Диккенс - Мисс Эмили Джолли, 30 мая 1857 г.

62 МИСС ЭМИЛИ ДЖОЛЛИ

Тэвисток-хаус,

утро субботы, 30 мая 1857 г.

Сударыня,

Вчера вечером я с величайшим вниманием прочел Нашу повесть. Не могу выразить, с какой неохотой я пишу Вам, так как мнение мое о ней неблагоприятно, хотя я вижу, сколько чувства и сил Вы вложили в ее создание.

Поймите, прошу Вас, что я не претендую на непогрешимость. Я только сообщаю Вам мое искреннее мнение, сложившееся прямо против моей воли. И разумеется, я не считаю его обязательным для других людей, хотя полагаю, что с ним согласятся многие. Я думаю, что такой сюжет невозможно изложить в тех узких рамках, которыми Вы себя ограничили. Три основных персонажа все до одного непонятны читателю, и объяснить вы их можете, только охватив куда больший срок и с большим тщанием исследовав души Ваших героев. Отъезд Элис может быть оправдан только в том случае, если у нее будет какое-нибудь веское основание считать, что, решившись на этот шаг, она спасет человека, которого любит. То, что Вы заставляете его полюбить теперь Элинор, по-моему, очень удачная и правдивая мысль, но воплощена она очень путано и почти наверное останется непонятой. Образ Элинор кажется мне вымученным и неестественным и поэтому снижает напряжение. Особенно это заметно в том месте, когда Элинор думает, что утонет.

Вообще сама идея Вашей повести настолько трудна, что требует чистейшей правды, больших знаний и уменья расцветить ее с начала до конца. А я твердо убежден, что как раз в этом отношении она страдает многими недостатками. Герои не говорят так, как следует говорить подобным людям, а те тонкие штрихи, которые, сделав жизненным описание загородного дома и окружающего пейзажа, придали бы жизненность людям, полностью отсутствуют. Чем больше Вы стараетесь обрисовать страстную натуру Вашей героини, тем более необходимым становится это общее впечатление правдивости окружающей обстановки. Оно, так сказать, заставило бы читателя поверить, что перед ним живой человек. А теперь, непрерывно вспыхивая, как большой фейерверк, лишенный фона, ее характер сверкает, завивается в спирали, шипит и гаснет, так ничего и не осветив.

И последнее: боюсь, что Ваша героиня слишком уж судорожна от начала до конца. Прошу Вас, попробуйте с этой точки зрения заново просмотреть ее чело, ее глаза, ее манеру выпрямляться во весь рост, ее благоухающее присутствие и ее вплывание в комнаты, а кроме того, и ее вопросы к окружающим - как они смеют и тому подобное - по самым ничтожным поводам. Когда она слышит, как играют ее музыку, она, по-моему, становится особенно противной.

что, если я прав, Вы, несомненно, еще вернетесь к ней. С другой стороны, мне кажется, что опубликование ее в теперешнем виде вряд ли окажет Вам большую услугу или будет для Вас приятным впоследствии.

Я, разумеется, не могу судить, достаточно ли у Вас терпения, чтобы заниматься литературой, но склонен думать, что его у Вас мало и что Вы недостаточно дисциплинированны. Когда мы чувствуем потребность что-либо написать, мы все же должны взвесить: «Насколько это выразит мою мысль? Насколько это мои собственные бурные чувства и излишняя энергия - и что же тут действительно принадлежит этому идеальному характеру и этим идеальным обстоятельствам?» Чтобы разобраться в этом, требуется много труда, но только в решимости взяться за него и лежит путь к исправлению недостатков. В доказательство искренности, с которой я нишу все это, позволю себе добавить, что сам я человек нетерпеливый и импульсивный, но уже много лет заставляю себя проделывать за своим письменным столом все то, что советую Вам.

Я не стал бы писать так много и так откровенно, если бы не Ваше последнее письмо. Оно, казалось, требовало, чтобы я отвечал Вам с полной искренностью, что я и сделал в этом письме, не умалчивая пи о чем, как приятном, так и неприятном.

Искренне Ваш.