Большие надежды.
Глава сорок шестая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава сорок шестая. (старая орфография)

Глава сорок шестая.

Уже пробило восемь часов, когда я очутился в атмосфере стружек и свежого леса. Весь берег был застроен доками и мастерскими, в которых строились лодки и изготовлялись мачты, весла и блоки. Эта часть города была мне совершенно незнакома. Спустившись вниз по реке, я узнал, что место, которое я отыскивал, находится совершенно не там, где я полагал, и что мне не легко будет его найти. Адрес, который мне дали, был: по набережной Мельничного пруда, близ Чинковского Бассейна. А о Чинковском Бассейне я знал только то, что он находится по соседству старого Грин-Копперского канатного завода.

Я не стану описывать, как я плутал по грязи и щебню, нанесенному приливом; между сухими доками, в которых чинились корабли и ломались старые, негодные их остовы; по дворам разных корабельных мастеров; между заржавленными якорями, глубоко въевшимися в землю; взбираясь на груды бочек и тесу и встречая, чуть не на каждом шагу, канатные заводы, но все не тот, который мне был нужен. Не раз, минуя место, когда был от него в нескольких шагах, я, наконец, неожиданно очутился на набережной Мельничного пруда. То был уголок очень свежий во всех отношениях; прохладный ветер с реки гулял тут на просторе; там и сям росло несколько деревьев; поодаль возвышался остов развалившейся мельницы. А вот и он, старый Грин-Копперский завод с своею бесконечною перспективою, освещенною луною.

Выбрав из нескольких опрятных домиков, выходивших на набережную Мельничного пруда, тот, который был в три этажа с деревянным фасадом и круглым окном, я взглянул на дверь и прочел на доске имя мистрисс Уимпель. Ее то мне и было нужно; я позвонил; дверь отворила мне женщина пожилая, дородная и довольно приятной наружности, но тотчас же была сменена Гербертом, который ввел меня в гостиную и запер за собою дверь. Как то приятно было видеть это знакомое лицо совершенно как дома в этом неизвестном, чуждом мне месте, и я смотрел на него совершенно иначе, чем на угловой шкаф с хрусталем и фарфором, на раковины, лежавшия на камине, раскрашенные гравюры по стенам, изображавшия смерть Кука, спуск корабля и его величество короля Георга III, гуляющого на Виндзорской террасе, в парадном кучерском наряде, лосинах и ботфортах.

-- Все устроилось, как нельзя лучше, любезный Гендель, - сказал Герберт. - Он совершенно доволен, но очень желает тебя видеть. Моя Кларочка теперь у отца и если ты подождешь, покуда она воротится, то я тебя представлю ей и тогда мы пойдем наверх... Это опять её отец.

Я в эту минуту слышал какое-то грозное ворчание над нашими головами и лицо мое, вероятно, обнаружило мое удивление.

-- Я воображаю себе, что это должно быть за старая бестия! - улыбаясь, сказал Герберт. - Я его никогда не видал. Слышишь, как несет ромом? Он с ним неразлучен.

-- С ромом-то? - спросил я.

-- Да, - отвечал Герберт и ты можешь себе представит, как он облегчает его подагру. Он прячет всю провизию у себя наверху и каждую безделицу выдает собственноручно. Все стоит на полках у него в головах, он всякую вещь сам взвешивает. Его комната должна походить на мелочную лавочку.

Покуда мы разсуждали таким образом, ворчание перешло в продолжительный рев, который через несколько времени совершенно замер.

-- Да может ли быть иначе? - сказал Герберт в объяснение. - Непременно хочет сам резать сыр. Человек с хирагрой в руке и болью во всяком месте не может одолеть целый круг сыра, не повредив себе руки.

Он, должно быть, очень ушиб себя, потому что заревел во второй раз еще сильнее.

-- Мистрисс Уимлель рада-радехонька иметь Провиса жильцом, - сказал Герберт. - Какой же человек станет выносить такой шум? Диковинное это место, Гендель, не правда ли?

Действительно, место было диковинное, по необыкновенно опрятно и чисто.

-- Мистрисс Уимлель замечательная хозяйка, - ответил Герберт на мое замечание. - И я, право, не знаю, что бы сделала моя Клара без её материнских попечений. Ведь, у Клары нет ни матери, ни одного родственника кроме этого ревуна.

-- Конечно, это не настоящее его имя, Герберт?

-- Нет, нет, это я ему дал такую кличку. Его зовут мистер Барлэ. Но какое счастье, что сын такого отца и матери, каковы мои, влюбился в девушку, которая не будет докучать ни себе, ни другим, своим родством.

Герберт уж и прежде рассказывал мне и теперь снова повторил, что он в первый раз познакомился с мисс Кларою Барлэ, когда она была еще в школе в Гаммерсмите, и что, когда она была отозвана оттуда, чтоб ухаживать за больным отцем, они оба открылись в своей любви доброй мистрисс Уимпель, которая с тех пор поощряла, и сдерживала их чувства с необыкновенною добротою и уменьем. Понятно, что ничего в этом роде не могло быть открыто старому Барлэ, психологическия понятия которого не простирались далее подагры, рома и судов.

Покуда мы разговаривали в полголоса и потолочные балки дрожали от постоянного ворчанья старого Барлэ, дверь потихоньку отворилась и в комнату вошла хорошенькая девушка, лет двадцати или около того, с мягкими черными глазами и добродушным выражением; она несла корзинку, которую Герберт поспешил взять у нея из рук и, подведя ее ко мне, совершенно раскрасневшуюся, представил просто, как "Клару". Она, действительно, была прелестная девушка и могла бы показаться яленпою красавицею сказок, которую поработил этот жестокий людоед, старый Барлэ.

-- Только взгляни сюда, - сказал с нежною и сострадательною улыбкою Герберт, указывая мне на корзинку: - это весь ужин бедной Клары, в том виде, как он выдается ей каждый вечер. Вот её порция хлеба, вот ломоть сыра, а вот ром, который я всегда выпиваю. А это, вот, завтрашний завтрак мистера Барлэ, выданный с вечера, чтоб его завтра приготовили. Две бараньи котлетки, три картофелины, несколько раздавленных горошинок, немного муки, два унца масла, щепотка соли и куча черного перца. Все это варится вместе и принимается внутрь в горячем виде. Должно быт прекрасное лекарство от подагры.

любви и невинности было в этой непринужденности, с которою она позволила Герберту обвить себя рукою вокруг тальи, и столько безпомощной кротости, что я за все деньги, лежавшия в моем бумажнике (которого я, впрочем, еще не открывал), не желал бы нарушит согласия между ними.

Я смотрел на нее с удовольствием и удивлением, как вдруг ворчанье старика снова перешло в рев, сопровождавшийся страшным стуком, как будто великан с деревянной ногой хотел пробить ею пол, чтоб добраться до нас. Услышав этот шум, Клара сказала:

-- Это, папа меня зовет, душка! И убежала.

-- Вот безсовестная-то старая обжора и пьяница, - сказал Герберт. - Чего ты думаешь, он теперь хочет, Гендель?

-- Не знаю, - ответил я: - вероятно, чего-нибудь выпить?

-- Именно! - подхватил Герберт, как-будто я отгадал что-нибудь очень удивительное. - Он держит свой грог, уже совсем готовый, в маленькой кадушке, на столе. Ты сию минуту услышишь, как Клара станет помогать ему привстать, чтоб напиться. Вот он подымается. (Послышался продолжительный рев, а за ним последовал новый удар, так что потолок задрожал). Теперь он пьет, - сказал Герберт, когда последовало несколько минут молчания. - А теперь, - добавил он, когда рев снова раздался: - он снова залег!

Клара вскоре возвратилась и Герберт провел меня наверх повидаться с нашим затворником. Проходя мимо дверей мистера Барлэ, мы слышали, как он бормотал про себя хриплым голосом, который возвышался и понижался, как порывы ветра; всего яснее слышался один постоянный припев:

-- Ай! Вот тебе и старый Биль Барлэ, окаянные твои глаза; вот тебе и старый Билг" Барлэ, окаянные твои глаза. Вот он, старый Биль Барлэ, как снят Бог, лежит на спине. Валяется на спине, как старая дохлая камбала. Вот те и старый Биль Барлэ, окаянные твои глаза. Аii! чорт бы тебя взял!

Такого то рода утешения, по словам Герберта, невидимый Барлэ бормотал себе под нос день и ночь, и когда было светло смотрел в телескоп, устроенный у его постели, так, что он не вставая, мог видеть все течение реки.

Провис, повидимому, очень удобно поместился на своей новой квартире. Две маленькия комнатки, которые он занимал, правда, очень походили на каюты, но воздух в них был прохладнее и не так сперт, как внизу, и к тому же мистера Барлэ было там гораздо менее слышно. Провис не выразил никакого безпокойства и, кажется, не имел даже серьезных опасений; я только заметил, что он очень смягчился, как и в чем, я, ни в ту минуту, ни после, не мог себе дать отчета.

Одумавшись на досуге, впродолжение целого дня, я решился не говорить ему вовсе о Компесоне. Непримиримая вражда, которую он питал к этому человеку, могла бы побудить Провиса отъискать его и таким образом опрометчиво броситься навстречу открытой погибели. Потому, как только мы вдвоем поместились перед огнем, я прежде всего спросил его, полагается ли он на суждение и сведения Уэммика?

-- Э-э, милый мальчик! - ответил он кивая головою. - Джаггерс знает.

-- Я говорил с Уэммиком, - сказал я: - и пришел вам передать его совет и предостережение.

Я рассказал ему все отчетливо и подробно, опустив только тот факт, о котором я только что упоминал. Я рассказал ему, как Уэммик слыхал в Ньюгете (от чиновников или от заключенных, неизвестно), что он находится под подозрением и что за моею квартирою постоянно следят; как Уэммик советовал ему быть поосмотрительнее, а мне на некоторое время держаться поодаль от него; и что, наконец, Уэммик сказал о бегстве из Англии. Я прибавил, что, разумеется, я отправлюсь с ним или последую за ним, как Уэммик решит. Я не распространялся о том, что за этим последует, я даже сам не был в том уверен теперь, как видел его смягченным и в явной опасности, ради меня. Что ж касается до перемены образа жизни и увеличения расходов, то я предоставил на его суждение, не был ли бы подобный шаг, в настоящих шатких и затруднительных обстоятельствах, по меньшей мере, смешон, чтоб не сказать хуже.

Он не мог опровергнуть столь убедительного доказательства и, вообще, был очень благоразумен. Его возвращение в Англию было смелым делом, говорил он и, он всегда считал его таковым, но никогда не хотел, чтоб из смелого оно превратилось в безразсудное, отчаянное дело, и, к тому же он считал себя почти в безопасности, имея таких дельных покровителей.

Герберт, все время задумчиво глядевший на огонь, заметил тогда, что советы Уэммика навели его на мысль, которую не мешало бы привести в исполнение. "Мы оба хорошие гребцы, Гендель, и когда понадобится, можем сами спустить его вниз по течению. Тогда не понадобится ни лодки, ни лодочника; хоть один источник подозрения будет избегнут и то уже много. Несмотря на то, что теперь не сезон кататься на лодке, право, очень хорошо было бы, еслиб ты сразу завел бы лодку у лестницы Темпля и взял привычку гресть вниз и вверх по реке? Ты бы взял привычку и никто бы этого не заметил, или, по крайней мере, не обратил бы на это внимания. Покатайся раз двадцать или пятьдесят, и никто не удивиться, если ты поедешь в двадцать или пятьдесят первый раз.

Этот план мне очень понравился, а Провис был от него в восторге. Мы решили, что мысль Герберта будет немедленно приведена в исполнение, и что Провис, если и увидит нас на реке, то прикинется, что нас не знает. Далее мы порешили, что, я видав нас, он будет опускать стору на окне, выходившем на восток в знак того, что все благополучно.

Когда наши совещания окончились и все было улажено, я встал чтоб идти домой, заметив Герберту, что нам бы лучше возвращаться порознь, и потому я отправлюсь получасом ранее.

-- Милый мальчик, - ответил он схватив мою руку. - Не знаю когда еще мы свидимся и мне не нравится ваше "до свиданья". Скажите лучше: доброй ночи.

-- Ну, так, доброй ночи! Герберт будет поддерживать правильные сношения между нами, а когда придет время, вы можете быть уверены, что я буду готов. Доброй ночи, доброй ночи!

Мы почли за лучшее, чтоб он оставался в своих собственных комнатах и потому провожая нас, он вышел только на площадку лестницы перед своею дверью и светил нам, протянув руку со свечею через перила. Оглянувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, я невольно припомнил первую ночь по его приезде, когда мы находились в обратном положении и когда я не подозревал еще, что мне когда нибудь будет так тяжело и грустно с ним разставаться, как теперь.

имя Провиса? Он ответил, что, конечно, нет; жилец называется теперь мистером Кэмбелем. Он также объяснил мне, что всем в доме было только известно, что мистер Кэмбел оставлен на его (Герберта) попечении, и что потому его личные интересы требуют, чтоб мистер Кэмбель был бы всегда под тщательным присмотром и вел бы самую отшельническую жизнь. Поэтому, когда вы вошли в гостиную, где мистрисс Уимпель и Клара сидели за работой, то я ни слова не сказал об участии, которое А питаю к мистеру Кэмбелю.

иным. Старый Барлэ мог быть стар, как горы, и мог ругаться и божиться, как целая армия солдат; но в этом доме, у Чинковского бассейна, было довольно молодости и светлых надежд, чтоб наполнить его до краев. Мне пришла в голову Эстелла и наше прощанье, и я пошел домой совершенно грустный.

Все было так же спокойно в Темпле, как и всегда. Окна, когда то занимаемые Провисом, были теперь темны и угрюмы, и никто не прогуливался в Гарден-Корте. Два, три раза прошел я мимо фонтана, прежде чем войти домой. Герберт, возвратившись, подошел к моей постели - потому что, усталый и нравственно измученный, я тотчас же лег в постель - отрапортовал мне тоже-самое. Отворив затем одно из окон, он выглянула. на улицу, ярко освещенную луною, и объявил мне, что тротуар был так же пуст, как любая церковь в этот час.

На следующий день, я отвраивлся покупать лодку. Дело было скоро улажено и лодка покачивалась у лестницы Темпля; я мог быть в ней в одну или две минуты. Я принялся разъезжать по реке для практики, иногда с Гербертом, иногда один. Я часто выезжал в холод, дождь и снег, но, после нескольких раз никто и не обращал на меня внимания. Сначала я держался выше Блякфрайярского моста, но потом, когда часы прилива миновали, принялся ездить к Лондонскому мосту. В то время, стоял еще старый Лондонский мост и, в известные времена прилива, ездить там было довольно опасно, и потому он пользовался дурною славою. Но приглядевшись к тому, как делали другие, я скоро приучился "пролетать" под мостом и уже начинал разъезжать между кораблями, около Пуля и вниз до Эрита. В первый раз, как я проехал мимо набережной Мельничного Пруда, я греб вместе с Гербертом и мы оба видели, как спустилась стора на окне выходившем на восток. Герберт редко бывал там менее трех раз в неделю и всякий раз приносил мне хорошия известия. Но все же было довольно причин опасаться, и я не мог отделаться от мысли, что за мною следят. Раз эта мысль овладеет человеком, она преследует его, как призрак; трудно счесть в скольких невинных людях я подозревал шпионов.

Одним словом, я постоянно дрожал за безразсудство человека, которого теперь приходилось прятать. Герберт иногда говаривал мне, что ему всегда приятно смотреть в сумерки на реку и думать, что она течет к Кларе со всем, что она несет на своих волнах. Но я с ужасом думал, что она течет и к Магничу, и, что черные пятна на её поверхности, может быть его преследователи, которые быстро, но без шума плывут, чтоб накрыть и схватить его.