| Автор: | Диккенс Ч. Д. |
| Категория: | Роман |
Глава XLIV,
Мистер Ральф Никльби порывает со старым знакомым. Из содержания этой главы выясняется также, что шутка даже между мужем и женой может иной раз зайти слишком далеко
Есть люди, которые, преследуя в жизни одну лишь цель - разбогатеть во что бы то ни стало - и прекрасно сознавая низость и подлость средств, которыми они ежедневно для этого пользуются, тем не менее притворяются, даже наедине с собой, высоконравственными и честными и качают головой и вздыхают над развращенностью света. Кое-кто из самых отъявленных негодяев, когда-либо ходивших по земле, или, вернее, ползавших по самым грязным и узким тропам (ибо ходьба требует вертикального положения и человеческой осанки), - кое-кто из них важно отмечает в дневнике события каждого дня и аккуратно ведет бухгалтерскую книгу по расчетам с небесами, причем баланс всегда бывает в его пользу. Быть может, это - бесцельная (единственная бесцельная) ложь и хитрость в жизни подобных людей, или же они и в самом деле надеются обмануть даже небо и накопить сокровища в мире грядущем тем же способом, каким накапливали его в мире земном; не будем допытываться, как это происходит, но это так. И несомненно такая бухгалтерия (подобно иным автобиографиям, просвещающим общество) не преминет сослужить службу хотя бы в том отношении, что избавит ангела, ведущего запись деяний, от излишней траты времени и сил.
Не таков был Ральф Никльби. Суровый, непреклонный, упрямый и непроницаемый, Ральф был равнодушен ко всему в жизни и за пределами ее, кроме удовлетворения двух страстей: скупости, первой и преобладающей черты его натуры, и ненависти - второй. Желая почитать себя типичным представителем всего человечества, он почти не трудился скрывать от мира свое подлинное лицо и в глубине души радовался каждому своему дурному замыслу и лелеял его с момента зарождения. Единственным священным правилом, какому Ральф следовал буквально, было «познай самого себя». Он знал себя хорошо и, предпочитая думать, что все люди сделаны по одному образцу, ненавидел их; ибо, хотя ни один человек не питает ненависти к самому себе - для этого самый бесчувственный среди нас наделен слишком большим себялюбием, - большинство людей судит о мире по себе, и очень часто можно обнаружить, что те, кто обычно издевается над человеческой природой и делает вид, будто презирает ее, являются наихудшими и наименее приятными ее образцами.
Итак, сейчас это повествование имеет дело с самим Ральфом, который стоял, хмуро созерцая Ньюмена Ногса, тогда как сей почтенный человек снял свои перчатки без пальцев и, старательно уложив их на ладони девой руки и придавив правой, чтобы разгладить морщинки, принялся их свертывать с рассеянным видом, как будто ровно ничего другого не замечал, будучи глубоко заинтересован этой процедурой.
- Уехал из города! - медленно еказал Ральф. - Вы ошиблись. Пойдите туда еще раз.
- Не ошибся, - возразил Ньюмен. - Даже не уезжает. Уже уехал.
- В девчонку или в младенца он превратился, что ли? - с досадливым жестом пробормотал Ральф.
- Не знаю, - сказал Ньюмен, - но он уехал.
Казалось, повторение слова «уехал» доставляло Ньюмену Ногсу невыразимое удовольствие, в такой же мере, в какой оно раздражало Ральфа Никльби. Он произносил это слово раздельно и выразительно, растягивая его, насколько возможно, а когда дольше уже нельзя 6ыло тянуть, не привлекая внимания, он твердил его беззвучно самому себе, словно даже в этом находил удовлетворение.
- А куда уехал? - спросил Ральф.
- Во Францию, - ответил Ньюмен. - Опасность второго, более серьезного рожистого воспаления головы. Поэтому доктора предписали уехать. И он уехал.
- А лорд Фредерик?.. - начал Ральф.
- Тоже уехал, - ответил Ньюмен.
- И он увозит с собой полученные им побои! - воскликнул Ральф, отвернувшись. - Прячет в карман ушибы и удирает, не сказав ни слова в отместку, не ища никакого возмещения!
- Он слишком болен, - сказал Ньюмен.
- Слишком болен! - повторил Ральф. - Да я бы потребовал возмещения, даже если бы умирал! В таком случае я бы еще решительнее добивался его, и без отсрочек… я хочу сказать: будь я на его месте. Но он слишком болен! Бедный сэр Мальбери! Слишком болен!
Произнеся эти слова с величайшим презрением и крайне раздраженным тоном, Ральф дал знак Ньюмену немедленно уйти и, бросившись в кресло, начал нетерпеливо постукивать ногой по полу.
- На этом мальчишке какое-то заклятье, - сказал Ральф, скрежеща зубами. - Обстоятельства сговорились помогать ему. Толкуют о милостях фортуны! Даже деньги бессильны перед таким дьявольским счастьем!
какихто расчетах, чем о разочаровании.
- Этот Хоук в конце концов вернется, - пробормотал Ральф, - и, если только я этого человека знаю (а пора бы мне его знать), его гнев отнюдь не утратит за это время своей остроты. Вынужденное одиночество… однообразная жизнь больного… никаких развлечений… никаких выпивок… никакой игры… отсутствие всего, что он любит и чем живет… Вряд ли он забудет свои обязательства перед виновником всего этого! Мало кто мог бы забыть, а в особенности он… Нет, нет!
Он улыбнулся, покачал головой и, подперев рукой подбородок, задумался и снова улыбнулся. Немного погодя он встал и позвонил.
- Этот мистер Сквирс… заходил он сюда? - спросил Ральф.
- Заходил вчера вечером. Он здесь остался, когда я пошел домой, ответил Ньюмен.
- Знаю, болван. Разве мне это неизвестно? - раздражительно сказал Ральф. - Был он здесь с тех пор? Приходил сегодня утром?
- Нет! - рявкнул Ньюмен, сильно повысив голос.
- Если он придет, когда меня не будет, - он почти, наверно придет сегодня вечером часам к девяти, - пусть подождет. И если с ним придет еще один человек, а он придет… вероятно, - поправился Ральф, - пусть он тоже подождет.
- Пусть оба подождут? - спросил Ньюмен.
- Да, - ответил Ральф, бросив на него сердитый взгляд. - Помогите мне надеть спенсер и не повторяйте за мной, как попутай..
- Хотел бы я быть попугаем, - хмуро сказал Ньюмен.
- И я бы этого хотел, - отозвался Ральф, натягивая спенсер. - Я бы уже давно свернул вам шею.
Ньюмен не дал никакого ответа на эти любезные слова, но секунду смотрел через плечо Ральфа (в это время он поправлял ему воротник спенсера сзади) с таким видом, будто был весьма расположен ущипнуть его за нос. Встретив взгляд Ральфа, он быстро призвал к порядку свои блуждающие пальцы и потер свой собственный красный нос с энергией, поистине поразительной.
Не уделяя больше внимания эксцентрическому помощнику и ограничившись грозным взглядом и предостережением быть внимательным и не допускать ошибок, Ральф взял шляпу и перчатки и вышел.
По-видимому, у него были весьма необычные и разнообразные связи, ибо делал он весьма странные визиты: иные - в знатные богатые дома, а иные - в бедные домишки, но все они преследовали одну цель: деньги. Лицо Ральфа служило талисманом для привратников и слуг его благоденствующих клиентов и обеспечивало ему свободный доступ, хотя он приходил пешком, тогда как другие, подкатывавшие к дверям в экипажах, встречали отказ. Здесь он был воплощением вкрадчивости и раболепной учтивости: поступь была такой легкой, что ее почти заглушали толстые ковры, голос таким мягким, что его слышал лишь тот, к кому он обращался. Но в домах победнее Ральф был другим человеком: сапоги его скрипели в коридоре, когда он решительно входил; голос был грубым и громким, когда он требовал денег по просроченным счетам; угрозы резки и гневны. С третьей категорией клиентов он снова становился другим человеком. Это были ходатаи по делам с более чем сомнительной репутацией, которые помогали ему при новых сделках или извлекали свеженькую прибыль из старых. С ними Ральф был фамильярен и шутлив, острил на злободневные темы и с особым удовольствием говорил о банкротствах и денежных затруднениях, благоприятствовавших его делам. Короче, трудно было узнать того же самого человека под разными личинами, если бы не объемистый кожаный бумажник, набитый счетами и векселями, который он вытаскивал из кармана в каждом доме, и не однообразное повторение все той же жалобы (менялся только тон и стиль выражений), что все считают его богатым и, возможно, так бы и было, если бы ему платили долги, но что денег назад не получишь, раз они выпущены из рук, - ни основного капитала, ни процентов, - и жить трудно, трудно даже перебиваться со дня на день.
Настал вечер, прежде чем длительное это хождение (прерванное только для скудного обеда в ресторане) закончилось в Пимлико, и Ральф отправился домой через Сент-Джеймс-парк.
Какие-то хитроумные планы теснились в его голове, о чем могли бы свидетельствовать крепко сжатые губы и наморщенный лоб, даже если бы Ральф не оставался равнодушным к окружающим его предметам и зорко смотрел по сторонам. Так глубоко было раздумье Ральфа, что он, человек с нормальным зрением, не заметил какого-то субъекта, который то крался за его спиной, волоча ноги и бесшумно ступая, то опережал его на несколько шагов, то скользил рядом с ним и все время смотрел на него таким зорким взглядом и с такой настойчивостью и вниманием, что казалось, это лице возникло в ярком сновидении или назойливо глядит на него с какой-нибудь превосходной картины.
В течение некоторого времени небо хмурилось и темнело, и начинающийся ливень заставил Ральфа искать убежища под деревом. Сложив руки, он стоял, прислонившись к стволу, все еще погруженный в мысли, и вдруг, случайно подняв глаза, встретился взглядом с человеком, который, обойдя дерево, испытующе засматривал ему в лицо. Как видно, в эту минуту выражение лица ростовщика напомнило незнакомцу о прошлом, потому что он решился и, подойдя вплотную к Ральфу, назвал себя.
В первый момент Ральф, удивившись, отступил шага на два и окинул его взглядом с ног до головы. Сухощавый, смуглый, истощенный человек, примерно одних лет с ним, сутулый, с очень мрачным лицом, которого отнюдь не красили запавшие от голода и сильно загоревшие щеки и густые черные брови, казавшиеся еще чернее по контрасту с совершенно белыми волосами, одетый в грубый поношенный костюм странного и уродливого покроя, придававший ему вид приниженный и опустившийся, - вот все, что увидел Ральф в первую секунду. Но он взглянул еще раз, и лицо и фигура постепенно пробудили какое-то воспоминание, словно изменялись у него на глазах, уступая место чертам знакомым, пока, наконец, не превратились, как будто благодаря странному оптическому обману, в лицо и фигуру того, кого он знал в течение многих лет, потом забыл и потерял из виду почти столько же лет назад.
Человек понял, что его узнали, и, знаком предложив Ральфу снова вернуться под дерево и не стоять под дождем, которого тот вначале от изумления даже не заметил, заговорил хрипло и тихо.
- Да, - сказал Ральф, устремив на него хмурый взгляд. - Хотя есть что-то в нем, что я сейчас припоминаю.
- Должно быть, мало осталось во мне такого, что вы могли бы припомнить по прошествии восьми лет… - заметил тот.
- Вполне достаточно, - небрежно ответил Ральф и отвернулся. - Более чем достаточно.
- Если бы я не совсем признал вас, мистер Никльби, - сказал тот, - этот прием и ваши манеры быстро рассеяли бы мои колебания.
- Вы ждали чего-то другого? - резко спросил Ральф.
- Нет! - сказал человек.
- Вы были правы, - заявил Ральф, - и раз вас это не удивляет, то к чему выражать удивление?
- Мистер Никльби! - решительно сказал человек после короткой паузы, в течение которой он как будто боролся с желанием ответить каким-нибудь упреком. - Согласны вы выслушать несколько слов, которые я хочу вам сказать?
- Я вынужден ждать здесь, пока дождь не утихнет, - сказал Ральф, посмотрев на небо. - Если вы намерены говорить, сэр, я не буду затыкать уши, хотя ваша речь может произвести на меня такое же впечатление, как если бы я их заткнул.
- Когда-то я пользовался вашим доверием… - начал его собеседник.
Ральф посмотрел на него и невольно улыбнулся.
- Да, - сказал тот, - вашим доверием, поскольку вам вообще угодно было дарить его кому бы то ни было.
- А! - подхватил Ральф, скрестив руки. - Это другое дело, совсем другое дело.
- Во имя гуманности не будем играть словами, мистер Никльби.
- Во имя чего? - переспросил Ральф.
- Во имя гуманности, - нахмурившись, повторил тот. - Я голоден и очень нуждаюсь. Если перемена, которую вы должны видеть во мне после такого долгого отсутствия, - должны, раз я, с кем она происходила медленно и постепенно, вижу ее и хорошо знаю, - если эта перемена не вызывает у вас жалости, то знайте, что хлеб - о! не хлеб насущный из молитвы господней, под которым, когда просят о нем в таких городах, как этот, подразумевается добрая половина всех предметов роскоши для богача и ровно столько грубой пищи, сколько нужно для поддержания жизни бедняка, - нет, но корка черствого хлеба недоступна мне сегодня! Пусть хоть это произведет на вас какое-то впечатление, если ничто другое не производит.
- Если это обычная форма, какою вы пользуетесь, когда просите милостыню, сэр, - сказал Ральф, - вы хорошо разучили свою роль! Но если вы прислушаетесь к совету того, кто знает кое-что о жизни и ее обычаях, я бы рекомендовал говорить тише, немного тише, иначе вам грозит опасность и в самом деле умереть с голоду.
С этими словами Ральф крепко сжал правой рукой запястье левой и, слегка наклонив голову набок и опустив подбородок на грудь, повернул к тому, с кем говорил, угрюмое, нахмуренное лицо - поистине лицо человека, которого ничто не может растрогать или смягчить!
- Вчера был мой первый день в Лондоне, - сказал старик, взглянув на свое загрязнившееся в дороге платье и стоптанные башмаки.
- Эти два дня я искал вас там, где, казалось мне, больше всего вероятности было вас найти, - более смиренным тоном продолжал тот, - и, наконец, я увидел вас здесь, когда уже почти потерял надежду встретиться с вами, мистер Никльби.
Казалось, он ждал ответа, но, так как Ральф никакого ответа не дал, он снова заговорил:
- Я самый несчастный и жалкий отверженный. Мне под шестьдесят, а у меня ничего нет - и я беспомощен, как шестилетний ребенок.
- Мне тоже шестьдесят лет, - сказал Ральф, а у меня есть все - и я не беспомощен. Работайте. Не произносите пышных театральных тирад о хлебе, но зарабатывайте его.
- Как? - вскричал тот. - Где? Укажите мне средство. Вы мне предоставите его?
- Однажды я это сделал, - спокойно ответил Ральф. - Вряд ли имеет смысл спрашивать, сделаю ли я это еще раз.
- Двадцать лет, если не больше, - продолжал тот приглушенным голосом, прошло с тех пор, как мы с вами разошлись. Вы это помните? Я потребовал, свою долю барыша от сделки, которую для вас устроил, и так как я настаивал, вы добились моего ареста за старую непогашенную ссуду в десять фунтов и сколько-то шиллингов, включая пятьдесят процентов с суммы займа.
- Припоминаю что-то в этом роде, - небрежно ответил Ральф. - И что же?
- Мы из-за этого не разошлись, - продолжал тот, я подчинился, будучи за решеткой и под замком, а так как вы не были тогда богачом, каким стали теперь, вы рады были принять обратно клерка, который не слишком щепетилен и кое-что знает о вашем ремесле.
- Вы просили и молили, и я согласился, - возразил Ральф. - Это было милостью с моей стороны. Быть может, вы были мне нужны… Не помню. Полагаю, что так, иначе вы просили бы тщетно. Вы были полезны: не слишком честны, не слишком разборчивы, не слишком чисты на руку или чистосердечны, но полезны.
- Полезен! Еще бы! - воскликнул тот. - Слушайте: вы унижали меня и угнетали, но я верно вам служил вплоть до того времени, хоть вы и обращались со мной, как с собакой. Так ли это?
Ральф ничего не ответил.
- Так ли это? - повторил тот.
- Вам платили жалованье, - сказал Ральф, - а вы исполняли свои обязанности. Мы были в расчете и могли объявить, что мы квиты.
- Тогда, но не после, - возразил тот.
- Разумеется, не после, и даже и не тогда, потому что, как вы сами только что сказали, вы были должны мне деньги и остаетесь моим должником, ответил Ральф.
- Это еще не все! - с жаром продолжал тот. - Это еще не все! Заметьте! Я не забыл той старой раны, можете мне поверить! Отчасти памятуя о ней, а отчасти в надежде заработать когда-нибудь на этой затее, я воспользовался моим положением у вас и обрел тайную власть над вами, и вы отдали бы половину своего состояния, чтобы узнать секрет, но узнать его вы могли только от меня. Я ушел от вас, если помните, много времени спустя и за какое-то мелкое мошенничество которое подлежало суду, но было пустяком по сравнению с тем, что ежедневно проделываете в пределах закона вы, ростовщики, был приговорен к семи годам каторги. Я вернулся таким, каким вы меня видите. А теперь, мистер Никльби, - продолжал он с сознанием своей власти, странно соединявшимся со смирением, - какую помощь и поддержку окажете вы мне, говоря яснеет сколько дадите отступного? Мои претензии не очень велики, но я должен жить, а чтобы жить, я должен есть и пить. На вашей стороне деньги, на моей - голод и жажда. Покупка может обойтись вам дешево.
- Это все? - спросил Ральф, смотря на своего собеседника все тем же неподвижным взглядом и шевеля одними губами.
- От вас зависит, мистер Никльби, все это иди не все, - последовал ответ.
… не знаю, какой фамилией вас называть, начал Ральф.
- Прежней моей, если вам угодно.
- Так слушайте, мистер Брукер, - сказал Ральф самым резким тоном, - и не рассчитывайте добиться от меня других речей. Слушайте, сэр! Я вас знаю с давних пор как законченного негодяя, но мужества у вас никогда не было, а тяжелая работа, быть может с кандалами на ногах, и еда похуже, чем в те времена, когда я вас «унижал» и «угнетал», притупили ваш ум, иначе вы не стали бы занимать меня такими сказками. У вас власть надо мной! Храните свою тайну или разгласите ее, как вам угодно…
- Этого я сделать не могу, - перебил Брукер. - Эта мне ни к чему бы не послужило.
- Да? - сказал Ральф. - Послужит так же, как и ваше теперешнее появление, ручаюсь вам. Буду говорить с вами напрямик: я человек осторожный и дела свои знаю досконально. Я знаю свет, и свет меня знает. Что бы вы ни подсмотрели, ни подслушали и ни увидели, когда служили мне, свет это знает и даже преувеличивает. Вы не можете сообщить ничего такого, что бы его удивило, разве что в похвалу мне или к чести моей, а тогда он отвергнет вас, как лжеца. И, однако, я не нахожу, чтобы дела мои шли туго или клиенты были слишком разборчивы. Как раз напротив. То один, то другой ежедневно поносит меня или мне угрожает, - сказал Ральф, - но все идет по-старому, и я не становлюсь беднее.
- Я не поношу и не угрожаю, - возразил тот. - Я могу вам сказать, что вы потеряли вследствие моего поступка, что я могу вам вернуть и что, если умру, не вернув, умрет со мною и никогда не может быть обретено.
- Я довольно аккуратно считаю мои деньги и обычно охраняю их сам, сказал Ральф. - Я зорко слежу почти за всеми людьми, и особенно зорко я следил за вами. Вы можете пользоваться всем, что от меня утаили.
- Те, кто носит ваше имя, дороги они вам? - настойчиво спросил человек. - Если дороги…
- Нет! - перебил Ральф, раздраженный таким упорством и воспоминанием о Николасе, которое оживил этот последний вопрос. - Не дороги. Если бы вы пришли как простой нищий, может быть я бросил бы вам шесть пенсов в память того ловкого мошенника, каким вы были, но раз вы пытаетесь испробовать всем известные уловки на том, кого могли бы лучше знать, я не расстанусь и с полупенни - и не расстался бы даже, чтобы спасти вас от гибели! И помните, висельник! - продолжал Ральф, грозя ему пальцем. - Если мы еще раз встретимся и вы станете попрошайничать, вы снова очутитесь в стенах тюрьмы и будете укреплять эту вашу власть надо мной в промежутках между каторжными работами, для которых используют бродяг. Вот мой ответ на вашу болтовню. Получайте его!
Посмотрев презрительно и хмуро на предмет своего гнева, который выдержал его взгляд, но не произнес ни слова, Ральф отошел обычным своим шагом, нимало не любопытствуя узнать, что делает недавний его собеседник, и даже ни разу не оглянувшись. Последний остался стоять на том же месте, не спуская глаз с удаляющейся фигуры, пока она не скрылась из виду, а затем, скрестив на груди руки, словно ему стало зябко от сырости и голода, побрел, волоча ноги, по аллее и стал просить милостыню у прохожих.
конце города, пока не свернул на ту, где находилась резиденция мадам Манталини. Фамилия этой леди уже не красовалась на ослепительно сверкавшей дощечке у двери; ее место заняла фамилия мисс Нэг, но в угасающем свете летнего вечера шляпки и платья были попрежнему смутно видны в окнах первого этажа, и, не считая очевидной перемены владельца, заведение сохраняло прежнюю свою физиономию.
- Гм! - пробормотал Ральф с видом знатока, проводя рукой по губам и осматривая дом сверху донизу. - Эти люди на вид преуспевают. Долго они не протянут, но раз я заблаговременно узнал об их делах, опасность мне не грозит, а прибыль недурна. Я должен не упускать их из виду, вот и все.
Самодовольно качнув головой, Ральф собрался уйти, как вдруг тонкий его слух уловил какой-то шум и гуд голосов, а также беготню вверх и вниз по лестницам в том самом доме, который являлся предметом его наблюдений; и пока он колебался, постучать ли в дверь, или еще послушать у замочной скважины, служанка мадам Манталини (которую он часто видел) внезапно распахнула дверь и стремительно выбежала, а голубые ленты ее чепчика развевались в воздухе.
- Эй? вы! Стойте! - крикнул Ральф. - Что случилось? Я пришел. Вы не слышали, как я стучал?
- О мистер Никльби, сэр! - воскликнула девушка. - Ради господа бога, поднимитесь наверх! Хозяин взял да и опять это сделал.
- Я знала, что так и будет, если его до этого доведут! - вскричала девушка. - Я давно это говорила.
- Идите сюда, глупая девчонка, - сказал Ральф, схватив ее за руку, - и не разносите семейных дел по соседям, не подрывайте репутации заведения. Идите сюда! Слышите?
Без дальнейших увещаний он повел, или, вернее, втолкнул, испуганную девушку в дом и захлопнул дверь, затем, приказав ей идти впереди, последовал за ней наверх.
Руководствуясь гулом множества голосов, говоривших одновременно, и обогнав в нетерпении своем девушку, едва они поднялись на несколько ступеней, Ральф быстро достиг маленькой гостиной, где был несколько поражен весьма странною сценой, которую неожиданно увидел.
стуле, другие вокруг мисс Нэг, которая заливалась слезами на другом, а иные вокруг мистера Манталини, который был, пожалуй, самой поразительной фигурой во всей группе, ибо ноги мистера Манталини были вытянуты во всю длину на полу, а голову его и плечи поддерживал рослый лакей, который как будто не знал, что с ними делать; глаза мистера Манталини были закрыты, лицо очень бледно, волосы плохо завиты, бакенбарды и усы обвисли, зубы стиснуты, и в правой руке он держал маленькую бутылочку, а в левой чайную ложечку, руки, ноги и плечи у него одеревенели и были неподвижны. И, однако, мадам Манталини не рыдала над его телом, но энергически ругалась, сидя на стуле; и всему этому сопутствовали громкие крики, которые буквально оглушали и, казалось, довели злосчастного лакея до грани сумасшествия.
- Что тут случилось? - спросил Ральф, проталкиваясь вперед.
При этом вопросе гул усилился в двадцать раз, и бурный поток пронзительных и противоречивых замечаний: «Он отравился» - «Нет, не отравился», «Пошлите за доктором» - «Не посылайте», «Он умирает» - «Не умирает, только притворяется!» - соединился с другими возгласами и полился с ошеломляющей быстротой, пока не было замечено, что мадам Манталини обращается к Ральфу, после чего женская жажда узнать, что она скажет, одержала верх, и, словно по взаимному соглашению, мгновенно спустилось мертвое молчание, не нарушаемое даже шепотом.
Мистер Никльби, - сказала мадам Манталини, я не знаю, какой случай привел вас сюда…
Тут услышали, как булькающий голос произнес, будто в бреду: «Дьявольская красота!» - но никто не обратил на это внимания, кроме лакея, который, испугавшись столь зловещих звуков, исходивших словно из-под самых его пальцев, уронил с довольно громким стуком голову своего хозяина на пол, а затем, не пытаясь ее поднять, посмотрел на окружающих с таким видом, будто совершил нечто замечательное.
и порокам этого человека. Долго я была глупа, и он меня дурачил! В будущем пусть он сам себя содержит, если может, и пусть тратит сколько ему угодно денег и на кого угодно. Но деньги эти будут не мои, а потому вы лучше подумайте, прежде чем оказывать ему доверие.
Затем мадам Манталини, не обращая внимания на весьма патетические жалобы своего супруга, что аптекарь приготовил недостаточно крепкий раствор синильной кислоты и что ему придется выпить еще одну-две бутылочки, чтобы закончить начатое дело, - принялась перечислять галантные похождения этого приятного джентльмена, обманы, расточительность и измены (в особенности эти последние). В заключение она запротестовала против предположения, будто еще питает к нему хоть какую-нибудь склонность, и сослалась в доказательство этой перемены в своих чувствах на то, что за последние две недели он по крайней мере раз шесть пытался отравиться и ни разу она ни словом, ни делом не старалась спасти его жизнь.
- И я настаиваю на том, чтобы мы развелись и мне предоставили свободу, - всхлипывая, сказала мадам Манталини. - Если он посмеет отказать мне в разводе, я получу его по суду… Я могу его получить!.. И надеюсь, это послужит предостережением всем девушкам - свидетелям этой позорной сцены.
Мисс Нэг, будучи бесспорно старейшей девушкой из всех присутствовавших, сказала очень торжественно, что ей это послужит предостережением; то же сказали все молодые леди, за исключением двух или трех, которые как будто сомневались, могут ли такие бакенбарды провиниться.
- Зачем вы говорите все это перед столькими слушателями? - тихо сказал Ральф. - Вы знаете, что не думаете этого всерьез.
- Но подумайте, - увещевал Ральф, который был кровно заинтересован в этом деле. - Следовало бы здраво поразмыслить. У замужней женщины нет никакой собственности.
- Это вам не дьявольски одинокая особа, душа моя! - сказал мистер Манталини, приподнимаясь на локте.
- Я это прекрасно знаю, - заявила мадам Манталини, тряхнув головой, - и у меня собственности нет. Заведение, инвентарь, дом и все, что в нем находится, - все принадлежит мисс Нэг.
- Совершенно верно, мадам Манталини! - отозвалась мисс Нэг, с которой бывшая ее хозяйка тайком заключила дружеское соглашение по этому пункту. Сущая правда, мадам Манталини… гм!.. сущая правда! И никогда еще я не радовалась больше, чем теперь, что у меня хватило силы духа устоять перед брачными предложениями, как бы ни были они выгодны, когда я думаю о сегодняшнем моем положении, сравнивая его с вашим весьма печальным и весьма незаслуженным, мадам Манталини.
Но дни льстивых речей мистера Манталини миновали. - Мисс Нэг, сэр, закадычная моя подруга, - сказала его жена. И, хотя мистер Манталини закатывал глаза так, что им, казалось, грозила опасность никогда уже не вернуться на прежнее место, мадам Манталини не обнаружила ни малейшего желания смягчиться.
Следует отдать справедливость превосходной мисс Нэг: она-то и была повинна в этом изменившемся положении дел. Убедившись на повседневном опыте, что нет никакой надежды на процветание фирмы и даже на дальнейшее ее существование, пока в расходах участвует мистер Манталини, и будучи теперь весьма заинтересована в ее благополучии, мисс Нэг принялась усердно расследовать некоторые незначительные обстоятельства, связанные с частной жизнью этого джентльмена; она так хорошо осветила их и так искусно преподнесла мадам Манталини, что раскрыла этой последней глаза лучше, чем могли бы это сделать на протяжении многих лет самые глубокие и философические рассуждения. Достижению этой цели весьма способствовала случайно обнаруженная мисс Нэг нежная записка, в которой мадам Манталини называли «старой» и «вульгарной».
Однако, несмотря на свою стойкость, мадам Манталини очень горестно плакала, и, так как она оперлась на мисс Нэг и махнула рукой в сторону двери, сия молодая леди и все прочие молодые леди с соболезнующими лицами повели ее из комнаты.
- Никльби! - воскликнул весь в слезах мистер Манталини. - Вы были призваны в свидетели этой дьявольской жестокости со стороны самой дьявольской очаровательницы и поработительницы, когда-либо жившей на свете. О, проклятье! Я прощаю эту женщину.
- Я прощаю ее, Никльби, - сказал мистер Манталини. - Вы будете осуждать меня, свет будет осуждать меня, женщины будут осуждать меня. Все будут смеяться, и издеваться, и улыбаться, и ухмыляться дьявольски. Все будут говорить: «Ей было даровано счастье. Она его не познала. Он был слишком слаб. Он был слишком добр. Он был дьявольски хороший парень, но он любил слишком сильно. Он не может вынести ее гнева и брани! Дьявольский случай! Не бывало еще положения столь дьявольского!..» Но я ее прощаю.
После такой трогательной речи мистер Манталини снова упал навзничь и лежал, по всей видимости, без чувств и без движения, пока все женщины не вышли из комнаты, а тогда он осторожно принял сидячее положение и обратил к Ральфу весьма озадаченное лицо, все еще держа в одной руке бутылочку, а в другой-чайную ложку.
- Можете отложить теперь в сторону эти дурачества и снова промышлять своим умом, - сказал Ральф, хладнокровно берясь за шляпу.
- Черт возьми, Никльби, вы это всерьез?
- Нет, право же, Никльби… - сказал Манталини.
- Быть может, я ошибаюсь, - отозвался Ральф. - Надеюсь, что так. Вам лучше знать. Прощайте.
Притворяясь, будто не слышит просьб подождать и дать совет, Ральф оставил павшего духом мистера Манталини наедине с его размышлениями и спокойно покинул дом.
- Ого! - сказал он. - Так скоро ветер подул в другую сторону? Наполовину мошенник и наполовину дурак, и все это обнаружилось. Думаю, ваши денечки миновали, сэр.
- Они здесь? - был первый вопрос, какой он задал Ньюмену.
Ньюмен кивнул.
- Уже полчаса.
- Вдвоем? Один толстый, елейный?
- Хорошо, - сказал Ральф. - Наймите мне карету.
- Карету! Как, вы… хотите… э?» - заикаясь, выговорил Ньюмен.
Ральф сердито повторил распоряжение, и Ногс, изумление которого было вполне извинительно ввиду такого необычайного и исключительного обстоятельства (он никогда в жизни не видел Ральфа в карете), отправился исполнять приказание и вскоре вернулся с экипажем.
В него уселись мистер Сквирс, Ральф и третий человек, которого Ньюмен Ногс видел впервые. Ньюмен стоял на пороге, провожая их и не трудясь любопытствовать, куда и по какому делу они едут, пока случайно не услышал, как Ральф назвал улицу, куда кучер должен был их отвезти.
опередила его и вскоре была уже безнадежно далеко, оставив его, задыхающегося, посреди пустынной улицы.
- А впрочем, не знаю, - сказал Ньюмен, останавливаясь, чтобы отдышаться, - какой был бы от меня толк, если бы я тоже поехал. Он бы меня увидел. Поехали туда! Что может из этого выйти? Если бы я знал вчера, я мог бы предупредить… Поехали туда! Тут какой-то злой умысел. Несомненно.
Его размышления были прерваны седым человеком с весьма примечательной, хотя отнюдь не располагающей внешностью, который, тихо подойдя к нему, попросил милостыни.
Ньюмен, все еще в глубокой задумчивости, пошел прочь, но тот последовал за ним и рассказал ему такую жалкую историю, что Ньюмен (у него, казалось, безнадежно было просить, так как он имел слишком мало, чтобы давать) заглянул в свою шляпу в поисках нескольких полупенни, которые обычно завязывал в уголок носового платка, если они у него были.
Пока он усердно развязывал узел зубами, человек сказал что-то, остановившее его внимание, затем добавил еще что-то, а затем незнакомец и Ньюмен зашагали бок о бок: незнакомец с жаром говорил, а Ньюмен слушал.