Нелюбов: Чарльз Диккенс. Некролог

Не одна Англия, не одне страны английской речи, но и весь образованный мир понес великую утрату в лице Чарлза Диккенса.

Он вел неутомимо-трудовую жизнь. Постоянное напряжение умственных сил причинило прилив крови к голове, который был причиной его предсмертной болезни. 8го июня (нов. ст.) его ударил паралич, а 9го утром, в половине седьмого, его не стало.

Его здоровье разстроилось за несколько времени пред сим; но многие приписывали это его публичным чтениям, где он с мастерством великого художника воспроизводил отрывки - и в них живые, нетленные лица - из своих романов, разказов, юмористических очерков. Думали что волнение, которое часто предшествует такого рода продукции, или утомление, которое неизбежно следует за живым, страстным воплощением вымысла было причиной недуга, и что прекращение чтений и отдых в уединении его Кентской дачи возстановят пошатнувшияся, но бодрые и мощные его силы. А что силы его были потрясены, это он чувствовал с начала своего нового романа, "Тайну" которого он унес с собою в могилу: он жаловался приближенным что мысли его не текли так свободно как прежде, что новый роман (для вас так полный жизни и свободного творчества) стоил ему больше усилий нежели какое бы то ни было из его прежних произведений. В последний раз он выехал из Лондона повидимому здоровый; но в деревне, в любимом им жилище Gads-Hill, скрывшийся недуг разразился с неотвратимою силой. Испуганные домашние, не доверяя, быть-может, советам провинциального врача, который поспешил на помощь больному, по телеграфу вызвали другого медика из Лондона, который приехал вместе со старшим сыном Диккенса, по уже застал его в состоянии безнадежном.

В завещании своем покойный положительно запретил всякую пышность, всякую торжественность погребения. Но великая слава усопшого и его заслуги указывали место где должен был покоиться его прах: согласно обычаю Англии, благоговейно почитающей память своих великих писателей, Диккенса надлежало похоронить в том тесном, но гордом славными именами склепе, который называется Poets Corner (уголок поэтов), в Вестминстерском аббатстве; и когда разошлась весть о смерти творца Копперфильда, в обществе и печати раздались голоса, которые требовали чтобы прах его был положен в склепе аббатства вместе с прахом тех славных мужей которые сделали английскую литературу одною из первых мира. Когда вскрыли завещание, то увидали что хотя Диккенс не допускал никакой торжественности в своих похоронах, но не назначал места для своей могилы, так что тот заслуженный им почет которого требовала английская публика и который, с своей стороны, поспешил предложит душеприкащикам декан Вестминстерского аббатства, Станлей, не был противен выраженной воле умершого писателя. Согласно с этим, рано утром 2го (14го) июня тело было перевезено из Гадс-Хилла на одну из станций Лондонско-Дуврской железной дороги, а оттуда на экстренном поезде в Лондон, куда оно прибыло ровно в 9 часов утра. Около 9 ¹/₂ похоронные дроги прибыли в аббатство.

Воля покойного была соблюдена с самою добросовестной точностью. Похороны произошли так же тихо как если бы местом действия была маленькая деревенская церковь, а не знаменитый храм в центре города-великана. Прохожие, которым встречались похоронные дроги, самые простые, и кареты провожавших (всего три), конечно не догадывались что мимо их везли останки любимейшого из английских писателей. Могилу вырыли в течение предыдущей ночи, и кроме декана и каноников аббатства едва ли кто-нибудь из соборного причта знал о предстоявшем печальном обряде. При богослужении были, кроме декана, двое старших и трое младших каноников,провожатые числом четырнадцать человек, и около того же числа посторонних незнакомых людей, которые случайно присутствовали в соборе, - вот и все кто видели как простой дубовый гроб был опущен в могилу. Надпись на гробе простотой своею соответствует всей обстановке погребения; она гласит:

Charles Dickens, born February 7, 1812; died june 9, 1870.

(Чарлз Диккенс, родился 7ro февраля 1812 г., умер 9го июня 1870.)

Место для могилы выбрано деканом из немногих оставшихся незанятыми в Уголке Поэтов. Бренные останки Диккенса лежат у ног Генделя и у головы Шеридана; направо покоится Ричард Кумберланд, налево Маколей. Могила близь подножия статуи Аддисона; бюст Таккерея спокойно глядит на место вечного отдыха своего старого друга; в нескольких саженях - могилы Самуила Джонсона и Гаррика; еще немного дальше - Шекспира, Мильтона, и сотни других знаменитостей, которые вместе с ныне-отшедшим повествователем составляют славу Англии.

В передовой статье нумера следующого дня, 3го (15го) июня, Times прекрасно замечает что эти простые похороны, эта скромная могила без памятника, без статуи, среди великолепного готического храма, прекрасно рисуют личность и жизнь усопшого писателя. Его окружал богатый, разнообразный мир вызванных им к жизни лиц, положений и происшествий, но среди этого мира он сохранял величайшую простоту чувства, любовь к простым нравам, сочувствие к простой человеческой жизни, к её целям, нуждам и потребностям, наконец скромность личных привычек и требований от жизни. Его дарование было достаточно велико чтобы питать в нем гордость или честолюбие. Но он был чужд того и другого, и предпочел скромную жизнь литератора.

Эта простота (не только личного характера, но и мотивов в его произведениях) есть одна из главных причин необыкновенной популярности Диккенса, - качество, в котором он между современными ему писателями не имел соперника. Никто не пользовался тою всенародною любовью, тою всеобщею симпатией которая была уделом Диккенса. Кроме своих произведений, столь популярных во всех слоях общества, во всех странах мира, он, как актер-любитель, как публичный чтец своих произведений, как общественный филантропический деятель, так часто приходил в соприкосновение с публикой что сделался как бы личным знакомцем большой массы лондонских жителей. Так он был знаком и публике английской провинции и Соединенных Штатов. Поэтому вдвойне понятно всеобщее чувство горести, с которым по обе стороны Атлантического океана была встречена весть о его кончине. Она не только поразила читающую публику, как могла бы поразить ее весть о кончине всякого другого писателя с редким и ярким талантом Чарлза Диккенса; но и, вместе с тем, распространила глубокую, искреннюю скорбь, как по человеке близком, в высшей степени симпатичном и любимом.

публики жаждадо случая где бы оно могло принести свой долг памяти "нашего общого друга". И понятно что набожные Англичане желали придать этому выражению общого чувства форму церковную, что они сожалеии о тайне окружавшей погребение знаменитого писателя, а потому с радостью и живым интересом узнали о предположенном слове на смерть Диккенса, которое должен был произнести декан Вестминстерского собора на утреннем богослужении 7го (19го) июня. Проповедь Станлея (переведенная целиком в Московских Ведомостях, No 132) вполне оправдала ожидания на нее возложенные. Она отличается шириною кругозора и отрадным соединением евангельского духа с уважением к свободным плодам творческой фантазии. Она далека от узкого клерикального взгляда, столь часто враждующого со всею светскою литературой, и ищет освящения ей в самом Евангелии.

Чарлз Диккенс родился в Портсмуте, отец его, Джон Диккенс, был чиновник флотского казначейства. Его служебные обязанности часто требовали перемены места жительства, и таким образом значительную часть младенческого возраста будущий романист провел в Плимуте, Чатаме, Ширнесе и других портовых городах. По окончании войны, в 1815 году, деятельность ведомства где служил Диккенс-отец значительно сократилась, и он вышел в отставку. Молодой Диккенс вырос в той сфере, которой он потом в образе своей жизни и в духе своих произведений остался верен всю жизнь: в сфере средних классов Англии, которые, в массе своей, составляют один из столлов её величия и могущества. Средства Диккенса-отца были ограниченны, и образование которое получил Чарлз было не более как обыкновенное среднее образование Англичанина, которое во время отрочества Диккенса, в двадцатых годах девятнадцатого века, стояло конечно ниже чем теперь. Приехав в Лондон юношей с самыми скромными видами и надеждами, он поместился в конторе одного поверенного по делам (attorney) в качестве письмоводителя (clerk), и таким образом вступил на юридическое поприще. Следы этого периода его жизни сохранились во многих его произведениях: в Записках Пиквикского Клуба, в Холодном Доме, в Больших Ожиданиях и др., не мало характеров из судебного мира. Молодому человеку не понравился род занятий на который его назначил отец, и он вскоре переменил его и занялся стенографией, получив место парламентского репортера при газетах: The True Son, The Mirror of Parliament, а в последствии при Morning Chronicle. Здесь он обратил на себя внимание точностью своих отчетов и быстротой своего письма. Он так вошел в свою деятельность что, по его собственному разказу, на одном торжественном обеде, не долго по оставлении им стенографии, не мог слышать хорошого спича без того чтобы пальцы его механически не приходили в движение как бы для записывания.

Но не стенография была конечным призванием молодого человека: в нем таились великия силы, богатый родник творчества, которого он с наивною скромностью и не подозревал в себе. В предисловии к одному из своих ранних произведений, он разказывает с каким восторгом, еще будучи мальчиком, глотал он романы Фильдинга и Смоллета, во всей полноте наслаждаясь приключениями, смутно чувствуя комизм и с совершенною невинностью не понимая непристойностей которых в них не мало. Из этого интересного автобиографического свидетельства видно что юмористический разказ или повесть рано пленили воображение Диккенса, и потому-то он в первых опытах своего пера избрал эту же форму. Первая книга, расказывает далее Диккенс, которую он купил, была именно одним из упомянутых романов, и приобрел он эту книгу в книжном магазине Чапмана и Голла (Chapman аnd Hall). В последствии он счел особенно счастливым знамением для своей литературной карьеры что эти же Чапман и Голл были первые издатели которые обратились к нему с предложением работы. В газете Morning Chronicle (или вернее, в её вечернем издании, озаглавленном Evening Chronicle), молодой стенограф влервые покусился на беллетристические опыты. Это были легкие, но полные наблюдательности, задушевности а веселости очерки нравов города Лондона, которые в последствии, в 1836 году, вышли отдельною книгой под заглавием Sketches by Bог. . Боз был псевдоним Диккенса. Но еще прежде отдельного выпуска, опыты эти, свежестью дарования и преобладающим сатирическим содержанием, бичевавшим множество злоупотреблений столичной жизни, обратили внимание на новый дебютирующий талант. В это время упомянутые уже Чапман и Голль издавали ряд каррикатур рисованных некиим Сеймуром, художником ныне забытым. Издатели предложили Диккенсу скромную работу, писать текст к каждой из этих каррикатур, и молодой писатель (это было в 1836 году, стало-быть ему было 24 года) не только не нашел этого предложения обидным, но скромно заметил что этот род сочинения наиболее подходит к его способностям. Однако же способности "Боза" не так благоприятствовали писанию на готовую картинку и подчинению под данный образец, как он себе льстил, и вскоре вдохновенные страницы Записок Пиквикского Клуба (так назывался тексть к каррикатурам) совершенно стерли и помрачили произведения бедного Сеймура, так что в последствии эти Записка вышли с рисунками знаменитого каррикатурисга Габлота Брауна (Hablot К. Browne), известного под псевдонимом "Phiz". Эти Записки были приняты со всеобщим энтузиазмом: их читали десятки тысяч, хотя в то время читающий круг Англии был гораздо теснее чем теперь: в Америке же половина газет, на следующий день после получения выпусков Пиквика из-за океана, наполняли ими свои столбцы. В этих Записках Диккенс представил редкий пример молодого, почти начинающого писателя с силой вполне зрелою и определившеюся, с мощным юмором, глубоко и проникающим в противоречия жизни, и с верным, чистым нравственным чувством. После Записок Пиквикского Клуба, Диккенс вполне посвятил себя изящной литературе Он принял редакцию журнала Bentley Miscelапу, и в этом издании, с февраля 1837 года, стал выходит роман Оливер Твист. Здесь Диккенс вступил в область новую как для его пера, так и для всей английской литературы: в область преступления, в мир воров и мошенников, и вместе с тем изобразил страдания бедных детей в дурно-содержимых приютах. За Твистом Никлас Никльби, с восхитительным характером г-жи Никльби; потом Диккенс задумал ряд повестей и разказов под общим заглавием: Master Humphrey's Clock (Часы господина Гэмфрея); между ними вышли: Лавка старых редкостей, Барнаби-Рэдж и несколько более мелких. Лавка редкостей замечательна трогательным разказом о маленькой Нелли, одним из самых дивных характеров в мире вымысла; Барнаби-Рэдж, повесть не менее богатая пафосом, обильнее движением, так как пред читателем проходят "Гордонския смуты" 1780 года. В одно время с Часами Гэмфрея вышла биография знаменитого клоуна, Memoirs of Joseph Grimaldi.

В 1842 году Диккенс съездил в Соединенные Штаты, где слава его уже была не менее громка нежели в его отечестве Американцы оказали ему самый радушный и даже восторженный прием; но тем не менее их страна произвела на автора Пиквика самое невыгодное впечатление, и он не скрывал его в своих . Он едко и презрительно осмеял в этих очерках американские нравы и воззрения; еще хуже досталось Америке в романе Мартын Чэзльвит, вышедшем после Заметок и неистощимой веселости.

В 1845 году, Диккенс поехал в Италию, и по возвращении написал свои путевые впечатления под заглавием Картин из Италии, которые стали выходить в новой газете Daily News, этой мысли, замечает сама Daily News в своем некрологе Диккенса, орган этот оставался неизменно верен до настоящей минуты. Известно что та же Daily News в последствии была органом лорда Росселя, которого Кавур назвал "самым либеральным министром Европы". Что касается до участия Диккенса в этой газете, то вскоре после её основания он сложил с себя бремя редакции и воротился к художественному творчеству, более ему симпатичному. Он между тем успел создать новый род разказов (Christmas Stories). Разказы эти, назначаемые для подарков к Рождеству, имели сюжеты заимствованные из обычаев празднования этого великого дня у Англичан, и по идее своей выражали, каждый иначе, утешительное, обновленное настроение, внутренний свет и теплоту, среди черствой, бедной, злобной, будничной среды, торжество любви и примирения над равнодушием и враждой, идею праздника Рождества Христова, который среди снегов и мрака зимы напоминает нам о пришествии нового света, новой жизни. Первый из этих разказов. Рождественский напев, вышел в 1843 году; второй (Колокола) Кузнечик на очаге) в 1845; четвертый (Битва жизни) в 1846; наконец пятый и последний в 1848. В том же году окончен и роман Дела с фирмою Домбей и сын; в следующем (1849) начат Давид Копперфильд. Копперфильда также относится к Диккенсу как личность Пенденниса к Таккерею; и не будучи автобиографией, роман этот, без сомнения, имеет много черт и намеков почерпнутых из личной жизни автора. В Холодном доме (1852--1853) Диккенс осмеял медленность и формализм верховного судилища Англии (Court of Chancery) и нарисовал два характера (Скимпл и Бойторн) которые многие считают закаррикатурные портреты известных поэтов Лей-Гэнта и Севедж-Ландора. При этой безостановочной производительности, Диккенс еще с 1850 года начал издавать журнал Слова для домашняго обихода (Household Words) с издателями Брадбэри и Ивансом, и в этом журнале стали выходить его романы и повести. издавались до 1859 года, когда Диккенс разсорился со своими товарищами по изданию, прекратил Household Words, и вместо этого журнала стал издавать другой, All the Year Round^: Крошка Доррит, Тяжелые времена, Разказ о двух городах, Письма некоммерческого путешественника и Большие ожидания. Наш общий друг. После этого романа следует перерыв нескольких лет, и только 19го (31го) марта нынешняго года вышел первый выпуск нового романа: Тайна Эдвина Друда, который остался неоконченным.

Были такие ценители, которые говорили что еслибы Диккенс сделался не писателем, а актером, то в его лице воскресли бы лучшие дни английской сцены. Он приносил и театру ту цельную, нераздельную энергию, ту чрезвычайную добросовестность и неутомимое рвение, которое он посвящал всякому делу за которое брался. Все подробности спектакля, вся техническая часть, все аксессуары занимали и заботили его, и в случае нужды он принимался за простые ремесленные работы в постановке пиес, где в то же время играл одну из главных ролей. Бывшие товарищи Диккенса по любительским спектаклям помнят как однажды, в театре мисс Келли, Диккенс целый день вколачивал гвозди. В последний период жизни Диккенс не играл более, но воспользовался своим даром воплощения личностей в тоне, голосе и декламации для другой цели: он публично читал части и отрывки из своих произведений, и искусство его чтения было так велико что люди живо представлявшие себе характеры и типы Диккенсовых романов, но знавшие эти романы только по собственному чтению, были поражены новизной и внезапностью образов, которые совершению реально, но совершенно в другом виде, являлись пред нами в исполнении самого автора. Были и другие судьи этих чтений, отрицавшие верность, жизненность в типах которые Диккенс вторично создавал в живой декламации, и находили что это был не настоящий Сэм Уэллер, не настоящая г-жа Гамл. Это могло быть справедливо, могло быть несправедливо, но во всяком случае, какое новое свидетельство необыкновенной правды и жизненности тех лиц который Диккенс создал во множестве, с такою осязательною близостью для нас, и которые так знакомы нам что изустную передачу их речей мы критикуем как представление действительно-живущих лиц!

Но эти богатые дары, которыми был наделен Диккенс, становятся еще драгоценнее, если мы бросим взгляд на те его качества, которые не всегда бывают у живо-чувствующих, художественных натур. Он был столь же деятельный и "дельный", сколько талантливый или поэтический человек. Тот же Чарлз Диккенс, чуткий любитель природы, который посвятил ей восторженные страницы своих романов и имел страсть к деревенским прогулкам, на которых он утомлял своих более молодых сообщников быстрым шагом и дальними переходами, - тот же Чарлз Диккенс был безукоризненный и образцовый редактор-издатель, всею душою преданный делу своего журнала, руководивший не только общим духом, но и всеми частностями его, читавший каждую статью в корректуре прежде чем она выходила в свет, и оставивший после себя "particulars for next number" (подробности о следующем нумере) которые в день его смерти висели над редакторскою конторкой, написанные наскоро, но чистым почерком. Некоторое время было принято говорить в литературных кружках что Диккенс, давая журналу только свое имя, ничего в нем не делал; правда, непосредственным редактором (acting editor) был прежде Вилс (W. Н. Wills), а потом старший сын Диккенса (также Чарлз); но те кто бывают за кулисами журналистики знают какой запас энергии и личного труда вносил Диккенс в свое издание. Пред смертью Чарлз Диккенс передал по завещанию свое право собственности в журнале, также как и главное руководство в издании оного своему старшему сыну.

Та же неутомимая энергия не оставляла его и на поприще общественной деятельности: он горячо сочувствовал и неослабно ратовал за всякое дело общественной пользы, в особенности же общественной благотворительности, и таким образом его положительная практическая забота об улучшении этой стороны в английском быте дополняла и оправдывала его сатирическое отрицание её недостатков и злоупотреблении, его горячее обличение, например, состояния рабочих домов и школ, которые он часто осыпал горькими и заслуженными сарказмами. В самое последнее время своей жизни он был один из наиболее деятельных поборников учреждения новой детской больницы в Лондоне (East London Hospital for Children), являясь пред самою смертью тем же благородным адвокатом несчастных и заброшенных детей, каким он был в Оливере Твисте, в Никласе , в Домбей и Сыне.

Диккенс был счастлив тем что не только сердечное убеждение и сила мысли, но и более легкие таланты являлись на помощь в его филантропическом призвании. Известно какую роль играют в общественной жизни Англии торжественные обеды. Они не праздные пиршества, они даются большею частию с целью оживить какое-нибудь сериозное дело, полезное начинание, и речи на них произносимые, которые столько же привлекают к этим обедам, сколько и любовь к общественным удовольствиям, нередко содержат плодотворные мысли в легкой и приятной форме изящного общежития. Так выработалось особенное искусство застольного красноречия, и в этом искусстве Диккенс имел мало равных. Его речи, особенно после-обеденные, отличались неотразимым, увлекательным юмором, и увеличивая общественное обаяние личности всеми чтимого писателя, вместе с тем служили тем филантропическим целям которые нередко бывала поводом подобных торжеств.

Прибавить ли еще слово о редких личных свойствах творца Пиквика? надежности в дружбе, о его всегдашней готовности жертвовать драгоценным временем для помощи нуждающимся, несмотря на ту строгую точность и размеренный порядок, без которого Диккенс никогда не осилил бы своей многосторонней деятельности? Диккенс человек тот же что и Диккенс-писатель: один и тот же дух оживлял действия человека и подсказывал творения поэта. Вот что особенно дорого в усопшем писателе.

Мы не можем здесь входить в подробный разбор его многочисленных произведений; припомним лишь некоторые свойства его блестящого и симпатичного пера Диккенс, изображая действительную жизнь, не подыскивает явлений которыми можно было бы раздражить нервы и возбудить желчь читателя; он не спекулирует на чувство злобы и мести, не подставляет читателю объекты, на которые тот мог бы излить накопившийся в нем сплин или мизантропию; Диккенс не прибегает к этим, столь любимым многими повествователями лружинам. Его реализм есть истинный реализм. Он брал жизнь во всей её широте; он обошел богатую и разнообразную область явлений, и если в своих картинах он преимущественно останавливался на явлениях будничных, на симпатиях и судьбах мелких, затертых и забитых людей, на злоупотреблениях силой и превосходством то он всегда дополнял картину и изображением лучшей стороны жизни, и прекрасно согревал свои изображения, наполняя их дивною музыкой глубоко любящого и горячо верующого чувства. Он был исполнен горячого и великодушного порыва, который с неудержимою силой влек его чувство к угнетенным и страждущим, к забытым труженикам человечества и вместе с тем он обладал тою неистощимою веселостью, которая соединяет резвый смех с симпатичным добродушием, и которая прекрасно освежала выражения его сериозного чувства и мрачные стороны его картин. На всех его произведениях лежит яркий и благотворный отблеск его любящого, человеколюбивого духа, и этот мягкий согреющий свет так очаровательно озаряет сочно-бьющуюся жизнь его столь оригинальных и часто причудливых характеров, так увлекательно охватывает настроение читателя, так утешительно укрепляет в нем веру в лучшия стороны человеческой природы, что действие erо романов, кроме художественной стороны, имеет еще высокое нравственное значение. И здесь мы встречаемся с кроткою, теплою и исполненною глубокой правды речью того проповедника который взглянул на труд писателя с вьхооты Евангелия. Действительно, братская любовь проникает собой разказы и изображения Диккенса, и сам он с карающею едкостью уличал и преследовал зло тяготеющее над человеческими делами, то и в этой бичующей сатире слышен только благородный протест той же всеобъемлющей любви.

Мы не можем лучше заключить эти несколько слов в память Диккенса, как письмом его к одному из его знакомых, который невольною несправедливостью вызвал его на искреннюю исповедь. Это замечательное письмо, вероятно одно из последних писанных Диккенсом, служит прекрасным комментарием к его творческой и общественной деятельности.

"Я бы никогда не подозревал, еслибы не ваше письмо, что благоразумный читатель мог бы увидать намек на Св. Писание в одном месте моей книги, где я воспроизвел ходячую фигуру речи, которая вошла в ежедневное употребление и кстати и некстати говорится безо всякого отношения к первоначальному источнику. Я, право, возмущен (I am truly fehukled) тем что какой бы то ни было читатель мог при этом ошибиться. Я всегда в сочинениях своих стремился выразить благоговение к жизни и урокам Спасителя, потому что я чувствую это благоговение, потому что я письменно изложил Его историю для моих детей, которые впрочем уже знали ее наизусть, так как каждому из них я повторял ее прежде чем ребенок умел читать и почти с того времени как он начинал говорить. Но никогда я не кричал об этом с кровель домов."

Вот еще слова его написанные им за несколько дней до кончины:

"Я поручаю чтобы на моей гробнице мое имя было написано простыми английскими буквами.... Я умоляю моих друзей чтоб они отнюдь не делали мое имя предметом монумента, памятника и чего-либо подобного. Мое право на память моей страны я возлагаю на мои печатные творения, а воспоминания моих друзей кроме того еще на их знакомство со мной.... Я вручаю дух мой милосердию Божию чрез Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, и увещаю моих милых детей стараться руководить себя учением Нового Завета в его широком духе, не полагая веры в чье-либо узкое толкование его буквы."