Большие надежды.
Глава двадцать восьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава двадцать восьмая. (старая орфография)

Глава двадцать восьмая.

Итак, мне предстояло на следующий день посетить мой родимый город. В первом порыве раскаяния я хотел непременно остановиться у Джо. Но когда прошло несколько времени и я взял на завтра место в дилижансе и съездил к мистеру Поксту, я начал изобретать себе извинения, чтоб остановиться не у Джо, а в "Синем Вепре". Во-первых, я стеснил бы Джо, ибо меня не ожидали и моя постель верно не была готова; во-вторых, от нашего дома было слишком далеко до мисс Хевишем, а она была очень взыскательна. Самого себя обманывать легче всего, и потому я легко поддался этим обманчивым доводам. Однако, это очень странное явление. Взять по ошибке фальшивую монету за настоящею - дело очень понятное; но, что сказать о том, кто принимает фальшивую монету своего собственного изделия за настоящую? Обязательный незнакомец может, взявшись завернуть мои деньги, ловко подменить их ореховой скорлупой; но что ж его ловкость сравнительно с моею, когда я сам завертываю скорлупу и уверяю себя, что это деньги?

Решивишс остановиться у "Сипяго Вепря", я начал раздумывать, не взять ли мне с собою моего грума. Конечно, меня сильно соблазнила мысль об эффекте, который он произвел бы, публично выставляя свои высокие сапоги на дворе "Синяго Вепря". Я с торжеством воображал себе, как он войдет в лавку Трэбба и как ошеломит его мальчишку. Но, с другой стороны, этот самый мальчишка мог с ним сблизиться и рассказать ему кое-что, или, пожалуй, осмеять и закидать его грязью на улице. Чего нельзя было ожидать от такой дерзкой твари? К тому ж, могла о нем услыхать и моя благодетельница и не одобрить такой роскоши. Словом, я решился ехать один.

Я взял место в вечернем дилижансе, и так как была уже зима, то мы не могли приехать к месту назначения прежде сумерек. Дилижанс отъезжал в два часа, и я приехал в контору минут за десять. Я взял с собою грума до дилижанса, чтоб мне помочь в случае нужды, хотя, по правде, он никогда мне не помогал, если только мог отвертеться.

В то время было обыкновение пересылать колодников на галеры в общественных дилижансах. Я часто слыхал об этом и сам видал на больших дорогах, как они, сидя в наружных местах, гремели своими цепями; потому я вовсе не удивился, когда Герберт, встретив меня на дворе, объявил, что со мною вместе едут двое колодников. Но, как известно, я имел причины, хотя уже и очень устарелые, смущаться при одном имени колодников.

-- Ведь, это тебе все-равно, Гендель? - сказал Герберт.

-- Конечно!

-- Мне показалось, как-будто тебе это очень не понравилось.

-- Я не могу сказать, чтоб они мне нравились, да и ты, я думаю, не особенно их любишь. Впрочем, мне, право, все-равно.

Они выходили из-за прилавка и, вероятно, только-что подчивали своего надсмотрщика, ибо все трое рукою обтирали рот. Руки обоих колодников были скованы вместе; на ногах у них были знакомые мне колодки; платье их также было довольно мне известно. Тюремщик, провожавший их, имел при себе пару пистолетов и под-мышкой нес толстую, сучковатую дубину. Однако, он, казалось, был с ними в дружеских отношениях. Он остановился с ними посреди двора и стал смотреть, как запрягают лошадей. Смотря на него, можно было принять каторжников за интересную выставку, а его - за её распорядителя. Один из колодников был выше и толще другого и, но какому-то странному случаю, свойственному и не одним колодникам, платье на нем было уже и короче, чем у его товарища. Его руки и ноги казались огромными подушками для булавок, и вообще его странный костюм совершенно обезображивал его фигуру. Но я тотчас же узнал его полузакрытый глаз: это был незнакомец, давший мне некогда в трактире две фунтовые бумажки.

Легко было видеть, что он меня не узнал. Он посмотрел на меня искоса, и глаза его остановились на моей цепочке, потом он плюнул в сторону и сказал что-то товарищу. Они оба засмеялись, повернулись, гремя цепями, и обратили свое внимание на другой предмет. Большие нумера на спине, как-будто сорванные с домов, грубые, неуклюжия фигуры, колодки на ногах, обвязанные, для приличия, носовыми платками, наконец, презрение, всеми им оказываемое - все это придавало им какой-то неприятный, гнусный вид.

Но это еще не все. Оказалось, что все задния наружные места были заняты каким-то семейством, перебиравшимся из Лондона в провинцию. Таким образом, для колодников оставались только передния места, тотчас за кучером. Увидев это, вспыльчивый господин, занявший четвертое место впереди, пришел в страшную ярость, крича, что противно правилам сажать его в такое подлое общество; что это мерзко, гадко, безсовестно и т. д. и т. д. Дилижанс был готов и кучер уже выходил из терпения. Мы начали усаживаться, к нам подошли и колодники с их присмотрщиком, и от них понесло странною смесью горячого хлеба, байки, веревок и сажи, запахом, присущим всем каторжникам.

-- Не извольте безпокоиться, сэр, - обратился присмотрщик к сердитому путешественнику: - я сам сяду рядом с вами. Я их посажу к краю. Они не будут вас безпокоить, сэр. Представьте себе, что их и нет вовсе.

-- И я также, - подхватил другой колодник угрюмо: - я бы никого не обезпокоил, еслиб действовал по своему желанию.

После этого они разсмеялись и начали щелкать орехи, выплевывая скорлупу. Мне, право, кажется, что в их положении, презираемый всеми, и я бы делал то же.

Наконец, сердитому господину пришлось решиться или ехать в случайном, неприятном обществе, или оставаться в Лондоне. Нечего было делать, он взлез на свое место. Около него поместился присмотрщик, а далее и колодники. Я сел на свое место, на козлах, перед самым моим колодником, так что его дыхание обдавало мою голову.

-- Прощай, Гендель! - крикнул Герберт, когда дилижанс тронулся.

"какое счастье, что он меня не звал Пипом!"

Невозможно выразить словами, как отчетливо ощущал я дыхание колодника не только на голове, но и вдоль всей спины. Дыхание это имело какое-то едкое свойство и, казалось, проникало до мозга; я начинал уже от боли скрежетать зубами. Я тщетно старался повернуться к нему боком и плечом защитить голову от его дыхания; эти усилия могли только сделать меня кривобоким. Погода была очень сырая и колодники не переставали проклинать холод. На всех нас нашла какая-то спячка, и не проехали мы половины дороги, как все задремали, дрожа от стужи. Я сам задремал, раздумывая, не дать ли мне этому несчастному несколько фунтов, и как бы это удобнее сделать. Но на козлах спать неудобно и я с ужасом проснулся, сильно пошатнувшись вперед, будто желая нырнуть между лошадей. Тогда я снова стал думать о своем колоднике.

Но, должно-быть, я дремал долее, чем я думал, ибо, хотя я и ничего не мог различить в темноте, при мерцающем свете наших фонарей, но я чувствовал, по сырости в воздухе, что мы уже едем по болотам. Колодники, желая за моей спиной укрыться от холода и ветра, совсем налегли на меня. Я но успел еще хорошенько придти в себя, как услышал те же слова, которые меня теперь занимали, произнесенные моим знакомцем колодником:

-- Две фунтовые бумажки.

-- Как он их достал? - спросил другой колодник.

-- Я бы желал теперь их иметь, - пробормотал неизвестный мне каторжник, проклиная холод и ветер.

-- Две фунтовые бумажки или друзей?

-- Конечно, две однофунтовые бумажки. Я бы за один фунт продал всех друзей на свете и почел бы это выгодною сделкой. Ну, так он говорит?..

-- Так он говорит, - продолжал прерванный рассказ мой знакомец: - все это случилось в какие-нибудь полминуты за кучей дров, на верфи. Вас скоро выпускают? - спросил он. Да, - отвечал я. - Не потрудитесь ли вы отыскать ребенка, который накормил меня и не выдал моей тайны, и отдайте ему две фунтовые бумажки. Я обещал и исполнил свое обещание.

-- Нисколько. Мы не из одной шайки и с различных понтонов.

-- А что, скажи по правде, ты только тогда и был на понтоне в этих краях?

-- Да.

-- Ну, а что ты думаешь об этих местах?

Оба они начали поносить наш край самыми резкими выражениями, но понемногу они совершенно истощили свой запас ругательств и поневоле замолчали.

Услыхав этот разговор, я, конечно, тотчас слез бы с экипажа и остался бы один на мрачной дороге, еслиб только не был уверен, что мой знакомец и не подозревал моего присутствия. Действительно, я не только изменился в летах и росте, но моя одежда была другая, мое положение совершенно иное, так что ему было почти невозможно узнать меня без посторонней помощи. Все же, если случайное стечение обстоятельств могло свести меня с ним в одном дилижансе, то" могло и открыть меня ему. Потому я решился слезть, как только мы въедем в город. Этот план я исполнил с успехом. Мой маленький мешок лежал у меня под ногами в ящике; мне только стоило отцепить крючок, чтоб достать его. Кинув его на землю, я сам слез вслед за ним у первого фонаря в городе.

Что же касается колодников, они продолжали путь в дилижансе, а после отправились на понтоны. Я припоминал себе то место, откуда их повезут на понтон. В воображении своем, я уже видел лодку, дожидавшуюся их у земляных ступенек, я слышал опять: - "ну, отваливай!" - и опять предо мною выступал из мрака ночи зловещий ноев ковчег.

Я не сумел бы объяснить, чего я боялся, ибо мое чувство было неопределенно. Мною овладел какой-то неимоверный трепет. Идя к трактиру, я чувствовал, что боялся чего-то хуже, чем простого, хотя далеко неприятного признания меня колодки ком. Я убежден, что неопределенное чувство, овладевшее мною, был воскресший на минуту страх, преследовавший меня в детстве.

"Синяго Вепря" была совершенно пуста и прислужник меня не признал, пока я не уселся за обед. Извинившись в своей забывчивости, он тотчас предложил послать к Пембельчуку.

-- Нет, - сказал я: - незачем.

Прислужник - тот самый, который некогда, в день моего поступления в ученики к Джо, протестовал от имени жильцов - казалось, очень удивился и воспользовался первым удобным случаем, чтоб подложить мне под-руку засаленный старый листок местной газеты. Я невольно взял газету и прочел следующее: "Наши читатели прочтут не без интереса, по случаю недавняго романтического возвышения в свете одного молодого художника железных дел в нашем околотке (какая великая тема для вдохновения нашего великого, хотя и не всеми признанного, поэта Туби), что ранним патроном, другом и благодетелем знаменитого юноши, был человек, всеми уважаемый и имеющий кой-какие интересы в торговле хлебом и семенами. Его чрезвычайно удобные контора и кладовые находятся в ста шагах от главной улицы. Мы с душевным удовольствием извещаем, что именно он был ментором нашего юного Телемака, ибо очень приятно знать, что наш юноша обязан первоначально своим счастьем гражданину нашего города".

После этого, я имею основательные причины думать, что еслиб в дни моего счастья и веселья я попал бы случайно на северный полюс, то, наверно, и там бы нашел каких-нибудь эскимосов или образованных людей, которые объявили бы мне что Пембельчук был благодетель моей юности и основатель моего счастья.