Большие надежды.
Глава сорок первая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава сорок первая. (старая орфография)

Глава сорок первая.

Тщетна была попытка описать чувства, наполнявшия мою душу, и неловкое положение Герберта, пока, в присутствии Провиса, я раскрывал ему роковую тайну. Достаточно сказать, что мои собственные чувства верно отражались на лице у Герберта, и между ними виднее других выдавалось отвращение к моему благодетелю.

Довольно было бы одного торжества, с каким он следил за моим рассказом, чтоб поселить в нас отвращение к нему. Кроме того, что со времени своего приезда он однажды был "груб" (о чем он немедленно и сообщил Герберту по окончании моего рассказа) он не мог представить себе другой помехи моему счастью. Он хвастался тем, что сделал из меня джентльмена и даст мне средства поддержать это звание, и пришел к заключению, что нам обоим есть чем похвалиться и похвастаться.

-- Видите ли, Пипов товарищ, сказал он Герберту после продолжительного разсуждения: - я был груб на одру минуту - я знаю, что был груб. Я сейчас же сказал нипу, что не даром сделал из Пипа джентльмена, а Пип сделает из вас джентльмена, - я знаю, как мне должно с вами обращаться. Милый мой мальчик и Пипов товарищ, вы оба можете быть уверены, что я на себя надену приличную узду. Ходил в узде, пока не выпустил того грубого слова, и теперь в узде, и век не сниму её.

Герберт сказал: "разумеется", но судя по его взорам, он далеко не видел в этом большого утешения и ставился озадаченным и пораженным. Мы с нетерпением ожидали минуты, когда он уйдет к себе и оставит нас вдвоем, но, кажется, ему не хотелось оставить нас наедине, и он просидел довольно долго. Уже пробило полночь, когда я проводил его в Эссекс-Стрит, где он вошел при мне в свою мрачную дверь. Когда дверь эта захлопнулась, я, впервые после его приезда, почувствовал минутное облегчение.

Неспокойный с тех пор, как наткнулся на чужого человека на лестнице, я всегда осматривался, когда в сумерки ходил за своим гостем и ночью возвращался с ним, желая убедиться, что никто не следует за нами, и на этот раз я осмотрелся на все стороны. Как ни легко вообразить себе в большом городе, что за вами следят, но теперь я не заметил никого, кто бы, хоть сколько-нибудь, заботился обо мне. Немногие шедшие по улице, прошли каждый своей дорогой, и когда я повернул обратно в Темпл, улица была пуста. Никто не выходил со мною из ворот, никто не вошел за мною. Проходя мимо фонтана, я увидел, как окна его тихо и спокойно светились в темноте, и Гарден-Корт, когда я остановился у двери дома, в котором мы жили, был так же спокоен и безмолвен, как лестница, по которой я взобрался домой.

Герберт встретил меня с распростертыми объятиями, и я никогда не сознавал так сильно, как в ту минуту, что за блаженство иметь истинного друга. Произнеся несколько слов или, вернее, звуков, в утешение друг другу, мы сели, чтоб обсудить вопрос: - что тут делать?

Стул, на котором сидел Провис, еще стоял на том же месте; Герберт взял его безсознательно, но в ту же минуту вскочил и взял другой. Писле этого, ему не к чему было признаваться в своем отвращении к моему благодетелю, которое и я разделял довольно явно, чтоб не нуждаться в объяснениях. Мы поменялись признаниями, не открывая рта.

-- Что, что тут делать? - сказал я, когда Герберт перешел на другой стул.

-- Бедный, милый Гендель, - отвечал он: - я слишком поражен, чтоб здраво помышлять о чем бы то ни было.

-- То же было и со мной, когда удар внезапно разразился. Но что ни будь да надо же предпринимать. Он хочет непременно заводить лошадей, карету и всякую роскошь. Надо же остановить его как-нибудь.

-- То-есть, ты не хочешь принять?..

-- Могу ли я? - подхватил я, видя, что он остановился. - Подумай о нем! Посмотри на него!

Мы оба невольно содрогнулись.

-- Я боюсь, Герберт! Дело в том, что он ко мне сильно привязался. Видана ль когда подобная судьба?

-- Бедный мой милый Гендель, - повторил Герберт.

-- Да к тому же, - сказал я: - ведь, остановись я сейчас же, не возьми я более от него ни одного пенса, подумай, сколько я ему должен! Потом опять, у меня большие долги, очень большие для человека, не имеющого никаких надежд в будущем, а я ни к чему не подготовлен, ни к чему не годен.

-- Ну, ну! - возразил Герберт: - уж не то, чтоб ни к чему не годен.

-- К чему ж я годен? На то разве годен, чтоб пойти в солдаты? Я, может-быть, и отправился бы уже, еслиб не желание поговорит и посоветоваться с тобою, единственным моим другом.

Я не мог долее удержаться от слез; но Герберт только горячо пожал мне руку и притворился, что ничего не замечает.

-- Во всяком случае, милый Гендель, - сказал он: - идти в солдаты последнее дело. Если ты откажешься от всех этих благ, то, вероятно, в надежде когда-нибудь выплатить уже истраченные на тебя деньги. А надежда эта была бы плохая, если бы ты пошел в военную службу. Да к тому же это безсмысленно. Тебе гораздо лучше поступить в контору Ииларикера. Ведь, ты знаешь, я скоро вхожу в долю.

Бедняжка, он мало подозревал - благодаря чьим деньгам.

-- Другое обстоятельство еще то, - продолжал Герберт: - что он человек необразованный и решительный, у которого постоянно была в голове одна мысль. Более того, он, мне кажется, хотя я могу и ошибаться, человек необузданного, отчаянного характера.

-- Таков он в самом деле, - сказал я: - я могу привести тому доказательство. И я рассказал о встрече его с другим каторжником, о чем умолчал в своем вечернем рассказе.

мысли, после стольких лет труда и ожидания, ты разрушаешь сто планы, делаешь тщетными для него накопленные им богатства. Не догадываешься ли ты, что он может сделать в подобных обстоятельствах?

-- Я только и думал, только и бредил об этом с тех пор, как он тут. Ничего не представлялось яснее моему уму, как то, что он отдастся в руки правосудия.

-- А ты можешь быть уверен, - сказал Герберт: - что подобный поступок сопряжен с большою опасностью. В этом то заключается власть его над тобою, пока он в Англии. Он непременно решится на этот отчаянный поступок, если ты бросишь его.

Я был так поражен этой мыслью, постоянно меня преследовавшею, что не мог долее сидеть на стуле, а стал ходить по комнате, из одного угла в другой; случись подобная вещь, я бы считал себя его убийцею, даже еслиб он не предал себя добровольно. В сравнении с такою мыслию, было даже легко сносить его присутствие, хотя я согласился бы охотно работать на кузнице во все дни моей жизни, чтоб избавиться от него.

Но не было возможности обойти вопрос: что тут делать?

-- Первое и главное дело - удалить его из Англии, - сказал Герберт: - тогда, пожалуй, удается уговорить его и вовсе уехать.

-- Но куда бы его ни отправили, он может воротиться.

-- Добрейший Гендель, разве не очевидно, что объясниться с ним здесь, по соседству с Ньюгетом, гораздо опаснее, чем где в ином месте. Когда б приискать какой-нибудь предлог к его удалению, вот хоть напугать его тем колодником, или чем нибудь иным. А ну, подумай-ка - не знаешь ли чего такого из его жизни?

-- Увы! - воскликнул я, держа перед Гербертом раскрытые руки свои, будто на них лежала вся горечь моей участи. - Я ничего не знаю о его жизни. Когда по ночам я сиживал с ним здесь перед огнем, меня просто сводила с ума ужасная мысль, что я его знаю только, как злодея, который в детстве два дня сряду пугал меня до смерти!

Герберт встал, взял мою руку и мы стали медленно ходить взад и вперед по ковру, следуя за его узорами.

-- Гендель, - сказал Герберт, останавливаясь: - ты убежден, что не можешь более ничем от него пользоваться, не так ли?

-- Совершенно. И я уверен, что и ты на моем месте поступил бы не иначе.

-- И ты убежден, что должен с ним разойтись?

-- Можешь ли ты сомневаться, Герберт?

-- Но ты обязан пещись о нем и стараться спасти его от угрожающей опасности. Ты должен, следовательно, прежде всего удалить его из Англии, а потом уже позаботиться о себе. А раз, ты его выпроводил, ради Бога, постарайся вылезть из этой петли, и тогда уже, милый Гендель, мы вместе постараемся устроить свои дела.

-- Ну, Герберт, - сказал я, - что касается до того, чтоб выведать у него подробности его жизни, то, мне кажется, на это нет другого средства, как прямо попросить его рассказать свою историю.

-- Да. Спроси его, - сказал Герберт, - за завтраком, по утру. Прощаясь, он объявил, что придет к нам завтракать.

С этими планами в голове мы улеглись спать. Мне снились самые дикие сны о нем, и я проснулся на другое утро, вовсе не освежившись сном - все с тою же мыслию в голове, что его поймают, как беглого ссыльного. На яву эта мысль не покидала меня ни на минуту.

Он пришел в назначенное время, вынул свой нож и уселся у накрытого стола. Он только и говорил о том, как "его джентльмен покажет себя настоящим джентльменом", и советовал мне приняться поскорее за бумажник, который он мне передал. Он смотрел на наши комнаты и на свою квартиру, как на временное помещение, и советовал мне не медля приискать "угол по-важнее", где бы и ему найти "привал", в случае нужды. Когда он окончил свой завтрак и обтирал свой нож об ногу, я сказал ему без малейшого предисловия:

-- Помню ли? - сказал он: - я думаю, что так!

-- Нам бы хотелось узнать поболее о вас и о том человеке. Странно ничего не знать о нем, и в особенности о вас, кроме того, что я мог рассказывать вчера. Теперь, кажется, приспело время ) слышать от вас подробности вашей жизни.

-- Ну! - сказал он, подумав немного. Помните ж, что вы присягали, Пипов товарищ.

-- Разумеется, - возразил Герберт.

-- Известно, - подтвердил Герберт.

-- И не забудьте, что все, чтоб я ни сделал, я загладил своим трудом.

-- Так, так!

Он вынул свою черную трубку и хотел было набить ее, не потом раздумал, опасаясь, вероятно, чтоб курение ему не помешало рассказывать. Он спрятал в карман свой негрский табак, прицепил трубку к пуговице сюртука, положил руки на колени и, сурово посмотрев несколько времени на огонь, начал свой рассказ.