Страшная кровать

и накладывал колорит, я не находил особенного недостатка в своей работе; мне не удавалось лишь передать своей физиономии особенное выражение, потому что он сидит против живописца, и вследствие этого, пока я делал его портрет, он старался быть сколько возможно менее похожим на самого себя. Я пробовал отвлечь его внимание от собственной физиономии, заводя с ним разговор на разные избитые темы. Мы оба много путешествовали, и находили удовольствие разсуждать о предметах, касавшихся наших странствований в чужих краях. По временам, когда мы сообщали друг другу впечатления, оставшияся в нас от путешествий, принужденная мина моего субъекта исчезала, и я работал с успехом; но, к несчастию, она снова занимала свое место прежде, чем мне удавалось сделать значительный шаг в своей работе, или, другими словами, именно в ту минуту, когда я всего более боялся её возвращения. Препятствие, встречаемое таким образом к удовлетворительному окончанию портрета, было тем досаднее, что обыкновенное выражение лица мистера Фолькнера было одно из замечательных. Я не принадлежу к числу авторов, потому и не могу описать его. Наконец, впрочем, мне удалось перенести на полотно это неуловимое выражение, и вот каким образом я успел в том:

Однажды утром, когда мой субъект пришел ко мне для четвертого сеанса, я смотрел в эту минуту на его портрет, будучи в самом дурном расположении духа, - смотрел с досадною уверенностию, что работа выйдет самая неудачная, если выражение его лица будет по прежнему принужденно, по прежнему далеко от истины. Единственное средство избегнуть этого недостатка было заставить мистера Фолькнера каким нибудь образом забыть, что он сидит пред живописцем. Но какой предмет для разговора можно было найти, чтобы совершенно занять внимание мистера Фолькнера, пока я буду набрасывать последния характеристическия черты его лица? Я ломал себе голову, как успеть в этом намерения, именно в ту минуту, когда мистер Фолькнер вошел ко мне в мастерскую; но вслед за тем случайное обстоятельство помогло мне как нельзя лучше в деле, перед которым становилась втупик моя изобретательность. Пока я приготовлял краски на палитре, субъект мой перелистывал мои портфели. Он выбрал случайно тот из них, в котором было несколько эскизов, снятых мною с парижских улиц. Он довольно бегло пересмотрел первые пять видов, но когда дошел до шестого, то лицо его заметно изменилось; он взял рисунок из портфеля, поднес его к окну и, молча, погруженный в размышление, разсматривал его минут пять. После этого он обратился ко мне и с каким-то странным безпокойством спросил, соглашусь ли я отдать ему этот эскиз.

малоценен как произведение искусства для того, чтобы я мог надеяться продать его. Я попросил его принять от меня его в подарок. Он меня поблагодарил с большим жаром и потом, видя, что я удивляюсь его странному выбору, улыбаясь, спросил, угадал ли я, почему он так боялся, что я не соглашусь отдать ему рисунок, который я только что подарил ему.

вот на этот дом на вашем эскизе - дом с водосточной трубой, идущей от крыши к фундаменту. Я раз провел там ночь, и этой ночи я не забуду, до дня моей смерти. Со мной было много неприятных приключений во время моего путешествия; но это происшествие!... Впрочем, что об этом! Мы начнем свой сеанс. Я не очень-то учтиво плачу за вашу любезность, отвлекая вас от работы пустыми разговорами.

Он недолго посидел против меня на стуле, бледный и задумчивый, и потом снова, как будто невольно, возвратился к разговору о доме, который он мне показал. Не выражая особенного любопытства узнать приключение, бывшее с ним, я дал, впрочем, понять, что принимаю большое участие во всем, что до него касается. После двух-трех вступительных фраз, он, к полному моему удовольствию, остановился на предмете своего повествования. Вполне занятый рассказом, он забыл, что сидит перед портретистом: натуральное выражение лица его, которого я так добивался, появилось, и мой портрет подвигался к окончанию по прямому направлению и с большей удачей. При всяком движении кистью, я более и более убеждался, что перехожу мало по малу за черту своих затруднений; к этому присоединялось для меня удовольствие слушать, в продолжение моей работы, рассказ об истинном происшествии, имевшем в моих глазах полную занимательность романа.

"Не задолго перед тем, как игорные дома были уничтожены по распоряжению французского правительства, мне случилось остановиться в Париже на квартире с одним из моих друзей, также англичанином. Мы оба были еще молодыми людьми и оба, сказать правду, вели самую разгульную жизнь в самом разгульном из городов. Однажды ночью мы шатались поблизости Пале-Рояля, придумывая, чем бы заняться поинтереснее. Приятель мой предложил итти к Фраскати; но это предложение было мне не по вкусу. Я знал Фраскати, как говорится, наизусть; проигрывал и выигрывал там груды пятифранковых монет собственно для "шику", пока наконец исчез в моих глазах весь "шик" подобного занятия; мне надоели все опасные приманки этого игорного дома.

" - Боже сохрани, отвечал я моему приятелю: - пойдем лучше куда нибудь, где бы можно было увидать проигравшихся игроков, нищих, пускающих в ход последнюю копейку, людей, на которых нет даже наружного лоска. Пойдем, вместо модного Фраскати, в такой дом, куда, не задумавшись, пускают человека в изорванном сюртуке или даже вовсе без сюртука.

" - Очень рад, отвечал мой приятель: - нам ненужно и выходить из Пале-Рояля, чтобы найти подобную компанию. Вот перед нами дом, где собираются для игры самые отъявленные негодяи {В русском нет вполне соответствующого слова для выражения понятия о goujat.

"Поднявшись на лестницу и оставив наши шляпы и палки у швейцара, мы вступили в главную игорную комнату. Там было немного народа. Но в числе немногих игроков, осматривавших нас с головы до ног с самого нашего появления, каждый был в своем роде тип, - несчастный тип той среды, к которой он принадлежал. Мы пришли смотреть на нищих, но эти люди были степенью ниже. Здесь была трагедия, - немая, леденящая трагедия. Тишина, царствовавшая в комнате, была ужасна. Высокий, худой, длинноволосый молодой человек, которого впалые глаза впивались в бросаемые карты, - не говорил ни слова; сырой, полнолицый, угреватый игрок, неутомимо отмечавший на картоне, сколько раз выигрывала черная и сколько раз красная масть, не говорил ни слова; грязный сморщенный старик с ястребиными глазами, проигравший последнее су и смотревший с отчаянным видом на игру, которой он не мог продолжать, не говорил ни слова. Даже голос банкомета звучал как-то странно: точно пропадал, глохнул он в этой убийственной атмосфере. Я пришел сюда с целию посмеяться, - теперь я скорее готов был заплакать. Но, чтобы прогнать тягостную настроенность духа, которая овладела мной, я, к несчастию, подошел к столу и начал играть. К довершению несчастия - что окажется впоследствии - я выигрывал, - выигрывал с таким ужасающим постоянством, что прочие игроки столпились вокруг меня и, глядя неподвижными, жадными взорами на мои ставки, шептали друг другу, что англичанин сейчас сорвет весь банк.

"Игра наша была "Rouge et noir". Я играл в нее во всех европейских городах, не позаботившись, впрочем, изучить теорию шанса, этот философский камень всех игроков. Я, сказать правду, и не был игроком в полном смысле этого слова. Мое сердце было свободно от пагубной страсти к игре. Я смотрел на игру как на забавное занятие. Я никогда не начинал её из крайности, потому что никогда не испытывал нужды в деньгах. Я никогда не играл с таким увлечением, чтобы проигрывать больше, чем я мог заплатить, или выигрывать более, чем я мог спрятать в карман, с полным хладнокровием и не теряя, под влиянием счастия, морального эквилибра. Одним словом, до тех пор я посещал игорные дома подобно тому, как я ездил на балы и в оперу - для одного развлечения и за неимением другого средства приятно провести свободные часы.

"Но теперь я видел совершенно другое, - теперь, в первый раз в жизни, я узнал, что такое игра в самом деле. Счастие сначала смутило меня, потом повергло в какое-то опьянение, в полном смысле этого слова. Как ни покажется это невероятным, но я проигрывал именно тогда, когда начинал обдумывать шансы и руководствоваться предварительным расчетом. Когда же я все предоставлял счастию и делал ставки без малейшого размышления, то выигрывал наверное, - выигрывал на перекор всем теориям. Сначала некоторые из игроков хотели за меня придерживать, в надежде на несомненный выигрыш, но я скоро увеличил куш, так что никто не смел рисковать более. Один за другим, они оставляли игру и молча смотрели на мои карты.

"Я продолжал возвышать ставки и продолжал выигрывать. Волнение присутствующих выражалось в них какими-то лихорадочными конвульсиями. Молчание прерывалось единодушными возгласами на разных языках и глухим ропотом; золото то-и-дело пригребалось ко мне по столу; даже невозмутимый дотоле банкомет бросил карты на пол, в припадке чисто-французского удивления моему счастию. Один человек оставался при этом хладнокровным: это был мой приятель. Он подошел ко мне и шопотом уговаривал меня оставить игру и удовольствоваться тем, что я выиграл. Я должен отдать ему справедливость, что он по нескольку раз повторял свои увещания и предостережения; он оставил меня и ушел из игорного дома только тогда, когда я наотрез отказал ему в послушании (я был в эту минуту в совершенном опьянении от игры), и притом в таких выражениях, которые уже не позволяли ему приставать ко мне более в эту ночь.

"Лишь только он вышел, хриплый голос закричал сзади меня:

" - Позвольте мне, сэр, позвольте мне положить к вам на стол два наполеондора, которые вы так неосторожно уронили. Удивительное счастье, сэр! Даю вам благородное слово, клянусь честью старого солдата, что в целую жизнь свою, проведенную в игорных домах, я не видал ничего подобного вашему счастью! никогда! Продолжайте, сэр... Продолжайте смелее, рвите банк!

"Я обернулся я увидал человека, учтиво улыбавшагося мне и дружески кивавшого головой. Он был высокого роста, одет в поношенный сюртук. Если бы я сохранил в эту минуту все свои чувства, то заметил бы в нем очень подозрительный тип старого солдата. У него были косые, налитые кровью глаза, щетинистые усы и перешибенный нос. Голос его хрипел, а руки его были до того грязны, что мне еще не удавалось встречать таких даже во Франции. Впрочем, эти особенности его личности не возбудили во мне отвращения. в припадке упоения, под влиянием слепой восторженности, я готов был побрататься со всяким, кто бы стал побуждать меня к игре.

"Я понюхал из табакерки солдата, потрепал его по спине я поклялся, что он честнейший малый в целом свете, что он великолепнейший остаток Великой Армии, какой мне когда либо удавалось встречать.

" - Продолжайте, сэр! кричал мой воинственный друг, ломая себе пальцы от удовольствия: - продолжайте и выиграйте еще! Рвите банк.... Рвите банк, мой английский камрад!

"И я продолжал играть, играл таким образом, что через четверть часа банкомет произнес во всеуслышание:

" - Господа! банк нынешнюю ночь нейдет более.

"Все ставки, все золото от этого банка лежали в груде возле меня; весь бывший в обращении капитал игорного дома готовился поступить в мои карманы.

" - Завяжите деньги в свой носовой платок, сэр, сказал старый солдат, пока я с наслаждением погружал пальцы в груды золотых монет. - Завяжите их, как бывало мы в Великой Армии таскали свою походную закуску. Еще никому не удавалось сшить брюки с такими карманами, которые выдержали бы вашу выигрышную сумму. Вот! вот так! Сгребите их все - вот и конец! Credié! Ну, ужь счастие!... Постойте, еще наполеондор на полу!... Ah, sacré petit polisson de Napoleon! наконец-то я нашел тебя!... Ну, теперь, сэр, завяжите по два узла с каждой стороны, для большей безопасности. Троньте, троньте это, о счастливый сэр! это упруго и кругло как пушечное ядро?... Ах! если бы пушки, из которых стреляли в нас под Аустерлицем, были заряжены такими ядрами! - nom d`une pipe! - если бы такими ядрами! А теперь мне, старому гренадеру, - мне, отставному храбрецу французской армии, что мне остается делать? Я вас спрашиваю, что? Да больше ничего, как попросить уважаемого джентльмена распить со мной бутылку шампанского и провозгласить на прощанье тоет в честь фортуны, с пенящимися стаканами в руках!

" - Прекрасно, отставной храбрец, старый собутыльник гренадеров! Шампанского! Тост за здоровье ветерана! Урра, урра! Тост в честь фортуны! Урра, урра, урра!!

" - Bravo! Англичанин, мой милый, любезный англичанин, в жилах которого течет живая кровь француза! еще по стаканчику? Ah, да! бутылка пуста! Никак бы не подумал! Vive le vin! Я, старый солдат, велю подать другую бутылку, другую бутылку и еще пол-фунта конфект в придачу!

" - Нет, нет, отставной воин: никогда, старый гренадер! Ваша бутылка впереди; теперь моя очередь. Держите! Чей же тост? Да здравствует французская армия! да здравствует Наполеон! за здоровье честной компании! за здоровье безкорыстного банкомета, его уважаемой супруги и дочерей, если у него есть таковые! За здоровье всех и каждого поодиначке!

"Когда мы опорожнили вторую бутылку шампанского, я почувствовал, что желудок мой страшно горел. Мозг мой был в странном напряжении. Никогда в моей жизни лишний стакан вина не делал на меня такого влияния. Было ли это следствием раздражения моего организма во время игры? был ли желудок мой особенно разстроен? или шампанское было необычайно крепко?

" - Отставной герой французской армии! кричал я в припадке веселости: - я весь как в огне! Как вы себя чувствуете? Вы меня просто посадили на раскаленные угли! Слышите, герой Аустерлица? Велим подать третью бутылочку: авось зальем пожар!

"Старый солдат кивнул головой, вытаращил свои косые глаза так, что я думал, что они выскочат из своих орбит, приложил один из грязным пальцев своей руки к носу, торжественно произнес: "кофею!" и вслед за тем убежал во внутренния комнаты.

"Слово, произнесенное ветераном, произвело, казалось, волшебное действие на всех присутствовавших. Как будто сговорившись, они встали и вышли. Может быть, они надеялись выпить на мой счет; но, увидя, что мой новый друг не хотел допустить меня до самозабвения, они потеряли эту сладкую надежду, а потому и решились убраться.

"Какая бы ни была у них цель, но они вышли полной компанией. Когда старый солдат воротился и сел у стола против меня, то мы были только вдвоем в комнате. Только видно было, как банкомет, сидя вдали в прихожей, примыкавшей к сеням, ел в уединении свой суп. Молчание, водворившееся теперь, было глубже, чем когда нибудь.

"Внезапная перемена произошла также и с "отставным-храбрецом". Взор его блестел какую-то зловещею торжественностию, и когда он снова заговорил со мной, то речь его не украшалась уже поговорками, не сопровождалась ломанием пальцев, же приправлялась безпрестанными обращениями и восклицаниями.

" - Послушайте, сэр, сказал он таинственно-вкрадчивым голосом: - послушайте совета старого солдата. Я просил хозяйку дома (славная женщина, совершенный гений в поваренном искусстве) сделать для нас хорошого, крепкого кофею. Вы должны выпить этот кофей, чтобы несколько успокоить ваш взволнованный дух, прежде чем вы вздумаете итти домой; вы это сделать, мой добрый, искренний друг! Чтобы отправиться домой, ночью, с такою кучею денег, как у вас, долгом поставьте притти предварительно в совершенное сознание. Вас теперь разумеют как человека, выигравшого огромную сумму денег - разумеют так все джентльмены, которые были здесь в эту ночь. Они, конечно, в некотором отношении, славные ребята; но они смертные люди, мой милый сэр, и у них есть кое-какие слабости! Нужно ли еще продолжать? Ах, нет, нет: вы поняли меня! Теперь вы вот что должны делать: пошлите за кабриолетом, если вы чувствуете себя совершенно хорошо, поднимите в нем все окна, когда вы войдете в него, и велите кучеру везти вас домой по большим, хорошо освещенным улицам. Сделайте это: тогда вы и ваши деньги будете в целости. Сделайте это, и завтра вы будете благодарить старого солдата за данный вам добрый совет.

"Лишь только отставной воин кончил свою речь, перейдя в довольно слезный тон, как явился кофей, уже совсем готовый и налитой в чашки. Мой услужливый друг подал мне одну из чашек, с учтивым поклоном. Меня мучила жажда, потому я выпил чашку одним глотком. Вслед за тем со мной сделаюсь головокружение, и я почувствовал, что я опьянел более прежнего. Комната вертелась у меня перед глазами; старый солдат симметрично приседал и вытягивался во всю длину, точно клапан паровой машины. Меня оглушал страшный звон в ушах; чувство крайняго оцепенения, слабости, тупоумия овладело мною. Я встал со стула, придерживаясь за стол, чтобы не потерять равновесия, и едва мог выговорить, что я себя очень дурно чувствую, - так дурно, что не знаю, как доехать до дому.

" - Милый друг мой, отвечал старый солдат, и при этом, как казалось мне, голос его тоже, в свою очередь, приседал и вытягивался: милый друг мой, было бы очень неблагоразумно отправиться домой в вашем положении. Вы можете быть уверены, что потеряете деньги; вас ограбят без малейшого с вашей стороны сопротивления. Я намерен ночевать здесь; лягте и вы также в этом доме. Здесь есть славные постели; займите одну из них, проспитесь хорошенько и ступайте себе завтра домой с вашим выигрышем, в полной безопасности, при полном дневном свете.

"Я не имел в эту минуту способности размышлять; у меня осталось одно убеждение, что я должен как можно скорее где нибудь лечь и заснуть сладким, освежающим, безмятежным сном. Вследствие этого, я охотно принял предложение насчет постели, и, ведомый под руки старым солдатом и банкометом, из которых последний был призван показать мне дорогу, я отправился в свою спальню. Они провели меня по нескольким коридорам, поднялись по небольшой лестнице и наконец вступили вместе со мною в комнату, долженствовавшую служить для меня ночлегом. Солдат с жаром пожал мне руку, обещал на другой день завтракать вместе со мной, и потом оба с банкометом они вышли, оставив меня одного. Я подбежал к умывальному столику, отпил из рукомойника воды, вылил остальную воду в таз и окунул в нее лицо свое, потом сел на стул и старался собраться с мыслями. Я вскоре почувствовал себя лучше. Благодетельный для моих легких переход от заразительной атмосферы игорной комнаты к свежему воздуху моей теперешней спальни, приятный для глаз переход от ослепительного газового освещения "гостиной" к тусклому, мерцающему огоньку ночника содействовали, наравне с холодною водой, возстановлению моих сил. Головокружение прекратилось, и я снова становился существом разумным, мыслящим. Первою моею мыслию была опасность провести ночь в игорном доме, второю - еще большая опасность стараться выбраться оттуда, когда уже дом был заперт, и потом итти домой по парижским улицам ночью, одному, с большою суммою денег. Во время моих путешествий, мне случалось иметь худший ночлег. Итак, а решился запереть дверь крючьями и замками и потом заставить ее мебелью. Таким образом я оградил себя от нападений, потом посмотрел под кровать и в шкап, попробовал прочность оконных рам, и тогда уже, успокоенный тем, что принял всевозможные предосторожности, я снял с себя верхнее платье, поставил ночник в камин на груду истлевшого пепла и лег на постель, положив платок с деньгами под подушку.

"Я скоро почувствовал, что не только не могу заснуть, но даже сомкнуть глаза. Я безпрестанно вскакивал в каком-то лихорадочном состоянии. Каждый нерв в моем теле содрогался; все ощущения мои сделались необычайно восприимчивы. Я возился, поворачивался, пробовал принимать то то, то другое положение, стирался прилечь на более холодный край постели, - но все напрасно. То я держал руки наружи, то прятал их под одеяло, то протягивал ноги во всю длину к передней спинке кровати, то судорожно пригибал их чуть не к бороде своей, то выдергивал из-под себя измятую подушку, повертывал ее к себе холодною стороной, расправлял ее ладонью и пробовал покойно улечься на спине; потом снова с отчаянием я перегибал подушку, пробовал приставлять ее к спинке кровати и принимать сидячее положение. Все усилия были тщетны; я вздыхал, кряхтел и убеждался, что мне придется провести безсонную ночь.

"Что мне было делать? У меня не было никакой книги. А между тем я чувствовал, что если я не найду средства развлечься, то воображению моему будут представляться всевозможные ужасы, мозг мой будет тревожиться истинною и мнимою опасностию, - одним словом, что мне предстоит испытать все степени нервического страха. Я поднялся на руках, осмотрелся кругом в комнате, в которую так приветно заглядывал серебристый луч луны, - осмотрелся в надежде найти какую нибудь картину, какую нибудь статуэтку, чтобы хоть ими заняться от нечего делать. Когда глаза мои переходили от стены к стене, воспоминание о прелестной книге ле-Метра "Voyage autour de Ma Chambre" пришло мне в голову. Я решился подражать французскому автору, стараясь отъискать занятие и развлечение от скуки в том, чтобы анализировать каждый предмет, который мне попадется на глаза, и, восходя к происхождению его, приплетать к этому все побочные идеи, какие только могли родиться в голове при взгляде на стол, стул или умывальник.

"Я находил, что в нервическом, ненормальном состоянии моего воображении в эту минуту гораздо благоразумнее предпринят предположенное аналитическое путешествие по комнате, чем разбирать свое положение, потому окончательно решился фантазировать но примеру ле-Метра или вообще фантазировать сколько было в моих силах. Я осмотрел кругом комнаты всю стоявшую в ней мебель и за тем затруднился, что мне делать. Тут была, во первых, кровать, ни которой я лежал, - кровать, с четырьмя столбиками по углам, какую можно найти только в Париже, довольно-жосткий матрас, полог из индейской кисеи с бахрамой, - душный, несносный полог, который я инстинктивно отбросил в сторону, когда только лишь вошел в комнату и не успел еще оценить все удобства моего ложа. Тут был с мраморной доской умывальный столик, с которого вода, пролитая мною в поспешности, когда я пил ее и мочил себе голову, теперь капала все тише, все медленнее на кирпичный пол; потом - два маленькие стула, на которых лежали мой сюртук, жилет и брюки, в живописном безпорядке; далее - большое кресло, обтянутое грязною белою бумажною материей: на спине его мой галстух и мое жабо; комод с двумя медными скобками у каждого ящика, и на верху его блестящая, разбитая чернилица китайского фарфора, поставленная в виде украшения; туалет с маленьким зеркалом и большою подушкой для булавок: наконец окно, - необыкновенно обширное окно, и старая картина, которую ночник едва-едва освещал. Картина представляла какого-то испанца в высокой шляпе с развевающимися перьями. Это был мрачного вида, смуглый лицом негодяй, застилающий себе глаза рукою и смотрящий вверх, может быть, на высокую виселицу, на которой хотят его довесить. Как бы то ни было, но по наружности он вполне заслуживал этого.

"Эта картина заставляла меня, в свою очередь, невольно поднимать глаза к верхушке кровати. Фигура сама по себе отличалась какою-то мрачностию, не представляла особенного интереса, но, несмотря на то, приковывала к себе внимания. Я пересчитывал перья на шляпе испанца; они рельефно отделались на темном фоне картины: три белые пера и два зеленые. Я разсматривал оконечность шляпы, которая была конической формы, напоминая любимый фасон Гвидо Фоуксса. Меня удивляло, для чего испанец смотрит вверх; не могло быть, чтобы он смотрел на звезды: такой отъявленный плут не мог быть ни астрологом, ни астрономом. Непременно он смотрел на петлю, в которую готовился просунуть свою голову. Я снова сосчитал перья: три белые, два зеленые.

"Пока я предавался этому занятию, мысли моя начинали мало по малу развлекаться. Лунный свет, проникавший в комнату, напомнил мне месячные ночи в Англии и в особенности ночь после пикника в Уельшской долине. Все приключения, сопровождавшия нашу обратную поездку оттуда по живописной окрестности, казавшейся еще миловиднее при лунном освещении, пришли мне теперь на память, хотя уже много лет не случалось мне думать об этом пиквйке. В настоящую минуту я находился в доме, по наружности очень подозрительном, в положении очень щекотливом, если не совершенно опасном: это все, казалось бы, должно было уничтожить во мне деятельность памяти в отношении к предмету совершенно постороннему; между тем, теперь, почти против воли, припоминал я каждую местность, каждую личность, разговор, малейшия обстоятельства веикого рода, которые я считал уже совершенно забытыми и которые я, может быть, и не припомнил бы, если бы желал этого, даже при более благоприятной обстановке. И что же так мгновенно провело в голове моей эту сложную, таинственную вереницу воспоминаний? ничего более, кроме нескольких лунных лучей, пробивавшихся в окно моей спальни. Я все продолжал думать о пикнике, о нашем веселом возвращении домой, о сантиментальной леди, которой хотелось декламировать "Чайльд-Гарольда", потому единственно, что была лунная ночь. Я был погружен в созерцание этих давно промелькнувших сцен, давно пережитых удовольствий, как вдруг нить моих воспоминаний порвалась; внимание мое опять обратилось к предметам, меня окружавшим, с большею против прежнего деятельностию, и я вновь, сам не знаю почему, стал пристально глядеть на картину. Но что я увидел? Великий Боже! испанец надвинул себе шляпу на самые глаза! Нет! должно быть шляпа упала с него! Где теперь её остроконечная верхушка? где перья: три белые, два зеленые? Не видно ни тех, ни других. Что за темная масса заступила теперь место шляпы и перьев? она закрыла испанцу лоб, глаза, руку у этих глаз? Да не движется ли ужь вся кровать?

"Я упал на подушку я стал смотреть внимательно. Что я, с ума, что ли, сошел? пьян, что ли, я? сплю, что ли, или опять у меня головокружение? В самом деле, что ли, верхушка кровати движется, опускается вниз, тихо, страшно опускается во всю длину и ширину, всею своею тяжестью, прямо на меня, распростертого под нею? Кров застыла у меня в жилах. Предсмертный холод пробежал по моему телу, глаза у меня помутились, когда я, приподнявшись с подушки и желая удостовериться, в самом ли деле движется верхушка кровати, стал пристально глядеть на изображение испанца. Одного взгляда было для меня довольно. Мрачный, мохнатый край бахрамы, висевший надо мною, только на вершок не дошел до пояса испанца. Я все продолжал смотреть, не переводя дыхания. Регулярно и вместе медленно, очень медленно исчезла в моих глазах фигура портрета, наконец и рама его, а бахрама все продолжала опускаться.

"Я от природы вовсе не робок. Не раз случалось мне подвергаться опасности потерять жизнь, и я все-таки ни на минуту не терял присутствия духа; но когда я совершенно убедился, что вертушка кровати движется, что она опускается на меня, я смотрел еще с минуту, содрогаясь при мысли о своем беззащитном положении, испытывая над собою в сильнейшей степени панический страх - и все-таки лежал под страшной, злодейской машиной, которая, опускаясь все ниже и ниже, готовилась задушить меня своею тяжестью.

"Наконец возвратилось ко мне чувство самосохранения я заставило меня подумать о том, как бы спастись, пока еще было время. Я встал с постели довольно хладнокровно и надел на себя верхнее платье. Ночник, догоревши, погас. Я сел на кресло, стоявшее возле, и смотрел, как опускалась верхушка кровати. Все это мне казалось каким-то колдовством. Если бы я услыхал за собою шаги, то во мне не было бы силы обернуться; если бы средства ко спасению были у меня под рукою, я не принудил бы себя сдвинуться с места. Вся жизнь моя сосредоточивалась в эту минуту в чувстве зрения.

"А балдахин между тем, со всею своею бахрамою, опускался-опускался, наконец опустился совершенно, так что нельзя было просунуть пальца между ним и кроватью. Я ощупал его рукою и узнал, что то, что казалось мне обыкновенным балдахином, было не что иное, как тугой, широкий матрас, который прятался от глаз моих под пологом и бахрамою.

я, не забывая, что живу в XIX столетии и нахожусь в просвещенной столице Франции, смотрел на эту машину, предназначенную погубить человека, как будто я перенесся в уединенные хижины гор Гарца или таинственные вестфальския судилища! Смотря на эту машину, я не имел силы сделать движение, я едва мог дышать; наконец постепенно я стал приходить в себя, и, обдумав все со мной бывшее, я понял весь ужас заговора, составленного против меня.

"В мою чашку с кофеем было что-то подмешало в очень сильном приеме. Это-то излишество наркотического вещества и помешало мне заснуть. Вследствие этого, и дрожал я возился как в лихорадочном припадке и, не сомкнув глаз, остался в живых. Как неблагоразумно вверился я двум негодяям, которые ввели меня в эту комнату, решившись воспользоваться моим выигрышем, убить меня во время сна, употребив самое страшное средство к совершению злодейства втайне, без всяких видимых следов его! Сколько людей, может быть, подобно мне, после выигрыша, спали здесь, как и я располагался уснуть, на этой же самой постели! и потом никто уже не видал их, никто уже не помянул их имени! Я содрогнулся при этой мысли.

"Вслед за тем внимание мое было привлечено опять балдахином, который снова начал двигаться. Оставаясь вплоть к кровати, сколько я мог заметить, в продолжение минут десяти, он стал опять подниматься. Злодеи, приводившие его в движение сверху, вероятно думали, что цель им уже достигнута. Так же медленно и тихо, как она прежде опускалась, верхушка кровати теперь поднималась на прежнее свое место. Когда она достигла верхних концов столбиков, то пришла в соприкосновение и с потолком. Не было заметно там ни отверстия, ни винта: кровать, но наружности, снова явилась обыкновенною кроватью, балдахин показался бы самым обыкновенным балдахином даже для подозрительного глаза.

"Теперь только в первый раз я был в состоянии тронуться с места, встать со стула, подумать о средствах к спасению. Если бы малейшим шумом я дал знать, что попытка задушить меня не удалась, то я погиб наверное. Но не сделал ли я уже шума? Я внимательно прислушался в направлении к двери. Нет, ни звука шагов во внешнем коридоре, ни признака ходьбы в комнате надо мною - повсюду совершенное молчание. Запирая и заставляя дверь в мою спальню, я приставил к ней, между прочим, старый деревянный сундук, найденный мною мод кроватью.

"Сдвинуть этот сундук (кровь застывала в моих жилах при мысля о том, что могло быть внутри этого сундука) и не произвести мы малейшого шума было невозможно; думать выбраться из дома, теперь кругом запертого, было бы верхом безумства. Оставалось одно средство - окно, и я подошел к нему на цыпочках.

"Мея спальня была во втором этаже, над антресолем, и выходила окном на заднюю улицу, которая нарисована на вашем эскизе. Я протянул руку, чтобы отворить окно, вполне сознавая, что от этого движения зависела моя жизнь.

"В этом разбойничьем вертепе, конечно, не дремали: еслибы рама стукнула, если бы петля скрипнула, я был бы, может быть, погибший человек! Я употребил, по крайней мере, пять минут, считая хладнокровно, на то, чтобы отворить окно. Но, в тогдашнем состоянии боязливого ожидания, эти пять минут показались мне за пять часов. Наконец мне удалось отворить окно, тихо, со всею ловкостью, и я посмотрел вниз на улицу. Соскочить прямо из окна на мостовую значило наверное разбиться. Я стал смотреть по сторонам. По левой стене дома шла широкая водосточная труба, которую вы нарисовали; она проходила под самым окном. Лишь только я увидал эту трубу, я был уверен в своем спасении; я вздохнул свободно, в первый раз после того, как заметил движение балдахина, который стремился в мои объятия.

"Для иного средство к спасению, которое я открыл, показалось бы довольно затруднительным и опасным, - для меня спуститься по трубе на улицу ничего не значило. Упражняясь в гимнастике с малых лет, я еще В школе славился искусством карабкаться с особенною отвагою и цепкостию; я был уверен, что голова моя, руки и ноги будут служить мне неизменно в самые критическия минуты восхождения и нисхождения. Я занес уже ногу за окно, когда вспомнил, что мой платок с деньгами остался под подушкой. Я охотно согласился бы оставить его там; но чувство мести не позволяло мне допустить, чтобы негодяи, упустив свою жертву, воспользовались деньгами. Таким образом я воротился к кровати и привязал узел с деньгами сзади к моему галстуку. Лишь только я прикрепил его достаточно надежно, как мне показалось, что по ту сторону двери кто-то дышет. У меня снова пробежал мороз по коже, пока я прислушивался. Нет! прежнее молчание в коридоре: это был ночной воздух, проникавший легонько в комнату. Минуту спустя, я уже сидел на окне; еще минута, и я уже цеплялся за трубу руками и коленями.

"Я спрыгнул на улицу осторожно, сохраняя полное присутствие духа, и первым делом моим было бежать в часть полицейской префектуры, которая, сколько мне было известно, помещалась в соседстве. Под-префект и несколько отборных служителей не спали в это время, готовясь, кажется, к исполнению какого-то плана, имевшого целию открыть недавнее убийство, о котором пред тем было только и речи во всем Париже. Когда я начал свою историю, впопыхах и на ломаном французском языке, я увидал, что под-префект принял меня за какого нибудь пьяного англичанина, только, что обокравшого прохожого; но по мере того, как я говорил, он убеждался в справедливости моих слов. Прежде, чем я кончил, он сложил свои бумаги в ящик стола, надел на себя шляпу, дал другую мне, потому что на голове моей не было ничего, кроме стоявших еще дыбом волос, взял отряд солдат, приказал захватить своей команде все инструменты, которыми, в случае надобности, можно было бы выломать двери, взворотить кирпичный пол, и дружески подал мне в заключение руку, предлагая итти с собою на поиски.

"Пока мы шли по улице, под-префект не переставал распрашивать меня, едва успевая переводить дух и уходя вперед от своего отряда. Подойдя к игорному дому, он разставил спереди и сзади его часовых; в дверь стали стучать немилосердным образом, и в окне дома скоро показался свет. Я ожидал, что будет, стоя позади полицейских служителей. Удары в дверь повторялись с новою силой и сопровождались криками:

" - Отворите именем закона!

"При этом убедительном заявлении, болты и запоры уступили перед чьею-то невидимой рукой, и минуту спустя, под-префект стоял уже в коридоре, допрашивая слугу, полу-одетого и бледного как смерть.

" - Нам нужно видеть англичанина, который ночевал в этом доме.

" - Он ужь давно ушел.

" - Неправда: приятель его ушел, а он остался. Веди нас в его спальню!

" - Клянусь вам, господин под-префект, что его нет здесь! он....

" - Клянусь вам, мой милейший, что он здесь. Он ночевал здесь, только не нашел свою постель довольно удобною. Он пришел к нам объяснить это. Вот он сам, как изволишь видеть; а здесь и я, в сильном желании посмотреть, нет ли блох в его тюфяке. Пикар! сказал он, обращаясь к одному из служителей: - возьми-ка за ворот этого господина и свяжи ему руки назад. Теперь, господа, наверх по лестнице!

"Все обоего пола обитатели дома были схвачены и первый старый солдат. велел подать свечку, стал разглядывать место, в которое ударил, и велел осторожно приподнять половицы.

"Принесли свеч, и мы увидали большую выдолбленую пустоту между полом этой комнаты и потолком нижней. Чрез эту пустоту проходил медный станок, а внутри станка был винт, соединявшийся с верхушкою кровати. После, нескольких попыток, под-префекту удалось привести машину в действие, и, заставив своих людей работать за него, он повел меня вниз в спальню. Страшный балдахин был теперь опущен, но не с таким искусством, как это было со мною. Я заметил это под-префекту. Он отвечал мне просто, но выразительно.

" - Мои люди, сказал он: - действуют машиной в первый раз, а артисты, у которых вы выиграли деньги, вероятно, имели большую практику.

"Мы оставили дом под наблюдением двух полицейских агентов; все обитатели его были тотчас же отведены в тюрьму. Под-префект, взяв от меня показание, пошел со мною в гостинницу, в которой я остановился, чтобы посмотреть мой вид.

" - Как вы думаете, спросил я его, отдавая ему бумагу: - неужели в этом доме и прежде душили людей на кровати, как хотели сделать со мной?

Кто может сказать, сколько из числа этих людей входили в тот самый игорный дом, в который попали вы, выигрывали как и вы, занимали ту же постель, как и вы, засыпали на ней и потом тайно брошены в реку, с объяснительным письмом, написанным самими же убийцами и нарочно положенным в бумажник к утопленнику? Никто не в состоянии сказать, сколько именно человек испытали участь, которой вы избежали. Содержатели игорного дома, как видите, умели скрыть свою машину от полиции! Смерть содействовала таинственности их предприятий.... Доброй ночи, или, скорее, доброго утра, мосьё Фолькнер! Приходите ко мне в суд в девять часов; а теперь до свидания!

"Остаток моей истории досказать нетрудно. Меня распрашивали и переспрашивали; игорный дом был объискан от крыши до фундамента; арестанты были допрошены по-одиначке, и двое из них, менее виновные, сознались. Я узнал, что старый солдат был хозяин дома. Правосудие открыло, что он давно еще был выгнан из армии за бродяжничество, потом попадался в разного рода преступлениях; что он скопил себе грабежем порядочное состояние, и что он, банкомет и женщина, варившая кофей, знали о существовании кроватной машины.

"Оставалось неразъясненным, были ли посвящены в эту тайну слуги игорного дома, потому они и судились лишь как воры и бродяги. Что касается до а я на целую неделю (что много значит) сделался "львом" парижского общества. Приключение со мной послужило сюжетом для трех драматических сочинений.

"Кроме того приключение мое сопровождалось двумя благодетельными результами. Во первых, оно оправдывало правительство в действиях его по уничтожению игорных домов; во вторых, оно совершенно исцелило меня от привычки смотреть на игру как на обыкновенную забаву.

"Вид зеленого сукна, колоды карт и кучи денег на нем отныне навсегда будут соединяться в моем воображении с идеей о движущемся балдахине, при мертвой тишине темной ночи."

Лишь только мистер Фолькнер произнес последния слова, как, спохватившись, поспешил принять свою прежнюю, важную позу.

снимают портрет. Я думаю, последнее время вы видели перед собою один из труднейших оригиналов, с которых вам когда либо удавалось писать!

-- Напротив, вы держали себя как нельзя лучше, сказал я. - Я копировал вашу мину. Во время рассказа вы были совершенно натуральны, а я только этого и добивался.