Ёлка

Недавно я провел вечер в веселом обществе детей, собравшихся около ёлки. Дерево это, поставленное посреди большого круглого стола и возвышавшееся над их головами, было великолепно освещено множеством маленьких свечей и убрано блестящими вещицами. На нем были краснощекия куклы, скрывашияся за зелеными листьями, часы, настоящие часы, или, по-крайней-мере, с подвижными стрелками, такие часы, которые можно безпрестанно заводить; на нем были маленькие лаковые столики, маленькие стулья, маленькия постели, маленькие шкафы и другая миниатюрная мебель, сделанная в Уолвергамптоне и назначенная, казалось, для нового обзаведения какой-либо феи; на нем были маленькие человечки с радостным лицом, на вид гораздо приятнее, чем многие из живых людей, - ибо, если вы снимете с них голову, то найдете их наполненными лакомствами; - на нем были скрипки и барабаны, тамбурины, книги, рукодельные ящики, коробки с румянами, коробки с копфсктами, всякого рода коробки; на нем были, для старших дочерей семейства, драгоценные уборы, блиставшие ярко золотыми и бриллиантовыми украшениями; на нем были корзинки и подушки для булавок, ружья, сабли и знамена; на нем были фигурки из картона, держащия одна другую за руку и готовые начать пляску; на нем были деревянные башмаки, волчки, игольники, баночки с духами, бумажники для визитных карточек, ручки для букетов, настоящие плоды, искуственно обращенные в золотые яблоки, и подражания яблокам, грушам и орехам, заключавшия сюпризы; одним-словом, как сказало тихонько стоявшее впереди меня прелестное дитя другому прелестному дитяти: тут было все и еще более любуясь столь разнообразною коллекциею всевозможных предметов, висевших на дереве, как какие-либо магические плоды, и привлекавших к себе взоры всех этих свежих личиков, из коих ни которые едва могли подняться в уровень со столом, а другия выражали свое боязливое удивление на руках у красивой матери, молодой тетки или здоровой кормилицы, я чувствовал вновь все впечатления моего собственного детства, и думал, что, может-быть, ни что в действительной жизни не выкупает потери приятных иллюзий возраста ёлок и столь многих других очаровательных дерев.

Вот я у себя, не солю один в целом доме; мечтание мое продолжается; да и для чего я стал бы противиться ему? Для чего я не уступил бы очарованию, переносящему меня к моим первым годам, к тому, что последовательно прельщало меня на ветвях магического дерева, тогда как праздник Рождества Христова заставал меня каждую зиму счастливым и доверчивым ребенком?

Оно тут, передо мною, это дерево, на свободе раскинувшее свою таинственную тень. Я тотчас узнаю свои игрушки: вот там, на самом верху, между лоснящимися листьями и красными ягодами дикого терна, плясун с руками в карманах, который никогда не хотел оставаться спокойно на земле, а будучи поставлен на паркет, вертелся, и останавливался наконец лишь для того, чтобы устремить на меня свои круглые глаза; над ним я принуждал себя громко смеяться, хотя, в глубине души, и боялся его. Рядом с прыгуном, вот та страшная табакерка, из которой выскакивало в черном платье и в парике из лошадиных волос, пугало, открывавшее большой рот и высовывавшее язык из красного сукна, и не было средств заставить его вернуться в ящик, ибо оно все из него уходило, особенно ночью, во-время моих сновидений. Далее жаба, с смолистым веществом под лапками, также неожиданно прыгавшая и иногда гасившая свечу или падавшая вам на руку; грязное животное в зеленоватой коже с красными крапинками. На той же ветке находится в синей шелковой юпке, барыня из картона, которую заставляли танцовать перед свечкою... красивая и милая барыня!... Но я того не могу сказать о большом арлекине, висевшем на стене и приводимом в движение ниткою.... Страшен был вид его; нос ужасный, и когда он поднимал свои ноги до шеи, нельзя было, оставаясь наедине с шин, не пугаться его.

это не отвратительное лицо; оно даже имеет намерение быть смешным; почему же его обыкновенные черты были для меня так невыносимы? Без сомнения, это было не потому, что она скрывала от меня лицо надевшого или надевшей се передо мною:передник произвел бы подобное действие. Не была ли это неподвижность маски? Лицо куклы было также неподвижно, но я не пугался его. Может-быть, внезапная неподвижность, заменившая одушевление действительного лица, дала мне первое предчувствие о перемене, долженствующей вдруг постигнуть каждое человеческое лицо? Я не мог к ней привыкнуть. Долгое время, ничто не могло разсеять моего страха: ни два барабана, с их дребезжащей, при помощи рукоятки, музыкой, ни полк солдат, вышедших один за другим из картонной казармы и выстроившихся, неподвижно и безмолвно, на складной платформе, ни старуха из проволоки и папье-маше, разрезывавшая пирог двум маленьким мальчишкам. Мне показали, что маска была из картона, и заперли ее, чтобы я не видел ее ни на одном лице. Но и это не помогло. Одного воспоминания об этой фигуре, мысли, что она находилась где-то, было достаточно, чтобы разбудить меня ночью, покрытого потом и кричавшого: "О! Боже! она идет.... О! маска!"

Тогда я нисколько не заботился о том, из чего был сделан мой любезный осел, с корзиною по обеим сторонам своего вьючного седла! Кожа его была на осязание настоящею кожею осла, я помню это. А большая чорная лошадь, в красных крапинах, та лошадь, на спину которой я мог садиться верхом.... Я ни на одну минуту не думал, чтоб она отличалась чем-нибудь от обыкновенно проезжающих по площади Нью-Маркета? Я вижу теперь, из чего были сделаны четыре ломовые лошади нелакированного дерева, запряженные в роспуски, которые я откладывал и ставил в сарай - под фортепиано. Хвост их - простой кусочек шерсти, грива из волоса, а ноги грубые палки; но такими оне мне не казались, когда принесли мне их в подарок на ёлку. Тогда это были превосходные лошади, и я немало восхищался их сбруею, прибитою без церемонии гвоздями к их груди.... Я открыл, в один день, что ящик с музыкою заключал лишь снаряд из проволоки и зубочистки; я мало ценил маленького фигляра в рубашке, безпрестанно кувыркавшагося в еловой рамке; по мне он был просто дурачок; но что находил я удивительным, что меня чрезвычайно забавляло, это - лестница, составленная из маленьких красного дерева дощечек, следовавших одна за другою, каждая представляя особенную картинку, при звоне маленьких колокольчиков.

Ах! Дом куклы!... я не был его владельцем, но посещал его. Я и вполовину так не восхищаюсь новым дворцом Парламента, как этим домом, с фасадом цвета камня, с окнами из настоящих стекол, с подъездом и настоящим балконом.... зеленее чем какой-либо из балконов, ныне видимых мною, исключая в городах с морскими ваннами, и даже последние представляют лишь слабое подражание балкону дома куклы. Фасад растворялся, сверху до низу, на две половинки, и это немного вредило иллюзии, я с этим соглашаюсь, ибо в нем тщетно было бы искать внутренней лестницы; но иллюзия возвращалась, когда он затворялся. Будучи даже отворен, он имел три отдельные комнаты, залу с креслами и канапе, спальню с мебелью редкой изящности, и, того лучше, кухню с печкой, очагом, целым прибором утвари, включая и прелестную грелку и повара, постоянно сбиравшагосяжарить двух рыбок. Сколько раз я пировал в уме за этим столом, уставленным целым рядом деревянных блюд, из коих каждое представляло особенное кушанье, такое, как ветчина или индейка, прилепленные клеем и убранные чем-то зеленым, кажется, мохом! Какое из всех наших обществ умеренности может мне доставить такого чаю, какой я пил из этих хорошеньких, маленьких, синих чашечек, окружавших, на подносе, маленький деревянный чайник, из которого вытекала жидкость, отзывавшаяся немного зажигательной спичкой, но имевшая для меня вкус нектара! Мало мне было дела, что щипчики для сахару ходили, как руки полишинеля! Правда, однажды я напугал домашних моим криком, как-будто я отравился: я проглотил одну из моих маленьких оловянных ложечек, распустившуюся в моем слишком горячем чае.... Но я отделался колотьем, и еще не столь жестоким, как то, от которого я страдал, когда мне давали лекарство....

в большом количестве и хорошеньких папках, синих или красных. Какие живописные буквы в этих азбуках, буквы в лицах!... За буквами идут рассказы; сама ёлка превращается в стебель боба, тот чудесный стебель, которым Жак, истребитель великанов, воспользовался как лестницею, чтобы взобраться на дом великана. Вот два людоеда, вооруженные палицами, перелезающие с ветки на ветку, словно по лестнице, таща за волосы рыцарей и дам, которых съедят они за своим обедом. Ах! Жак! храбрый Жак! на помощь! К счастию, Жак приходит с своею саблею, разсекающею горы, и в башмаках, переносящих его в несколько шагов на разстояние во сто льё. Удивительный Жак! Счастливый соперник маленького Пуса! Несколько раз я спрашивал себя, существует ли много Жаков, или есть один только Жак, который мог совершить столько подвигов?

С каким счастием я тебя вновь приветствую, сказка о Красной Шапочке! Славная у тебя была одежда для времени года: плащ, из шерсти алого цвета, под защитою которого я увидел тебя в один вечер на Рождестве Христовом, когда ты пришла, с корзиною на руке, рассказывать мне вероломство волка, этого лицемера, с яростным аппетитом!... Съев твою бабушку, он мог еще съесть и тебя съострив так ужасно насчет своих зубов! Маленькая девочка, прозванная Красною-Шапочкою, была первою моею любовию. Мне казалось, что еслибы я мог жениться на маленькой Красной-Шапочке, я бы наслаждался совершенным счастием. Увы! Это не сбылось; но в память маленькой Красной-Шапочки, всякий раз, когда я составлял процессию из животных моего собрания, волк был всегда позади всех, как чудовище, достойное унижения. О мой прекрасный корабль! Однажды я хотел испытать, хорошо ли выдержит он море, и он оказал течь, пущенный на воду в рукомойнике, в котором я делал испытание. Иногда я желал иметь его немного пошире, потому-что все мои животные входили в него с трудом и стояли друг на друге; дверь затворялась неплотно задвижкою из проволоки; наконец, некоторые из животных, искавших в нем спасения от потопа, не стояли твердо на своих ногах, и между-прочим гусь, безпрестанно падавший и увлекавший своим падением всех тварей, поставленных в равновесии впереди его; у леопарда, осла и лошади с хвостов сошла краска; по сколько чудес искусства!... Муха была почти такой же величины, как слон.

Чу! лес! Кто на этом дереве? Это ни Робин-Гуд, ни Валентин, собрат по оружию Орсона, ни желтый карлик, ни одно из действующих лиц в моих первых книжках с сказками: это король востока, с тюрбаном на голове, с сверкающим мечом в руке. Их двое, потому-что я вижу второго, выглядывающого из-за плеча первого. Под деревом, на траве, спит, растянувшись по всю длину, великан, черный великан, положивший свою голову на колена одной красавицы, словно на подушку. Встороне кристалловая клетка, снабженная четырьмя полированной стали замками, в которую он заключает красавицу, когда просыпается. Я вижу четыре ключа у него за поясом. Красавица делает знак двум воинам, сидящим на дереве, и они сходят без шума. Это начало Тысячи и одной ночи.

все деревья скрывают Али-Бабу в своих листьях. Я готов был бросать каждый кусок бифстека в бриллиантовую долину, чтобы драгоценные камни приставали к нему и так были уносимы орлами в их гнезда, откуда оставалось только спугнуть их сильным криком, и обогатиться. Все башмачники были Мустафы, которых отводили, с завязанными глазами, к телу, разрубленному на четыре части и заставляли сшивать его. Всякое железное кольцо, вделанное в камень, означало вход в пещеру, ожидающую лишь волшебника и чар, которые поколеблют землю. Все финики, были от одной пальмы, с тою роковою финиковою косточкой, которою купец вышиб глаз невидимому сыну гения. Все оливки происходили от находившихся в кувшине, обличавшем обман торговца оливками, которого подвергнули судилищу. Все яблоки походили на те три купленные за три секина у садовника, из коих чорный невольник украл один. Все собаки принадлежали к породе той собаки или человека, превращенного в собаку, которая вскочила на прилавок булочника и положила лапу на фальшивую монету. Все рисовые зерна напоминали мне рис, который нельзя было собрать иначе, как по одному зерну, вследствие ночных пиршеств на кладбище. Сама моя лошадь на лотках - вот она с своими ноздрями, судорожно вывернутыми для обозначения её благородной породы, - должна была иметь крылья, дабы улететь со мною, по примеру деревянной лошади, унесшей принца Персии в виду целого двора его отца.

Да, все предметы, которые я узнаю на ветвях моей ёлки, сияют этим чудным светом. Когда я просыпался до разсвета в то время года, когда снег белеет на крышах домов, я слышал, как Дипарзада повторяла: "Сестра, сестра, ты не спишь, так кончи мне, пожалуйста, историю молодого владетеля Черных Островов". Шехерезада отвечала: "да дарует мне султан день жизни еще, и я не только окончу тебе, сестра моя, эту историю, но и разскажу еще более удивительную". Тогда милосердый султан удалялся, отдав приказание отложить казнь, и мы трое свободно переводили дух.

То узнаю я под моею ёлкою Робинзона Крузо на его пустынном острове, Филиппа Кварля между обезьянами, Сандфорда и Мертона; то менее знакомые фигуры приближаются или удаляются в неопределенной дали, расходятся или смешиваются друг с другом; а потом, вследствие ужаса от маски или трудного пищеварения, меня давит кошмар, фантастический кошмар, в котором я нахожу воспоминания о длинных зимних ночах, когда, в наказание, меня посылали спать после ужина, и я просыпался, после двух часов сна, с чувством, как будто проспал две ночи сряду, отчаиваясь увидеть зарю под гнётом моего раскаяния.

А вот, ряд других картин медленно поднимается из-под пола, впереди большого зеленого занавеса. Раздается колокольчик - магический колокольчик, отзывающийся до-сих-пор в моих ушах, как никакой другой колокольчик.... Начинает играть музыка, посреди жужжания голосов и сильного запаха апельсинных корок. Вдруг магический колокольчик приказывает музыке замолчать; большой зеленый занавес величественно поднимается сам собою, и пиеса начинается! Верная собака Монтаржиса приходит отмстить смерть своего господина, вероломно убитого в Бондшском-лесу. Шут мужик, с красным носом и в очень маленькой шляпе, замечает, что прозорливость Прозорливость, забавное слово, которое я не могу забыть, пережившее в моей памяти самые остроумные слова. Шут мужик с этого вечера стал моим другом, хотя, невидав его многие годы, я не могу нам сказать с точностью, был ли он комнатным слугою или конюхом в сельской гостиннице. Потом, с горькими слезами я слежу за несчастиями бедной Дженни Шор, идущей с распущенными волосами и умирая от голоду, по улицам Лондона. Приди скорее, о Пантомима, на твоей сцене чудес, где паяцы выбрасываются бомбами и долетают до люстры залы, этого блестящого созвездия; - где арлекины, совершенно покрытые чешуею из чистого золота, соперничают в блеске и прыжках с летучею рыбою; - где Панталон, почтенный старец, кладет в карман раскаленное железо и обвиняет паяца в сделанной у него покраже; - где одно превращение сменяет другое, и где, переходя от неожиданного к неожиданному, думаешь, что все легко и ничего нет невозможного. Увы! теперь я чуствую также в первый раз, тягостию как возвращаться на другой день к прозаической действительности ежедневной жизни.... Воображение мое уносит меня к чудесам, меня очаровывавшим; я вздыхаю, помышляя о маленькой фее с её длинным прутиком, и желал бы разделить с нею волшебное её безсмертие; но хотя она является и снова под различными видами, на ветвях моей ёлки, она почти немедленно исчезает, и никогда не соглашается остаться со мною....

Приди обратно, фея моих самых приятных очарований, внушившая мне любовь к театру, любовь даже к театру марионнеток и самому игрушечному театру, с его картонною сценою, ложами, наполненными куклами, акварельными декорациями, и актерами, повешенными на ниточках!

Другия воспоминания и другие образы умножаются на самых нижних ветвях ёлки: мои школьные книги закрыты; Виргилий и Овидий безмолвны; Теренций и Плавт забыты на театре пюпитров, изувеченных перочинными ножичками; воланы, кольца, веревки для скакания оставлены там же, но дерево всегда зелено, хотя дерн у подошвы его и завял под ногами, весело топтавшими его: это потому, что я оставил школу для отеческого дома, потому-что учение и рекреации школьной жизни заменены играми и танцами в семействе.

мы рассказываем друг другу истории.... и, я признаюсь с некоторым стыдом, истории о привидениях. Какое безмолвное внимание! - Мы смотрим глазами самих действующих лиц, мы подвергаемся всем волнениям, ими претерпеваемым. - Как истинна эта картина зимы! Мы идем под пасмурным небом, посреди дикого пустыря, пока наконец не придем к аллее, ведущей к старому замку, окна которого освещены огнями в комнатах; мы звоним у ограды; ворота скрипят на своих петлях, и впускают нас под большие деревья с обнаженными ветвями. По мере того, как мы подвигаемся, они образуют позади нас более мрачный свод, как-будто мы переступаем за арки подземелья, преграждающого нам обратный путь. Но мы устали, сбились с дороги, мы храбры, не думаем отступать, если бы нам отказали в гостеприимстве до завтра.

Замок не затворяет пред нами своих дверей; прозябнув от холоду, мы видом, с чуством удовольствия, сначала обширный камин в прихожей, а потом в зале, где горят большие поленья, поддерживаемые старыми таганами из бронзы, в виде двух сидящих собак. Со стен портреты смотрят на нас с мнительным видом; хозяин и хозяйка угощают гостей ужином; они празднуют Рождество Христово, и приглашают нас сесть с ними за стол. После ужина нас отводят в комнату, где мы должны провести ночь. Это готическая комната. Нам вовсе не нравится портрет рыцаря в зеленом платье, над камином. Наша постель, странная, чорная постель, имеет на ножках, вместо украшений, две резьбы из дерева, кажется, нарочно для нас спятые с гробниц в часовне. Но мы несуеверны и не обращаем на это особенного внимания. Мы отсылаем слугу, садимся пред огнем, и даем волю нашим мечтам. Мы ложимся в постель, но не можем заснуть; мы ворочаемся во все стороны; но тщетно, сон не приходит. Головни в камине отбрасывают причудливые отражения, дающия мрачный оттенок всему нас окружающему. Мы не можем удержаться, чтобы не смотреть повременам из-за занавесок на две постельные фигуры и на зеленого рыцаря с мрачною физиономиею над камином. Действием отражения света, эти фигуры, кажется, движутся, что вовсе не успокоительно.... хотя мы и несуеверны.

"это в-самом-деле смешно!" но мы не в силах более выдерживать, надо позвонить и сослаться на нездоровье. Уже наша рука подвигалась к шнурку звонка, когда дверь отворилась сама собою, и вошла молодая женщина, чрезвычайно бледная, с длинными распущенными волосами, села на тоже самое кресло, на котором мы сидели, и там начала ломать себе руки. Мы тогда заметили, что одежда её мокра. Язык наш прильнул к нёбу, и мы не можем выговорить слова; но мы следим со всем вниманием, к какому мы способны, за этим явлением. Одежда её мокра; её длинные волосы в тине; на ней платье, которое носили женщины два века тому назад, и за поясом висит связка заржавленных ключей. И так, она тут, сидит, и мы не знаем, как мы не лишаемся чувств, в таком сильном находимся мы страхе. Вдруг молодая женщина встает и начинает пробовать свои ржавые ключи по всем замкам комнаты: ни один не отворяет. Потом, она устремляет глаза на портрет зеленого рыцаря и говорит тихим голосом, с ужасным выражением: "Олени про это знают." После того, она снова ломает себе руки, проходит мимо нашей постели, и удаляется тем же путем, каким вошла. Мы поспешно надеваем шлафрок; берем пистолеты (мы всегда путешествуем с пистолетами), и готовимся следовать за явлением. Но мы находим дверь запертою. Мы оборачиваем ключ, смотрим в темную галлерею.... ни души. Мы ищем комнату, где спит наш слуга, и не можем найти ее.

Мы прохаживаемся по темной галлерее до разсвета и тогда возвращаемся в нашу пустую комнату, где одолевает нами сон. Слуга будит нас; он никогда не видит выходцов с того света. Мы идем вниз, к хозяевам, и печально завтракаем; все гости замечают в нас странный вид. Хозяин ведет нас показывать свой замок, и мы сами увлекаем его к портрету зеленого рыцаря....

И мы убеждаемся, что все, виденное нами, было во сне.... Мы спали, а воображение, настроенное мрачным видом готической залы, создавало небывалые образы, небывалые картины....