Дом с привидениями.
Призрак комнаты с часами

Призрак комнаты с часами

Мой кузен, Джон Гершелл, сперва покраснел, потом побледнел и наконец признался, что не может отрицать: комната его и в самом деле удостоилась посещения некого Духа - Духа Женщины. В ответ на наши дружные расспросы, был ли тот Дух ужасен или безобразен собой, кузен мой, взяв жену за руку, решительно отвечал: «Нет». На вопрос же, видела ли этот Дух его жена, он ответил утвердительно.

- А говорил ли он с вами?

- О да!

Касательно же вопроса, что именно сказал Дух, Джон виновато проговорил, что предпочел бы предоставить право ответа своей жене, поскольку та справится с этим делом не в пример лучше него. Тем не менее, сказал Джон, она заставила глаголить от имени Духа именно его, а посему ему ничего не остается, кроме как приложить к тому все усилия, уповая, что в случае чего она его поправит.

- Считайте, - добавил он, наконец приготовившись начать рассказ, - что Дух - это и есть моя жена, сидящая рядом с вами.

«Я осталась сиротой еще в младенчестве и воспитывалась с шестью старшими сводными сестрами. Долгое и упорное воспитание надело на меня ярмо второй, совершенно несхожей с природной, натуры, и я выросла в той же мере дитем своей старшей сестры Барбары, как и дочерью покойных родителей.

Барбара со свойственной ей непреклонной решимостью, с коей улаживала как домашние дела, так и личные свои планы, постановила, что сестры ее, все как одна, должны выйти замуж. И столь могущественна оказалась ее одинокая, но непреклонная воля, что все как одна были удачно пристроены - все, кроме меня, на которую она возлагала самые большие надежды.

Какой я выросла, можно описать в двух словах, ибо всякий живо узнает во мне широко распространенный характер. Немало сыщется на белом свете девушек вроде меня, какой я была раньше - взбалмошная кокетливая девчонка с единственной целью в жизни - найти и очаровать подходящего жениха. Я была вполне хорошенькой, бойкой и в меру сентиментальной - как раз настолько, чтобы в моем обществе было весьма приятно провести часок-другой, да и самой мне льстило любое, пусть даже самое пустячное проявление внимания со стороны любого свободного мужчины, так что я активно добивалась этих знаков внимания. Во всей округе не нашлось бы молодого человека, с которым бы я не флиртовала. В подобных занятиях я провела семь лет и встретила свой двадцать пятый день рождения, так и не достигнув заветной цели, когда терпение Барбары истощилось и она обратилась ко мне с прямотой и недвусмысленностью, которых мы всегда старались избегать, ибо есть предметы, по поводу которых лучше хранить молчаливое взаимопонимание, чем высказываться вслух.

- Стелла, - торжественно сказала она, - тебе уже двадцать пять, а все твои сестры обзавелись своим домом задолго до этих лет, хотя ни одна из них не была столь хороша собой и одарена, как ты. Но я должна открыто предупредить тебя, что время твое на исходе, и если ты не постараешься как следует, то все наши планы рухнут. Я сумела найти ошибку, которую ты допускаешь и которую я не замечала прежде. Наряду со слишком уж явным и неприкрытым кокетством - на которое молодые люди взирают всего лишь как на приятное времяпрепровождение - есть у тебя привычка вышучивать и высмеивать всякого, кто начнет глядеть на тебя хоть сколько-нибудь серьезно. Тогда как благоприятная возможность, напротив, таится именно в том моменте, когда они начинают выказывать задумчивость. Тогда и ты должна казаться смущенной и притихшей, терять былую живость и чуть ли не сторониться их, словно бы эта перемена поразила и даже напугала тебя. Легкая меланхолия действует несравненно лучше неуемной веселости, ибо если мужчина заподозрит, что ты можешь прожить без него хотя бы день, он о тебе больше и не подумает. Я могу назвать тебе с полдюжины самых выгодных партий, которые ты потеряла лишь оттого, что засмеялась в неподходящий момент. Помни, Стелла - хотя бы раз рань мужское самолюбие, и ты никогда уже не исцелишь эту рану.

Прежде чем ответить, я минуту-другую молчала - истинная моя, давно подавляемая натура, унаследованная от матери, узнать которую я не успела, пробудила в душе моей какое-то непривычное чувство.

- Барбара, - застенчиво произнесла я, - среди всех, кого я знаю, мне не встречался еще человек, которого я могла бы уважать и на которого я глядела бы снизу вверх. И которого… я почти стыжусь произнести это слово… я могла бы полюбить.

- Еще бы тебе не стыдиться, - ответила Барбара сурово. - Где уж тебе, в твоем-то возрасте, влюбиться с первого взгляда, точно семнадцатилетней девочке. Но скажу тебе коротко и ясно - ты должна выйти замуж, и отныне нам лучше добиваться этого вместе. Так что, как только ты остановишь на ком-либо свой выбор, я приложу все усилия, чтобы помочь тебе, и если ты тоже пустишь в ход все свои способности, мы непременно преуспеем. Все, что тебе надо - чтобы избранник твой жил неподалеку.

- Но мне никто не нравится, - капризно ответила я, - а с теми, кто хорошо меня знает, и пробовать нечего, все равно не выйдет. Так что, пожалуй, я атакую Мартина Фрейзера.

Барабара встретила это заявление полунасмешливым, полусердитым фырканьем.

Наш край, изобилующий рудниками и месторождениями железа, был густо заселен, и хотя в соседях у нас насчитывалось несколько древних или очень высокопоставленных семейств, но большую часть населения составляли все же семьи одного с нами положения, образующие приятное, гостеприимное и дружное общество. Резиденциями нам служили удобные современные дома, выстроенные в разумном удалении друг от друга. Многие из этих домов, включая и наш, были собственностью некого слабого здоровьем престарелого джентльмена, обитающего в фамильном особняке - последнем из сонма деревянно-кирпичных домов с остроконечными крышами, выстроенных в правление королевы Елизаветы, что еще высился над пока не обнаруженными залежами руды и каменного угля. Последние представители вымирающей сельской аристократии, мистер Фрейзер и его сын вели жизнь сугубо замкнутую, избегая всяких контактов с соседями, на чью веселость и гостеприимство не могли ответить от чистого сердца. Никто не нарушал их уединения, за исключением разве что самых необходимых деловых посетителей. Старик был почти прикован к постели, а сын его, по слухам, всецело отдался занятиям наукой. Неудивительно, что Барбара засмеялась; однако ж насмешки ее лишь поддержали и укрепили мою решимость, и сама трудность достижения цели придавала ей интерес, которого так недоставало всем предыдущим моим попыткам. Я упрямо продолжала спорить с Барбарой, пока не вынудила ее согласиться.

- Напиши старому мистеру Фрейзеру, - наставляла я ее, - и даже не упоминая младшего, уведоми его, что твоя младшая сестричка изучает астрономию и, поскольку он владеет единственным телескопом во всей округе, ты будешь ему крайне признательна, если он позволит ей в него посмотреть.

- Хотя бы одно будет тебе на пользу, - отметила Барбара, принимаясь за письмо, - старый джентльмен некогда был увлечен твоей матерью.

О! Стыжусь даже вспоминать, как ловко мы провернули это дельце и вырвали у мистера Фрейзера любезное приглашение «дочери его старинной приятельницы, Марии Хорли».

Стоял февральский вечер, когда, в сопровождении одной лишь служанки - ибо на Барбару приглашение не распространялось - я впервые переступила порог жилища Мартина Фрейзера.

В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со смутным и беспокойным ощущением, будто совершаю что-то дурное, едва ли не предательство. Спутница моя осталась в вестибюле, а я прошла в библиотеку, и тут меня вдруг одолела застенчивость, побуждающая отступиться от этой затеи, но я, вспомнив, как к лицу мне сегодня наряд, собралась с духом и с улыбкой вступила в комнату. Она оказалась низкой и мрачной, стены были обиты дубовыми панелями, тяжелая антикварная мебель отбрасывала причудливые тени в свете мерцающего огня, возле которого вместо самого затворника, Мартина Фрейзера, которого я ожидала увидеть, стояла странная маленькая девочка, одетая по-взрослому и с манерами и самообладанием взрослой женщины.

- Рада вас видеть. Добро пожаловать, - поздоровалась она, шагнув мне навстречу и протягивая руку, чтобы отвести меня к креслу. Пожатие ее руки оказалось решительным и твердым, дружеским и слегка покровительственным - совсем не похожим на обычное робкое и вялое пожатие детской ручонки. Указав мне кресло перед камином, она уселась напротив меня.

неподвижно растянулся у нее под ногами. На хрупких чертах лежала печать спокойствия, даже легкой печали; впечатление это усиливалось из-за ее привычки прикрывать глаза - привычки, которая редко встречается у детей и придает им некоторую величественность. Казалось, будто она погружена в глубокую внутреннюю беседу сама с собой - беседу, внешне не выражавшуюся ни словом, ни взглядом. Это безмолвное, похожее на маленькую колдунью существо начало даже пугать меня, и я обрадовалась, когда дверь отворилась и вошел сам объект моей охоты. Я с любопытством взглянула на него, ибо успела уже опомниться от ощущения, будто совершаю предательство, и меня забавляла мысль, что он ни сном, ни духом не ведает о наших видах на него. А поскольку молодой человек этот не менее боялся быть пойманным, чем я желала его поймать, то борьба наша обещала стать борьбой на равных - вот только Мартин Фрейзер ничего не смыслил в женских уловках. Я вспомнила, что каштановые локоны обрамляют мое лицо прелестными прядями, а темно-голубые глаза считаются на диво выразительными - и смело встретила его взгляд. Однако он обратился ко мне с серьезной рассеянностью и вежливым безразличием, не позволявшим ему обратить внимание на мои чары, и я с дрожью вспомнила, что мои познания в астрономии ограничиваются обрывочными сведениями, почерпнутыми в школе в «Вопроснике Мэнгналла».

Суровый отшельник сей произнес:

- Мой отец, мистер Фрейзер, почти не выходит из своей комнаты, но жаждет удостоиться вашего посещения. На меня же возложена честь показать вам в телескоп все, что вы захотите увидеть. Сейчас я настрою его, а вы не будете ли столь любезны тем временем побеседовать немного с моим отцом? Люси Фрейзер проводит вас.

Девочка поднялась и, снова крепко взяв меня за руку, отвела в кабинет старого джентльмена.

- Вы так похожи на вашу мать, дитя мое, - вздохнул он, вдоволь наглядевшись на меня, - и лицо, и глаза - ну ничего общего с вашей сестрой Барбарой. А почему вы получили столь необычное имя: Стелла?

- Отец назвал меня так в честь любимой беговой лошади, - ответила я, в первый раз честно объясняя происхождение своего имени.

- Вполне в его духе! - засмеялся старый джентльмен. - Я отлично помню эту лошадку. Я ведь знал вашего отца не хуже, чем знаю своего сына, Мартина. А вы уже видели моего сына, барышня? Ну да, разумеется. А это моя внучка, Люси Фрейзер, последний обломок древнего здания, ведь сын мой не женат, вот мы и удочерили ее и признали нашей наследницей. Она навсегда сохранит свое девичье имя и станет родоначальницей новой ветви Фрейзеров.

Дитя стояло, меланхолически потупив взор, точно поникнув под гнетом возложенных на нее забот и ответственности. Старый джентльмен продолжал занимать меня непринужденной беседой, пока по дому не разнесся звучный голос органа.

- Дядя готов принять нас, - пояснила мне девочка.

У двери библиотеки я легонько придержала Люси Фрейзер за плечо и мы чуть помедлили, слушая дивную и вольную песнь органа. Никогда прежде мне не доводилось слышать ничего подобного: средь бурного, вздымающегося рокота, подобного непрестанному гулу могучих морских валов, время от времени раздавались какие-то жалобные, высокие ноты, пронзавшие меня невыразимой тоской.

И когда музыка смолкла, я предстала перед Мартином Фрейзером молчаливая и подавленная.

Телескоп был установлен на дальнем конце террасы, так, чтобы дом не загораживал нам вид на небо, туда-то и провел нас с Люси астроном. Мы оказались на самой высокой точке незаметно повышающегося плоскогорья, откуда было видно окрестности на двадцать-сорок миль окрест. Над нами раскинулся бескрайний купол небес, безбрежный океан, о котором живущие средь домов и гор имеют лишь смутное представление. Гроздья мерцающих звезд, темная, непроглядная ночь и незнакомые голоса моих спутников усугубляли охвативший меня благоговейный трепет, и, стоя между ними, я посерьезнела и столь же углубилась в себя, как и они. Я напрочь позабыла обо всем, кроме необъятного величия открывшейся мне вселенной и божественного парада планет в поле зрения телескопа. Какой благодатный восторг и восхищение снизошли на меня! Какие потоки мыслей волна за волной омывали мой разум! И какой же незначительной казалась я себе пред этой бескрайностью миров!

Потом я спросила - спросила с детской робостью, ибо все притворство покинуло меня - нельзя ли мне будет прийти еще разок?

Мистер Фрейзер зорко и проницательно поглядел в мои вскинутые с мольбою глаза. Я думала лишь о звездах и потому не дрогнула под его взором. И вот его твердо сжатые губы расплылись в радостной и чистосердечной улыбке.

- Мы всегда будем рады видеть вас, - ответил он.

Барбара сидела дома, поджидая меня, и уже собралась обратиться ко мне с каким-то мирским, суетным замечанием, но я поспешно перебила ее.

- Ни слова, Барбара, ни единого вопроса, а не то я больше никогда не приближусь к «Остролистам».

«Остролисты» - так называлась усадьба Фрейзеров.

Не стану вдаваться в подробности. Я сделалась частой гостьей в усадьбе.

Мне думается, что я ворвалась в тусклую размеренную жизнь обоих Фрейзеров и маленькой Люси, точно луч света, пробившийся сквозь нависшие над ними тучи. Я принесла им радость и веселье и потому очень скоро стала дорога и необходима всем троим. Но что до меня самой, то во мне произошли величайшие и почти невероятные изменения. Раньше я была кокетливой, самолюбивой и бездушной девчонкой, но торжественные и серьезные занятия, увлекшие меня поначалу, и новые, сменившие их, пробудили меня от духовной пустоты к полнокровной духовной жизни. Я начисто забыла о былых планах, ибо в первое же мгновение поняла, что Мартин Фрейзер далек от меня и холоден, словно Полярная Звезда. Я стала для него всего лишь старательной и ненасытной до знаний ученицей, а он мне - только суровым и требовательным учителем, вызывающим лишь самое глубокое почтение. Каждый раз, как я пересекала порог его тихого дома, вся суетность и легкомысленность моей натуры слетали с моей души, точно ненужная шелуха, и я входила в старинный особняк, как в храм - преисполнившись простоты и смирения.

Так пролетело счастливое лето, подкралась осень, и за все восемь месяцев, на протяжении которых я постоянно посещала Фрейзеров, я ни словом, ни взглядом, ни тоном ни разу не солгала им.

Мы с Люси Фрейзер уже давно предвкушали лунное затмение, которое должно было произойти в начале октября. Вечером долгожданного дня, едва пали сумерки, я в одиночестве вышла из дома, размышляя о предстоящей радости наблюдения, как вдруг, приближаясь к «Остролистам», повстречала одного из тех молодых людей, с которыми я некогда флиртовала.

- Добрый вечер, Стелла, - фамильярно воскликнул он. - Давненько тебя не видел. А! Ты, должно быть, охотишься на новую дичь, но не слишком ли высоко метишь на сей раз? Что ж, тебе опять повезло - если с Мартином Фрейзером вдруг ничего не выйдет, то у тебя всегда в запасе есть Джордж Йорк. Он как раз вернулся из Австралии с недурным состояньицем и сгорает от желания напомнить тебе кое-какие из тех нежностей, которыми вы обменивались до его отъезда. Вчера после обеда в «Короне» он показывал нам твой локон.

- Сегодня я поступила дурно, - сообщила она мне. - Я солгала. Наверное, мне следует сказать это вам, чтобы вы не считали меня совсем хорошей, но только мне все равно хочется, чтобы вы любили меня, как прежде. Я солгала не на словах, а делом.

Опершись головкой о тоненькие руки, Люси прикрыла глаза, молча погрузившись в себя.

- Дядя говорит, - продолжила она, на мгновение поднимая взгляд и краснея, точно взрослая девушка, - что женщины, наверное, не такие правдивые, как мужчины. Они не могут ничего сделать силой, вот и добиваются своего изворотливостью. Они живут нечестно. Они обманывают сами себя. А иногда обманывают просто ради забавы. Он научил меня одному стихотворению. Пока я его не очень-то понимаю, но пойму когда-нибудь потом:

Я стояла перед девочкой, смущенная и безгласная, слушая ее с пылающими щеками.

- Дедушка показал мне стих из Библии, который мне неясен. Слушайте: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце ее - силки, руки ее - оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».

Я спрятала лицо в ладонях, хотя никто на меня не глядел - Люси Фрейзер прикрыла глаза трепещущими веками. И так я стояла, презирая и осуждая сама себя, пока на плечо мне не легла чья-то рука и голос Мартина Фрейзера не произнес:

- Затмение, Стелла!

Я вздрогнула - впервые он назвал меня по имени. Но в следующий миг оказалось, что Люси Фрейзер не сопровождает нас на террасу, и душа моя окончательно пришла в смятение. И когда Мартин Фрейзер склонился ко мне проверить, правильно ли наведен телескоп, я отшатнулась от него.

- Что это значит, Стелла? - воскликнул он, увидев, что я разразилась слезами. - Можно мне поговорить с вами, Стелла, пока есть еще время, пока вы не покинули нас? Привязалось ли ваше сердце к нам столь же сильно, как наши сердца привязались к вам - столь сильно, что мы не смеем и думать, каким пустым станет наш дом, когда вы уйдете из него? До встречи с вами мы не жили, не ведали, что такое жизнь. Вы - наша жизнь и наше исцеление. Я наблюдал за вами так, как прежде не изучал ни одну женщину - и не нашел в вас ни единого изъяна, о, моя жемчужина, бесценное мое сокровище, звезда моя. Доселе женщина и обман были связаны для меня неразрывно, но ваше невинное сердце - обитель самой истины. Я знаю, что в вашей прелестной головке до сих пор не мелькало подобной мысли и потому горячность моя вас пугает, но скажите откровенно - могли бы вы полюбить меня?

Он заключил меня в объятья, голова моя покоилась на его бешено бьющемся сердце. Исчезли, растаяли былая суровость и отстраненность, Мартин предлагал мне немеркнущее богатство любви, не растраченной на мимолетные увлечения. Успех мой был полным. С какой радостью я осталась бы в его объятиях до тех пор, пока мое молчание не стало бы красноречивее любых слов! Но в памяти моей возникло лицо Барбары, а в ушах еще звенели слова Люси Фрейзер. Черная тень, вгрызавшаяся в самое сердце луны, казалось, остановила свой ход. Бездонное небо глядело на нас глазами торжественных звезд. Шорох листвы затих и душистый осенний ветерок на миг улегся; облако неподкупных свидетельств эхом вторило крику моей пробудившейся совести. Опечаленная, раздавленная стыдом, я отстранилась от Мартина.

- Мартин Фрейзер, - сказала я, - ваши слова заставляют меня открыть вам правду. Я - самая лживая из всех женщин, что вы только встречали. Я пришла сюда с одной-единственной твердой целью - очаровать вас, и доведись вам хоть однажды попасть в круг моих знакомых, вы услышали бы обо мне лишь как о бессердечной и легкомысленной кокетке. Я не смею принести свою ложь к вашему очагу и отравить ваше сердце смертельной горечью. Не говорите же со мной сейчас, наберитесь терпения - я сама напишу вам!

Он хотел удержать меня, но я отшатнулась и, стремглав помчавшись по аллее, покинула свой Эдем, унося в сердце вечный позор. Затмение вошло в полную силу, и, объятая страхом перед темнотой и душевным смятением, вся дрожа и всхлипывая, я остановилась под шелестящими тополями.

Мне хотелось лишь одного - поскорей укрыться в своей комнате, но по пути я повстречала Барбару.

- Что с тобой стряслось? - спросила она, устремив на меня вопросительный взгляд холодных глаз:

- Ничего, - ответила я. - Просто надоела астрономия. Я больше не пойду в «Остролисты». Все равно никакого толка.

пустая трата времени?

- Еще как поняла, - пробормотала я и пошла в свою комнату, чтобы на протяжении долгих мучительных часов этой ночи на собственном горьком опыте познать, что значат отчаяние и безнадежность.

Назавтра я послала Мартину Фрейзеру письмо, где в каждом слове звучала святая истина, кроме того лишь, что, обманывая саму себя и даже в глубинах полнейшего самоуничижения цепляясь за остатки ложной гордости, я сообщила ему, что не люблю и никогда не любила его.

Первым, на чем останавливался мой взгляд каждое безрадостное утро, были высокие тополя, качающиеся вокруг его дома и без устали машущие мне ветвями, словно приглашая зайти. А последним, что видела я вечером, был ровный свет в окошке его библиотеки, сияющий сквозь деревья, точно звезда, одетая лавровым венцом. Но я знала, что самого его я более никогда не увижу, ибо письмо мое было слишком недвусмысленным, чтобы питать еще какую бы то ни было надежду, а попытаться словно бы невзначай встретить его на прогулке мне помешал бы стыд. Все, что мне оставалось - это вернуться к прежней жизни, если только моя измученная и алчущая душа могла обрести утешение среди той шелухи, что прежде составляла смысл моей жизни.

с Барбарой и одинокая старость. Так почему я не могла жить, как тысячи женщин, вовсе не таких уж несчастных в браке? Но на память мне пришли строки из одной из книг Мартина: «Отнюдь не всегда долг наш состоит в том, чтобы вступить в брак, но он всегда в том, чтобы жить согласно истине и не гнаться за призрачным счастьем ценою чести, не спасаться от безбрачия ложью», - засим я укрепилась духом, приготовившись не дрогнув встретить унылый и безрадостный удел, и отвергла предложение.

нянюшкой приглядеть за вывозом мебели. Мне не хотелось покидать наше старое жилище до последней минуты, и я рада была встретить день Рождества одна в опустелом доме, чтобы здесь, в одиночестве, мысленно собрать воедино все связанные с ним воспоминания пред тем, как уехать в неведомые края. И вот рождественским вечером я рассеянно бродила по пустым комнатам - пустым, но не более заброшенным, чем мое сердце, из которого были с корнем вырваны все старые воспоминания и новая, но самая глубокая привязанность - пока машинально не остановилась перед окном, откуда часто глядела на «Остролисты».

День был облачен и пасмурен, густо падал снег, но к вечеру буря миновала и на безлунных небесах ярко засияли звезды. Свежевыпавший снег искрился отблесками небесных огней, на фоне неба отчетливо выделялась черная громада - дом Мартина Фрейзера. Спальня его вот уже много ночей кряду оставалась темна, но окно старого мистера Фрейзера, расположенное ближе к нашему дому, струило на заснеженную лужайку потоки ослепительного света. Устав от непосильных дневных трудов и изматывающих душу переживаний, я склонилась к окну, припав разгоряченными щеками к морозным стеклам и повторяя про себя все подробности моего знакомства с Фрейзерами. Перед моим мысленным взором проносились картина за картиной, видение за видением - мечты о счастье, которое могло бы стать моим.

Я стояла перед окном, крепко прижимая к глазам руки, по котрым катились слезы, когда в комнату, чтобы закрыть ставни, вошла няня. Заметив меня, она нервно вздрогнула.

- Мне померещилось, будто я увидела твою мать! - воскликнула она. - Сотни раз видела, как она вот так же стоит у этого самого окошка.

- Сьюзен, а как вышло, что моя мать не вышла замуж за мистера Фрейзера?

изрядно угрюм и нелюдим. Они поссорились, и твоя мать назло ему объявила, что выходит за мистера Греттона, твоего отца! Ну вот! Мистер Фрейзер в одну ночь превратился в глубокого старика и с тех пор, пожалуй, ни разу покидал дом, так что она больше никогда так его и не видела, хотя он жил совсем рядом - но я-то частенько подмечала, когда твой отец был где-нибудь на балу, или на скачках, или на вечеринке с друзьями, как она стоит тут, точь-в-точь, как ты сейчас. Только последний раз на руках у нее была ты - я принесла тебя для поцелуя на сон грядущий, а она склонилась к окну и прошептала тихонько, глядя на Небеса: «Бог свидетель, я честно пыталась исполнить свой долг перед мужем и моей крошкой!»

- Нянюшка, - попросила я, - оставь меня одну, не закрывай еще ставни.

Никакому самолюбию и жалости к себе не оставалось более места в моем сердце. Как часто твердила я себе, что нет на земле скорби, подобной моей, но ошибка моей матери была куда страшнее, и испытание ее - суровее, чем мое. Тяжкий крест, который она сама на себя взвалила, обрек ее на раннюю могилу, но не ушел в землю вслед за ней - этот крест, ставший после ее смерти во много раз тяжелее, покоился теперь на сердце старика, который, без сомнения, долгие часы размышлял о событиях своей ушедшей жизни и более всего - об этом, ибо оно было печальнее прочих. Как же хотелось мне еще раз увидеться с ним - увидеть того, кто оплакивал гибель моей матери сильнее и дольше всех! И вот я решила тайком прокрасться через поля, по аллее и, если окно мистера Фрейзера не занавешено (как можно было предположить по струящемуся из него яркому свету), еще раз взглянуть на него в память о моей матери.

На крыльце я помедлила, словно мы обе - и моя мать, и я - стояли на пороге какой-то сомнительной авантюры, но, с присущим мне упрямством, отмела все колебания и устремилась в морозную ночь.

Да, окно было не занавешено - я разглядела это еще у ворот аллеи. Скоро я увижу его, того, кого любила моя мать, увижу, как в безрадостном одиночестве лежит он на кушетке, где провел все эти утомительные годы, пока Люси Фрейзер не подросла настолько, что смогла заменить ему дочь. И тут я вспомнила слухи, что с грустью поведала мне Сьюзен пару часов назад: будто внучка старика умирает; и с растущей тревогой я мчалась все дальше, покуда не очутилась под окном.

удобства или же роскоши - ни уюта, ни ярких красок, ни пышности: теперь это была просто библиотека и рабочий кабинет погруженного в занятия студента, что забывает о комфорте и пренебрегает им. Однако какой бы она ни была, сердце мое мгновенно узнало в ней родной дом - ибо там сидел Мартин, по своему обыкновению, с головой уйдя в какие-то вычисления и время от времени заглядывая в разложенные повсюду кругом книги.

Возможно ли, что этот самоуглубленный человек совсем недавно еще столь пылко твердил мне о своей любви, а теперь, равнодушный и безучастный, сидит перед огнем в тепле и уюте, так близко, что я могла бы коснуться его рукой - а я, точно бездомная бродяжка, стою в темноте, на морозе, в полном отчаянии? Неужели эхо моих шагов уже не трепещет на его пороге, а призрак моего лица не встает между ним и его вычислениями? Я утратила право сидеть возле него, читая заметки, сделанные его рукой, и разгоняя угрюмость, грозившую овладеть его натурой - и у меня даже не оставалось надежды (а для меня это было бы поистине надеждой и утешением), что какая-нибудь другая женщина, правдивее и достойнее меня, сможет обрести утраченные мною права.

Тут раздалось слабое позвякиванье колокольчика. Мартин поднялся и покинул комнату. Я гадала, успею ли прокрасться внутрь и взять на память всего лишь один-единственный клочок бумаги, который он небрежно откинул в сторону; но едва я трепещущей рукой взялась за ручку стеклянной двери, он вернулся, неся на руках худенькую фигурку крошки Люси Фрейзер. Бережно укутав девочку в широкий плащ, он усадил ее в кресло и подкатил поближе к огню. Суровые черты его лица смягчились в нежной улыбке. Страстно желая вновь оказаться рядом с этим благородным сердцем и заставить холод и мрак отступить, я протянула к нему руки, а потом повернулась и побрела прочь, в мой разоренный дом, унося в памяти это последнее нежное воспоминание.

Внезапно в плюще у меня над головой что-то зашелестело И крохотная птичка, вылетев из гнезда в морозную ночь, ударилась об освещенные стекла окна. В то же мгновение пес Мартина, и без того уже взбудораженный, потому что он-то давным-давно учуял меня, с лаем вскочил на окошко, и я только успела спрятаться в кустах, как Мартин отворил дверь и вышел на террасу. Пес с радостным тявканьем помчался по моим следам, Мартин озирался по сторонам, а я пыталась забиться в самую глубокую тень. Я знала, что он неизбежно найдет меня - на свежевыпавшем снегу так ясно виднелись отпечатки моих шагов - и меня захлестнула отчаянная волна стыда и вместе с тем неудержимой радости. Я видела, как Мартин раз или два сбивался со следа, но потом все же вышел на верный путь и, приподняв ветви, под которыми я пряталась, нашел меня среди лавра. Я сжалась в комочек, и он недоуменно нагнулся ко мне.

- Это Стелла, - еле пролепетала я.

Он подхватил меня на руки, точно заблудившегося ребенка, которому давно следовало вернуться домой, отнес меня через террасу в библиотеку и усадил в кресло перед пылающим камином. Один легкий поцелуй девочке, чьи устремленные на нас глаза зажглись странным светом - и вот он уже схватил обе мои руки в свои, жадно вглядываясь мне в лицо. Я встретила этот взгляд не дрогнув - глаза в глаза. Долгим, неустанным взором мы изучали глубины сердец друг друга. Меж нами более не было места сомнениям или недоверию, обману и недомолвкам.

Звезда наша поднялась и засияла высоко в небесах, струя немеркнущий свет на грядущие годы. Где-то вдали зазвучал колокольный звон, отдаваясь в наших душах, точно пенье свадебных колоколов. Звук этот вывел нас из нашего блаженного забытья.

- Я уже думал, что потерял тебя, - сказал Мартин. - Я все ждал, все верил, что ты придешь, но сегодня вечером мне сообщили, что ты уехала, и я даже сказал об этом Люси. Она умирала от желания видеть тебя.

С этими словами он передал мне девочку, и она прижалась ко мне, с усталым вздохом склонив головку мне на грудь. Минуту спустя мы услышали, как к дому подходят певчие, и Мартин поспешил опустить занавеску, прежде чем они успели выстроиться перед домом и начать гимн о чудесной звезде на Востоке.

«Веселого Рождества и счастливого Нового Года вашему дому», Мартин вышел на крыльцо поговорить с ними, а я спрятала лицо в кудряшках девочки, вознося хвалы Господу, который так изменил меня.

- Но что с ней, Мартин? - в ужасе вскричала я, поднимая голову, когда он вошел обратно.

- Это всего лишь обморок, - пояснил Мартин. - Она так ослабела с тех пор, как ты покинула нас, Стелла, и единственная моя надежда на ее выздоровление кроется в твоих неусыпных попечениях.

Всю ночь я просидела, баюкая дитя на груди - малютка очнулась от своего обморока, более похожего на смерть, и теперь спокойно спала у меня на руках, ибо начала уже черпать жизнь, радость и счастье из моего сердца. Стояла глубокая тишина, и спокойствие окутало нас благословенным оазисом, прерванное лишь появлением моей нянюшки, которую Мартин нашел в состоянии полнейшей тревоги и паники.

величайшей нежностью и радостью, но чаше называл меня Марией, а не Стеллой - я радовалась, что смогла напомнить ему ее. А вечером, когда я сидела в кругу близких мне людей, на меня напала вдруг такая дрожь и так начали душить слезы, что унять их могли только самые нежные заботы моей новой семьи. А потом я пела им старинные песни, вся прелесть которых заключается лишь в незатейливых мелодиях, а мистер Фрейзер легко и свободно говорил о минувших временах и о том времени, которому лишь суждено еще прийти, а глаза Люси почти смеялись.

Потом Мартин отвел меня домой по тропе, где столько раз я ходила одна, не испытывая ни малейшего страха; но теперь полнота моего счастья сделала меня робкой, и при каждом необычном шорохе я все ближе прижималась к нему с блаженным чувством, что меня есть кому защитить.

И вот, солнечным весенним днем, с ликующей Люси и торжествующей победоносной Барбарой в роли подружек невесты, я робко и радостно приняла счастливый жребий стать женой Мартина Фрейзера. И с тех пор, всегда памятуя о пустоголовой глупости моего девичества, я неизменно старалась стать лучше и исполнять свой долг с еще большими любовью, благодарностью и самозабвением. Но Мартин еще долго притворялся, будто не верит, что той ночью я прокралась в их усадьбу, чтобы бросить последний взгляд не на него, а на его отца - я ведь не знала, что спальня мистера Фрейзера стала теперь библиотекой его сына».