Призраки лондонского Сити

На Королесклй бирже всегда находилось, находится и будет находиться собрание людей, похожих на замогильные призраки, с угрюмыми, тощими лицами, в изношенных платьях, людей, которые сидят на скамейках, разставленных под арками вдоль стен, - сидят с утра и до вечера молча, неподвижно, с строгим гробовым терпением. Я не могу изгнать из своего воображения этих людей, ведущих уличную и вместе с тем сидячую жизнь. Я называю их призраками Лондонского Сити. Мне случалось проходить мимо Биржи в девять часов утра, но и в эту раннюю пору призраки уже сидели на своих местах; я проходил мимо Биржи, когда внутренние пределы её совершенно пустели и двери запирались на ночь, а привидения все еще сидели, безмолвные, неподвижные, не изменяющия своего положения, немые, не издающия ни малейших звуков человеческого голоса среди непрерывного говора и нескончаемой суеты, среди криков и восклицаний, вылетающих из самого сердца коммерческого мира. Я уезжал из Англии в чужие края и, возвратясь в нее, снова находил те же самые привидения, на тех же самых скамейках. Они сидели тут в то время, когда существовала "Старая биржа", и, без всякого сомнения, находились тут еще во времена сэра Томаса Гресгама, учредителя этого здания; и когда член будущого поколения, какой нибудь англо-ново-зеландец, которых предсказывает нам Томас Бабингтон Маколей, явится из своего отечества снять вид развалин храма св. Павла, то на первом плане своей картины, на безобразных грудах разрушенных колонн и каменных скамеек, на развалинах Биржи, в виду развалин Банка, поместит призраки Лондонского Сити, навсегда неизменные.

народ собирался в Старом Южном Морском Доме или в Акцизной Конторе, на Броад-Стрите? Неужели это те же самые люди, или их братья, или их кузены, которые просиживают по целым часам на скамейках в Сент-Джемском парке, устремив свои тусклые, ничего не выражающие взоры на маневры кавалеристов и на игры ребятишек? Неужели это те же самые люди, которые покупают полъкружки портеру и похищают лучшее место перед буфетом, к тайному негодованию содержателя портерной лавки? Неужели они находятся в связи с привидениями Британского Музеума - этими литературными призраками, которые большую часть дня проводят в комнате, назначенной для чтения.... не за чтением, потому что взоры их, по видимому, неподвижно устремлены на одно и то же место, на одну и ту же страницу одного и того тома законов юстиниановых... нет, не за чтением! к каким-то странным наслаждением, они вдыхают воздух, пропитанный запахом сафьяна и кожи, безмолвно любуются покойными стульями и столами, с особенным расположением предаются литературному гостеприимству Британии, проявляющемуся в бесчисленном множестве костяных ножей и гусиных перьев, собранных добровольным приношением, в наполненных до самого края, даровых оловянных чернилицах.

Но как бы то-ни было, эти призраки Лондонского Сити должны же жить где нибудь, должны иметь свою особенную сферу, в которой обращаются они между подобными себе привидениями. Они должны питаться чем нибудь, должны пить что нибудь; да они и пьют, - в этом нет ни малейшого сомнения; я заметил, что многие из них имеют нос, покрытый красноватым цветом. Кто снабжает их пищей и одеянием? кто доставляет им теплый и спокойный приют? моются ли они когда нибудь?... Но нет! позвольте! последний вопрос вовсе не идет к делу, потому что призраки Лондонского Сити касательно своей наружности и белья, по видимому, одарены какой-то удивительной способностью обходиться без омовения.

Я часто предлагал себе и по сию еще пору с упорством продолжаю предлагать подобные вопросы о призраках Лондонского Сити. Я составляю касательно их всевозможные роды самых грустных умозаключений. Посредством продолжительных наблюдений, посредством неослабных усилий в применении одного вывода к другому, посредством незначительного преувеличения и изменения сомнительной возможности в правдоподобие, и правдоподобия в несомненную действительность, я дошел наконец до того, что решился покрыть сухия кости биржевых призраков коммерческим телом и кровью, - но отнюдь не в большом количестве. Я отвел им места для жительства и дал им название. Я изобрел для них занятия, которым они посвящают себя даже и тогда, когда, в безпечной неподвижности, свойственной одним только привидениям, сидят они на скамейках. Я открыл средства, которые покрывают их тощие, дряблые члены истасканным одеянием, которые доставляют работу их впалым щекам и выдавшимся челюстям, и которые от времени до времени придают их багрово-синим носам скоротечную красноватость. Короче сказать, я доискался, или по крайней мере мне кажется, что я доискался, кто эти призраки Лондонского Сити, каким образом и где именно они живут; кем или чем они были до превращения своего в призраки, и какие степени нисхождения проходили они до тех пор, пока достигли скамеек, как будто нарочно устроенных для них, у Биржи.

Возьмите вон этот высокий призрак, который сидит под аркадой, называемой Валлахо-Молдавской, на скамейке, поставленной между двумя объявлениями, из коих одно возвещает о приближающемся отплытии в Одессу огромного, обшитого медью корабля "Великий Турок", а другое, изображая хромолитографический бритвенный магический ремень мистера Алешиха, выхваляет, в самых безпристрастных выражениях, достоинства этого орудия. Взгляните на этот призрак всего только раз и потом попробуйте забыть его. Его лицо удручено горестию; верхняя часть его шляпы измята, поля его изорваны, передняя часть этих полей засалена от частого прикосновения рукою, ворс на шляпе исчез давным-давно, и место его заступил искуственный блеск, производимый утренним прикосновением мокрой щетки, его атласный галстух, некогда черный, но теперь грязно-коричневый, затянуть сзади обшмыганным лоскутком той же материи, пропущенным сквозь ржавую пряжку; его траурный сюртук или пальто (привидения никогда не носят фраков) покрыт на воротнике и на локтях мозаикой из сальных пятен, оборван около карманов, от привычки безпрестанно всовывать в них и вынимать документы, истерт около петель до ниток, от застегиванья и разстегиванья не пуговиц, но разнообразных монументов, воздвигнутых на тех местах, где были пуговицы, в память их существования; его панталоны, изношенные донельзя, потеряли первобытный свой цвет, сморщились, съежились и вообще приняли самый непрезентабельный вид; его сапоги (не блюхеровские, но почти всегда веллингтоновские) растрескались по бокам и подпоролись около каблуков, - но общая связь их поддерживается помощию раскаленной кочерги и кусочка гутта-перчи. Мне все известно насчет этого призрака. Он поступил в мир призраков в 1825 году. Он был некогда главным клерком в известнейшей банкирской конторе под фирмою сэра Джона Джеббера, Джефферсона и К., принимавшей главное и самое деятельное участие в "Привилегированном Обществе мытья, крахмаленья и глаженья белья", в "Соединенном Обществе вывоза за границу пыли и ветра и употребления угольного пепла вместо горючого материала", в "Патентованном Обществе выделки кошечьих, мышечьих и кроликовых шкурок", в "Обществе усовершенствования новоизобретенного способа приготовлять самовозгараемые горючие материалы, с применением их к моментальному освещению Лондона", в "Англо-франко-мексико-рудокопном Обществе быстрейшого распространения ртути по всему свету", и во многих других обществах. Когда над знаменитым домом банкиров Джеббера, Джефферсона и К. нависла громовая туча и грозила разрушить его до основания, и когда по улицам Лондона к тому же дому хлынул поток в виде разнородных экипажей, стремление которого сильнее всего усматривалось на протяжении от Ломбэрд-Стрита до Людгэт-Хилля, - в это время призрак наш совершил геройский подвиг: он нанял несколько тяжело нагруженных угольных вагонов, протянул их между двумя переулками Нинлас и Бирчин и тем пересек всю вереницу экипажей, а на углу аллеи Попсхед поднял тревогу, распустив слух о сорвавшейся с цепи собаке, и этим задержал на несколько часов безчисленное множество пешеходов, торопившихся возвратить свои капиталы, отданные, на весьма выгодных условиях, попечению банкирского дома Джеббера и К. Этот призрак тот самый клерк, который надоумил фирму прибегнуть в самому верному средству (употребленному когда-то в более обширном по капиталу банкирском доме), а именно: начать уплату самого огромного капитала шести-пенсовыми монетами, потому что этим средством можно было выиграть времени не только несколько часов, но несколько дней, что весьма много значило в критическую минуту. Но, увы! ничто не могло спасти фирму от падения! Из Ломбард-Стрита ее перевели в Бэзингалл-Стрит, в суд несостоятельных должников. Мистер Джоббер отправился в дом умалишенных; мисс Джоббер - бедняжки! - принуждены были принять на себя тяжелую обязанность гувернанток; Джефферсон и К. эмигрировался, как уверяют некоторые, с наличной кассой, в южное полушарие, где впоследствии он сделался главным директором той банкирской компании, на пяти-талерные ассигнации которой явилось в публике такое требование, какое существует и поныне на косметический пластырь и зажигательные спички. Главный клерк раззорившейся компании поступил прямехонько в коллекцию "Призраков Лондонского Сити" и с тех пор никогда не покидал этого названия. Прочие клерки в непродолжительное время и без всякого затруднения нашли себе занятия в других конторах. Недоброжелательные люди распустили слух, что будто бы призрак-клерк знал все подробности о пачке ассигнаций, которая так странно ускользнула из общого расчета, хотя он никогда не показывал виду, что знает об этом. Он не хотел даже сделать некоторых пояснений касательно раздела тех компаний, о которых мы упомянули; а в силу этой неуместной скромности его никто не захотел принять к себе в услужение, и потому он, по необходимости, должен был обратиться в счетчика, неимеющого никаких счетных занятий, сделаться агентом без всякого агентства. Правда, он был секретарем "Общества собирания булавок"; но, к несчастию, существование этого общества было, можно оказать, мимолетное. Действовал он также, в качеств сборщика добровольных подаяний, в пользу оставшихся в-живых с корабля "Табифа Джэйн", погибшого под командою шкипера Молея; но старинные его недоброжелатели снова распустили слух, что ни корабля "Табифа Джэйн", ни шкипера Молея не существовало от сотворения мира. Это обстоятельство окончательно повредило нашему клерку. Теперь он занимается продажею хлебного зерна и каменного угля, и занимается по поручениям, которые он получает не из первых рук, но от тех лиц, которые по этому предмету сами носят звание коммиссионеров. Иногда, когда представится случай, он действует в качестве биржевого маклера, но это по поручению; иногда занимается составлением приказных бумаг; иногда переписывает подобные бумаги начисто, иногда является в каком нибудь суде по чужому делу, - короче сказать, он занимается всем понемножку. Этими средствами он собирает скудные крохи и имеет голос в гостиннице "Черный Лев". Он ведет трезвую жизнь; но мне кажется, что он ведет ее по принуждению. Если вы дадите ему лишнюю кружку пива, он разплачется перед вами и будет рассказывать вам о минувших днях своего счастия, когда он имел своих лошадей, щегольский экипаж и постоянную ложу в театре; будет рассказывать вам о старшей своей дочери Эмли, которая получила воспитание в первоклассном лондонском пансионе, которая вышла замуж за Легга, главного клерка в Ревизионной Конторе Страхового Общества, и которая к настоящее время считает за унижение промолвить слово своему бедному, старому отцу. Он будет рассказывать нам о своей другой дочери, Дженни, которая очень любит и уважает его; но эта дочь, к крайнему его прискорбию, вышла замуж за типографщика, человека самого невоздержного, даже, можно сказать, развратного, для которого родственники не раз уже покупали станки и шрифты, а он все это немедленно обращал в вино и табак. Бедный-бедный старый призрак! бедный труженик, несчастный отец! ты вполне заслуживаешь сожаления ближняго! Не сам ты был виновником своего несчастия! Когда рушатся громадные здания, то какое множество шатких баллюстрад и легких колонн, составлявших одно только украшение, ломаются вдребезги, вместе с массивными столбами, служившими главной подпорой всему зданию!

А вот и другой призрак, с которым я знаком давным-давно. Этот человек раззорился лет двадцать-пять тому назад и в течение этого времени переносил свое положение с какою радостью и даже с весельем. Совершенно уничтоженный, он с удовольствием проводит целый день ни обычной скамейке, поставленной на Бенгальской площадке. Он часто, очень часто, с радостью, в которой прогадывает отчаяние, выбивает своими костылями дробь на плитном помосте Королевской биржи. Несчастный! он доведен был до раззорения стечением страшных обстоятельств, и несчастие по сие время не перестает преследовать его. Он горел четыре раза, обе ноги его сломаны, любимый и многообещавший ребенок был обварен кипятком, жена лежит в постели, разбитая параличем, и сам он страшно страдает от боли в ногах. Но не угодно ли заметить, он не принадлежит к числу докучливых просителей, расчитывающих на ваше подаяние посредством письма, в котором, в самых трогательных, но ложных выражениях выставлены все их скорби и страдания: нет! он гнушается этим средством. Если хотите, вы можете теперь же подойти к его "месту" и сами составить понятие о его несчастии, а кстати вы увидите в руках его письмо от альдермена Фубса, который так чистосердечно соболезнует о нем: неужели и вы не тронетесь его положением? неужели и вы не подадите ему какой нибудь пол-кроны?

ни главным клерком, ни кассиром, ни биржевым маклером во времена давно-минувшия. Он считался зажиточным купцом, негоциантом, который являлся на Биржу; побрякивая связкой ключей и печатей, привешенной к полновесной золотой часовой цепочке, который повелительным и звучным голосом назначал биржевые цены, перед которым с подобострастием гнулись лакеи в трактирах "Кок" на Триднидль-Стрите, в "Новой Англии" и в "Анти-Гальском", которого имя красовалось в списках членов всех человеколюбивых обществ, который носил золотую табакерку в руке, а перчатки, дорогой ост-индский носовой платок и банковую книгу - в шляпе. А теперь! его шляпа битком набита летописями о минувших деяниях, памятными записками о баснословных выгодах, грузовыми билями касательно тех кораблей-призраков, которые никогда не нагружались; старыми бланкетами для векселей, с именем его фирмы (когда она имела имя), весьма красиво вырезанной на медной дощечке, для тиснения этих бланкетов; печатью его конторы; засаленной памятной книжкой для записывания капиталов, поступивших в его контору, - книжкой, в которой остались одне только цыфры, обличительницы капиталов, давно уже вынутых из кассы; свидетельством о его банкрутстве; кусочка сургуча и свидетельства от собратий-купцов о его удивительной честности. Впрочем, - последния по большей части скрываются в его карманах. У него есть истасканный бумажник, наполненный глубоко обдуманными, много обещающими, но ничего не доставляющими проектами раззорившихся обществ. Он сидит один и в стороне от своих собратий-призраков и, по видимому, новое не хочет причислят себя к молчаливому обществу этих, так сказать, коммерческих фантомов. Величайшая милость, какую вы можете сказать ему, состоит в том, чтобы поручить ему размен вашего банкового билета на наличные деньги - ведь он, как вам уже известно, человек честнейших правил! - или предоставить ему взыскание капитала по выданному вам векселю. Необыкновенное усердие, сопровождаемое часто лихорадочной дрожью, с которою он представил бы магический документ и ответил бы на ласковый вопрос кассира: "какой монетой хотите вы получить свой капитал?" хоть кому так покажется умилительным. Если его нет на Бирже, то я живо представляю себе, как он украдкой пробирается по улице Ломбард, или бродить по кварталу Чипсайд, с каким-то томительным безпокойством заглядывает в полу-отворенные двери торговых домов, куда безпрестанно входят и откуда выходят восетители, печальными взорами осматривает фрахтовые объявления, сертепартии и страховые полисы, выставленные в окнах некоторых магазинов, осматривает заготовленные конторские книги, дневники, журналы, и в то же время - несчастный! - безотрадная действительность является перед ним и шепчет ему, что вся прелесть этих книг давно для него не существует, что он давно уже все кончил с черными, красными и синими чернилами, и что надписи на этих книгах: "Кассовая", "Долговая", "Кредиторская", давно уже потеряли для его слуха свою музыкальность. Вечером, в какой нибудь грязной кофейной, где он обыкновенно утоляет свой голод, его ни что так не интересует в объявлениях вчерашней газеты, как список банкротов. Ночью, несмотря на то, что он сам призрак, тревожный сон его посещается призраками разрушенных надежд, полицейскими констаблями, гневными коммиссарами и решениями суда, влиянию которых он не хотел покориться.

Покойный мистер NN был назван "Столпом Биржи": точно таким же кажется на взгляд вот и этот старый призрак. По видимому, он уже был биржевым призраком в ту пору, когда не существовали еще ни биржи, ни призраки. Он, как говорится, ставит меня в совершенный тупик. Кое-как я могу еще сплести историю, отъискать родословные, соединить вместе разнородные обстоятельства для всех других биржевых призраков, - но это сребровласое привидение служит для меня тайной неразгаданной. По видимому, над безчисленным множеством морщин его пергаментного лица, над его взъерошенными, неимеющими никакого блеска белыми волосами царят столетия коммерческой призрачности. На нем какая-то одежда - сюртук ли это, плащ ли, фрак ли, я не решаюсь сказать, - одежда, которая, опускаясь от шеи и до ног не позволяет вам видеть одно только его морщинистое лицо и длинные, тощия, жилистые руки, которых пальцы переплелись между собой и как будто слились в одну руку. Давно ли он поступил в число призраков Лондонского Сити? Не бродил ли он у паперти св. Павла или у церкви Темпль во времена Чарльза? Не был ли, он призраком Лондонского Сити в ту пору, когда женщины, в одежде, называемой мешком, и лондонские щеголи - в бархатных костюмах, шитых золотом, собирались в игорные дома играть на за-атлантическия акции? Не являлся ли он на Королевской Бирже в ту пору, когда явились на ней купцы, которых испанцы обезчестили в Гондурасе, когда главное приращение кассы много было обязано свободной торговле неграми? Не помнят ли он лордов-меров Бекфорда, Фонтлерая и Роланда Стевенсона? Право, мне нисколько не покажется удивительным, если в памяти его сохранился альдермен Ричард Виттингтон, три раза бывший лордом-мером Лондона, или тот знаменитый лондонский винопродавец, о котором в народных песнях дошло до нас предание, что

"Он превосходно жил,

Имел одну лишь дочь и от души ее любил."

Призраки Лондонского Сити, подобно всяким другим призракам, по большей части люди молчаливые. Главная цель их, по видимому, состоит в том, чтоб инерцией молчания внушить зрителю идею о тяжкой обязанности, которая возложена на них. Немногие из них бывают говорливы, но некоторые, сколько известно мне, к моему душевному прискорбию, бывают даже черезчур словохотливы. Горе вам, если только вы сойдетесь где нибудь с говорливым призраком, или если вы когда нибудь были слегка знакомы с ним! Этот призрак, если захочет говорить, то будет знает какую нибудь особу, имеющую удивительное сходство с вами; и, в силу этого знакомства, он преспокойно, но весьма твердо берет вас за пуговицу, и вы делаетесь его жертвой. Вы слушаете как трех-летний ребенок рассказы этого древняго, скучного призрака. Он постепенно и со всеми подробностями исчислит вам все свои скорби, все свои потери, разскажет как о людях, которых он знает или знал, о своем кузене, который - поверите ли вы этому, милостивой государь? - ездить каждое утро в Сити в карете, с напудренным лакеем за запятках. Все это передает он вам тихим и серьезным, но для вас невыносимо мучительным однообразным тоном. Между тем как его собратья-призраки, воображая, что он трактует с вами о деле большой важности, жмут свои зонтики и с величайшим любопытством устремляют на вас обоих свои безжизненные взоры.

некогда стряпчим и имел в Лондонском Сити обширную практику, но за некоторые противозаконные поступки был исключен из списков общины. С тех пор он обратился в призрак, и в самый несносный говорливый призрак. Вы непременно должны знать причину его падения; вы должны выслушать рассказ о том неслыханном доселе обхождении, которому он был подвергнут. Прочитайте его "Оправдание перед публикой", которого ни одна газета не хотела напечатать; прочитайте его письмо к мистеру Юстиц-Бульвиглю, на которое этот ученый муж не хотел отвечать; прочитайте его меморию к лорду Виконту Фортишинсу, оставленную без всякого внимания. О нет! повремените немного, и вы увидите, какой явится в свете памфлет по этому поводу. А до той поры не угодно ли вам просмотреть материалы для этого памфлета. Не торопитесь, ради Бога! Вы дали слово быть у вашего приятеля к трем часам; но что значит опознать каким нибудь часом, когда дело идет о правосудии!

И в то время, когда продолжается этот разговор, перед вами возникает целое ополчение бормочущих призраков, у которых также есть свои собственные скорби, - призраков с изобретениями, на которые они, при всех своих стараниях, не могли приобрести привиллегии, и которые безсовестные капиталисты похитили, - призраков, которые не могут получить позволения министра выслушать от них предложения касательно осушки Ирландии в течение трех недель, или погашения национального долга в течение суток, - призраков, против планов которых касательно защиты пределов отечества военное министерство не раз запирало двери, и даже довольно грубо, - призраков, которые имели свои тяжелые потери, - призраков, которые долго были жертвами бесконечных преследований закона, наконец, тот разряд незабвенных и всегда самых несносных призраков, которые имели тяжбу в Канцлерском суде в течение бесконечно-многого числа лет, которые только что кончили совещание с своими адвокатами и отправляются сочинять к завтрашнему дню какое нибудь новое каверзное прошение. Бедный, жалкий, самый несчастный разряд призраков!

А вот этот призрак, поглощающий меня своими зловещими взглядами, принадлежит к разряду призраков, от искивающих какие-то документы, недостающие для доказательства его происхождения. Ему недостает одного только метрического свидетельства, чтоб удостоверить, что он пра-правнук лица, оставившого наследство в двадцать тысяч фунтов стерлингов годового дохода. Позвольте ему приобресть трудами, выпросить или занять пол-кроны, и он в ту же минуту, отправимся в редакцию газеты "Times", чтоб поместить в этой газете публикацию о доставке вышеупомянутого документа. Вот этот призрак исключительно занимается конскими скачками; гробовым голосом он предлагает вам занести свою фамилию в книгу назначенных пари, по случаю новой предстоящей скачки, и обещает сообщить вам некоторые сведения, пользуясь которыми вы наверное будете в выигрыше.

Кажется, теперь я исчислил все призраки. Все они говорливы или безмолвны, сидят или бродят по одной и той же площадке и удаляются в мрачные углы, когда на Бирже начинается деятельность, когда соберутся на нее купцы и маклеры. По-видимому, они как будто прикованы к этому месту; но случается встречаться с ними и в других частях города: в Гарровее и на Аукционном рынке, в простых кофейных дозах и тавернах, в Гильдии и Таможне.

и поступками. Это никто иные, как бывшие биржевые маклера, люди некогда зажиточные но, не имея возможности выполнить финансовые обязательства к назначенному сроку, они принуждены были покинуть сонм маклеров и присоединиться к сонму призраков. Они бродят около Биржи, извлекают ничтожные выгоды из ничтожнейших занятий и промышляют сбытом акций и торговых обязательств каких нибудь сомнительных и даже подозрительных компаний. Они показывают из себя людей углубленных в занятия, хотя вовсе не имеют никаких занятий, и часто, очень часто, под тем предлогом, что разсматривают в газете цены акций или новости Лондонского Сити, они украдкой едят черствый хлеб и сухую колбасу.

Как бы то ни было, в течение каждой четверти столетия и они сбрасывают с себя мучительную бездейственность: в течение этого периода призраки Лондонского Сити, хотя весьма не надолго, но вдруг оживают и делаются деятельными. Вы, вероятно, заметили, что, в течение каждого двадцати-пятилетия, раз, а иногда и чаще, всеми овладевает мания, - мания то к золотым приискам в американских Эльдорадо, то к китоловному промыслу в Южном океане, то к соединенным обществам, доставляющим несметные выгоды всем и во всем, то к железным дорогам, то к обществам страхования жизни. Тогда все и все стремится за акциями. Лорды, лэди, духовные особы, доктора, трубочисты, - все в один голос вопиют об акциях. Они покупают, продают, выменивают, занимают, выпрашивают, подделывают, - словом сказать, спят и видят во сне одне только акции. Банковые ассигнации и проекты летают около вас как древесные листья в Валамброзе; мужчины уже перестают быть обыкновенными смертными: они обращаются в директоров, временных президентов какого нибудь комитета, администраторов; мания назначенное свидание с человеком, который, по всей вероятности, никогда бы не явился к ним, забывают лестные поручения касательно продажи хлебного зерна и каменного угля, забывают свою тяжбу в Канцлерском суде, забывают о получение наследства и вместе с ним о двадцати тысячах годового дохода! Акции, - настоящия, действительные акции - вот все, чего они жаждут и алчут! В то время, как расчетливые спекуляторы продают свои акции чрез маклеров и по биржевой цене, отважные промышленникя - но уже более не призраки - продают свои собственные акции за несколько пенсов. Без всякого стыда и страха, они выдают себя за директоров вновь учрежденных компаний и председателей комитета, которого главное собрание назначается в питейной комнатке "Черного Льва". Существенная выгода их основывается исключительно на фальшивых акциях фальшивых обществ. На некоторое время они покрывают себя блестящей одеждой, уничтожают лакомые блюда и отборные вина в дорогих тавернах, разъезжают по Лондону в щегольских экипажах или являются в парках на отличнейших клеперах. В течение шести недель они живут так, как может только жить человек, получающий десять тысяч фунтов годового дохода; короче сказать, в итог скоротечный промежуток они кружатся в вихре фортуны. Но после бури обыкновенно выпадает дождь, и после мании наступает и начинают безмолвно ожидать человека, столь пунктуального в своей непунктуальности. Шляпы более прежнего набиваются бумагами, истасканные бумажники делаются еще тучнее, карманы еще туже, и говорун, который держится во время разговора за пуговку вашего фрака, становится еще несноснее; но уже кровь и плот сподвижников мании изсякли, и фигуры, которых вы видите около Биржи, уже более не люди, а Призраки Лондонского Сити.