смеяться, кричать, бросилась к Мери и прижала ее к сердцу, бросилась обнимать Снитчея (к великому неудовольствию мистрисс Снитчей), потом доктора, потом Бритна, и в заключение закрыла себе голову передником, в припадке истерики.

За Снитчеем вошел в сад кто-то незнакомый и остановился у ворот, никем незамеченный: общее внимание сделалось монополией восторженной Клеменси. Впрочем, он и не желал быть замеченным; он стоял поодаль, с потупленными глазами, и несмотря на его прекрасную наружность, в нем было что-то унылое, резко отличавшееся от общей радости.

Прежде всех заметили его зоркие глаза тетушки Марты, и в туже минуту она уже разговаривала с ним. Потом, подошедши к сестрам, она шепнула что-то на ухо Мери; Мери была, казалось, удивлена, но скоро опомнилась, робко подошла с Мартою к незнакомцу и тоже начала с ним говорить.

- Поздравляю вас: теперь вы единственный, полный владелец дома, в котором содержали до сих пор гостинницу, публичное заведение, известное под названием "" Жена ваша должна была оставить один дом по милости мистера Уардена, - теперь он желает подарить ей другой. Я на днях буду иметь удовольствие спросить ваш голос, при выборах графства.

- А если я переменю вывеску, спросил Бритн: - это ничего не изменит касательно голоса?

- В таком случае, отвечал Бритн, возвращая ему крепость: сделайте одолжение, прибавьте тут слова: "и наперсток." Я велю написать их девизы в зале, вместо портрета жены.

- А мне, произнес позади них голос Мейкля Уардена: - позвольте мне прибегнуть под защиту этих девизов. Мистер Гитфильд! доктор Джеддлер! я мог оскорбить вас глубже, - что я этого не сделал, в том нет моей заслуги. Я не скажу, что я поумнел шестью годами или исправился. Я не имею никакого права на ваше снисхождение. Я дурно заплатил вам за гостеприимство; я увидел свои проступки со стыдом, которого никогда не забуду, но надеюсь, что это будет для меня не без пользы; мне раскрыла глаза особа (он взглянул на Мери), которую я молил простить мне, когда узнал все её величие и свою ничтожность. Через несколько дней я уезжаю отсюда навсегда. Прошу у вас прощения. Делай другим то, чего сам от них желаешь! Забывай и прощай!

того, раскрыл двери его настежь для всех и каждого, и живет в нем с женою, первою тамошнею красавицей, по имени Мери. Но я заметил, что время перепутывает иногда факты, и право не знаю, поверить ему или нет.