Речь на банкете в его честь

РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ

(Нью-Йорк)

18 феврали 1842 года ^[223]

Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом, потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств, оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха, что думал - еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)

не по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя, как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые, я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, - малую толику я уже получил авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и с легкой душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то, джентльмены, я говорю сегодня, - говорю с полным сердцем, честными намерениями и благодарными чувствами, - что никакими словами не передать, сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном и теплом доме я не смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова в моей комнате - чаще всего, когда в ней будет всего тише, - и зимним вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они нынче; и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне выказали, не была забыта и я, с божьей помощью, отплатил за нее вечной любовью и честным трудом на благо человечества. (Громкие, бурные аплодисменты.)

Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам особы, - и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал, по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев, созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все растущая преданность этой цели и готовность до последнего вздоха, по мере моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь цветами. (Крики одобрения.)

А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе, я позволю себе долгожданное удовольствие - поговорить о ком-то другом. В этом городе проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг я точно помню, это была «Лавка древностей» - написал мне в Англию такое великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все, казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех), до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием увидеть его воочию. И вот он (кладя руку на плечо Ирвинга), вот он сидит здесь! (Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам, что его присутствие здесь в качестве председателя - это для меня сегодня самая большая радость. (Громкие возгласы.)

Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к себе наверх спать, - это может подтвердить (оглядываясь на жену) надежный свидетель (смех), - да, да, джентльмены, не менее двух раз в неделю, отправляясь спать, я уношу с собой под мышкой Вашингтона Ирвинга (оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его родного брата - Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Не он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал к вашему городу на пароходе из Нью-Хейвена и высматривал «Спину кабана», «Сковородку», «Ворота в ад» и прочие страшные места, наводившие ужас на голландских мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я не так давно посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не его ли имя мне с гордостью показали первым среди многих, написанных на стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон!^[224] Где только они не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на живописных деревенских проселках, среди прекрасных полей Англии и среди ее благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают с представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)

«Кабанья Голова»? Да что там, джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной задней комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой «Кабаньей Головы», некоего человека, наделенного бесконечной мудростью, с красным носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек - не кто-то похожий на него, а именно он, - я понял это по вечно юным краскам его носа и неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на короткой ноге с неким радикалом, который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал старыми газетами. Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, - к великому неудовольствию Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не изменился и особо просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!

А теперь, джентльмены, покинем городскую и «Сельскую жизнь в Англии», забудем на время, если только это возможно, «Гордость деревни» и «Разбитое сердце»^[225] и, снова переплыв океан, спросим, кто теснее всех связал свое имя с Итальянским почтовым двором и разбойниками Пиринеев? Когда путешественник, перевалив через Альпы, пробирается следом за огоньком свечи по гулким коридорам гостиницы, сырым, холодным и мрачным; когда он наконец усаживается у огня и на его глазах жалкая комната постепенно приобретает видимость уюта; когда он задернет занавески - какие ни на есть, отсыревшие и траченные молью, - и услышит, как свирепствует буря, с яростью колотя в его окно; и когда все, сколько их существует, рассказы о привидениях столпятся вокруг него, перемешавшись с его собственными фантазиями, - кто приходит ему на ум в такое время? Ну конечно же, Вашингтон Ирвинг! (Приветственные крики.)

Перенесемся еще дальше, к мавританскому фонтану, сверкающему в свете луны, а возле него, наслаждаясь прохладой, медлят несколько водоносов и досужих сплетников, когда все остальные уже ушли в деревню и только голоса их слышатся вдали, словно гудение пчел. Кто в Этот час молча подходит к путнику и волшебным своим жезлом указывает на стены Альгамбры? Кто пробуждает и каждой пещере отзвуки музыки, мелькание легких йог, звон цимбал, лязг доспехов, поступь воинов в кольчугах, кто повелевает легионам, что веками спали без сновидений под землей, либо неусыпно сторожили зарытые сокровища, - кто повелевает им восстать и пройти перед нами в призрачном шествии? (Громкие возгласы.)

Или оставим все это и спросим: кто взошел с Колумбом на его славный корабль, переплыл с ним вместе неведомый грозный океан, спрыгнул в воду, вышел на сушу и водрузил там испанский флаг? (Громкие аплодисменты.) Все этот же человек, что сидит сейчас рядом со мною. А теперь причалим к вашим берегам и спросим, кому, какие ему, пристало водить компанию с пиратами и кладоискателями (смех) или сопровождать Рипа Ван Винкля в его блужданиях по горам, где таинственная команда играла в кегли в тот грозовый вечер? (Взрыв смеха.) Чье, если не его перо могло вызывать - и вызывало - из тьмы духов и населило ими Кэтскиллские горы, так что они сделались столь же неотъемлемой их частью, как грозные утесы, как потоки, низвергающиеся в долину! (Возгласы.)

вам тост, как нельзя более уместный в присутствии Брайанта, Халлека^[226] и… впрочем, о дамах мне, вероятно, не следует упоминать… - тост за литературу Америки. Эта страна умеет чтить свою собственную литературу и оказывать честь литературе других стран, коль скоро она направляет Вашингтона Ирвинга своим представителем на родину Сервантеса!^[227] (Восторженные аплодисменты.)

Примечания

223

Речь на банкете в его честь (Нью-Йорк) 18 февраля 1842 года. - Банкет состоялся через день после грандиозного бала в честь Диккенса. Председательствовавший на банкете писатель Вашингтон Ирвинг поддержал предложение Диккенса о заключении международной конвенции, правда высказанное в более мягкой форме, чем в предыдущей, хартфордской речи.

224

225

«Сельская жизнь в Англии», «Гордость деревни» и «Разбитое сердце» - названия глав из книги очерков Вашингтона Ирвинга.

226

…в присутствии Брайанта, Халлека… - Брайант Уильям Каллен (1784-1878) - американский поэт и журналист, либерал, аболиционист, один из первых влиятельных американцев, поддержавших кандидатуру Линкольна в президенты. В течение пятидесяти лет был редактором газеты «Нью-Йорк Пост». Халлек Фитц-Грин - американский поэт, автор поэмы о Бернсе; способствовал росту популярности Диккенса в Америке.

227

…направляет Вашингтона Ирвинга своим представителем на родину Сервантеса! - В. Ирвинг был американским послом в Мадриде с 1842 по 1846 г.