Минувшее

Минувшее.

Сознаюсь, не краснея, что имею обыкновение посещать общую комнату в гостиннице "Синий Голубь". Несколько месяцев тому назад, сделано было, под предводительством записного франта Скорреля, покушение принудить содержателя гостинницы переменить название "общей комнаты", или "гостиной", как мы обыкновенно называли ее, в "кофейную комнату", выбросить из нея старинные скамейки, покрытые неизносимой волосяной материей, заменить их модными виндзорскими стульями, не посыпать более пола песком и уничтожить на столах орудия, служившия для набивания табачных трубок. Я первый обнаружил в этом случае сильное сопротивление. Другая особа имела дерзость предложить введение в нашей гостиннице политической газеты. Я возстал и против этого. Короче сказать, я сильно возставал против всех нововведений и, в добавок, для сохранения своей самостоятельности, установил в гостиннице такое правило, что тот из джентльменов, посещающих общую комнату в дни клубного собрания, кто закурит сигару вместо трубки, подвергается штрафу: из чаши пунша, ценою в пол-кроны.

В настоящее время я не имею ни малейшого прикосновения к политике, так точно, как и самая политика ко мне; но в чем заключается цель моего обращения к вам? это выскажу я вам сию минуту. Возвращаясь домой из нашего клуба, я хотя и стараюсь, но никак не могу избавиться от размышления о том, как странно и даже забавно мы умеем приноровить себя к переменам, ежедневно совершающимся перед нашими глазами; как один за другим наши обычаи и привычки исчезают совершенно, и мы продолжаем заниматься своим делом, как будто их никогда и не бывало. Даже юнейший из нас, если только он захочет наблюдать и может сохранить в памяти все свои наблюдения должен иметь целый каталог "минувшого", т. е. минувших обычаев, к которым люди издавна привыкли, и которые постепенно вышли из употребления, которые, во время своего существования, казались почти необходимыми условиями жизни, и которыми в настоящее время дорожат меньше, чем испанскими облигациями. У меня был приятель, человек остроумный, которого единственный недостаток состоял в безпрерывном опьянении, и который обыкновенно говаривал, что сущность всякого дела заключается в "учении о круглых числах". Не могу похвастаться своими познаниями в этой науке, да и ни в чем подобном, но полагаю, что приятель мой подразумевал под этими словами круглое число выпитых стаканов грогу, тем более, что, стараясь разъяснить себе, на основании вышеприведенного учения, появление новых обычаев и исчезновение старых, потом снова появление старых, и - vice versa - я начинал становиться мутным, разумеется, мутным в моральном отношении, и наконец, приведенный в отчаяние, принужден был отказаться от основных правил учения о круглых числах.

В памяти моей хранится довольно обширная коллекция "минувшого". Я не цыпленок (хотя и не серо-волосая старая кукла, как называл меня заочно этот дерзкий, отъявленный фанфарон Скоррель), но еслиб рассказал я вам одну только десятую часть моих воспоминаний о минувших обычаях, нравах и привычках, то, право, самые поля этой статьи совершенно покрылись бы печатными буквами. Позвольте же мне припомнить немногое, - весьма немногое из того, что называю я "минувшим".

Начнем, например, с фиакров. Мне кажется, я помню их с тех пор, когда мне минуло двенадцать лет, если только еще не ранее. Но где же они теперь? кто думает, кто вспоминает о них? Это были величественные, окруженные фальшивым блеском, издающия затхлый запах, нечистые, старые машины, созданные на пользу общества. Изъисканные геральдические девизы покрывали их дверцы. Между нами, ребятишками, ходили слухи, что некогда экипажи эти носили название "карет нобльменов", но, устарев, подвергнулись прискорбному изгнанию и перешли во владение извощиков. Они находились прежде под бдительным надзором кучеров в ливреях, украшенных безчисленным множеством воротников и воротничков. Но - увы! - и фиакры принадлежат теперь к числу предметов "минувшого". Впрочем, существует еще и теперь один фиакр, - всего один, сколько мне известно, который стоит на бирже при оконечности улицы Норд-Одли, выходящей на улицу Оксфорд. Я видел однажды, как этот отживший свое существование, этот, если можно так выразиться, замогильный экипаж, пролетел мимо меня, между кэбами и омнибусами, подобно кораблю-призраку, на четырех колесах. Им управлял уже не тот полновесный, краснолицый, украшенный воротниками кучер: нет это был бледный, тощий старикашка в жакетке Желательно бы знать того человека, который имеет столько твердости духа, что решается отозвать от биржи этот экипаж и разъезжать в нем по столице.

Я сказал, что видел ныньче всего только один фиакр; но что же сделалось с прочими фиакрами? Неужели их отправили в Париж? Неужели остовы их, как старые кости скелетов, сушатся в мрачном сарае какого нибудь каретного мастера в квартале Лонгакр? Неужели, спустя несколько времени, им, поставленным на новые рессоры, окрашенным заново и заново налакированным, заново испещренным геральдическими украшениями, с пышными чехлами на козлах и роскошными подушками, - снова суждено везти кого нибудь на выход при дворе или на народное празднество, - снова суждено заслонять дорогу около зданий, где происходит оперное представление или дается блестящий бал, весело мчаться за свадебным поездом к порталу церкви Сен-Джорж, на Ганноверском сквэре, или уныло тянуться за похоронным шествием к одному из загородных кладбищь?

Куда девались также и старинные кабриолеты, эти легкие, окрашенные яркой краской, производящие оглушительный треск кэбы, с зонтом над головой пассажира и маленьким облучком на одной из сторон его для извощика? Часто, очень часто опрокидывали они стойки яблочников, а еще чаще - своих пассажиров. Ими управляли извощики чрезвычайно расторопные, а возили их лошади чрезвычайно пугливые. Кто может сказать, где они теперь? Не красуются ли они, может статься, на улицах Сиднея или Сан-Франциско, или, может быть, тела их давным-давно изрублены на мелкия части и пошли на дрова или на зажигательные спички?

В непосредственной связи с Джервеями, существовали Марлей, или городские стражи. Но и те исчезли вместе с уличными фонарями, в которых горело ламповое масло, и вместе с другими достопримечательностями старины. Подобно извощикам, они тоже носили плащи с безчисленным множеством воротничков; подобно им, их головы покрывались шляпами с низенькими тулейками, и лица их отличались такой же краснотой. В нынешнее время место их заступили суровые люди, в лакированных шляпах, с странными дубинами, - люди, которые "терпеть не могут безпорядка". Впрочем, еще до сих пор существует одна будка, как памятник давно минувших дней; она, находится где-то вблизи Портман-сквэра, на улице Орчард. Вот уже много лет, как она стоит назаперти, и полицейские стражи, отправляясь, в своих длиннополых сюртуках, на ночной обход, бросают на нее тревожный взгляд. Чего доброго! быть может, за её источенными червем стенами скрываются ночные бродяги, притаив в душе своей преступные замыслы.

Коснувшись длиннополых сюртуков, нельзя не сказать, что и эти предметы подходят под категорию "минувшого". У нас теперь есть пальто (название, более всех других употребляемое), есть пончосы, бурнусы, сильфиды, плащи-зефиры, честерфильды, лламы, пиджаки, бизуники и целый рой других одеяний, более или менее соответствующих употреблению длиннополого сюртука. Но куда же девался самый этот сюртук, этот длинный, громадный, широкополый костюм, из коричневого или каштанового сукна, достигающий почти до самых пят и обладающий безчисленным множеством карманов: карманов для бутылок, карманов для сандвичей, потайных карманов для ассигнаций и боковых карманов для звонкой монеты? Это почтенное одеяние имело капюшон, которым, в дождливую или снежную погоду, вы, отправляясь в путешествие снаружи дилижанса, закрывали свою голову. Ваш родитель носил его до вас, и вы сами скрывали отрадную надежду передать его своему старшему сыну. От времени до времени в нем делались торжественные поправки, попечительные возобновления пуговиц и снурков. Сооружение нового сюртука становилось событием, - событием достопамятным, случающимся не более одного раза в течение человеческого века.

станции? Куда девались те дни, когда мы, подобно цыганам, вели кочевую жизнь и в настоящих почтовых карстах переезжали из Флоурпота в улицу Бишопгэт, в Эппингский лес, в Кенсингтон или в недоступный Гампстэд? Употребляемого в ту пору на эти незабвенные поездки времени теперь весьма достаточно для того, чтоб перенестись в Брайтон, отстоящий от Лондона на добрых пятьдесят-две английския мили. И где теперь прежний брайтонский дилижанс, с его четверкой породистых коней, с действительным баронетом, который содержал их?

К минувшему мы отнесем приятный вид Лондона, представлявшийся с Шутерс-Хилла, с домами, окаймляющими берега мутной Темзы, и величественным куполом церкви св. Павла, едва виднеющимся сквозь туман, смешанный с дымом. Что сталось с великой северной дорогой? Она носит теперь одно только название большой дороги; но в наше время экипажи теснились на ней как на улицах Лондона, и можно сказать, что она была большой дорогой Соединенных Королевств. Гайгэт процветал в ту пору, а теперь и не узнаешь даже, где было это место. Я не так давно был там, - и что же? лошадей больше не видно, водопои исчезли, содержателей почтовых лошадей не существует. Однакожь, при всем том, из окна Гайгэтского трактира я видел, как по направлению к северу тянулось тринадцать постоялых дворов. Но эти дворы, как и самая улица, давно опустели; кроме оборванных ребятишек и грязных поросят, оспоривающих друг у друга добычу, открываемую в грудах мусора, вы почти не видите других живых созданий. Я терялся в догадках о том, кто и с какой целью поддерживал эти дворы. Я живо представлял себе, что краны у бочек там давно уже заржавели, и что портерные кружки потускли. Мне становилось жаль несчастных содержателей дворов, которые, как я себе представляю, в глубоком отчаянии, от недостатка посетителей, получали пиво для собственного своего употребления друг от друга и, для развлечения, по вечерам переходили курить трубки от одного соседа к другому. Углубленный в размышления, я прошел под сводом высоких ворот, от которых местность эта получила свое именование, - дошел без всякой цели до шоссейной заставы и там - увы! - увидел плачевное пояснение трудности нынешних времен в лице сборщика шоссейной пошлины, который по необходимости принужден был принимать эту пошлину натурой: пропуская разнощика с фруктами, он брал с него фруктами, пропуская телегу с зеленью, он получал пригоршню зелени, с маленького мальчика, который пробирался в Эйлингтон, он взял обломанный черенок перочинного ножика.

Куда девалась Кранбурнская аллея? Где этот очаровательный лабиринт грязных, узких, маленьких переулков, ведущих с Лэйсестерского сквэра в переулок С.-Мартин? Я помню, там находился длинный ряд модных магазинов, в запыленных окнах которых вывешены были полинялые куски бархата и шерстяных материй, и у дверей которых всегда стояли женщины, весьма неопрятные по наружности, но одаренные необыкновенной способностью заманивать покупателей. Мужчина ли был этот покупатель, женщина, или ребенок, для них все равно: если только им показалось, что вы желаете купить шляпку, то так или иначе, но вы должны были купить ее, если только природа не одарила вас редким могуществом противостать изступленным убеждениям, переходившим очень часто в страшную угрозу. По сию пору еще в народе обращается множество жалких, но вместе с тем и забавных историй насчет слабодушных старых джентльменов, которые вылетали из этого квартала, едва переводя дух, под бременем безчисленного множества дамских шляпок, но зато облегченные от бумажника с деньгами, от часов и брильянтовых украшений, оставшихся в том квартале в замен товара, который они купили, или, вернее сказать, принуждены были купить. В ту пору не была еще выстроена Аркада Лоутер; в Кранбурнской аллее, кроме модных магазинов, находилось очень много игрушечных лавок, лавок с дешевыми галантерейными вещами и магазинов с безделушками различного рода. Кроме всего вышеприведенного, в Кранбурнской аллее существовал Гамлет, - не тот Гамлет, с которым познакомил нас Шекспир, но Гамлет - серебряных дел мастер! О, сколько раз, бывало, отправляясь в семинарию мистера Вакербарта, где молодые джентльмены получали первоначальное образование, я останавливался перед грязными окнами мастерской Гамлета! Устремляя взоры в непроницаемый мрак, и усматривая, наконец, груды гигантских серебряных блюд, гекатомбы серебряных ложек и вилок, безчисленное собрание призовых кубков и разной утвари, я считал Гамлета настоящим синонимом несметного богатства, неистощимого кредита, погашения государственных долгов, - словом сказать, олицетворенным величием коммерческой Британии! Гамлет и Кранбурнская аллея - эти два имени для меня останутся незабвенными. А между тем Кранбурнской аллеи и Гамлета давным-давно не существует: вот уже много лет, как и они внесены в список минувшого.

коробочкой, которую, при всем нашем желании, в настоящее время нигде не отъискать, - а если бы и отъискали, то трут не стал бы гореть, огниво и кремень не дали бы нам ни одной искры, даже и тогда; еслиб мы истощили все наше терпение и оторвали от наших пальцев кусочки кожи и тела. А между тем Бэкон писал свой "Novum Organum" и Блакстон свои "Комментарии" при свете ламп, огонь для которых брался из трутницы.... Да, нет теперь уже этой благодетельной трутнинцы; место её заступили миниатюрные осколочки дерева, которые при малейшем трении о песчаную бумажку производят адский пламень и удушающий дым. Впрочем, надобно отдать справедливость этим спичкам: оне действуют гораздо вернее кремня и огнива и воспламеняются с магическою быстротой. Все, без исключения, употребляют их; а потому и я принужден также прибегнуть к ним.

Сказав о спичках и упомянув о дыме, я не могу не коснуться еще одного предмета минувшого. В нынешнее время, милостивый государь, нигде вы не увидите ничего подобного глиняной трубке, употреблявшейся в наши времена. Английские джентльмены курят теперь всякую всячину. Часто слышу я теперь о новоизобретенных трубках Мило и Бориса, о наргилях, чубуках, мершаумах, гукахах, кальянах, папиросах, пахитосах и безчисленном множестве других нововведений для испускания табачного благоухания. Но, скажите на милость, где мне отъискать теперь старинную, первоначальную альдермановскую трубку - неподмешанный "ярд глины", как она называлась в нашу пору, - трубку, которую, прежде чем начнется из нея куренье, должно было смочить пивом, и которая, будучи закурена, курилась до конца, за которой с наслаждением можно было просидеть несколько часов? Но долго ли может просидеть человек за новейшими выдумками, которые он называет трубками? Да, глиняная трубка исчезла навсегда! Правда, неясная, неопределенная тень её является иногда в тавернах старинных городов. Однажды я встретился с ней в бирмингемском трактире Булл-Ринг, в другой раз слышал о ней в Честере; но это уже исключение. Она давно лишилась своей популярности, и между прочими предметами ее должно причислить к предметам минувшого.

Куда девались так называемые франки? Этим словом я не намекаю на воинственное племя норманнов, от которых, во время управления Фарамона, Франция получила свое название; не подразумеваю также под ним тех лиц, которые, имея счастие называться Францисками, пожелают принять уменьшительное имя Франка. Я хочу выразить этим те сложенные листки почтовой бумаги, которые, будучи подписаны каким нибудь пером или членом Парламента, освобождались на почте от весовых денег. В прежния времена существовали настоящия гончия за подобными франками - люди, которые не хуже всякой охотничьей собаки умели чутьем отъискивать такого члена Парламента, который не успел еще выпустить в свет определенное число франков. Они неутомимо преследовали свою добычу, настигали ее и, после непродолжительной борьбы, принуждали ее разстаться с заготовленными франками. Да и действительно, в ту пору, когда весовых до Эдинбурга платилось более шиллинга, хоть кому так стоило заняться этой охотой. Но давно исчезли эти франки, - исчезли вместе с процессией почтовых карет, совершаемой каждое первое мая; они уступили свое место маленьким изображениям золотой монеты соверена, намазанным на обратной стороне конверта клейкою жидкостью, и члены Парламента давно уже лишились права пускать в обращение франки.

Не могу я вспомнить о франках без грустного воспоминания о другом былом предмете - о человеке, который, в старину, стоял на ступеньках почтовой конторы в квартале Сен-Мартин-ле-Гран, с листом картузной бумаги, и который известен был мне под названием "выходит".

"Извольте видеть - говаривал он безпрерывно - вот теперь выходит жокейская фуражка, а вот выходит дверь; вот рогожка, пароходные кожухи, треугольная шляпа", и, говоря это, он складывал бумагу во что-то имеющее весьма отдаленное сходство с тем предметом, о котором упоминал. Исчез и этот человек, исчезли и лоскутки той бумаги, из которой мы, будучи еще школьниками, выделывали коробочки для шолковых червей, лодочки и треугольные шляпы. Даже самый секрет этого искусства мне, кажется, навсегда погиб в нынешний век просвещения; он затерян подобно секрету, каким образом выделывать венецианский безоард или окрашивать стекла для окон.

Где горбатый верблюд? Где канатные плясуны? Где скороходы на ходулях? Куда они девались? Пожалуста, не говорите, что новые полицейские законы уничтожили их. Хотя эти законы и принудили замолкнуть колокольчик мусорщика и воспретили пирожнику выкрикивать на улице о сдобных своих произведениях, но вы повсюду встретите шарманщиков с обезьянами и без них, повсюду услышите звуки шотландской волынки и везде увидите акробатов. Фанточини, эти милые марионетки, давно уже вывелись, и, мне кажется, такая же участь скоро постигнет и Понча, нашего национального полишинеля. Все это прекрасно, мера эта справедливая и, без всякого сомнения, необходимая. Пляшущие медведи и верблирды, обезьяны и марионетки - увеселения в высшей степени безполезные, это неоспоримо; но посмотрел бы я, как обойдется британская нация без Понча.

Продавец угля по мелочи давно тоже покинул нас. Слепец и его собака сделались rarae ones. Засаленного турка в грязном тюрбане и с коробочкой ревеню теперь редко где можно встретить. Место его заступил краснокожий ласкарь в белом одеянии, под которым он дрожит как осиновый лист; его занятие состоит в продаже брошюрок, которые он часто меняет на порцию джину. Век, прихоть, поощрение всего новенького давным-давно очистили лондонския улицы от предметов, украшавших их с незапамятных времен.

Я не намерен возставать против безпрерывно изменяющейся моды на одежду. Я без всякого сожаления вспоминаю о тех широких рукавах дамского платья, которые носили в тридцатых годах; ни за что на свете не стану требовать возобновления китайских рукавов, этих широких, неуклюжих частей одежды, которые в толпе народа зачастую сплющивались как лепешка или блин, а за обедом окунывались в тарелку с супом. Я навсегда отрекаюсь от чудовищных лекгорнских шляп, от капотов с высокими талиями, от казацких шараваров, от ярких галстухов, которыми мы украшали себя во времена Георга IV; но позвольте мне уронить одну слезу, позвольте мне вздохнуть с грустным чувством сожаления в память косичек и гессенских сапогов.

летняго сезона, и я имел удовольствие видеть ее на Новой Бурлингтонской улице. Гессенские сапоги можно еще видеть на икрах Чужеземца в комедии Коцебу, под тем же именем, и еще при входах в мастерския сапожников старинной школы. Но гессенских сапогов, которые украшали наши ноги в дни нашей молодости, давно уже не существует. Не существует уже более светлых как зеркало, грациозного покроя, с шолковыми кисточками гессенских сапогов, даже подошвы которых мистер Бруммель подводил под лак, и при ярком блеске которых какой-то щеголь, воспетый мистером Варденом, брил свою бороду как перед зеркалом.

Я не хочу произносить ни малейшей жалобы на уничтожение зданий, монументов и улиц. Меня не интересует уже безлюдная пустыня на поверхности Лейсестерских полей, с её измятыми железными решотками, с её цветниками, посещаемыми однеми только кошками, с её песчаными дорожками, заросшими травой, в которой прыгали лягушки. Мне лучше нравится теперь Великий Глобус мистера Билла, устроенный на этом месте. Я могу обойтись без лошадиных колод, поставленных у Чаринг-Кросса, и без досчатого забора, окружавшого их и покрытого сверху до низу афишами и объявлениями, - могу обойтись без этого забора, хотя в старину я очень любил его, потому что первая афиша первой театральной пьесы, которую я видел, была прилеплена на нем. Теперь мне лучше нравится Трафалгарская площадь, особливо, когда фонтаны на ней бывают заперты. Я охотно уступаю страшную коллекцию грязных навесов, разбросанной зелени, изломанных корзинок, которые наполняли Фаррангдонскую улицу, называемую Флотским рынком. Со вздохом отрекаюсь я от Флотской тюрьмы, соглашаюсь отдать преимущество Новой Оксфордской улице пред улицею Сент-Джэйльз и улице Виктории пред Вестминстерской улицей, полной грязи и неряшества. Но, завсем тем, позвольте мне тяжелым вздохом выразить свое сожаление о Кингс-Кроссе, об этой неправильной площадке, на которой сосредоточивалось множество улиц, и которая украшалась множеством монументов. Между прочим там находилось гранитное чудовище, алмазный Гай-Фокс. Ребятишки, отправляясь в школу, часто собирались вокруг этого гигантского монумента и на его пьедестале часто начертывали мелом латинские стихи, только что вытверженные ими наизусть; кондукторы омнибусов и извощики, проезжая мимо, каждый раз указывали на него пальцем, с тем громким восклицанием, которым выражается радость при встрече с старым знакомым. По истине, это была великая статуя. И чтоже? ее взяли прочь, вместе с Сыпным лазаретом, и хотя воздвигнули другую какую-то статую, хотя Сыпный лазарет учредили где-то в другом квартале, но оставшиеся на их месте станция Великой Северной железной дороги и пьедестал с тремя огромными газовыми фонарями поражают мой взор весьма неприятно и невольным образом заставляют пожалеть о той пленительной наружности, какою отличались в старину Кинг-Кросс и но соседству с ним, мост Батль.

Смитфильд теряет свое существование. Тибурн потерял его. Ярмарка Бартоломю тоже. Гриничской ярмарки скоро не будет. Ярмарка Чалк-Фэрм представляет из себя грустное искажение веселости. Позвольте мне сделать еще несколько вопросов, и тогда вы можете смело считать мою статью перешедшого в область минувшого.

Куда девались туманы, которыми так славится наша столица? В декабре месяце я вижу, как легкие мглистые пары скопляются над Лондоном, но все же это не туманы моей юности. То были оранжевые, вещественные, осязаемые туманы, которые можно было резать ножом или закупорить в бутылку для будущого разсмотрения. В те туманы корабли на Темзе безпрестанно сталкивались друг с другом; на факельщиков было большое требование; экипажи не только заезжали на тротуары, но часто упирались дышлами в окна магазинов, и в счетной конторе торгового дома под фирмою гг. Бинго, Мандинго и Фламинго, где я, будучи еще мальчиком, занимался перепискою бумаг, мы, в течение целого дня, жгли свечи в ржавых, старых, грязных подсвечниках. Правда, однажды, отправляясь по железной дороге в Соутамптон, мне удалось видеть настоящий туман; но он был серый и скорее давал мне понятие о воздушном путешествии, но отнюдь не о тумане de facto.

с серебряными значками факельщиков, которые совершенно прибрали к своим рукам монополию дверей Оперы и домов знатных людей, у которых давались балы и блестящия собрания. Я знавал одного человека, который имел привычку присутствовать в аристократических собраниях не по праву приглашения, но благодаря своему собственному нахальству и по милости факельщиков. Бальный наряд, безстыдное выражение лица, крона, брошенная факельщику, служили верным средством к тому, чтобы заставить провозгласить его имя и титул швейцару; швейцар передавал это лакею, лакей - камердинеру, камердинер спокойно докладывал о новоприбывшем госте хозяйке или хозяину дома, а наконец и эти почтенные особы, несмотря на то, что имя новоприбывшого гостя было совершенно для них незнакомо, в ту же минуту решали, что, вероятно, они приглашали и его, ласково принимали дерзкого нахала и, вовсе не подозревая в нем обманщика, предоставляли ему право наравне с другими танцовать, говорить любезности прекрасному полу, играть в карты с почтенными особами и в заключение всего превосходно поужинать. Уже много лет прошло с тех пор, как исчезли бегущие лакеи с пылающими факелами; одни только закоптелые гасильники, вывешенные на железных решотках, около немногих старинных домов на Гросвенор-Сквэре напоминают нам теперь об их существовании. Вместе с факелами исчезли также и носилки, исчезли и пьяные ирландцы, носившие их, и старые девы, любительницы виста, которые всегда с особенным удовольствием помещались в этих носилках. Я, впрочем, видел disjecta membra - почтенные руины прежних носилок в Бате, Челтенеме и Брайтоне; но и там на них смотрят, как на предмет, существовавший столетия тому назад.

поверхностью, что отражение лица принимало чрезвычайно странные, необыкновенно уродливые формы; немой лакей, безобразный и весьма полезный; старинный шпинет, на котором тетушка Софи любила разъигрывать трогательные и часто плачевные музыкальные пьесы; старинная шифоньерка, горка для книг; дамская рабочая шкатулка, с изображением на крышечке брайтонского павильона; глиняная посуда с Тонбриджских минеральных вод (вывозимая оттуда на память и замененная в настоящее время прекрасными, даже, можно сказать, артистическими бирмингамскими изделиями из папьемаше). Все, все это исчезло, и исчезло навсегда.

Даже в то время, как я пишу эти строки, мимо меня пролетают толпы предметов "минувшого", о которых я не имею времени говорить с вами, да и вы, вероятно, не будете иметь столько терпения, чтобы слушать меня. Скороходы, голландския моськи, лакеи из черного племени, пошлина на окна улетают в "минувшее" одно за другим! Не знаю, кто и что стоит теперь на очереди мчаться туда же? темпльския ли ворота, торжественный ли день избрания лондонского лорда-мэра, или недавно появившийся в свет "Журнал Джентльмена"?

Но я уверен, что все это творится к лучшему. Все эти ничтожные вещи, о которых я так сильно разболтался, исчезли, как осенний лист, как тающий снег, как погибшия надежды и как подавленное честолюбие, как умершие милые сердцу друзья и как разорванная дорогая сердцу дружба. Я спокойно и даже с удовольствием сажусь на поверстный камень при окраине большой дороги и, покуривая трубку, буду ждать, когда промчится мимо меня колесница жизни, когда пыль из под её колес убелит сединой мою голову: тогда... тогда и моя наступит очередь присоединиться к числу предметов "минувшого".