Рецепты доктора Мериголда.
I. Принять немедленно.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Мериголда. I. Принять немедленно. (старая орфография)

РЕЦЕПТЫ ДОКТОРА МЕРИГОЛДА. 

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ ДИККЕНСА. 

I.
ПРИНЯТЬ НЕМЕДЛЕННО.

Я странствующий торговец - Чип-Джек {Cheap-Jacks или Cheap-Johns (дешевые Джеки или дешевые Джоны) - странствующие по ярмаркам краснобаи-торгаши и продавцы с аукциона разных мелочных товаров. Предлагаемому к продаже предмету они назначают чрезвычайно высокую цену и постепенно сбавляют ее, пуская при этом в дело потоки грубого красноречия и остроумия. Пр. пер.} и моего отца звали Виллум Мериголд. При жизни его некоторые предполагали, что имя его было Вильям, но он всегда утвердительно говорил: нет - меня зовут Виллум. Я смотрю на такое обстоятельство так: если в свободной стране не всегда человеку позволяют знать свое имя, то как может его знать человек в стране рабства? Если же для доказательства обратиться к метрическим спискам, то ничего не выйдет, потому что Виллум Мериголд появился на свет и исчез с него до существования метрических списков. Да если бы они и существовали до него, то в той сфере, в которой он вращался, вряд ли кто стал бы справляться с ними. Я родился на большой дороге королевы, но она в то время называлась большой дорогой короля. Отец мой призвал доктора для подания помощи моей матери, при появлении моем на свет - на общем выгоне; и вследствие того, что доктор был очень добрый джентльмен, и взял в вознаграждение только один чайный поднос, меня назвали доктором, из благодарности и в честь его. И так, имею честь рекомендоваться: доктор Мериголд.

В настоящее время я человек средних лет, крепкого сложения, хожу в штиблетах, в камзоле с рукавами, затяжки которого всегда у меня лопались. Поправляйте их как угодно, оне все-таки будут лопаться, как скрипичные струны. Вы конечно бывали в театре, и видели, как один из скрипачей настраивает свою скрипку, прислушивается к ней, как будто она ему поверяет по секрету, что ей кажется, что в ней все еще что-то не так, и после того вдруг лопается. То же самое можно сказать о моем камзоле, на сколько камзол и скрипка могут быть похожи друг на друга.

Я предпочитаю белую шляпу всякой другой и люблю, чтобы платок не был плотно затянут на шее. Любимая моя поза - сидеть. Из драгоценных украшений мне нравятся только перламутровые пуговицы. Теперь я перед вами весь на лицо.

На основании того, что доктор, присутствовавший при моем рождении, получил в подарок чайный поднос, вы догадаетесь, что и отец мой был тоже Чип-Джек. Вы не ошиблись. Он этим и был.

А красивый был поднос. На нем была изображена дама., поднимающаяся по извилистой холмистой тропинке к маленькой церкви. Два лебедя тоже зашли сюда с тем же намерением.

Я часто видел этот поднос, после того как сделался невинно улыбающеюся (или вернее плачущею) причиною того, что он занял место в приемной комнате доктора, на столе около стенки.

Когда отец мой и мать бывали в той стороне, я всегда просовывал голову (я слыхал от моей матери, что в то время голова моя была белокурая, хотя теперь вы бы не отличили ее от половой щетки, - пока не добрались бы до рукоятки, и тогда увидали бы, что это я) - в дверь доктора, который всегда был рад меня видеть и говаривал: "а, товарищ, практикант! Войди, маленький доктор медицины. Какого ты мнения о шести пенсах?"

Человек не может жить вечно, не могли этого сделать и отец и мать мои. Если вы не умрете совсем, когда придет ваше время, то лишитесь хоть части себя, и можно сказать как дважды два четыре, что этой частью будет ваша голова. Постепенно пострадала голова моего отца, а после и матери. Они были совершенно безвредны, но безпокоили все семейство, в котором я их поместил. Хотя старая чета и бросила свои занятия, но оставалась вполне преданной ремеслу Чип-Джеков и продавала все принадлежавшее семейству, в котором жила. Каждый раз, как накрывался стол, отец начинал трясти тарелками и блюдами, как обыкновенно делает наша братья, когда предлагает подобный товар покупателю; но у него уже не было прежней снаровки и он обыкновенно ронял тарелки и оне бились.

Так как старая лэди привыкла, сидя в повозке, подавать при продаже своему старому джентльмену, стоявшему на подножке повозки, вещи одну за одной, - то точно таким же образом она теперь передавала ему все имущество семейства, и они в воображении своем продавали все это с утра до ночи. Наконец, старый джентльмен, разбитый параличем, лежавший в одной комнате с старой лэди, - промолчав двое суток, начал так ораторствовать по старой привычке: "Ну, все вы, мои веселые товарищи, вот перед вами рабочая модель отжившого старого Чип-Джека, без зубов и с болями во всех костях: она очень похожа на живого, она была бы также хороша, если бы не была лучше, также худа - если бы не была хуже - и также нова, если бы не была выношена. Торгуйте рабочую модель старого Чип-Джека, который на своем веку выпил лучшого чаю с прекрасными лэди более, чем нужно было бы, чтобы паром от него сорвать крышку с котла прачки и унести ее на столько тысяч миль выше луны - на сколько нуль, помноженный на нуль и деленный на национальный долг, не оставляет ничего в пользу для бедных. Ну, сердца подобные дубу и люди подобные соломе, что дадите? Два шиллинга, шиллинг десять пенсов, восемь, шесть, четыре пенса. Два пенса? Кто говорит два пенса? Джентльмен в шляпе, похожей на пугало? Мне стыдно за этого джентльмена. В самом деле, мне стыдно за него, за отсутствие в нем общественного духа. Вот что я с вами сделаю, я дам вам в придачу рабочую модель старухи - которая так давно вышла замуж за старого Чип-Джека, что, - даю вам честное слово, - это произошло в Ноевом ковчеге, прежде чем успел попасть в него единорог и помешать браку, сыгравши песню на своем роге. Вот вам; что вы дадите за обоих? Я скажу вам, что я с вами сделаю. Я не мщу вам за вашу скупость. Если вы дадите цену, которая сделает хоть малую честь вашему городу, я прибавлю даром грелку, и пожизненно дам вам жарильную вилку. Что вы скажете на такое великолепное предложение? Дайте два фунта тридцать шиллингов, фунт десять шиллингов, пять шиллингов, два шиллинга шесть пенсов. Не даете два шиллинга шесть пенсов? Вы дали два шиллинга три пенса? Нет, за два шиллинга три пенса не получите. Я вам скорее бы отдал, если бы вы были довольно хороши собой. Вот, миссис, уложите старика и старуху в повозку, заложите лошадь, увезите и похороните их!" Это были последния слова Виллума Мериголда, моего отца, и его вынесли вместе с его женою и моей матерью в один день, что мне должно быт известно, так как я провожал их останки. Мой отец был знаток своего дела в свое время, что доказывают его предсмертные слова. Но я превзошел его. Я говорю так не потому, что это говорю о себе, но потому что это было признано всеми, могущими делать сравнения. Я усердно занимался этим делом. Я старался подойти под уровень других публичных ораторов, членов парламента, людей говорящих с подмостков кафедр, ученых адвокатов, - и что находил достойное, тому подражал, а все дурное оставлял в покое.

Вот что я вам скажу. До гроба я буду говорить, что из всех профессий, существующих в Великобритании, профессия Чип-Джека пользуется большим пренебрежением, чем все прочия. Почему мы не составляем отдельного класса? Почему мы не имеем своих привилегий? Зачем нас заставляют брать свидетельство на право торговца, когда это не требуется от политических торговцев? Какая же между нами разница?

Разве та, что мы дешевые, а они дорогие Джеки. - Я вижу разницу, да и та в нашу пользу. Смотрите! Положим, сегодня день выборов. Я на подножке своей повозки - на рынке, в субботу вечером. Я выставляю разнообразный товар, и говорю: "Вам, свободные и независимые избиратели, представляется мною вот такой случай, которого никогда не имели вы да и предки ваши. Теперь я вам покажу, что я с нами сделаю. Вот пара бритв, которые обреют вас чище чем Опекунский Совет; этот утюг продается на вес золота, вот сковорода, искусственно напитанная эссенциею бифштексов до такой степени - что вам нужно до конца жизни только жарить на ней хлеб - и в нем будет достаточно для вас животной пищи; вот настоящий хронометр, у него такия толстые крышки, что вы можете стучать ими в дверь, когда приходите поздно домой из общества, и наверно разбудите жену и детей; - вот и пол-дюжина тарелок, на которых можете играть как на цимбалах для развлечения ребенка, когда он непослушен. Постойте! Я вам покажу другую вещь - и дам ее - это скалка, если ребенок только может хорошо взять ее в рот, когда идут зубы, и может только раз потереть ею зубы, они прорежутся вдвойне в припадке смеха, как будто бы его щекотали.

"Постойте! Я прикину вам еще одну вещь, потому что ваш взгляд мне не нравится, вы вовсе не смотрите покупателями; разве ужь продать с убытком, а сегодня я лучше с убытком да продам. - Вот зеркало, в котором можете видеть, как вы некрасивы, когда не торгуетесь. Что вы скажете теперь? Дадите фунт? нет, не дадите, потому что его у вас нет. Дадите десять шиллингов? Нет, потому что вы более должны лавочнику, продающему в долг рабочим. Хорошо, я вам скажу, что я с вами сделаю. Я сложу все на подножку повозки, - бритвы, утюг, сковороду, хронометр, тарелки, скалку и зеркало - берите все за четыре шиллинга, а я вам дам шесть пенсов за ваши труды!" - Вот каков я, дешевый Джек. Но в понедельник, на том же рынке, появляется дорогой Джек - на избирательное собрание в своей повозке, - а что он говорит? "Теперь, мои свободные и независимые избиратели, вам представляется такой случай" (он начинает также, как и я), "какого еще не бывало в вашей жизни, а именно выбрать меня в парламент. Я вам скажу, что я намерен для вас сделать. Интересы вашего великолепного города возвысятся над всеми городами цивилизованного и нецивилизованного мира. Я проведу вам железные дороги, в ущерб железным дорогам ваших соседей. Все ваши сыновья получат места. На вас с улыбкой будет смотреть Британия. На вас будут обращены взоры всей Европы. Всеобщее благоденствие, избыток животной пищи, обильные урожаи, домашнее счастие и всеобщее удовольствие, все это выбудете иметь во мне. Выбирайте меня! Вы не хотите? Хорошо, я вам скажу, что я с вами сделаю. Я вам сделаю все, что вы пожелаете! Церковные сборы, уничтожение их, подать на солод, уничтожение её, всеобщее образование до высшей степени или всеобщее невежество до низшей степени, совершенное отменение телесных наказаний в армии, или до дюжины их на каждого рядового раз в месяц, стеснения мужчин, или права женщины, - скажите только, чего хотите, соглашайтесь, или откажитесь и я совершенно с вами согласен, и выбор ваш на ваших же условиях.

"Все-таки не хотите? Так вот что я для вас сделаю.

"Вы такие свободные и независимые избиратели - я так вами горжусь, вы такое благородное и просвещенное общество, и я так желаю иметь честь быть вашим представителем, - честь, превосходящую разумеется все, о чем может помыслить человеческий разум, - что я вам скажу, что сделаю для вас. Я вам открою даром все таверны вашего великолепного города. Будете ли вы этим довольны? Удовольствуетесь ли вы этим?

"Вы все еще колеблетесь?

"Ну, так перед тем, чтоб заложить лошадь и уехать и делать эти же преддожения другому великолепному городу, я вам скажу, что еще могу сделать. Выбирайте меня, и я уроню две тысячи фунтов на улице, и пусть их подберет тот, кто может. Еще недовольны? Смотрите. Больше этого я не могу сделать. Я дам две тысячи пятьсот. Все-таки не хотите? Ей, миссис! заложи лошадь, нет, погоди минуту, из пустяков я не хотел бы от вас отказаться, я дам две тысячи семьсот пятьдесят фунтов. Вот вам, возьмите товар на ваших же условиях, а я отсчитаю на подножке своей повозки две тысячи семьсот пятьдесят фунтов, чтобы их уронить на улицах вашего великолепного города, в пользу того, кто съумеет их найти? Что вы скажете. - Лучше этого ничего не найдти - а хуже может быть. - Вы принимаете. Ура! Значит продано - и место за мной!" Эти дорогие Джеки безсовестно обманывают людей, чего мы, дешевые Джеки, не делаем; мы говорим правду прямо и презираем лесть. Они нас побеждают окончательно в смелости, с которою восхваляют свой товар. У Чип-Джеков есть правило, что о ружье можно говорить более, чем о всяком другом товаре, выставляемом в нашей повозке - исключая очков. О ружье я иногда говорю с четверть часа, и в тоже время чувствую, что мог бы никогда не остановиться. Но когда я им разскажу, что с этим ружьем можно сделать и что убито этим ружьем, то никогда не захожу так далеко, как дорогие Джеки, когда они начинают хвалить свои ружья - их большие ружья {Big-guns - большие ружья, в переносном смысле - влиятельные люди. Пр. пеpeв.}, которые заставляют их делать это.

Кроме того я самостоятелен, меня не посылают на рынок, как их посылают. К тому же мои ружья не знают, что я говорю в пользу их, а их ружья знают, что за них говорят, и всем им должно быть совестно и тошно от этого. Эти доказательства говорят в пользу того, что звание Чип-Джека в Великобритании угнетено, и сердит меня, когда вспомню, что другие Джеки, о которых я говорил, смотрят на нас свысока.

Я начал ухаживать за моей женой с подножки моей повозки. Право так. Она была молодая женщина из Суффолька, и случилось это в Ипсичском рынке, против лавки лабазника. В одну субботу я заметил ее у окна, и оценил её достоинства. Она мне очень понравилась, и я себе сказал: "если этот товар еще не продан, то я его куплю". В следующую субботу я остановился с своей повозкой на том же месте, и был в отличном расположении духа, всех смешил и быстро сбывал свой товар. Наконец я вынул из моего жилета вещицу, завернутую в мягкую бумагу, и предложил ее покупателям с следующими словами, при чем глядел в то окно, у которого она сидела: "вот вещь, которую я продаю в заключение, мои прекрасные и цветущия здоровьем английския девы; я предлагаю ее только вам, милым суффолькским красавицам, но никому не продам ее дешевле 1000 фунтов. Что же это такое? Так и быть, скажу вам: вещица эта золотая, и хотя в ней есть отверстие, но она не сломана; она крепче всяких оков, хотя и уже каждого из моих десяти пальцев. А почему десять пальцев? Признаюсь, когда мои родители передали мне свое имущество, мне досталось по дюжине простынь, полотенец, скатертей, ножей, вилок, столовых и чайных ложек, и только мне не хватало двух пальцев до дюжины, чего я и до сих пор не мог пополнить. Ну так что же это за вещица? Я вам скажу, это золотое кольцо, завернутое в серебряную папильотную бумагу, которую я снял с блестящих локон красивой старой лэди Трединдл-Стрит в Лондоне. Я бы вам этого не сказал, потому что вы бы мне не поверили, если бы я не представил вам эту бумажку как доказательство. Что же это такое наконец? Западня нашему брату, ручные оковы, приходския колодки и все это объясняется одною золотою вещицею. Опять что же это такое? Обручальное кольцо. Я скажу вам, какое употребление я из него сделаю: за деньги конечно не продам, но намерен дать его той из вас, мои красавицы, которая первая засмеется, и тогда завтра утром я зайду к ней как только часы пробьют половину десятого, и отправлюсь с нею в церковь, чтобы попросить огласить нас". Она засмеялась и получила кольцо. Когда я зашел к ней утром, она сказала: "вы ли это и имеете ли вы серьезные намерения?" "Да, это я", сказал я: "на веки буду вашим и имею серьезные намерения". Так мы и поженились.

Она была не дурная женщина, но с норовом. Не будь этого, она была бы порядочною женою, и если бы она могла отделаться от этого недостатка, я бы не променял ее ни на одну женщину из всей Англии. Но я ее и без того не променял, и до самой её смерти мы прожили вместе, итого - 13 лет. Теперь, лэди и джентльмены, я сообщу вам одну тайну, которой вы пожалуй не поверите. Прожить тринадцать лет с женою дурного характера в чертоге - было бы испытанием для худшого из вас, но прожить столько же времени в повозке было бы испытанием для лучшого из вас. Подумайте только о том, как тесно в повозке. Тысячи супружеских пар припеваючи живут в великолепных палатах, - но право, все оне бросились бы в суд просить о разводе, если бы им пришлось пожить в тесной повозке. Раздражает ли вас тряска, не берусь решить, но в повозке дурное расположение духа вас не покидает. Капризы и брань в повозке невыносимы для того, кто их выслушивает.

холодной погоды, дымовая груба, висячая полка, шкаф, собака и лошадь. Чего вам больше? Вы сворачиваете то на лужок, но на окраину дороги, связываете ноги старой лошади и пускаете ее пастись на свободе, сами разводите огонь, варите похлебку, и вам так хорошо, что вы бы даже не захотели быть сыном самого императора французов. Но каково вам в повозке с сварливою женою, осыпающею вас и бранью, и попавшимся под руку товаром? Как тогда определите вы свои чувства?

Моей собаке не хуже моего было известно дурное расположение духа моей жены. Не успевал еще разразиться гнев её, как собака взвизгивала и убегала. Ужь каким образом собака это предчувствовала - было для меня тайной, но предчувствие невзгоды заставляло ее даже пробуждаться от глубочайшого сна и с визгом улепетывать подальше. И я тогда завидовал ей.

Но что хуже всего, так это то, что у нас родилась дочь, а я от всей души люблю детей. Когда она приходила в ярость, то била ребенка. И эта привычка её приняла такие громадные размеры, когда ребенку было около четырех или пяти лет, что я сам, заложив за плечо бичь и шагая рядом с моею старою лошадью, плакал и рыдал не меньше маленькой Софи. И чем я мог ей помочь? Если бы вздумалось мне укрощать нрав жены в повозке, то дело бы дошло до драки, чему способствует величина и устройство экипажа. Да притом это еще хуже пугало ребенка, и на его долю доставалось еще больше колотушек; встречаясь же с посторонними, мать её не упускала случая жаловаться на меня, отчего и распространилось общее мнение, "что негодяй Чип-Джек бьет свою жену".

Маленькая Софи была славная девочка! Она сильно привязалась к бедному отцу, хотя он и мало мог ей помочь. Она отличалась массою блестящих черных и вьющихся волос. Удивляюсь, как я не сошел с ума, видя столько раз, как мать гналась за ней и схватив ее за эти волосы, валила ее на земь и била. Славное дитя была Софи, как я уже заметил.

- Не принимай это к сердцу в другой раз, милый батюшка, шептала она мне с разгоревшимся лицом и влажными от слез глазами: и знай, что если я не кричу, то значит, мне не очень больно; да и кричу я больше для того, чтобы мать поскорее отстала от меня. Что она бедная перенесла из-за меня! - Во всем прочем мать заботилась о ней, она без устали работала на нее и одевала ее чисто. Такия-то бывают несообразности. Однажды мы были в болотистой местности, погода стояла плохая и у Софи сделалась горячка. Больная, она отказывалась от всех забот матери, и ни за что не позволяла ей до себя прикасаться; на все предложения последней отвечала отрицательно, причем прятала свое маленькое личико на моем плече и сильнее прижималась ко мне.

или остаться без пищи, или же сделать привал.

Бедный ребенок не хотел сойти с моих рук и лечь, да и у меня не хватало духа положить ее, так что я поместился на подножке повозки, держа девочку на руках. Увидев нас, все засмеялись, и один болван (которого я возненавидел) сказал: - возьмите два пенса за нее.

- Ах вы деревенские олухи, сказал я, чувствуя на сердце ужасную тяжесть: предупреждаю вас, что я намерен выманить у вас деньги и дать вам больше, чем стоят ваши деньги, вследствие чего вы всегда, в ожидании встречи со мною, будете забирать вперед ваше недельное жалованье, но встретить меня больше вам не удастся. - "А почему?" - Потому что я составил себе состояние, продавая мой товар семьюдесятью процентами дешевле, чем он мне самому стоит. За это меня и назначат на будущей неделе в палату пэров с титулом герцога Чип и маркиза Джекалуруд. Теперь скажите, что вам нужно, и вы все получите. Но не сказать ли вам сначала, отчего этот ребенок у меня на руках? Вы не хотите знать? Ну так знайте. Она принадлежит к феям. Она предсказывает будущее. Про вас она может мне все рассказать на ухо, и скажет, если вы намерены что нибудь у меня купить. Нужна ли вам пила? Нет, говорит мне она, не нужна, потому что вы не умеете ею владеть. А вот пила, которая была бы сущей находкою для искусного работника, за четыре шиллинга, за три шиллинга и шесть пенсов и даже за три, за два шиллинга шесть пенсов, за два и даже восьмнадцать пенсов. Но ни одному из вас я не отдам её ни за какую цену потому, что знаю вашу неловкость и боюсь, чтобы в ваших руках она не сделалась орудием смерти. По этой же причине не продам вам трех рубанков, вы лучше и не торгуйтесь. Теперь я ее спрошу, что вам нужно. И я ей шепнул: "головка твоя горит, ужь не болит ли она у тебя, моя дорогая"; на что она ответила не открывая глаз: "немного, батюшка". - Эта маленькая предвещательница находит, что вам нужна записная книга. Чего-же вы её не спросили прежде? Вот она, посмотрите. В ней двести страниц, а если вы мне не верите, то сосчитайте; страницы разграфлены для расходов, тут есть карандаш для записывания их, перочинный нож с двумя лезвеями для выскабливания, книга с печатанными таблицами для вычисления ваших доходов и складной стул, на котором вы можете сидеть в то время, когда будете обдумывать эти доходы. - Далее. Дождевой зонтик, которым вы можете укрываться в темную ночь от луны. Я вас не спрошу, сколько вы дадите, не спрошу вашу последнюю цену. Какая же наименьшая плата, назначаемая вами? Не стыдитесь сказать; моя маленькая гадальщица уже предвидит вашу цену (тут я сделал вид, что я ее спрашиваю шопотом; я поцаловал ее, и она ответила мне тем же). Она говорит, что вы намерены дать только три шиллинга и три пенса, и если бы не она мне это сказала, то я бы не поверил этому. Три шиллинга и три пенса! В числе продаваемых вещей есть таблица, по которой можно вычислить до 40,000 фунтов годового дохода! С таким доходом вы жалеете трех шиллингов и трех пенсов! Ну так я же скажу вам мое мнение. Я так ненавижу три пенса, что готов отдать вам за три шиллинга. Возьмите. За три шиллинга! Продано. Передайте вещи счастливцу.

Но так как никто не покупал, то все посматривали друг на друга и улыбались. В это время я притронулся к личику маленькой Софи и спросил, не кружится ли у нея головка, и не чувствует ли она слабости. - Нет, батюшка. Скоро все кончится. Тогда оторвав свой взгляд от её прекрасных, страдальческих глаз и не видя при свете фонаря ничего, кроме улыбок, я продолжал по методе Чип-Джека. - Где мясник? - И я с грустью разглядел в толпе толстого молодого мясника. - Она говорит, что счастливец этот - мясник. Где же он? Все начали тискать вперед краснеющого мясника. Поднялся хохот и он увидел себя вынужденным купить предлагаемое. Выбранное таким образом лицо всегда считает себя вынужденным купить навязываемое; из шести раз это удается четыре. Затем такой же товар был опять продан только шестью пенсами дешевле, что всегда приходится покупателям по душе. После того я представил им очки. Товар этот не особенно выгоден, но я их надеваю и уверяю, что вижу, как канцлер казначейства собирается сбавить подати, вижу, чем занят дома обожатель одной молодой особы, стоящей тут в шали, что за обедом едят епископы, и многое другое, приводящее обыкновенно окружающих в веселое расположение духа. Чем лучше последнее, тем лучше они платят.

Потом я им представил дамский товар: чайник, чайницу, стеклянную сахарницу, полдюжины ложек, чашку для бульона и все это время старался уловить минуту, чтобы взглянуть на мое бедное дитя и шепнуть ей словечко. В то время, когда всеобщее внимание было обращено на вторично разложенный женский товар, я почувствовал, что Софи приподнялась на моих руках и стала вглядываться в темноту улицы.

"Да, моя милая". - Поцелуй меня покрепче, мой батюшка, и дай мне отдохнуть на этом кладбище на мягкой, зеленой травке. Её голова опустилась на мое плечо, когда я поспешно взошел в повозку и обратился к её матери с словами: - скорее запри дверь, чтобы этому смеющемуся народу не удалось подсмотреть! "Что случилось?" воскликнула она. - О жена, жена, сказал я ей: никогда уже не придется тебе драть за волосы бедную Софи, потому что её уже нет!

Быт может я выразился резче, чем желал, но с этих пор жена моя начала хандрить; случалось, что по целым часам она просиживала молча в повозке или же шла около нея, упорно потупив глаза в землю. Когда она приходила в ярость, что теперь случалось реже, тогда припадки гнева имели у нея не тот характер, что прежде; она колотилась головою об стену до того, что мне приходилось ее удерживать. Она начала пить, но и это не улучшало состояние её духа и в продолжении многих лет, шагая около моей старой лошади, я спрашивал себя: есть ли еще хоть одна повозка, в которой было бы так безотрадно, как в моей, не смотря на то, что меня считали царем Чип-Джэков. Так невольно тянулась наша жизнь до одного летняго вечера, когда мы, возвращаясь в Эксетер с дальняго запада, увидели женщину, бившую ребенка. Ребенок умолял мать не бить его, и тогда жена моя заткнула уши и убежала; на следующий день ее нашли в реке.

пол-кроны? Собака приобрела большую популярность между моими покупателями, и я твердо убежден, что она сама научилась ворчать на того из толпы, кто предлагал менее шести пенсов. Но она уже состарелась и однажды, когда я потешал публику Иорка рассказами об очках, она околела на подножке у моих ног.

По свойственному мне мягкосердечию, я ужасно тосковал по ней, но для поддержания моей репутации (не говоря уже о поддержании моего существования) старался преодолевать свою тоску во время торговли, и припадки её были тем сильнее, когда я оставался один. Это бывает часто с нашим братом, общественным деятелем. Когда вы видите нас стоящими на подножке повозки, то, может быть, готовы отдать многое, чтобы быть на нашем месте; но посмотрите на нас вне наших занятий, и вы еще приплатите, чтобы только не быть в нашем положении. При таких-то обстоятельствах я познакомился с одним великаном. Я бы не позволил себе вступать с ним в разговор, если бы не чувствовал своего одиночества.

Этот великан, являвшийся перед публикой в костюме римлянина, был молодой человек, слабого сложения, что по моему мнению происходило от большого разстояния между его конечностями. Голова его была мала, а содержимого в ней было еще меньше. Он отличался слабостью глаз и колен и вообще при взгляде на него вам невольно приходило на мысль, что ум его находится в крайней несоразмерности с его конечностями. Но, несмотря на свою застенчивость, он был любезный малый. (Мать по контракту отдавала его в наймы антрепренёрам и вырученные деньги истрачивала). Его звали Ринальдо ли Веласко, настоящее же его имя было Пикльсон.

падчерицей. С ней обращались жестоко, так как после смерти матери некому было за нее вступиться. Она путешествовала в повозке его хозяина только потому, что негде было ее бросить, и великан, иначе Пикльсон, пришел к убеждению, что хозяин его не раз старался ее потерять. Так как великан этот был чрезвычайно вял, то я не могу точно определить, сколько времени ему понадобилось, чтобы рассказать свою историю, но не смотря на недостаточное развитие его мозга, он все-таки дошел до конца. Когда я выслушал от великана, иначе Пикльсона, этот рассказ, а также и то, что у девушки этой были прекрасные, черные волосы, за которые ее часто драли, то мне стало невыразимо грустно, и слезы не позволяли мне смотреть на разскащика. Оправившись от волнения, я дал ему шесть пенсов, которые он тотчас же истратил на джин, и это так оживило его, что он спел комическую песню Шивери-Шеки, чего впрочем до сих пор тщетно от него добивался хозяин в то время, когда он появлялся в костюме римлянина.

Имя его хозяина было Мим, он отличался хриплым голосом и был знаком мне на столько, что я вступал с ним в разговоры. Оставив свою повозку за городом, я отправился на ярмарку как гражданин и во время представления прогуливался между подвижными балаганами, пока не наткнулся на несчастную глухонемую, сидевшую и дремавшую у грязного колеса повозки. С первого взгляда мне показалось, что она вырвалась из какого нибудь зверинца, но через минуту я был уже лучшого мнения о ней и мне пришло на мысль, что при хорошем присмотре и добром обращении она бы походила на мое дитя. Она была бы одних лет с моей Софи, если бы хорошенькая головка этой последней не склонилась в ту несчастную ночь навсегда на мое плечо. Короче сказать, я поговорил откровенно с Мимом в антракте представления Пикльсона и сказал ему так: - она вам в тягость; что взяли бы вы за нее? Мим был мастер браниться. И потому если выпустить наибольшую часть его ответа, преимущественно состоявшую из ругательств, то останется вот что: "Пару подтяжек". - Теперь я скажу, сказал я: что намерен вам предложить; я готов принести вам полдюжины лучших подтяжек из всей повозки и получить в обмен девочку. На что Мим возразил (с бранью): "Поверю только тогда, когда вы принесете товар". Боясь, чтобы он не раздумал, я поспешил исполнить мое предложение, и торг был заключен, и это так понравилось Пикльсону, что он точно змея выполз из своей маленькой двери с задняго крыльца и шопотом пропел у нашей телеги песню Шивери-Шеки.

Счастливые дни начались для меня и для Софи. Я назвал ее Софи, для того, чтобы всегда видеть в ней мою дочь. Благодаря Бога, мы начали понимать друг друга, когда она увидела, что я желаю ей добра и обращаюсь с ней ласково. В короткое время она сильно привязалась ко мне. Вы и представить себе не можете, как это приятно, особенно же после пустоты и сиротства, которые, как я уже сказал, выпали на мою долю.

Вы бы посмеялись - или же наоборот, смотря по расположению - если бы увидели мои старания научить чему нибудь Софи. Сначала мне в этом деле помогали - вы никогда не догадаетесь, что - верстовые столбы. Я купил ей большую азбуку в ящике, где каждая буква была изображена на отдельной костяшке, и сказав ей, например, что мы едем в Виндзор, раз я выкладывал перед нею слово "повозка" и тоже слово писал мелом на повозке. Потом выкладывал "доктор Мериголд" и ту же надпись вывешивал у себя на жилете. Быть может, это удивляло немного и даже смешило попадавшихся нам на встречу, но какое мне было до них дело, когда я видел, что Софи может уловить мою мысль? Конечно, это ей стоило большого труда и терпения; впоследствии же, могу вас уверить, это дошло у нас как по маслу. Правда, сначала она принимала, меня за повозку, а последнюю за местопребывание королевской фамилии, но это скоро прошло.

У нас были свои знаки, и таковых было безчисленное множество. Часто сидя она пристально глядела на меня, старательно придумывая, как бы сообщить мне что нибудь новое, или спросить какого нибудь объяснения, и тогда она так походила (или мне это только казалось; отчего это?) на мое дитя, и я часто воображал себе, что это сама Софи старается рассказать мне о небесах и о том, что она делала с тех пор, как покинула меня в ту несчастную ночь. Она была хорошенькая, и теперь, когда некому было драть ее за её блестящие, темные волосы, они были в порядке, и вообще в её красоте было что-то трогательное, придававшее нашей повозке вид мира и спокойствия, но нисколько не грусти.

Она удивительно научилась понимать всякий мой взгляд. Когда я торговал по вечерам, она сидела в повозке, никем не видимая, с любопытством всматривалась в меня, когда мои глаза устремлялись на нее, и протягивала мне вещь за вещью, и каждый раз именно то, в чем я нуждался. Затем от радости она хлопала руками и смеялась. Видя её такою веселою - и вспоминая, чем была она, когда я впервые встретил ее голодную, избитую, покрытую лохмотьями, прислоненную во сне к грязному колесу повозки, - я воодушевлялся, вследствие чего никогда еще репутация моя не достигала такой высокой степени, и я не забыл в моем завещании Пикльсона (под именем странствующого великана Мима, иначе называемого Пикльсоном), назначив ему пять фунтов стерлингов. Так счастливо проходила наша жизнь в повозке до тех пор, пока Софи не исполнилось шестнадцать лет. Около этого времени я начал чувствовать, что не вполне исполнил свой долг относительно её, и находил, что нужно было образовать ее больше, чем я сам мог это сделать. Оба мы поплакали, когда я объяснил ей мои планы; но что есть правда, то правдой и останется; ее ни слезами, ни смехом не изменишь. - И так я взял ее за руку, и в один прекрасный день мы отправились в заведение глухонемых в Лондоне. Тут какой-то господин вышел поговорить с нами, я сказал ему: - теперь объясню вам, что мне от вас нужно, сэр. Я - ни больше, ни меньше, как Чип-Джэк, но это не помешало мне отложить копейку на черный день. Вот она - моя единственная усыновленная дочь, и невозможно быть более глухою и немою, чем она. Научите ее всему, чему только можно, только с тем, чтобы наша разлука длилась как можно меньше, - назначьте сами цену, и я готов выложить перед вами деньги. Я не зажилю у вас ни одного гроша, но готов всегда платить вам и даже с благодарностью прибавлю лишний фунт.

Господин улыбнулся. "Ладно, ладно", сказал он: посмотрим прежде, что она уже знает. Каким образом вы объясняетесь с нею?" Я показал ему, как я это делаю; она написала отчетливым почерком название разных предметов; затем я имел с ней живой разговор по поводу небольшого рассказа, прочтенного ею тут же по указанию этого господина. "Удивительно, сказал этот джентльмен: неужели вы были её единственным учителем?" - Кроме её самой да меня, сказал я: никто больше не учил ее. "В таком случае", возразил джентльмен, и эти слова были самые приятные, какие мне когда либо удавалось слышать: "вы умный и добрый малый". Тоже он повторил Софи, которая за это цаловала ему руки, хлопала в ладоши, смеялась и вместе плакала.

Однажды (это был наш пятый визит в заведение глухонемых), тот же самый джентльмен спросил мое имя и, узнав его, выразил удивление, что я называлось доктором. Оказалось, - поверите ли вы, - что он приходится родным племянником по сестре тому самому доктору, в честь которого я был назван. Это еще больше нас сблизило и он спросил меня:

- Мне хотелось бы, чтобы она не слишком чувствовала свое несчастие и могла с удовольствием и легко читать все писанное.

- Любезный друг, сказал этот джентльмен, глядя на меня с удивлением: я сам не могу этого достигнуть!

Я, выслушав эту неудачную шутку, засмеялся из вежливости неловко и старался подделаться под его лад.

- Что же вы намерены сделать из нея впоследствии, спросил джентльмен, как-то сомнительно глядя на меня. - Вы будете ее возить с собою?

Джентльмен одобрительно кивнул головой.

- Хорошо, сказал он, можете ли ни разстаться с нею на два года?

- Это другой вопрос, сказал он, глядя на Софи: - может ли она разстаться с вами на два года?

оставил вечером у дверей заведения. Я знаю только, что вспоминая эту ночь, никогда не прохожу мимо этого заведения без боли в сердце и стеснения в горле. В этот вечер лучший товар я не мог предлагать покупателям с обычными шутками, мой лучший товар - ружье и очки; да! я был бы не в силах шутить даже в том случае, если бы статс-секретарь департамента внутренних дел предложил мне за это пят сот фунтов - и пригласил после того к себе обедать.

Однакож, тоска, которую я ощущал в своей повозке, была не похожа на то одиночество, которое я испытывал прежде; теперь я видел пред собою, хотя в отдалении, прекращение её и потому, когда мне становилось скучно, я вспоминал, что Софи принадлежит мне, а я ей. Не переставая мечтать о её возвращении, я чрез несколько месяцев купил другую повозку, и как бы вы думали, что я хотел из нея сделать? Я вам скажу. Я намеревался устроить в ней полки, уставить их книгами - и сделать себе сидение, с которого я мог бы видеть, как она читает, и услаждаться мыслию, что я был первым её учителем.

Этот план был приведен в исполнение. Все было устроено под моим наблюдением и пригнано так, что с повозке поместилась кровать с занавесками, стол для чтения, конторка для письма и затем книги, в несколько рядов, с картинами и без картин, в переплетах и без оных, с золотыми обрезами и простыми - всякия книги, какие только я мог собрать на Севере и Юге, на Востоке и Западе, и за горами. Когда я накупил столько книг, сколько мог поместить в своей новозке, мне пришла на ум новая идея, которая так заняла меня, что два года прошли почти незаметно.

Хотя у меня и не алчный нрав, по я люблю быть собственником своих вещей. Например, я бы не желал иметь вас компаньонами в деле Чин-Джэка. Не то, чтобы я вам не доверял, но мне гораздо приятнее убеждений; что все в повозке принадлежит мне. Да и вы, я полагаю, точно также смотрите на вещи.

Хорошо! Нечто в роде ревности овладевало мною, когда я думал, что все эти книги, которые Софи еще не удалось прочесть, были уже давно прочтены другими. Мне казалось, что от этого оне не вполне будут ей принадлежать. Вследствие этого мною и овладела мысль написать книгу, которую бы она црочла первая.

же принялся за её осуществление.

Надо вам сказать, что я часто сожалел, что Софи ни разу не слышала моих разглагольствований с подножки, и что и вперед ей не суждено было их услышать. И не хвастлив, но человеку свойственно не скрывать своих талантов. К чему вам слава, если вы не можете объяснить лицу, оценка которого для вас всего дороже, источник этой славы? Теперь я растолкую вам это. Стоит ли это объяснение шесть, пять, четыре пенса и так далее, до фарсинга? Не стоит. Даже и фарсинга не стоит. Отлично. Я пришел к заключению, что книга моя должна прежде всего заключать в себе некоторые подробности о моей особе. Таким образом, я думал, что прочитав один или два образчика моих разглагольствований с подножки, Софи составит себе понятие о моем таланте. Я не могу быть сам себе судьею. Человек не может сам описать свои глаза (по крайней мере я не знаю, как за это взяться), свой голос, плавность речи, быстроту своих движений, остроту своих выражений. Но если он публичный оратор, то может написать свои обороты речи, - и я слышал, что ораторы весьма часто прибегают к этому перед тем, как им приходится держать речь.

Хорошо! Придя к этому заключению, нужно было подумать о заглавии. И какую же форму я придал этому раскаленному железу? Вот какую. Я всегда крайне затруднялся объяснить Софи, почему меня называли доктором, когда в сущности я был вовсе не доктор; не смотря на все мои старания, я не мог заставить ее понять это вполне. Разсчитывая на успехи, которые она должна была сделать в эти два года, я надеялся, что она поймет это, когда прочтет объяснение, написанное моею рукою. Затем намеревался подшутить над нею и посмотреть, как это на нее подействует, чтобы по этим признакам судить о степени её развития. Я вспомнил, что раз она попросила меня написать ей рецепт, потому что смотрела на меня как на доктора с медицинской точки зрения, - и подумал: ну, если я дам моей книге заглавие "моих рецептов" и если она поймет, что мои рецепты написаны с целью развлечь и занять, и заставить ее поплакать или посмеяться, то это послужит прекрасным доказательством, что мы оба преодолели трудности. И действительно, это удалось превосходно. Когда она увидела книгу, которую я представил ей - напечатанную и переплетенную - лежавшую в повозке на конторке, и прочла заглавие: "Рецепты доктора Мериголда", то прежде с удивлением посмотрела на меня, после начала перелистывать ее, очаровательно разсмеялась, пощупала свой пульс, покачала головой, поцаловала книгу и прижала к груди. Никогда в жизни я не ощущал такого удовольствия!

Но не стану забегать вперед. (Это выражение я заимствовал в одном из купленных мною для Софи рассказов. Я пересматривал много книг, и видел, что почти в каждой из них автор употребляет выражение: "не буду забегать вперед"; а если таково его намерение, то я не понимаю, зачем же он торопится и кто его просит это делать?) Итак, не буду забегать вперед. Эта книга заняла все мое свободное время. Трудно было приводить в порядок столь многие разнородные предметы; но когда дело дошло до самого меня - просто беда! Невозможно представить и поверить, сколько тут потратилось чернил и терпения!

Наконец, книга была кончена, и два года, последовавшие за предшествовавшими им годами, ушли, - а куда ушли, кто знает? Новая повозка была окончена; снаружи она была желтая с красным и медным прибором; притом я завел мальчика и новую лошадь. Когда все было кончено, я принарядился и отправился за Софи.

- Но я сомневаюсь, сэр, возразил я: - чтобы вы были так рады меня видеть, как я вас.

- Время тянулось долго, не так ли, Мериголд?

- Я этого не скажу, сэр, приняв в соображение продолжительность его; но...

- Что вы так вздрогнули, мой добрый друг!

случае, я бы ее не узнал.

- Это вас тронуло, - сказал джентльмен.

- Я чувствую, сэр, сказал я, - что я ничто иное, как неотесанный мужик в камзоле с рукавами.

- Я чувствую, сказал джентльмен, - что вы избавили ее от бедности и унижения и сблизили с человечеством. Но зачем мы говорим вдвоем, когда можем говорить и с нею? Обратитесь к ней по своему.

Они это устроили между собой, чтобы обрадовать меня! Потому что, когда я обратился к ней по старому, она бросилась к моим ногам, стала на колени, протянув ко мне руки с слезами любви и радости; когда я взял ее за руки и поднял, она обняла меня; не знаю, каких глупостей я не делал - до тех пор пока мы не уселись и не начали разговаривать втроем - знаками; я уверен, что никому на свете не было в эту минуту так покойно и приятно.

* * *

Теперь я объявляю, что намерен сделать с вами. Я хочу предложить вам целый сборник разных рассказов из принадлежащей ей книги, никем кроме меня не прочитанной, дополненной и исправленной мною после того, как она их прочла, заключающей в себе сорок восемь печатных страниц, девяносто шесть столбцов; напечатанной в типографии Вайтингса, в Бофорт Раузе, с помощью паровой машины, на лучшей бумаге, переплетенной в красивую зеленую обертку, снабженной листами, сложенными как чистое белье, только что принесенное от прачки и так изящно сшитое, что уже одна эта работа могла бы состязаться с произведениями иголки любой швеи, отправляющей, чтобы не умереть с голоду, свою работу на разсмотрение компетентных судей комитета гражданской службы. И все это я отдаю за что бы вы думали? За восемь фунтов? Нет, меньше. За шесть? Еще меньше. За четыре? Да, хоть и трудно вас в этом убедить, но именно это моя цена. Четыре фунта. Одна сшивка, стоит половину этих денег. Ведь здесь сорок восемь страниц, девяносто столбцов, и все это за четыре фунта. Лучшого за эти деньги не получить. Возьмите. Одних объявлений о различных животрепещущих вопросах будет на трех страницах, и все это почти даром. Читайте их и уверуйте в них. Мало того! Даю еще вам в добавок, мои поздравления с Рождеством и Новым Годом, и желания вам здоровья и всякого благополучия. Одно это стоит больше двадцати фунтов, если только дойдет по назначению в том виде, в каком посылается. Помните! В заключительном рецепте "принимать в течении всей жизни" я вам разскажу, как повозка разбилась и где окончилось мое странствование. Но вы полагаете, что четыре фунта слишком дорого? И вы все еще так думаете! Хорошо, ужь так и быть, скажу вам: всего четыре пенса, только вы никому об этом не говорите.