Задачи современного романа

1) Давид Копперфильд, роман Ч. Диккенса, три тома, изд. 1870 г.

2) Speeches on Literary and Social occasions,

3) Charles Dickens, by G. Sala.

Большинство немецких, французских и русских романов, наделавших в те или другия времена много шуму в европейском обществе, может разделиться на три группы: в одних романах изображались, иногда очень художественно, сантиментальные или несчастные похождения героя и героини, оканчивающих жизнь законным браком или не менее законною смертью; в других писатели хлопочут о воспроизведении возможно большого числа ужасов, необыкновенных приключений и потрясающих сцен; в третьих их творцы задаются какой-нибудь отвлеченной идеей и на нее, как на гвоздь, нанизывают каких-нибудь марионеток, которые и действуют сообразно с предвзятыми целями автора. Все эти романы - роман-семейная биография, роман-сказка, роман-диссертация - наполняли все европейския литературы, иногда отличались художественными красотами, нередко блестели сатирой, порой проводили в жизнь честные мысли и новые теории. В списке романистов, производивших подобные творения, встречаются сотни имен то блестящих, то жалких; тут встречаются и имена таких деятелей, как Сервантес, Вольтер, Руссо, Кабэ, Жорж-Занд, и имена таких поставщиков литературного хлама, как Жанлис, Ратклиф, Август Лафонтен, Дюма-отец, Феваль, Поль Мюссе, Кукольник. Но рядом с этими произведениями, написанными или исключительно для потехи публики или только для подкрепления какой-нибудь предвзятой идеи, попадались иногда и другого рода романы, в которых герой и героиня не играли особенно важной роли, в которых невероятные ужасы составляли второстепенное дело, в которых марионетки не плясали под дудку писателя, доказывая его иногда узенькую мысль, но в которых прежде всего чувствовалось стремленье нарисовать широкую картину жизни общества в различных её проявлениях. Подобные романы почти исключительно принадлежали английской литературе. И не мудрено. Стремление описать жизнь общества и исполнение подобной задачи могло зародиться и могло выполниться удачно по-преимуществу англичанами.

Английский народ - я говорю о народе в обширном смысле слова, подразумевая здесь все общество, - втечение нескольких веков жил более, чем какой-нибудь другой народ, общественною жизнью: собрания, миттинги, клубы, самоуправление, пристрастие к скачкам, к публичным зрелищам в роде боксерства, все это с древних времен укоренилось в английском обществе. Заглянув уже в старую веселую Англию - merry old England, - мы видим её сынов постоянно принимающими участие в явлениях общественной жизни, на площади, в судах, в тавернах, на митингах.

Любимый герой древней Англии, Робин Гуд, совсем не походит на какого-нибудь немецкого или французского мужика. Немец прежде всего семьянин, он тяжел на подъем, он сух, он предан душою порядку. Steif und plump, bieder und treu, - вот главные качества немецкого народа, устроивающого свое семейное государство и пользующагося в нем таким-же почетом, каким пользуется в его глазах его собственный король. Французский крестьянин старых времен, угнетенный дворянством, отличается приниженною хитростью и ловкими обманами старается провести за нос своих господ; у него, как рассказывает Руссо в своей "Исповеди", есть и ветчина, и молоко, и хороший хлеб в подполье, но на виду, для сборщиков податей, он держит только черствый ржаной хлеб и синее снятое молоко; он весь ушел в себя; он лукав, хитер, но труслив. Не таков отважный Робин Гуд. Это вольный человек, смельчак, кутила, браконьер; он ведет "открытый бой с шерифом и законом"; "он убивает шерифа, судью, городского стража"; он плотно ест, исправно тянет эль, живет большею частью на открытом воздухе, поминутно ввязывается в разные истории, боксирует и братается с своими ближними и наконец уходит со сцены жизни, как с веселого пира. Ближние говорят: "успокой Господи, душу его", но эти слова в устах веселых его собратьев звучат не ужасом перед муками ада, а простым желанием человеку покойной ночи после полного тревог и работы, но тем не менее веселого дня. Такие люди, конечно, любят более всего эту шумную жизнь; им кажется на людях и смерть красна; они не коснеют, не замуравливаются в своем угле; они не скажут: "что нам до других за дело, гори хоть весь свет, лишь-бы был цел наш угол". Они знают, что пожар у соседа грозит опасностью и им.

стороны потонувшого в роскоши современного им английского духовенства, этих епископов, путешествующих с безчисленною свитою, похожих скорее на авантюристов, чем на отцов церкви; они могут изобразить всю глупость высших лиц современного им английского правительства; они могут выставить на вид все дурные стороны тех или других общественных учреждений. Круг их наблюдений делается тем шире, что в их кружке пирует, боксирует, поет песни не одна чернь, не одно среднее сословие, но и какой нибудь принц Генрих, их будущий король, и его свита, его будущие помощники в управлении государством, будущие военноначальники и герои.

Среди этой-то тревожной, бьющейся всеми жилами, живущей каждым нервом лихорадочной жизни возникают Грины, Марло, Шекспиры, прошедшие сквозь огонь и воду общественной жизни: торговля, бедность, разгул в тавернах, присутствование на королевских празднествах, жизнь бродячого артиста, браконьерство, столкновения с дворянами и судом, бегство от судебных придирок, приобретение трудом благосостояния, - все это пережито, переиспытано подобными людьми; все это воздух, которым они дышали; все это вошло в их кровь и плоть, отразилось в их драмах, в их поэмах, в каждой строке, написанной ими.

Сравните сухия и ходульные произведения французской псевдоклассической школы с её тремя единствами, с её немногими персоналом, с её отчужденностью от действительности, и драмы Грина, Марло, Шекспира и вы поймете всю пропасть, разделявшую жизнь какого-нибудь Расина и Шекспира. Расин не знает действительной, общественной, народной жизни: он ею не жил; он не отзывается на её скорби и радости, не смеется над нею добрым смехом и не негодует на нее сжавшимся от боли сердцем. Какая разница в драмах Грина, Марло, Шекспира! Здесь все ужасы какой-нибудь истории жизни Эдуарда II или весь трагизм душевной борьбы Гамлета не могут заглушить в поэте воспоминания о том обществе, которое волнуется, страдает, смеется и живет своею будничною жизнью даже и в те минуты, когда среди его мучаются нерешенными вопросами Гамлеты, и в те минуты, когда среди его исходят кровью под ножом придворных интриг Эдуарды II. Только Мольер, бедняк, бродячий артист, отчасти приближается к английским драматургам по своим отношениям к толпе. Но зато и жизнь Мольера была более похожа на жизнь английских писателей и не ограничивалась одними придворными выходами и присутствованием при смене сорочки тем или другим из Людовиков. Конечно, подобные люди, хорошо зная общественную жизнь, любя ее всею душою, чувствуя себя её детьми, не могли не рисовать её картин, не могли не выдвигать ее на первый план.

Но, большею частью, покуда это были только картинки в фламандском вкусе, юмористические эскизы в роде эскизов Гогарта. Комики - Джор, Этередж, Чарльз Седли, романисты - Генри Фильдинг, Тобиас Смоллет, поэт Крабб, - все это реалисты, в произведениях которых сильно и полно бьется пульс общественной жизни. Но в их произведениях каждый герой или является еще не более, как гвоздем, на который нанизываются те или другия сцены народной и общественной жизни, или, напротив того, рисуется необыкновенным человеком, которого удивительные похождения, выходящия из ряду вон, все-таки должны главным образом привлекать внимание читателя. Эти произведения являются безцельными или, лучше сказать, главная цель этих произведений состоит в развлечении публики. Но как бы ни были узки или неясны цели большинства подобных произведений, - эти произведения все-таки послужили подготовительной школой для Диккенса и основанной им школы новых романистов. Они были для Диккенса тем-же, чем было сочинение Вольтера "Essai sur les moeurs" для Бокля.

Чарльз Диккенс родился в Портсмуте в 1812 году. Отец его был чиновник, вышедший в отставку и сделавшийся репортером одной ежедневной газеты. Диккенс происходил из средняго класса общества, не испытал в детстве ни нищеты, ни несчастий и получил соответствующее его скромной среде образование в одной школе близь Рочестера. Он всю жизнь вспоминал с уважением о своем старом учителе.

и филистеры имели полное право изумляться, когда этот недоучка, без протекции и ученых степеней, штурмом завоевал себе литературную известность. Но действительно-ли Диккенс не был подготовлен к литературной деятельности, действительно-ли он был недоучка? Конечно, нет; он прошел вполне школу, которая лучше всего могла подготовить его к поприщу романиста.

Получив простое образование, получаемое обыкновенно какими-нибудь детьми коммерсантов средней руки, Диккенс еще юношей поступил вольнонаемным писцом к одному адвокату и здесь, в житейских столкновениях, изучил жизнь стряпчих, подложных поручителей, тюремщиков в долговом отделении и в срочных тюрьмах, судейских писцов и тому подобных членов общественной жизни. Поступив потом в полицейский суд репортером, Диккенс сталкивался с карманными ворами, грабителями, ночными промышленниками. Выслушивая их, он изучил их вполне и только вследствие этого изучения мог создать те типы, которые с такой силой и точностью обрисованы в Оливере Твисте и Пиквике. Именно здесь он близко узнал жизнь низшого класса, не испытав сам ни нищеты, ни приключений, которыми так полна жизнь других английских писателей, вышедших из бедняков. Здесь Диккенс мог нераз натолкнуться на потрясающия душу явления, описанием которых он так сильно влияет на читателей, видящих в этих описаниях не плоды одной досужей фантазии, но выхваченные из действительности факты.

Оставив место репортера в полицейском суде, Диккенс сделался репортером газеты "Morning Chronicle". Он стенографировал для этой газеты и для "зеркала парламента" речи государственных людей. Все, знавшие его, утверждают, что он был одним из быстрейших, наиболее точных и искусных стенографов и в совершенстве владел скорописью. Он, вероятно, слышал и записывал речи всех общественных деятелей предыдущого поколения. Он стенографировал великую речь Брума в Эдинбурге, после того, как Брум отказался от должности канцлера; он, может быть, также репортировал знаменитую речь лорда Стенлея об ирландской церкви; он постоянно должен был сообщать речи Пиля, Грея, Декмена, Линдгерста, Елленбуру, Юма, Мельбурна, Грота.... Без сомнения, этот новый опыт, этот переход из сферы полицейского суда в сферу парламента, переход от карманников к правителям, был чрезвычайно полезен для будущого романиста и имел не только влияние на его слог, но и на весь строй его мыслей: до сих пор он видел только факты, факты и факты, полные трагизма, полные горечи, полные ужаса, теперь он слышал соображения великих мыслителей о причинах тех или других фактов общественной неурядицы.

Литературная деятельность Диккенса началась довольно оригинально, почти случайно. Его первое знакомство с Чепменом и Голлем, его первыми и последними издателями, было для него счастливым случаем. Может быть, еслибы бедный Сеймур не предложил Голлю и Чепмену выполнить целый ряд юмористических гравюр и не заставил их искать способного молодого человека для написания текста к картинкам, то Чарльс Диккенс и не вышел-бы на литературное поприще, по крайней мере, не вышел-бы таким блестящим образом. Первое произведение, написанное им для картинок были записки "Пиквикского клуба". Этот роман доставил автору литературную известность, выказав в писателе глубокое и разностороннее знакомство с жизнью. Роман читался и зачитывался и каким-нибудь ирландцем-каторжником Джоном Митчелем и какою-нибудь важною дочерью пэра. "Чарльс Диккенс, говорит Саль, открыл и удовлетворил неудовлетворенную до сих пор потребность нации, которая уже не могла дольше переносить грубости Смоллета и Стерна, была не в силах понимать философию Фильдинга и готова была аплодировать юмору Диккенса". Первое произведение Диккенса удовлетворило потребности общества и сделало его одним из любимейших писателей не только Англии, но и всей Европы. Но слава Диккенса была-бы не прочна, еслибы он был только творцом комических сцен, еслибы в последующих его произведениях не обнаружилось так ярко уменье Диккенса быть патетическим, доходить до сильного драматизма, до потрясающих описаний.

Начав карьеру романиста, Диккенс не удовольствовался приобретенной им опытностью и потому стал предпринимать самые разнообразные путешествия. Две поездки в Соединенные Штаты, продолжительное пребывание в Италии, частые посещения Франции, постоянные странствования по Англии, сближения с путешествующими торгашами, с странствующими комедиантами, все это наполняло жизнь Диккенса и давало ему новые факты, новые типы. Он был знаком с каждым темным захолустьем Лондона; жители подвалов и чердаков, обитатели рабочих домов и тюрем были для него свои люди; мелкия и жалкия таверны, рынки бедных кварталов, все это не имело для него тайн. Здесь он находил те картины жизни и нравов, те типы женщин, мужчин и детей, которым так сильно удивлялись, которыми наслаждались миллионы читателей. Диккенс не любил только аристократию, и среди его знакомых было больше имен, принадлежавших простому и среднему классу, чем имен лордов и пэров. Недаром-же лорд Гоутон шутливо заметил, что он унижал в своих произведениях аристократию и пэрство.

и тому подобных аристократических местностей. Этот писатель был Теккерей, сближавшийся с аристократией, чтобы вернее облить ее желчью своей безпощадной сатиры. На подобную сатиру Диккенс был не способен и потому он просто удалялся от этого чопорного, холодного, бездушного и развращенного класса английского общества.

Но что-же извлек Диккенс из своей опытности? Какое место занял он в литературе? Чем особенно отличалась его деятельность?

Диккенс, говорили одни критики, великий художник; он великий юморист, замечали другие; у него сильное и капризное воображение, прибавляли третьи; он удивительно тонкий психолог, восклицали четвертые. Для доказательства справедливости всех этих мнений критики могли указать на первые главы "Больших ожиданий" и "Нашего взаимного друга", "Нашем взаимном друге", как пример юмористического описания образа жизни выскочек, разбогатевших и попавших в люди со вчерашняго дня; они могли говорить, что только капризное, безгранично сильное воображение могло создать ту сцену в "Варнаве Редже", где герой видит, как шепчется и сердито спорит белье, повешенное для просушки на дворе и махающее под порывами ветра, как руками, рукавами рубашек, подолами юбок и т. п., причем герой замечает, что все люди, видящие в белье просто белье, колеблемое ветром, а не говорящия существа, более жалки и менее видят в жизни, чем он; они могли бы доказать, что только смелый психолог мог создать такой тип, как тип Скимполя, художественной натуры, наслаждающагося природой, сладенького поэта, холодного эгоиста в душе, живущого на чужой счет, пользующагося всеми удобствами в чужом доме, окруженного заботливостью ближних и умирающого с бранью на кормивших его людей за их черствость и эгоизм.

Кроме этих качеств покойного романиста, можно бы было привести еще множество достоинств, которыми отличались его романы; все это можно бы подкрепит множеством доказательств, цитат и выписок. Но говорить обо всем этом - значило бы повторять избитые фразы. Подобное повторение было бы тем более нелепо, что обществу должно быть вообще очень скучно читать в критических статьях восторженные отзывы о тех или других достоинствах и красотах разбираемых критиком поэтических произведений. Это должно быть также скучно, как читать музыкальные произведения или картины, созданные совсем не для чтения, а для слушанья и смотренья. Критика, восхищающаяся поэтическими красотами и ловкими сценами разбираемых ею произведении, всегда напоминает нам рассказ о вкусном обеде людям, которые этого обеда не ели. Кроме того мы не видим особенной пользы для общества в том, что мы станем распространяться на десятке страниц о великих сторонах таланта того или другого писателя. Это может быть необходимо для общества и, главным образом, для самого разбираемого писателя, если он еще не занял прочного места в литературе; но это не может быть особенно полезно и поучительно для читателей, когда талант писателя признан и его произведения прочитаны всеми. Прочитав подобные дифирамбы, читатель, конечно, не сделается ни умнее, ни талантливее, ни способнее к воспроизведению каких-нибудь таких-же художественных образов и картин; разъяснение разных художественных красот ни в каком случае не заставит читателя даже наслаждаться ими, если он сам не почувствовал всей их прелести при чтении разбираемого критикою произведения. Наслаждаются и любят без науки и посторонних указаний.

Но если Диккенс вполне оценен, как богато одаренная талантом личность, если об этом говорено очень и очень много, то все-таки есть одна сторона в его деятельности, которая почти совершенно упущена из виду европейскими критиками и которая стоит того, чтоб о ней поговорили, так-как именно она делает Диккенса родоначальником новейшого романа, так-как именно она достойна подражания со стороны молодых беллетристов, так-как именно она дает право молодым беллетристам причислять себя к новой, а не к старым отживающим школам романистов.

и героев в физиологию исторической жизни народов, в попытке поставить на место описания парадных выходов и битв изъяснение тех причин, под влиянием которых совершаются те или другия события. Вот в чем заключается истинное значение Бокля; ум, талант и эрудиция только помогли историку блистательным образом положить начало подобной истории; но если бы он был даже менее гениален, менее талантлив, менее энциклопедически образован, то и тогда бы его попытка не прошла безследно, как не проходят безследно никакия великия открытия, хотя бы первоначально они явились в такой-же несовершенной форме, как первый типографский станок или первое применение пара к механике. Именно подобное значение имеет Диккенс в области романа.

Я уже говорил, что так-называемый нравоописательный роман сильнее всего процветал в Англии. Но вплоть до Диккенса все это были несовершенные попытки. Нравоописатели, не задаваясь никакими особенными, широкими целями, кроме стремления нарисовать картину окружающей их жизни, тратились иногда на совершенно ненужные сцены, перемешивали важное с неважным, отдавались и тому и другому с одинаковым усердием; они выискивали эксцентричные личности для потехи читателей, сильно привязывались к выходящим из ряду вон событиям и в сущности доставляли только приятное чтение. Пестрота красок и несоблюдение законов перспективы делало их романы похожими на картинки китайцев, где иногда люди бывают выше домов, а деревья растут из голов людей. Иногда у нравоописателей недоставало в запасе наблюдений и этот недостаток пополнялся изобретениями досужей фантазии; иногда они слишком сильно увлекались героем и героиней и показывали, как действовал герой на окружающих людей, как он поражал их с свойственною всем героям отвагою; одним словом, центром являлся у них герой. Он был для них тоже, чем была земля для старых естествоиспытателей, воображавших, что солнце и луна созданы специально для земли. Только с появлением Диккенса предчувствовавшийся идеал романа сложился окончательно и воплотился самым блестящим образом в "Пикквике", "Давиде Копперфильде", "Тяжелых временах", "Холодном доме", "Мартине Чозльвиде", "Домби и сыне" и т. д.

талант, за его юмор, за его психологическия наблюдения и не замечавших, что перед ними явился совершенно новый вид романа, к которому нужно прилагать новую мерку. Только поняв вполне, что Диккенс прежде всего представлял читателю физиологию общества, а не похождения героя, можно снять с него часть обвинения за бледность его героев и героинь. Диккенс не делал их более яркими не потому, что у него не хватило на это силы, а потому, что в его романах роль героя занималась не отдельными личностями, а обществом. Посмотрите, что за люди его герои? Давид Копперфильд, Флоренса, Николай Никлеби, дочь Градгринда, - все это те люди, которые встречаются нам ежедневно на каждом шагу, не бросаясь в глаза ничем особенно, ни пороками, ни добродетелями; они принадлежат не к самым высшим классам и не к самым низшим слоям общества; они выходят большею частью из буржуазии, из той среды людей, которых мы зовем "разночинцами". Это, если можно так выразиться, средние люди. Но знаете ли вы, кого берет физиолог, когда он говорит, что человек в минуту потребляет столько-то воздуху? Берет ли он тощого, заморенного, старого Плюшкина, или прожорливого, подвижного, жирного Ноздрева? Нет, он не берет ни того, ни другого; он берет средняго человека, - ну, положим, Чичикова, не толстого, не худого, не низенького, не высокого, не старого, не молодого Чичикова. Этот-же самый прием встречаем мы у Диккенса. Два раза он вполне изменил этому приему в "Варнаве Редже", где герой сумасшедший, и в "Лавке древностей", где почти все действующия лица полусумасшедшия, и в обоих случаях романы вышли крайне неудачны, безсодержательны в целом, несмотря на превосходные частности.

Взяв в герои средняго человека, не образец добродетели, не отъявленного злодея, Диккенс не стремится и не может стремиться показать, как этот человек один ворочает горами, влияет на ход общественной жизни, на окружающую среду. Напротив того, он не упускает из виду ни одного явления общественной жизни или окружающей среды без того, чтобы не показать, как эти явления повлияли на жизнь его средняго человека. Вследствие этого, при чтении его романов, прежде всего вам бросается в глаза известная среда, общественная жизнь, государственные учреждения, вся та масса явлений и причин, которая тяготеет над человеком. Вас ужасают те семейные отношения, с которыми с первых дней должны встретиться Копперфильды, Домби, Градгринды, Никлеби, Твисты и тому подобные люди. Вас поражает нелепая система воспитания и обучения, под розгой и за латынью которой должны убить свои лучшие годы все эти вступающия в общество дети. Вам бросаются в глаза все трудности, с которыми должен бороться какой-нибудь Николай Никлеби, стараясь зашибить копейку, или поражает вас нелепое устройство, мертвящая формалистика, отталкивающая холодность, превращение человека в машину в конторе Домби, где приходится юноше зарабатывать кусок хлеба. Но мало того, что Диккенс проводит вас за своими героями сквозь все эти мытарства общественной неурядицы, - он показывает вам еще чисто частные отношения людей друг к другу, показывает, как из личного чувства мести губит Ральф Никлеби своих ни в чем невиноватых юных родных, детей ненавистного брата, как по глупости и непрактичности какого-нибудь старика капитана усложняется трудное положение молодого конторщика в доме Домби. Иногда чисто посторонния, повидимому, случайные, но в сущности неизбежные в действительности жизненные встречи вплетаются в жизнь героя, являются новою обузою для него, новою причиною волнений и забот, так, например, семейные дела какого-нибудь Микобера связываются с интересами Копперфильда. Вся нелепость тех или других общественных учреждений, начиная со школы, филантропии, устройства суда, отношении хозяев к рабочим и кончая какою-нибудь торговою конторою; вся глупость, пошлость, безсердечность, жестокость членов общества в их отношениях друг к другу; вся непрактичность, подавленность, безсилие средних людей, все это живо рисуется перед вами, и вы после чтения каждого романа можете так-же отчетливо указать на роль тех или других явлений в общественной жизни, как после чтения физиологии человека вы можете определить значение нервов, мускулов, крови в человеческом организме.

подробностях по романам Диккенса и от его глаз не ускользнул бы ни женский вопрос, ни вопрос о воспитании, ни рабочий вопрос, ни вопрос о благотворительности, ни вопрос о судебной реформе, одним словом, от него не ускользнуло бы ничто, чем жило, чем волновалось общество. Если-бы мыслитель вздумал указать обществу те недостатки, которые, главным образом, отравляют и тормозят современную жизнь, - он, вероятно, рядом с своими наблюдениями воспользовался бы трудами Диккенса, как одним из самых драгоценных материалов. Недаром-же Саль называет Диккенса Шекспиром современного общества.

В настоящее время немыслим какой-нибудь ученый специалист без того, чтобы он, ограничиваясь своею школьною и университетскою подготовкой, не следил за каждым новым открытием, за каждым новым явлением в области своей специальности. Запершись в своем кабинете, не пользуясь всеми опытами и результатами, добытыми собратьями по профессии, ученый, несмотря на все свое трудолюбие, несмотря на всю свою гениальность, не может не сделаться отсталым, Диккенс понимал это лучше, чем кто-нибудь. Он знал, что быть Шекспиром своего времени, быть физиологом общественной жизни, указывать на все темные стороны, тяготеющия над современным человеком, может только человек, живущий изо-дня в день общественною жизнью современного ему человечества, не затворяющийся в своем кабинете, не описывающий жизнь из "прекрасного далека". Вследствие этого Диккенс не ограничился своею первоначальною подготовкою, не остановился на ней. Нет, он посвящал сравнительно небольшую часть времени на самый процесс писания и редактированье журнала и отдавался вполне явлениям и событиям общественной жизни, как истый англичанин, не умеющий понять, как можем, например, мы, русские, не всякий день читать газеты, не следить за политикой, не посещать публичных собраний ученых обществ, не принимать участия в съездах промышленников, не ходить в суды и на лекции, не пребывать в клубах для обсуждения общих для нас всех событий и т. п.

Из книги, где собраны речи Диккенса, произнесенные по случаю литературных и общественных событий, мы видим этого неутомимого деятеля в Бостоне, в Бирмингэме; в Нью-Иорке, в Ливерпуле, в Лондоне, в Манчестере, в Шеффильде, одним словом, во всех более или менее значительных городах, он является с речами в клубах, в театре, в ученых обществах, в среде рабочих; он касается в своих речах санитарной реформы, литературного фонда, воспитательных учреждений, железных дорог и служащих при железных дорогах людей, учреждений механиков, одним словом, всех сколько-нибудь замечательных явлений общественной жизни, за которыми он зорко следит, о которых у него составились те или другия твердые убеждения, пропагандируемые им при всяком удобном случае. Подобное отношение к своей специальности, к физиологии общества, дает ему возможность нетолько стоять по развитию на одном уровне с современным ему обществом, но и ставит его во главе этого общества. "Диккенс не шел за обществом, говорит Саль, - он вел общество". Представляемые им картины тех или других явлений носят на себе следы такого глубокого изучения, что им верит общество, как ученому исследованию; высказываемые им мысли о тех или других темных сторонах общественной жизни основываются на таком множестве фактов, на таком добросовестном отношении к делу, что общество просит его совета о способе уничтожения и искоренения этих темных явлений. Романы Диккенса играют туже роль, какую играли труды назначаемых правительством комиссии для исследования положения рабочого класса, с тою только разницею, что романы Диккенса касались не одного какого-нибудь вопроса, не одного какого-нибудь явления, а представляли общую связь вопросов и явлений общественной жизни и представляли эту связь со всею силою художественного таланта и трезвого широкого ума.

большинстве случаев так-называемые учителя-романисты относятся к своим ученикам именно с этим враждебным чувством, как к "перебивателям лавочки", и во всяком случае бывают совсем непричастными в том, что у них появляются ученики. Этих молодых деятелей сами учителя даже и не считают учениками, а называют подражателями. Во всех существующих литературах в беллетристике до сих пор не было именно того, что можно назвать собственно "школою"; правда, появлялись фабрики в роде мастерской Дюма-отца; являлись у великих романистов десятки подражателей, именовавшие себя учениками этих романистов, - но такой школы, какая бывает у какого-нибудь профессора, подготовляющого себе преемников, в беллетристике не было.

Тут нет ничего удивительного: беллетристика до сих пор считалась по большей части чем-то в роде забавы, увеселения, развлечения от скуки. Какая-же может быть тут серьезная школа, в настоящем смысле этого слова? Диккенс первый взглянул на дело иначе: он понял, что роман не игрушка, не забава, не ряд художественных картинок во вкусе Ватто или головок во вкусе Греза.

Он увидал, что у современного романиста есть своя великая задача - изучение темных сторон общественной жизни, что для всесторонняго исполнения этой задачи недостанет сил одного человека, как бы ни был он трудолюбив, деятелен и умен. Вследстие этого Диккенс старался привлечь к себе молодых писателей и пропагандировать в их среде свои взгляды на обязанности современного романиста. В числе этих писателей самыми талантливыми личностями безспорно являются Саль и Метью, эти "фанатические", по собственному выражению Саля, последователи своего учителя. Они вполне ученики Диккенса, - не подражатели его, не работники на его фабрике, но ученики в том смысле, в каком был учеником Шлоссера Гервинус.

Диккенс казался чистым художником большинству критиков, и в этом, конечно, сильнее всего отличались наши доморощенные мыслители, смеявшиеся над теми людьми, которые осмеливались называть Диккенса утилитаристом. Но теперь этот вопрос решен. Именно Диккенс менее всего ставил на первый план голую безсодержательную художественность. Но у него нигде не является какой-нибудь задачки, какой-нибудь теории, на которую был бы, как на гвоздь, навешен ряд предумышленно придуманных событий. У него никогда не встречается тех марионеток, которые выделывают известные па в заблуждение эстетиков. Они считали необходимым, чтобы поэт пел, как птица на ветке; они считали профанациею искуства, если оно будет задаваться какими-нибудь утилитарными целями; они никак не могли себе представить возможности соединения утилитарных целей с художественною формою. Вследствие этого Диккенс был объявлен ими чистым художником. Они и не подозревали, что искусство профанируется именно своею безцельностью, что оно этим низводится на степень тех этрусских ваз, которые только занимают лишнее место в комнате, только вводят в лишние расходы своих владельцев, только отнимают рабочия руки от более полезного производства. Эстетики никак не хотели понять, что, задавшись известною полезною целью, романист будет обязан точно так-же быть художником, как и при безцельном рисованьи картинок, что только уменье облечь собранный материал в художественную форму делает человека из простого труженника-изследователя романистом. Именно это-то соединение двух необходимых для современного романиста качеств, - серьезной задачи и художественности, вполне ярко и блестяще воплотилось в произведениях Диккенса. Что он сознательно действовал, как утилитарист, а не чистый художник, это видно из его последняго предисловия к Оливеру Твисту, где он говорит об услуге, оказанной им обществу тем, что он описал преступников такими, как они существуют в действительности, и тем обратил на них серьезное внимание. Да, он боролся с общественным злом сознательно и твердо, выставляя на показ общественные язвы.

Я уже заметил выше, что Диккенсу часто делали упрек за бледность его героев и героинь. Я должен теперь сказать, что Диккенса многие считали отчасти буржуазным писателем. Оба эти обвинения тесно связаны между собою, так-как эти мнимые недостатки писателя имеют одну и ту-же причину, один и тот-же источник.

Диккенс был вполне англичанин. Вследствие этого с одной стороны он не придавал особенного значения влиянию отдельных личностей на ход общественной жизни: он признавал, что гораздо важнее влияние общественной жизни на отдельную личность; он не считал нужным представлять достойный подражания образец какого-нибудь героя, совершающого тот или другой переворот в обществе; он не видел надобности указывать путь к борьбе с общественными недостатками, так-как этот путь давным-давно был известен настолько-же самому Диккенсу, насколько и последнему рабочему: ассоциация, рабочие союзы, митинги, стачки, парламентская борьба, все это те средства, которыми с давних пор ведется борьба в Англии с темными сторонами общественной жизни: ведется борьба главным образом не отдельными личностями, а массами. Вот причина, по которой Диккенс показывает деятельность своих героев преимущественно со стороны пробиванья ими своего пути, а не со стороны их борьбы за общественные интересы. Его герои, как короли и полководцы у Бокля, стоят смешавшись с массою и, повидимому, не имеют никакого влияния на жизнь этой массы. Диккенс как-будто говорит вместе со Шпильгагеном: "один в поле не воин", и прибавляет к этому: "но если он не воин, то я и не стану его описывать, как исключительное, выходящее из ряду вон явление".

Но если один в поле не воин, то как-же должно бороться с тем злом, о котором говорит писатель? Еслибы Диккенс принадлежал к народу, только восемьдесят лет тому назад произведшему революцию, еслибы он принадлежал к нации, только со вчерашняго дня начавшей пользоваться правом заседать в парламенте, еслибы он принадлежал к обществу, никогда не пользовавшемуся правом самоуправления, то он, вероятно, ответил-бы на подобный вопрос предложением какого-нибудь патентованного или им изобретенного способа борьбы, может быть, очень односторонняго, очень неверного, очень узкого, но все-таки способного толкнуть дремлющее общество к движенью. Это было-бы не только его заслугою, но его прямою обязанностью. Но он был англичанин и обращался к англичанам, пережившим все способы борьбы, начиная от страшной революции и кончая пропагандой какого-нибудь Коббета. Подобный человек, говоря с подобным народом, мог сказать только одно: "ведите борьбу во имя прогресса с недостатками общественной жизни всеми способами и всеми наличными силами: вы знаете, что все избиравшиеся вами пути, каковы-бы они ни были, приближали вас хоть на шаг к цели, к прогрессу; я-же с своей стороны буду указывать вам, с чем нужно бороться". И действительно, он указывал, с чем нужно бороться. Если бледность его героев и героинь объясняется именно тем, что он был англичанин до мозга костей, то этим-же объясняется и его мнимая буржуазность.

филантропии, - Диккенс был отъявленный враг филантропии. Буржуазия любит ханжество, - Диккенс едко и злобно, именно злобно преследовал ханжество. Буржуазия любит деспотствовать в семье, сухо и черство относится к женам и детям, - Диккенс являлся бичем семейного деспотизма. Буржуазия превращает в рабов своих рабочих, - Диккенс стоит во главе людей, заботящихся об эмансипации рабочих. Буржуазия поощряет суровое обращение с учениками в школе, думает, что детей надо держать в ежевых рукавицах, - Диккенс является пропагандистом школьной реформы. Куда-бы мы ни взглянули, Диккенс всюду проповедует именно те принципы, с которыми никогда не мирилась буржуазия, с которыми вполне согласна так-называемая радикальная партия.

справедливо разразился-бы тысячами проклятий какой-нибудь француз или русский. Это спокойствие было следствием того, что Диккенс был англичанином. Для Англии прошла давно та пора юношеских увлечений, когда "ей были новы все впечатленья бытия", когда, увидав впервые весь ужас общественных неурядиц, она могла страстно кинуться или на истребление этих неурядиц или на гибель под развалинами старого общества. Англия привыкла к борьбе и бьется не с тою слепою отвагою, с которой бросается в первый бой юный прапорщик, но ведет борьбу с сосредоточенною серьезностью старого, поседевшого в битвах, израненного героя. Нельзя сказать, чтобы борьба делалась от этого менее упорною, менее плодотворною. Но в то-же время нельзя советовать юному прапорщику быть таким-же опытным, как старый генерал. Чтобы показать читателю вполне ярко все различие в отношениях к известным вопросами, англичан и, например, французов, мы приведем два резкие факта из деятельности людей крайних партий: сравните манифест Роберта Оуэна и манифест Бабефа. Эти люди в конце-концов довольно близко подходят друг к другу по своим стремлениям, но какая страшная разница в их способах достижения целей, какая разница в их манифестах. У Роберта Оуэна говорит само спокойствие, невозмутимое, ясное спокойствие. У Бабефа слышится только: "режь, души, грабь!" Повидимому, Роберт Оуэн не предлагает миру никакого особенно резкого переворота, не угрожает никому, - но в этих спокойных речах заключается целый проэкт мировой революции. Повидимому, Бабеф надеется завтра-же выжечь, вырезать старый мир для немедленного устройства нового порядка, - но из частной корреспонденции Бабефа мы узнаем, что он не верит в возможность сразу осуществить свои планы, что он надеется только на возможность постепенно, втечение долгого времени медленно провести свои идеи в жизнь.

Вот это-то спокойствие и обманывало в Диккенсе недальновидных критиков, нешедших далее формы. Диккенс не кричал: режь, убивай филантропов, деспотов-отцов семейств, тиранов-учителей, и недальновидные люди не замечали, что Диккенс уже отчасти убил этих людей своим смехом, своим юмором, своим анализом, - что эти люди уже заклеймлены и каждому человеку остается только сторониться от них, а обществу и новым писателям преследовать их всеми возможными средствами.

Значит, нужно так-же невозмутимо спокойно относиться к злу, как относился к нему Диккенс? Совсем нет: если у вас страстный горячий характер Бабефа, то вам нельзя советовать смотреть на дело с сосредоточенным спокойствием Оуэна; если-же ваш характер похож на характер Оуэна, то тщетно стал-бы кто-нибудь советовать вам относиться к делу с горячностью Бабефа. Можно советовать держаться известных идей, но нельзя советовать принимать ту или другую форму их изложения, - это дело характера.

враги героев ослабевают, герои женятся, - вот стереотипный конец большинства его произведений. Кто-то очень остроумно выразился, что романы Диккенса разведены на розовом масле. Это отчасти правда. Но запах розового масла слышится не там, где Диккенс рисует суровые отношения старого Домби к своей дочери, где он описывает нелепое устройство школы, из которой бежал Копперфильд, где он описывает положение молодых юристов, где, одним словом, он указывает на нелепости английской жизни. Розовым маслом начинает пахнуть только тогда, когда его герои, пройдя весь свой тернистый путь, остаются победителями и заканчивают свой собственный роман законным браком. О последнем пункте нечего говорить, так-как заканчивать роман законным браком вошло в обычай у англичан и это обстоятельство является не недостатком изобретательности одного Диккенса, а почти общею странностью английских романистов. Английское общество очень любит подобные развязки и романисты в редких случаях решаются не угодить обществу. Но гораздо важнее другая черта в окончании романов Диккенса - это победа добродетели над пороком.

"Именно здесь-то и виден сытый буржуа, говорили его противники. - Он не испытал всех ужасов нищеты, притеснений, он легко пробил себе путь и потому думает, что всем так-же легко бороться с жизнью". Повидимому, они правы. Диккенс, действительно, не испытал безысходной нищеты и страшных притеснений, он легко достиг успехов. Но не это заставляло писателя, близко знавшого страдания бедняков и весь ужас их жизни, представлять в конце своих произведений торжество добродетели и правды над пороком и неправдою. Обвиняя его за это в буржуазности, враги были и правы, и неправы. Объясним это.

"лучше честный человек, чем гений". К этим словам он мог прибавит: "честный человек не только лучше, но и сильнее, чем гениальный злодей". Именно эту мысль Диккенс проводил во всех окончаниях своих романов и был в общем, широком смысле прав, хотя и ошибался в частных случаях. Как физиолог общественной жизни, а не биограф отдельного героя, он видел, что, несмотря на все злодейства, ложь, пороки, нелепости, консерватизм общества, победа остается за новыми людьми и новыми идеями, за правдой и добродетелью, что общество идет, несмотря на все тормазы, вперед, а не назад. С этой точки зрения розовое масло является вполне уместным. Является оно уместным и тогда, когда мы вспомним, что в конце концов старик Домби, по физиологическим законам, должен же был когда-нибудь ослабеть под ударами молодой партии его врагов, под тяжестью вечной борьбы и вечных потерь. Молодая партия, как более сильная, более крепкая физически, должна была бодрее перенести борьбу. Следствием этого является падение духа в старике Домби, его старческое безсилие, его дряблое раскаяние. Молодая партия не громит его проклятиями, принимает в свой дом, как кающагося грешника, и Диккенс вспрыскивает сцену примирения розовым маслом. В подобных торжественных случаях ароматическия курения бывают очень кстати. Все это, как видите, в порядке вещей, так-же в порядке вещей, как и то, что Франция остается все тою-же Франциею, какою она была за двадцать лет тому назад, а Наполеон III уже не остается тем, чем он был двадцать лет тому назад. Но если в общем смысле Диккенс и прав, заставляя торжествовать все молодое, все справедливое, - то он не прав в частных случаях.

Именно здесь-то самая слабая сторона его романов и ее должны будут пополнить его ученики в роде Саля и Метью. Он почти постоянно как будто упускает из виду, что прежде чем совершится победа молодых сил над старыми, правды над неправдою, добродетели над пороком - падут десятки жертв из рядов подавленных Флоренс, Копперфильдов, Никльби. Этой ошибки никак не мог и не старался исправить Диккенс, в своих романах и, может быть, он был прав: желая прежде всего указывать обществу недостатки тех или других явлений, желая побудить общество к борьбе с этими явлениями, он должен был пророчить только победу избранным им бойцам и не смущать их на первых-же порах пророчеством возможного падения. Кто обвинит полководца, если он в своей речи, обращенной к идущему на битву войску, уменьшит число враждебных сил? Это ложь, но иногда человек должен лгать именно таким образом. Вспомните ту мать, которая надела "белое покрывало", бывшее условным знаком спасения её сына, надела именно тогда, когда потеряла всякую надежду на спасение сына от казни? Зачем она обманывала сына? Затем, чтобы он не дрогнул перед казнью. Так лгал Диккенс, скрывая число жертв, которые должны пасть прежде победы над Домби, прежде самоубийства Ральфа Никльби, прежде раскаяния старого Градгринда. Теперь, когда английский народ проснулся, когда рабочий вопрос в полном развитии, когда эманципация женщин решена, когда школьное воспитание обращает на себя внимание, Саль и Мегью могут смело рисовать самые мрачные картины гибели бойцов, - бойцы не испугаются. Попробуйте преувеличить опасность, сказав войску, еще небывшему в бою: "неприятель в двадцать раз сильнее нас!" - и вы будете брошены войском. Попробуйте преувеличить опасность, сказав войску, уже потратившему громадные усилия на борьбу: "нас горсть, а неприятелей легионы, нам нужно пробиться или умереть!" и вы не останетесь одни, за вами пойдут стеной ваши солдаты и вы победите.

теперь привести слова самого Диккенса, чтобы доказать, что именно вера в английский народ заставляла его вызывать этот народ на борьбу с недостатками английской жизни. На одном из публичных собраний в Бирмингэме 27 сентября 1869 года, Диккенс, заканчивая свою речь сказал: "Я намерен теперь облегчить свою совесть, высказав свой политический символ веры. Он состоит из двух пунктов и не имеет отношения ни к каким партиям или личностям. Моя вера в народ Англии, управляющий, как-бы то ни было, бесконечно мала. Моя вера в народ Англии, управляемый, что там ни говори, безпредельна." Через несколько месяцев, 6 января 1870 г., появляясь снова на публичном собрании в Бирмингэме, Диккенс разъяснил полнее свою мысль. "Во время своего пребывания здесь прошлою осенью, сказал он, - я исповедал перед вами свои политическия верования, - впрочем, может быть, я выразился-бы удачнее, сказав: свой недостаток политической веры. Это означает, что у меня весьма мало доверия к народу, который управляет Англией, - заметьте, слово "народ" в этом случае пишется с маленького я, - но я имею огромное доверие к английскому Народу, которым они управляют, - заметьте, слово "Народ" в этом случае пишется с большого Н. Это было коротко и отчетливо высказано мною и - я уверен, без всякого худого намерения, - было истолковано некоторыми превратно... В настоящее время я ни на кого не сетую, но единственно для избежания недоразумений относительно того, в чем я был убежден и что я теперь утверждаю, я хочу еще раз высказать свою мысль и сделаю это, выразив ее словами великого мыслителя, великого писателя и великого ученого, смерть которого, к несчастию человечества, прервала его труд - "Историю цивилизации в Англии": "Наши историки могут, сколько угодно, говорить о реформах, которые вводят английские министры, и об усовершенствованиях, ожидаемых от английского законодательства, но всякий, кто пошире и понезависимее взглянет на жизнь английского народа, скоро увидит, что такого рода надежды - химеры. Жизнь дает понять, что наши законодатели всегда являлись тормазом английского общества, вместо того, чтобы оказывать ему помощь, и что в тех крайне-редких случаях, когда их меры вели к добру, они были обязаны своим успехом тому факту, что, на перекор своему обычаю, безусловно повиновались духу времени и являлись тут, как им и всегда-бы следовало быть, только слугами английского народа, деятельность которых ограничивалась обнародованием и узаконением требований народа".

Одних этих слов вполне достаточно, чтобы доказать, что Диккенс никогда не принадлежал по убеждениям к буржуазии, гордящейся парламентским составом, его законами, его реформами. Одних этих слов довольно, чтобы понять, почему Диккенс боялся слишком резко обрисовать все жертвы, которые должен будет принести английский народ в борьбе за свои права: "народ спал, его нужно было будить, а не запугивать".

Диккенс представил в своих романах общия картины физиологии английской жизни, - его ученики, последователи и поклонники должны разработывать частности физиологии этой жизни. Диккенс показал, как тяготеют над отдельною личностью неурядицы общественной жизни, - его ученики должны показать, какой отпор может дать отдельная личность этим неурядицам, какими средствами она может бороться с ними. Вот серьезные задачи, вполне сознанные лучшими из новых английских романистов в роде Саля, Метъю, Джоржа Эллиота. Их романы - плоды таких же ученых изысканий, как любой исторический или естественно-научный труд, с тою только разницею, что здесь исследования производятся не по книгам, не по летописям, не по экземплярам растений, животных и трупов, а по улицам, переулкам, фабрикам, рынкам, подвалам, бель-этажам, по всем местам, где живет, страдает и радуется современный человек. Этой школе романистов принадлежит будущее. Её члены сознали вполне, что нельзя изучать и описывать современную жизнь своей родины откуда нибудь из заграницы или в четырех стенах своею уютного кабинета. Они поняли, что нет никакой пользы описывать удивительные похождения какой-нибудь отдельной личности, если эти похождения и эта личность не связаны тесными узами с современным пожеланием всего общества. Они поняли, что нелепо заставлять марионеток доказывать ту или другую теорию, так как читатель сейчас разглядит, что по теории действуют марионетки, а не живые люди, и не поверит теории. Но они, конечно, не откажутся нарисовать портрет отдельной личности и рассказать её биографию, если эта личность является представительницей типа целой массы людей, имеющих сильное значение в общественной жизни; они не откажутся провести в романе ту или другую теорию, если для доказательства её справедливости можно будет представить деятельность живых людей. Они не обратят внимания на похождение Райского и займутся историею Домби: они не станут описывать жизнь в Икарии, но готовы будут заняться Нью-Лэнарком.

относящиеся к своему делу серьезно, невыдумывающие жизни, но изучающие ее. В нашей литературе тоже сильно заметно движение в этом роде и наверное можно сказать, что деятельность старой школы не повторится снова, по крайней мере, не повторится в романах тех новых беллетристов, которым удастся занять видные места в литературе. Г. Тургенев, описывающий из Баден-Бадена русскую жизнь, вероятно, будет последним русским писателем, осмеливающимся говорить о современной русской жизни из заграницы, как говорил Загоскин об испанской жизни, изучая ее по картинкам на табакерках. Романы в роде "Отцов и детей" или "Обрыва", вероятно будут появляться все реже и реже и будут встречаться обществом все холоднее и холоднее. И что такое в сущности "Отцы и дети"? "Повесть о том, как некоторый мальчик неуважал своих родителей и резал лягушек и что из этого вышло. Читая "Отцов и детей", вы не понимаете; каким путем дошел этот мальчик до неуважения родителей; почему отвратительно именно то, что он режет лягушек, а не занимается филологическими исследованиями или сочинением посланий к "ней"; каким путем, какими тяжелыми испытаниями купил этот мальчик и свое существование, когда он не брал денег у отца, и свои знания, когда, быть может, ему предлагали их очень мало, в очень плохом виде. Вы видите, что автор за что то сердится на этого мальчика, за что то бранить его, но вы не понимаете: дурен ли этот мальчик от природы или вследствие дурной обстановки. Если он дурен от природы, если он просто урод, то какой же художник, какой мыслитель, какой человек станет бить своего собрата, станет глумится над ним, станет выставлять его на посмешище за его природное уродство? Но если нельзя заподозрить, что автор дошел до этого безчеловечного отношения к своим ближним, то надо предположить, что он знал, под какими влияниями портился этот мальчик и в чем был он виноват сам. Отчего же не сказал этого автор? Отчего в его романе вы не видите, как тяготели и чем тяготели над этим мальчиком общество и общественные отношения, во вы видите только, что этот мальчик, как Тит Титыч, сам может всякого обидеть, что он является единственным нарушителем мирной жизни добрейших помещиков, и неменее добрейших родителей и примерной женщины, которую он любит. Что же это за титан, который один смутил покой, мир и благодать всей России? Это студент конца пятидесятых и начала шестидесятых годов! Разве это воспроизведение действительной жизни нашего общества? Разве беззащитными были именно богатые помещики, или скопившие именьице старики, или барыни в роде Одинцовой? Разве бичами и гонителями были именно подобные Базарову голяки, перебивавшиеся со дня на день, потом и кровью купившие и кусок хлеба и знания? Нет, тут не простая недобросовестность, тут видно незнание жизни, недомыслие, ветреность. Недобросовестный человек всегда съумеет прикрыться маскою, которая может кого-нибудь обмануть, недобросовестный человек всегда съумеет найти в своем враге действительные пороки и недостатки, - а здесь и обмануться-то трудно, видя беззащитными богатых старичков и их гонителем бедного юношу, видя, что один безоружный побивает десятки вооруженных. А чем же более жизненна история разнообразных "любвей" некоторого молодого человека, именуемого Райским? Кому какое дело до того, какими способами умел любить Райский? Где тут влияние среды, общественных событий, современных учреждений на человека? Какое отношение с современною жизнью, с её интересами имеет этот человек? И взгляните, до чего безсодержательны, не художественны подобные произведения: "Отцы и дети" оканчиваются по образцу самых плохих романов, авторы которых не знают, что поделать с своими героями, - они оканчиваются героя. Но эта смерть могла случиться и ранее без ущерба для романа, она могла последовать и позже без выгоды для романа. А в "Обрыве", попробуйте выкинуть одну из "любвей" Райского, - никто этого и не заметит, картина не будет искалеченною; попробуйте вплести еще новую сцену новой любви, - никого не поразит эта сцена, как нарост на художественном произведении. Ну-с, а попробуйте уморить Чичикова, на какой угодно странице, и вы увидите, что "Мертвые души" искалечены, попробуйте выкинуть одну из встреч Чичикова и вы увидите неполноту в картине.

Нет, пора этих безсодержательных беллетристических игрушек, основанных не на серьезном знании жизни, не на глубоком изучении связи явлений, прошла, и новые писатели, вероятно, будут честнее относиться к своему делу, к изучению действительной жизни, её интересов, её дурных сторон, её недостатков Само современное общество или ищет в романе серьезного значения, жизненного содержания, добросовестного исследования, или, за неимением подобных произведений, читает на сон грядущий, - нелепицы Понсон-дю Терайля и скандалезности в роде романов Поль-де Кока. Общество в этом случае вполне правь: произносимые докторальным тоном и выдаваемые за правду несообразности наводят только зевоту, замаскированные сальности только раздражают любопытство и сердят своим лицемерием, - ужь лучше читать сказку, которая выдается за сказку, ужь лучше читать циничные сцены, которые и не претендуют на нравственность.