Картины из Италии.
Статья вторая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Картины из Италии. Статья вторая. (старая орфография)

(Статья вторая.)

Итальянское сновидение (Венеция).

Я ехал несколько дней, останавливаясь ненадолго по ночам и никогда днем. Скорая и непрерывная последовательность мелькавших мимо меня новых мест вращалась в моей памяти, как круговая цепь полуобразовавшихся снов; множество разнообразных предметов перемешивалось в моем воображении, пока я подвигался вперед по уединенной дороге. По-временам, некоторые из них как-будто приостанавливались в своем неугомонпом и безпорядочном движении, и тогда я мог разглядывать их совершенно-ясно; потом они разсеевались, как в волшебном фонаре - одна часть их казалась попрежнему ясною, другая до половины подернута туманом, а некоторые пропадали совершенно, и из-за них выказывались моим мысленным взорам отрывки совершенно-других картин, которые снова, едва успев показаться, исчезали и опять уступали свое место другим предметам.

Раз мне показалось, что я стою перед бурыми, старыми, угрюмыми церквами Модены. При разглядывании чудовищ, украшавших их паперти, мне почудилось, что я их вижу отдельно на тихой площади Падуи, против её старинного университета: тогда фигуры эти, в степенных одеждах, группировались там-и-сям на открытом пространстве, перед древним зданием. Тогда я увидел себя в окрестностях этого прелестного города, где бродил, любуясь на необычайную опрятность домов, садов и огородов, точь-в-точь как они представлялись мне в существенности, за несколько часов назад. Вдруг, вместо всего этого, выдвигаются передо мною две башни Болоньи; одна довольно-упрямо держалась на месте с минуту, но ее столкнул чудовищный, окруженный рвами, замок Феррары, который, как олицетворение наполненной всякою чертовщиной старинной баллады, рисовался освещенный багровым сиянием утренней зари, владычествуя над одиноким, заросшим травою, полуразвалившимся городом. Короче сказать, в голове моей происходила та очаровательная суматоха, которая часто посещает воображение путешественников и которой они так охотно предаются. Каждый толчок экипажа, в котором я полудремал, как-будто выталкивал какую-нибудь картину из её места, и заменял ее также внезапно новою картиной. С воображением, настроенным таким-образом, я уснул.

Через несколько времени (так мне показалось) экипаж остановился, и это меня разбудило. Ночь наступила совершенно, и мы очутились подле самой воды. Передо мною колыхалась черная лодка, с маленьким домиком того же траурного цвета. Я уселся в нее; она отвалила, и два человека принялись грести к яркому огню, горевшему в некотором разстоянии на море.

По-временам слышался печальный вздох ветра. Он рябил воду, колыхал лодку и разгонял мимо звезд темные облака. Мне казалось странным, что я видел себя на воде в такую позднюю пору, что берег остается назади, и что я подвигаюсь все ближе и ближе к этому огню на море. Он скоро разгорелся светлее, и большой огонь раздробился на несколько меньших, мерцавших и трепетно отражавшихся на воде, по которой лодка скользила таинственною дорогой, указанной столбами и помостами.

Мы ехали на гребле миль пять, и я почувствовал в своем сновидении, как-будто лодка коснулась какого-то близкого препятствия. Выглянув со вниманием, я разсмотрел в-потьмах что-то черное и массивное, похожее на берег, но низменное, - так-что его скорее можно было принять за плот. Мы проскользнули мимо. Патрон лодки сказал, что тут кладбище.

Заинтересованный и удивленный тем, что нашел кладбище посреди моря, я обернулся и смотрел, как оно удалялось за кормою лодки. Оно скоро исчезло из вида. Прежде, чем я постиг, как это случилось и отъчего, мы уже скользили вверх по улице - неестественной улице; домы выростали с обеих сторон из воды, и черная лодка катилась под самыми их окнами. В некоторых из них мелькали огоньки, тускло отражаясь на черной воде, но везде царствовало мертвое молчание.

Таким-образом подвигались мы вперед, по призраку-городу, продолжая путь по узким водяным улицам и переулкам. Некоторые из заворотов были так тесны и круты, что длинной лодке нашей казалось невозможным обогнуть их: но гребцы, предостерегая друг друга тихим, мелодическим восклицанием, ловко переменяли направление, и она снова, не медля нисколько, продолжала скользить по гладкой воде. Иногда, гребцы другой черной лодки, похожей на нашу, вторили этому восклицанию, убавляли ходу (что делали и мы, как мне чудилось), и она промелькивала мимо подобно темной тени. Другия лодки, того же мрачного цвета, были привязаны к раскрашенным столбам, подле темных, таинственных дверей, отворявшихся прямо на воду. Некоторые из них стояли порожния; в других гребцы спали; я видел, как к одной из них направлялись из-под темных сводов какого-то дворца грациозные женския фигуры в блестящих нарядах, сопровождаемые услужливыми мужчинами и факельщиками. Я успел взглянуть на них только мельком, потому-что видение было прервано одним из множества мостов, таких низких и узких, что казалось, будто он рушится на нас и давит лодку своим сводом. Мы все ехали вперед, к центру этого дивного города; кругом везде вода, там, где ни в каком другом месте воды не бывает; из нея выдвигаются купы домов, церкви, величавые здания; но везде то же удивительное безмолвие. Наконец, мы перенеслись через широкий приток воды; миновали, как мне показалось, обширную мощеную площадь, где светлые лампы, которыми она была иллюминована, показали длинные ряды колонн и сводов массивной конструкции и большой прочности, но на взгляд легких и грациозных, как летучая паутина или опушенные инеем гирлянды деревьев. Тут я в первый раз увидел людей. Мы пристали к ступеням набережной; оне вели от воды к большому зданию, где, пройдя по безчисленным корридорам и галереям, я оцутился в комнате. Долго прислушивался я к журчанию воды, разрезываемой скользившими взад и вперед под самыми окнами черными лодками, и наконец уснул крепким сном.

Нельзя выразить словами, как великолепен был день, осветивший меня в этом сновидении; как он был свеж, исполнен жизни, движения; как отражались солнечные лучи на гладкой воде; как ясно было синее небо и как хорош воздух. Я глядел из своего окна на лодки и барки; на мачты, паруса, флаги, снасти; на группы хлопотливых матросов, занятых нагрузкою и выгрузкою этих судов; на просторные набережные, усеянные тюками, бочками, всякого рода товарами; на большие суда, лениво стоявшия тут же, близёхонько, в величавом спокойствии; на островки, увенчанные пышными строениями и башенками; на золотые кресты, горевшие на солнце над чудными церквами, выросшими из воды! Подошед к прибережью зеленого моря, волновавшагося у самых дверей и наполнявшого все улицы, я очутился на площади, отличавшейся таким величием, такой невообразимой красотой, что все, до-сих-пор виденное мною, казалось мне жалким и безцвенымь.

То была, как мне снилось, большая площадь, стоявшая на якоре, подобно всему остальному, посреди глубокого моря. На ней был дворец, который в старости своей казался величественнее и великолепнее, чем все здания земли; монастыри и арки, легкие, как-будто выстроенные руками волшебниц, но вместе с тем прочные, так-что целые столетия напрасно трудились над их разрушением - окружали дворец вместе с собором, которого архитектура совокупляла в себе все роскошные и своенравные Фантазии Востока. Недалеко от него, отдельно, красовалась высокая башня, поднимавшая до небес свою гордую вершину и глядевшая на Адриатическое-Море. Близехонько от воды стояли два зловещие столба, из красного гранита; вершина одного была увенчана изображением человека с мечом и щитом, а другого крылатым львом. В некотором разстоянии от них, еще башня - по украшениям богатейшая из богатых, даже здесь, где все пышно и богато; на верху её был большой шарь, сиявший золотом и чистейшим темно-синим цветом, - на нем были изображены двенадцать знаков зодиака, вокруг которых обращалось миньятюрное солнце, а сверху рисовались два медные исполина, которые били часы молотками по звонкому колоколу. Продольная площадка, с высокими домами, сложенными из белого камня и окруженными легкими и прекрасными арками, составляла часть этой неподражаемой декорации; там-и-сям, из мостовой выдвигались высокия пестрые мачты с флагштоками.

Я вошел в собор и ходил взад и вперед между колоннадами и сводами по всем его протяжениям. Это - величественное и подобное мечте здание необъятных размеров; оно украшено древними раззолочеными мозаиками, наполнено благоуханиями и пасмурно от дыма курений; блестит повсеместно драгоценными камнями и металлами, которые сверкают из-за железных решеток; освящено телами погребенных здесь праведников; испещрено радужными цветами расписных окон, резным деревом и разноцветным мрамором; темно в своих высотах и отдаленных перспективах; мерцает огнями серебряных лампад; фантастически-сверхъестественно, торжественно, непостижимо, везде и во всем.

Я вошел в старинный дворец, шагал молча по его безмолвным галереям и залам совета, где выглядывали на меня из рам своих портретов прежние правители этой Царицы-Вод, и где её победоносные галеры еще сражались и побеждали на полотне. Я бродил по его парадным и триумфальным залам, теперь голым и пустым, - погруженный в раздумье о прошедшем могуществе и величии республики, ибо оно прошло, и прошло невозвратно. В это время чей-то голос сказал мне со вздохом: "здесь можно еще видеть несколько остатков её прежней славы и несколько утешительных причин теперешняго упадка!"

Мне снилось, что меня повели дальше, в страшные покои, сообщавшиеся с тюрьмою, которые отделялись от дворца высоким крытым мостом, пересекавшим узкую водяную улицу - мост этот называется: Ponte di Sospiri, "Мост-Вздохов".

Сперва я прошел мимо двух иззубренных щелей в каменной стене: то были "Львиные Пасти", куда много раз в прежния времена, в ночной темноте, опускались без именные доносы на людей невинных, обвиненных перед злобным, неумолимым "Советом-Десяти". Сердце мое замерло, когда я очутился в зале, куда призывались для допроса несчастные, когда увидел дверь, в которую выводили приговоренных - дверь, никогда незапиравшуюся за человеком, которому бы предстояли жизнь и надежда!

Сердце мое было поражено еще сильнее, когда с факелом в руке спустился я из дневного света в два ряда, один под другим, могильных, ужасных, душных каменных келлий. Оне были совершенно-темны. В толстой стене каждой бы по пробито отверстие, в роде бойницы, где в прежние годы, ежедневно на полчаса, ставился факел, освещавший пленникам внутренность их темниц. Несчастные пользовались его кратковременным мерцанием и выцарапали или вырезали на почерневших стенах разные надписи. Я видел их. Мысли узников, начертанные каким-нибудь ржавым гвоздем, пережили многими поколениями их самих и их душевные муки.

Мне показали одну келлью, в которой никто не оставался более суток; она предназначалась входившим в нее обреченным мертвецам. Подле нея была другая, куда в полночь приходил исповедник - монах в темном одеянии, накрытый капюшоном, страшный даже среди белого дня; но в полночь, в этой гробовой темнице, он был гасителем последней надежды и вестником убийства. Нога моя опиралась на том самом месте, где прежде, в тот же мертвенный час, удавливали трепещущого узника. Рука моя коснулась той самой низкой и зловещей двери, через которую выносили неуклюжий мешок, погружаемый в лодку, которая отгребала и выбрасывала его туда, где дерзновение закинуть невод наказывалось смертью.

Вокруг этой неумолимой твердыни и отчасти над нею, текла вода, заставлявшая меня считать все виденное и осязаемое мною страшным сновидением: она обмывала снаружи её стены, покрывала ее сыростью и плесенью внутри; набивала в щели и трещины мокрые травы и всякую грязь, как-будто камни и решетки имели еще подозрительные отверстия, которые нужно было заткнуть; она служила гладкою дорогою трупам тайных жертв неумолимой политики - дорогою, исполненною готовности служить убийству, потому-что течение её сопутствовало и предшествовало увозимым телам, подобно безчеловечному слуге государственной инквизиции.

Когда я выходил из дворца по лестнице, называемой "Лестницею-Гигантов", в воображении моем мелькнуло воспоминание об одном отрекавшемся старце {Доже Фоскари.}, который спускался по ней медленно и трепетно, между-тем, как в душе его тяжко отдавался гул колокола, возвещавшого избрание его преемника. Потом я отвалил в одной из темных лодок и скользил по воде до старинного арсенала, охраняемого четырьмя мраморными львами. Сон мой сделался еще чудовищнее и сверхъестественнее, когда я разглядел на теле одного из этих стражей слова и надписи, начертанные на нем в неизвестное время и на неизвестном языке, так-что смысл их оставался для всех людей таинственной загадкой.

В арсенале или адмиралтействе уже не раздавался звук молотов и кораблестроительных инструментов, потому-что могущество города, как я сказал уже, давно исчезло. Он казался обломком корабля, сокрушенного бурным-морем и носимого волнами; на нем развевались чуждые флаги, а на руле стояли чужестранцы. Великолепной барки, на которой, в прежние годы, пышно выезжал глава республики для обручения с морем, тут уже не было; вместо нея, стояла раззолоченая модель, сооруженная из воспоминаний прежнего величия города: она говорила о протекших временах почти так же красноречиво (так смешиваются во прахе слабые и сильные!), как массивные столбы, своды и крыши, воздвигнутые для защиты от непогод величавых галер и кораблей, которых давно уже нет ни на стапелях, ни на водах.

служившие знаменитым воинам, лежали здесь грудами, вместе с копьями, мечами, кинжалами, палицами, луками, бердышами, колчанами стрел, арбалетами, щитами и тяжелыми секирами; тут же были стальные бляхи с вычурными насечками, предназначенные для того, чтоб боевые кони казались чудовищами, облеченными в металлическую чешую; тут было между прочим одно оружие с пружиною (которое удобно можно было носить за пазухою), предназначенное для исполнения своей обязанности без шума - для поражения людей напитанными ядом остриями.

Там же я видел одну коморку, наполненную проклятыми орудиями пытки, замысловато-изобретенными для того, чтоб скорчивать, сдавливать, язвить и разможжать человеческие члены, терзать и казнить людей муками тысячи смертей. Перед нею стояли два железные шлема с нагрудниками: они надевались плотно на головы страдальцев; на каждом было по небольшому выступу, в виде наковальни, на которую демон-мучитель мог удобно опираться локтем и внимать воплям и показаниям запертого внутри этого инструмента мученика. Они имели такое страшное подобие с человеческим образом - были такими верными снимками покрытых потом, скорченных страданием человеческих лиц, что невозможно было предполагать их гладкими и пустыми извнутри. Казалось, меня преследовали страшные, заключавшияся в них искривленные, изъязвленные остриями лица, когда я, усевшись снова в лодку, поехал к публичному гулянью или саду на воде, где увидел траву и деревья. Я забыл обо всем, что меня незадолго так сильно взволновало, погруженный в созерцание заката солнца, ярко отражавшагося на колыхавшейся воде; перед мною на небе и на воде багровый румянец; позади, весь город, освещенный пурпуровым сиянием.

Удивленный и очарованный таким дивным сновидением, я не думал о времени и не замечал его полета. А между-тем, проходили дни и ночи; я все видел себя на воде, сияло ли высоко солнце, или мерцали лучи ламп на гладкой поверхности, которая плескала на скользкия стены домов и набережных, и по которой черная лодка моя быстро носилась вдоль волшебных улиц.

Иногда, останавливаясь у дверей храмов и обширных дворцов, я входил в них, скитался из залы в залу, из прохода в проход, по лабиринтам великолепных алтарей и памятников древности; в валах этих ветшали старинные мебели и украшения, полувеличественные, полууродливые. Там висели картины, исполненные такой красоты и выразительности, запечатленные такою страстью, силою, истиной, что оне казались молодыми и свежими существенностями среди толпы замогильных призраков. Я мысленно окружал эти картины всеми знаменитостями прежних дней города - его красавицами, тиранами, военачальниками, патриотами, купцами, придворными, духовными; даже самые камни, кирпичи и площади ожили снова в моем воображении и помолодели на целые столетия. Потом, спускаясь к воде по мраморным ступеням какого-нибудь крыльца, я снова садился в лодку и продолжал наслаждаться своим сновидением.

Я ездил по тесным водяным закоулкам, где плотники, сидя в своих мастерских и работая стругом и долотом, выбрасывали в воду легкия стружки, которые колыхались на ней неподвижно, как морския травы, или уносились прочь течением. Я ездил мимо отворенных дверей, заплеснелых и гнилых от вечной сырости, сквозь которые местами ярко зеленели скудные виноградные кусты, бросавшие странные тени от своих трепетных листьев, - мимо набережных и террасс, где ходили взад и вперед женщины под грациозно-накинутыми покрывалами, или грелись на солнце ленивые жители, развалившись на плитах и ступенях крылец, - мимо мостов, где также скитались праздношатающиеся, или глядели через перила на воду, - под каменными балконами, нависшими над каналом с высоты, от которой закружилась бы голова, и украшавшими величавые окна величавейших домов, - мимо садов, театров, храмов, чудных громад готической и мавританской архитектуры, над которыми истощались самые игривые фантазии всех стран и всех времен, - мимо строений высоких и низких, черных и белых, прямых и искривленных, величавых и жалких, ветхих и бодрых. Наконец, извиваясь несколько времени в перепутанной куче барок и лодок, я вынесся в Большой-Канал! Там, в безпорядочных мечтах сповидения, я видел старого Шейлока, бродившого взад и вперед по мосту, усыпанному лавками, и жужжавшему от человеческого говора; видел наклонившийся из окна женский образ, в котором мне казалось, что я узнаю Дездемону... Мне чудилось, что дух Шекспира блуждает по городу и носится по его водяным улицам.

Ночью, когда две лампады, зажженные благочестивыми руками, теплились перед образом Богоматери около самого верха в одной галерее, окружавшей снаружи старинный собор, мне воображалось, что вся большая Площадь-Крылатого-Льва горела веселыми огнями и под всеми её арками толпились люди, тогда-как другия толпы развлекались в великолепных кофейнях, открытых целую ночь на пролет. Когда медные исполины били час полуночи в колокол, мне казалось, что вся жизнь, все движение города сосредоточивались здесь; отгребая прочь и проносясь мимо безмолвных набережных, я видел только изредка спящих лодочников, завернувшихся в плащи и развалившихся во всю длину на камнях. Но подле всех набережных, церквей, дворцов, темниц, плескаясь о их подножия и наполняя собою все улицы, переулки и закоулки, текла вода; безшумно и бдительно окружала она их своими изгибами, как старый удав: мне казалось, как-будто она выжидает времени, когда люди будут смотреть в глубины её и отъискивать следа камней, из которых был сложен гордый город, некогда называвший себя Царицею-Вод.

Вода унесла на своих волнах и меня, пока я не пробудился на старинной площади Вероны. Много и много раз думал я об этом странном видении на море: я с удивлением спрашивал себя, действительно ли оно существует и действительно ли имя ему - Венеция!

Через Верону, Мантую и Милан, по Симплонской Дороге, в Швейцарию.

Я почти боялся ехать в Верону, чтоб не потеряться там с Ромео и Джюльеттой; но все опасения мои исчезли, когда я увидел себя на старинной рыночной площади этого города. Она так живописна, мечтательна и странна, окружена такими необычайно-разнообразными и фантастическими зданиями, что нельзя желать ничего лучшого даже в сердце этого романтического города, сцены действия самой романтической и прелестной пьесы.

Первые шаги мои направились естественным образом от площади к дому Капулетов, низверженному превратностями судьбы до низкой степени жалкого трактиришка. Шумные веттурини и грязные телеги оспоривали друг у друга обладание двором, на котором можно было увязнуть в грязи по колено; сверх-того, там было стадо запачканных и забрызганных гусей, а у входа лежала сердитая облезлая собака, которая наверно схватила бы за ногу самого Ромео в тот момент, как он перелезал через стену, еслиб жила и пользовалась свободою в те времена. Фруктовый сад достался в другия руки и был давно уже отделен от дома; но сад этот действительно принадлежал к дому, а шляпа (cappello), древний отличительный знак герба Капулетов, изсеченная из камня, рисуется и теперь над воротами двора. Гуси, телеги, погонщики и собака, правду сказать, отнимали много поэзии у остатков древняго дома Капулетов: гораздо-приятнее было бы найдти дом совершенно-необитаемым, чтоб бродить на свободе по его пустынным залам. Но за то каменная шляпа и место прежнего сада утешили меня; кроме того, хотя дом средней величины, но он имеет какую-то недоверчивую, сердитую наружность, совершенно-соответствующую понятию о жилище прежнего Капулета. Осмотрев все это, я изъявил свое удовольствие одной весьма-несантиментальной женщине средних лет, бывшей в последнем периоде беременности - то была la Padrona трактира, которая лениво стояла на пороге и любовалась своими гусями.

Переход от дома Джюльетты к её могиле так же естествен для посетителя, как для нея самой, или для какой бы ни было гордой Джюльетты, для которой когда-либо зажигались факелы. Итак, я пошел с проводником к старинному саду, некогда принадлежавшему к древнейшему монастырю. Я был впущен в сад, сквозь гнилую калитку молодою быстроглазою женщиной, которая перед-тем мыла белье; прошед несколько дорожек, подле которых свежие цветы и кусты росли в трещинах развалин старой стены, или плющ вился по её обломкам, я очутился у маленького пруда или каменного корыта. Быстроглазая женщина, отирая руки своим подолом, воскликнула: "La tomba di Giulietta la sfortunata!" (Могила несчастной Джюльетты). С наилучшею наклонностью верить моей путенодительнице, я мог сделать только то, что поверил, будто она сама верит своим словам, а потому поблагодарил ее словом и обычным денежным вознаграждением. Признаюсь, я был скорее обрадован, чем огорчен, видя, что место успокоения Джюльетты забыто. Как бы тень Йорика ни утешалась, слыша по двадцати раз в день звук шагов над своею головою и повторение своего имени, но по-моему, пусть лучше прах несчастной красавицы покоится в стороне от дороги туристов и не посещается никем, кроме тех путешественников, которые прилетают к могилам в теплые летние дожди, или порхают около них в благоуханном воздухе светлых, ясных дней.

Прелестная Верона с прекрасными старинными дворцами, живописными окрестностями, открывающимися вдали с террасс, или величавых, окруженных массивными перилами галерей, - с римскими городскими воротами, кончающими фантастическия улицы и отбрасывающими на землю тень пятнадцати протекших столетий, с выложенными мрамором церквами, высокими башнями, великолепной архитектурой и древними, молчаливыми перекрестками, где в старину раздавались возгласы приверженцев Монтеки или Капулета,

"...от которых старые граждане Вероны бросали в сторону степенные одежды и хватались за тяжелые бердыши" (*),--

(*) And made Verona's ancient citizens

Cast by their grave, beseeming ornaments.

To wield old partizans.

Shakspeare.

с быстро-клубящеюся рекою, живописным древним мостом, огромным замком, колеблющимися от ветра кипарисами и восхитительным, веселым видом! Прелестная Верона!

В самой середине её, на Piazza di Brà - как призрак прежних дней среди обычных существенностей настоящого часа, стоит огромный римский амфитеатр, так хорошо сохранившийся и так тщательно сберегаемый, что нет в нем ни одного сломанного ряда мест для зрителей. Над некоторыми арками можно еще видеть старинные римския цифры; корридоры его, лестницы, подземные проходы для диких зверей и разные извилистые ходы над землею и под нею, так же невредимы, как были в те времена, когда целые тысячи жадных зрителей стремились туда, чтоб наслаждаться кровавыми зрелищами на арене. Правда, в некоторых впадинах стен теперь видны кузнецы со своими наковальнями и горнами, да кой-какие мелочные ремесленники и торгаши; на парапете показывается также местами зеленая трава и кустики; но вообще больших перемен не заметно.

Прошед амфитеатр по всем направлениям, глубоко-заинтересованный им и поднявшись на верхний круг мест, я обратился от очаровательной панорамы, оканчиваемой отдаленными Альпами, и заглянул вниз, на арену. Все здание показалось мне похожим на внутренность огромной соломенной шляпы, с необычайно-широкими полями и низкою тульей, - плетеницы изображались сорока-четырьмя рядами седалищ. Сравнение это может показаться диким и вовсе-непоэтическим, особенно в печати, но тогда оно невольно пришло мне на ум.

Незадолго до меня была здесь труппа вольтижеров - вероятно та же, которая явилась видением старушке в Моденском-Соборе - и отчертила себе маленький кружок в одном конце арены: там происходили её представления, оставившия на песке свежие следы конских копыт. Я вообразил себе горсть зрителей, собравшихся на одной или двух старинных каменных скамьях; покрытого блестками cavalière, или веселого pulcinello - среди этих стен! Как странно должны были смотреть эти немые Римляне на любимую комическую сцену, представлявшую путешествующих Англичан. В ней обыкновенно является английский джентльмен (лорд Джон) с претолстым брюхом, одетый в синий фрак, которого фалды болтаются до пяток, в светложелтые панталоны, в белой шляпе; он приезжает за-границу и катается верхом на бешеной лошади вместе с супругою (лэди Бетси), в соломенной шляпке с зеленым вуалем и в красном спенсере, непременно вооруженною исполинским ридикюлем и распущенным зонтиком.

"Ромео и Джюльетта". В другом, под колоннадою, коллекция греческих, римских и этрусских древностей, показываемая дряхлейшим стариком, который сам казался этрусскою редкостью: он не имел силы отворить железные ворота, когда отпер их ключом; не имел голоса, чтоб слова его были слышны, когда он описывал свои древности; не имел зрения, чтоб видеть то, что он нам показывал. Потом, картинная галерея; но картины так невыразимо-дурны, что я с восторгом смотрел, как оне истлевают. Но везде, в церквах, между дворцами, на улицах, на мосту, или подле реки - все-таки то была прелестная Верона, чем она и останется навсегда в моей памяти.

"Ромео и Джюльетту" - вероятно ни один Англичанин не делал этого до меня - и на разсвете следующого дня выехал в Мантую, повторяя про себя (в coupé омнибуса, подле кондуктора, читавшого "Парижския Тайны"):

"Нет света за стенами Вероны; там чистилище, муки, самый ад. Изгнанный отсюда, изгнан из света, а изгнание из света - смерть" (*).

But purgatory, torture, hell itself.

Hence - banished is banish'd from the world,

And world's exile is death --

"Romeo and Juliet".

Не-уже-ли дорога в Мантую, во времена Ромео, была так же хороша, как теперь? Не-уже-ли она изгибалась по таким же зеленым пастбищам, по которым протекали такие же светлые ручейки и росли такия же свежия купы грациозных деревьев? Эти пурпуровые горы ограничивали горизонт и тогда - в этом я уверен; костюм крестьянок, собирающих волосы на затылок и протыкающих их огромною булавкой с набалдашником, вероятно, изменился с-тех-пор немного. Наслаждение таким ясным утром, таким очаровательным восходом солнца, не могло не внушить чувства надежды даже в сердце изгнанного любовника; сама Мантуа, с своими башнями, стенами и водою, вероятно, открылась его взорам так же, как пассажиру прозаического омнибуса. Верно и Ромео делал такие же, как и мы, крутые завороты, переезжал два звеневшие подъемные моста; потом проехал по подобному же длинному, крытому, деревянному мосту, и наконец, оставя за собою болотистые воды, приблизился к роковым воротам застойной Мантуи.

Если можно подобрать человека по месту его жительства, или место, приличное человеку, в котором он живет, я не знаю ничего, так удачно-созданного друг для друга, как "Тощий Аптекарь" и город Мантуа. Может-быть, что в то время было здесь больше жизни: если было, то "Аптекарь" Шекспира опередил свой век и знал, чем будет Мантуа в тысяча-восемьсот-сорок-четвертом году...

Я остановился в гостиннице Золотого-Льва и обдумывал, вместе с бравым курьером, разные планы в своей комнате, как вдруг раздался легкий, скромный стук в дверь, отворявшуюся на наружную галерею, во двор; потом выглянул ко мне необычайно-жалкий человечек с вопросом, не нужно ли чичероне. Он смотрел в полуотворенную дверь так робко и боязливо; столько бедности выражалось в его изношенном костюме, жалкой пелене и протертых гарусных перчатках - очевидно было, что оне береглись для экстренных случаев - что я немедленно позвал его, и он вошел.

Пока я оканчивал начатый с курьером разговор, он стоял, прижавшись в угол, и тер мою шляпу рукавом своим. Еслиб ему пришлось получить от меня столько же наполеондоров, сколько приходилось франков, то и тогда все оборваиное существо его не освещалось бы таким солнечным лучом счастья, как теперь, когда он убедился, что его наняли.

-- Если синьйору будет угодно. День прекрасный. Немножко-свежо, но погода чудесная, очаровательная. Синьйор позволит мне отворить дверь? Вот это двор гостинницы, двор Золотого-Льва! Не угодно ли, синьйор, идти осторожнее цо ступеням?

Мы вышли на улицу.

-- Вот, это улица Золотого-Льва. Это - наружный фасад Золотого-Льва. Это интересное окно первого этажа, где разбито одно стекло - это окно в комнате синьйора.

Обозрев все эти достопримечательности, я спросил, много ли любопытного в Мантуе.

-- Много церквей?

-- Нет. Почти все были закрыты Французами.

-- Монастырей?

-- Очень-мало.

-- Много иностранцев?

-- О, небо!

Я думал, что он упадет в обморок.

Он взглянул в один конец улицы, потом в другой, и робко погладил себе подбородок; потом, взглянув мне в лицо, как-будто новый луч света озарил его ум, но все-таки смиренно надеясь на мою снисходительность, отвечал:

-- Мы можем немножко прогуляться по городу, синьйор! (Si puô far'un piccolo giro della citta).

Невозможно было не согласиться на такое предложение, и мы пошли далее, в хорошем расположении духа. Чтоб облегчить свою совесть, он рассказал мне о Мантуе все, что только мог рассказать чичероне.

-- Надобно есть, сказал он, - но, ба! без сомнения, это скучное место!

романсов. Распорядившись с этой церковью и после нея с другою (Собором св. Петра), мы пришли к музеуму, который на беду был заперт. "Это ничего", сказал мой чичероне: "ба! Там нечего смотреть!" Потом мы пошли на Piazza del Diavolo (Чортову-Площадь), выстроенную чортом в одну ночь, без всякой особенной нужды; потом к Piazza Virgiliana; потом к статуе Виргилия - "нашего поэта", заметил мой маленький путеводитель, приободрившись на минуту и принаклонив шляпу несколько набекрень. Потом мы направились к какому-то пустынному двору, который вел к картинной галерее. Не успели ворота отвориться, как нас окружило штук пятьсот гусей, вытягивавших шеи и кричавших самыми резкими голосами, как-будто восклицая: "а, вот идут смотреть картины! не ходи! не ходи!" Пока мы поднимались и ходили, они спокойно ждали у дверей и только в-полголоса гагакали между собою; но лишь-только мы успели показаться снова, опять вытянулись у них шеи и раздались такие же крики, выражавшие без сомнения: "А, вы идете! Ну, каково, каково?" Гуси проводили нас с насмешливым криком через двор до улиц Мантуи.

Гуси, спасшие Капитолий, были, в-отношении к этим гусям, то же, что свинина в сравнении с "ученою свиньею". Что это была за галерея! Я бы спросил их мнения, в художественном вопросе, и предпочел бы его мнению Рейнольдса.

Теперь, когда мы стояли на улице, куда гуси нас так постыдно выпроводили, нам оставалось только ограничиться прогулкою по городу, "piccolo giro", предложенною мне сначала маленьким чичероне. Я, однако, оживил его новою жизнью, изъявив желание осмотреть palazzo Tè, о котором много наслышался, как о странном и чудном месте. Мы пошли.

секрета по целому свету. Палаццо Tè стоит посреди болота и окружен растительностью этого рода. Он, действительно, одно из самых чудных мест, какие мне только случалось видеть.

Чуден он не по своей пустынности, хотя он очень-одинок, не по своей сырости, хотя он очень-сыр, не по своему печальному состоянию, хотя он заброшен как-нельзя-больше, но, главное, по неизъяснимым домовым и пугалам, которыми, в числе других более отрадных изображений, украсил внутренность его Джулио Романо. Вот, на-пример, косящийся гигант над одним камином, а там целые дюжины гигантов-титанов, воюющих с Юпитером на стенах другой залы - до такой степени непостижимо-уродливых и безобразных, что дивишься, как человек мог вообразить подобные существа. В зале, где их более всего, чудовища эти, с распухшими лицами и раздутыми щеками, со всевозможно-искривленными лицами и членами, изображены колеблющияся под тяжестью разрушающихся зданий и подавляемые их развалинами; они поднимают страшные обломки скал и погребаются под ними; тщетно силятся поддержать столбы тяжелой крыши, которая валится на их головы - словом, подвергаются всем родам страшного поражения. Фигуры колоссальной величины и самой преувеличенной уродливости; колорит их резок и неприятен; эффект целого на зрителя похож скорее на быстрый прилив крови к голове, чем на впечатление, производимое какою бы то ни было картиной. Всю эту чертовщину показывала чахлая старуха, которой наружность согласовалась как-нельзя-больше с тяжелым болотным воздухом; нельзя было не подумать, что все эти пугалы преследовали и ее, и настращали до смерти бедняжку, одинокую в этом исчерпанном водохранилище, называемом дворцом, среди камышей и тростника, в вечных туманах, поднимающихся из болот и постоянно носящихся вокруг жилища домовых.

Прогулка наша по Мантуе показывала нам на всяком шагу закрытые церкви, то употребленные вместо сараев, то остававшияся без всякого употребления; все оне были заброшены и пустынны, так-что только-только не разваливались. Болотный город этот был так поразительно-уныл и низмен, что, по-видимому, самая грязь приходила сюда не обыкновенным путем, а расположалась на его поверхности как на стоячей воде. А между-тем, тут происходила кой какая торговля и по-видимому не без барыша, потому-что арки были наполнены Жидами, которые сидели там перед лавочками; они перебиралц свои запасы материй, шерстяных изделий, ярко-пестрых платков и всяких безделушек: все они, во всех отношениях, походили на своих братий в Гоундсдиче, в Лондоне.

Выбрав из толпы шатавшихся по соседству христиан веттурино, который взялся доставить меня через двое с половиною суток в Милан, с тем, чтоб отправиться на разсвете следующого утра, лишь-только отворятся городския ворота, - я возвратился в гостинницу Золотого-Льва и роскошно пообедал в своей комнате, в тесном проходе между двумя кроватями, имея спереди дымный огонь камина, а сзади коммод. В шесть часов утра, мы дребезжа катились в темноте сырого тумана, облекавшого весь город; а около полудня, веттурино (уроженец Мантуи и человек лет около шестидесяти) принялся разспрашивать, где дорога в Милан.

неделю) раздавал самую мелкую монету крикливой стае женщин и ребятишек, которых лохмотья развевались на ветру и дожде за его дверью, где оне собрались для получения обычного подаяния. Дорога шла по туману, грязи, дождю и виноградным лозам, разстилавшимся по земле, в-продолжение всего этого и следующого дня. Первый ночлег был в Кремоне, замечательной по своим темным, сложенным из кирпича церквам, и высочайшей башне Torrazzo, не говоря уже о знаменитых скрипках, которых она, конечно, не производит более в наши дни всеобщого упадка. Второй ночлег - в Лоди. Потом мы продолжали ехать по продолжению грязи, туманов, дождя и болотной почвы - таких туманов, какие Англичане, всегда крепко стоящие за свои права, считают невозможными нигде, кроме своего отечества. Наконец, мы катились по мощеным улицам Милана.

Туман был здесь так густ, что шпиц знаменитого собора был столько же виден, как еслиб он находился в Бомбае. Но когда мы там остановились на несколько дней и потом снова посетили Милан в следующее лето, я имел полную возможность видеть это славное строение во всей его красоте, во всем великолепии.

"наполняет благоговением мое теплое сердце!" Он был попечительным врачом больных, щедрым другом бедных - и все это не в духе слепого изуверства, но в качестве смелого противника злоупотреблений римской церкви. Я чту его память, чту ее еще больше, потому-что он чуть не убит одним монахом, подговоренным другими монахами убить его у алтаря за попытки преобразовать лживое и лицемерное монашеское братство. Да защитит Провидение всех подражателей праведника, как оно защитило его самого!

Подземная часовня, в которой хранятся останки Сан-Карло-Барромео, представляет такой поразительный контраст, какой трудно найдти в другом месте. Зажженные в ней свечи озаряют золотые и серебряные alti-relievi, произведения искусных рук, изображающия главные события из жития праведника. Алмазы и драгоценные металлы сияют повсеместно. Ворот медленно отодвигает переднюю часть алтаря, и тогда является, в великолепной раке из золота и серебра, сквозь алебастр, покрытое морщинами человеческое лицо; облачение тела блестит брильянтами, изумрудами, рубинами, всякого рода дорогими и сверкающими каменьями.

В старинной трапезе полуразвалившагося монастыря Santa Maria del le Grazie, показывают одно произведение искусства, может-быть, лучше-известное, чем какое-либо на свете: это "Тайная Вечеря" Леонарда да-Винчи. Сквозь нее прорезана замысловатыми доминиканскими монахами дверь, для облегчения их операций в обеденное время.

"кисти" или "манеры" того или другого мастера. Я понимаю однако очень-хорошо одно, - понятное каждому, кто только потрудится подумать об этом предмете - именно, что величайшим и знаменитейшим художникам не достало бы целой жизни, чтоб написать даже половину тех картин, на которых красуются их имена и которые признаются многими, желающими пользоваться репутациею знатоков в искусствах, за несомненные подлинники. Я заметил это только мимоходом.

О "Тайной Вечери" скажу просто, что, по прекрасной композиции своей, это дивная, картина, но по колориту или отдельному выражению каждого лица она не заслуживает таких восторженных похвал. Не говоря о том, как она была повреждена сыростью, временем и нерадением, ее так часто подправляли и подновляли, и так неискусно, что теперь можно положительно назвать многия головы уродливыми: слои красок, налепленных на лица, лежат на них как пластыри или наросты и совершенно искажают всякое выражение. Там, где великий художник напечатлел свой гений одною чертою, одним прикосновением кисти, которое отделяет его самого от толпы живописцев низшого разряда, - там подправлятели-мазильщики, подновляя картину или наполняя её трещины, разумеется, не могли заменить его. От этого вышли нахмуренные лбы, сердитые взгляды и морщины, которых на первоначальном произведении мастера не было и которых честь принадлежит уже пачкунам, взявшимся за дело, непомерно-превышавшее их уменье и дарования.

Факт этот так хорошо известен всякому, что мне бы и не следовало распространяться о нем, наверно рискуя наскучить читателю; но меня навел на эти разсуждения один английский джентльмен, глядевший на картину вместе со мною, он с большим усилием старался впасть в сладостные судороги непобедимого восторга от некоторых подробностей выражения лиц, которого уже там не оставалось. Как бы то ни было, все путешественники и критики должны сознаться, что "Тайная Вечеря" Леонарда да-Винчи была некогда произведением самого высокого художественного, достоинства; даже и теперь, когда осталось так мало её прежних красот, превосходство композиции и группировки все еще поддерживает её славу, как мастерской и первоклассной картины.

Мы осмотрели должным порядком остальные примечательности Милана, прекрасного города, хотя и не столько отличительно-итальянского, как многие другие характеристические города меньшей важности. Корсо, где миланская знать ежедневно катается взад и вперед в экипажах - удовольствие, для которого она готова чуть не умирать с голода дома - самое чудное место для публичного гулянья, отененное длинными аллеями старых деревьев. Вечером, в великолепном театре La Scala, разъигрывали после оперы балет "Прометей": при начале его, сотня или две мужчин и женщин представляли людской род в том состоянии, в котором он был прежде, нежели усовершенствовался искусствами и науками, амурами и грациями. Я никогда не видал ничего эффектнее. Вообще говоря, пантомима Итальянцев скорее замечательна страстным и необузданным характером, чем нежностью выражения, но в теперешнем балете - унылая однообразность безмысленной жизни; себялюбивые страсти и желания человеческих тварей, лишенных возвышающих душу побуждений и влияний, которым мы так много обязаны, - были переданы с самым поразниельным и увлекательным могуществом. Я никогда не думал, чтоб подобная идея могла быть так верно олицетворена на сцене без помощи слов.

высоких пиков и хребтов, одетых облаками и снегами.

Мы продолжали приближаться к ним до наступления ночи; горные вершины, являвшияся с разных точек зрения, представляемых изгибами дороги, являлись в чудно-изменяющихся видах. Прекрасный день погасал, когда мы подъехали к Лого-Маджиоре с его очаровательными островками, которые должны быть очаровательны, потому-что выходят из лона этих чудных синих вод, окруженных такими дивными местоположениями.

В десять часов вечера, мы подъехали к Domo d'Ossola, у подножия Симплонской-Дороги. Луна ярко сияла на синем, усыпанном звездами безоблачном небе, а потому не время было идти спать или куда бы то ни было, кроме как вперед. После небольшой задержки, мы добыли маленькую колясочку и принялись подниматься.

Это было в последних числах ноября. На битой дороге вершины прохода снег лежал уже слоем фута в четыре или пять, а подле находились свежие сугробы гораздо-больших размеров. Воздух был пронзительно-холодный; но при ясной ночи, при величии дороги с её непроницаемыми тенями и глубокими мраками, а потом внезапными заворотами на блестящий лунный свет, при непрерывном шуме грохотавших подле нея водопадов, путь делался с каждым шагом более и более поразительным.

Оставя внизу итальянския деревни, мирно спавшия на лунном сиянии, мы начали подвигаться по изгибам между темными деревьями, и вскоре очутились в местах более-обнаженных и диких, где с трудом поднимались по крутой дороге. Постепенно рев воды раздавался громче; дивная дорога, пересекши поток мостом, врезалась между двумя отвесными стенами массивных скал, которые совершенно загородили луну и виднелось только несколько звезд на узкой полосе синяго неба, между их каменистыми закраинами. Потом и оне исчезли. Мы ехали в густой темноте, по тоннелю, пробитому сквозь скалу; страшный водопад гремел и грохотал близёхонько внизу; пена и брызги его носились туманом перед входом в пещеру. Вышел снова на лунный свет, дорога шла через воздушный мост, на котором у люба то закружится голова, и дотом изгибалась ломанными чертами вверх, чрез ущелье Гондо, дикое и величественное превыше всякого описания, с гладкостенными обрывами, поднимающимися с обеих сторон и почти сходящимися над головою. Так мы подвигались целую ночь, по трудным неровностям, все выше и выше, не чувствуя ни малейшого утомления; теряясь в созерцании черных скал, страшных обрывов и падей, полей гладкого снега, наполнявшого трещины и овраги, и сердитых потоков, стремительно низвергавшихся в бездны.

и крутя его вихрем, - мы добыли себе завтрак в бревенчатой комнате, хорошо-согреваемой печью и надежно-защищенной от холодов и мятелей. Там приготовили сани, запрягли в них четверку лошадей и мы двинулись снова, взрывая снег, все вверх, но теперь в холодном свете утра, ясно видя перед собою белую пустыню, по которой ехали.

Мы были уже на темени горы, перед грубым деревянным крестом, обозначающим возвышеннейшую часть дороги над уровнем моря. Тогда восходящее солнце озарило первым лучом своим снежную пустыню и окрасило ее ярким розовым сиянием. Не знаю ничего выше одинокого величия этой дивной декорации.

Продолжая ехать в санях, мы встретили вышедшую из основанного Наполеоном странноприимного дома группу пешеходов-крестьян, с посохами и котомками; они провели там ночь и теперь пустились в дальнейший путь, медленно шагая в снегу, в сопровождении одного или двух монахов, которых гостеприимством недавно пользовались и которые теперь шли с ними для развлечения. Приятно было пожелать им доброго утра и, оглядываясь им вслед, видеть, что и они оглядывались назад на нас; они приостановились, видя, что одна из наших лошадей оступилась и упала, раздумывая не воротиться ли им, чтоб подать нам помощь. Но лошадь наша была вскоре опять на ногах, при содействии одного встречного дюжого погонщика, которого цуг увяз глубоко в снегу; пособив ему выкарабкаться, в знак благодарности за оказанную нам услугу, мы видели, как он медленно взрывал снег, подаваясь к пешеходам, а сами покатились легко и скоро, по закраине крутой пади, между горными соснами.

Вскоре после этого, мы поехали снова на колесах, быстро спускаясь вниз. Путь пролегал под вечными ледниками, по крытым сводами галереям, сверху которых висели грозды капающих ледяных сосулек, над кипучими водопадами и под ними, мимо одиноких домиков, выстроенных для убежища странников от мятелей и непогод, мимо перил, ограждавших от опасных обрывов, через пещеры, над сводами которых скользят весною снежные лавины, низвергающияся в неизмеримые пропасти. Спускаясь вниз, по высоким местам и через страшные ущелия, мы были двигающимся пятнышком среди необъятных пустынь снегов, льдов и чудовищных гранитных скал; - спускались вниз, через глубокое ущелье Сальтин, оглушенные потоком, бешено-крутившимся между огромными отторгнутыми обломками скал; и спускавшимся далеко в низменные долины, - постепенно вниз, по крутым заворотам, имея с одной стороны страшные утесы, а с другой страшные обрывы, - в более теплую погоду, более-спокойный воздух, более-кроткия местоположения. Наконец, блистая как золото или серебро, на оттепели солнечного сияния, показались крытые металлом красные, зеленые и желтые крыши, куполы и шпицы церквей швейцарского города.

деревни, роившияся у подножия исполинских гор, казались игрушками; или как безпорядочно там толпятся перемешанные безо всякой симметрии домы; или какие там узкия улицы, выведенные таким-образом нарочно, чтоб не дать простора разгулу зимних ветров и вьюг; или какие там сломанные мосты, которые разом смыли внезапно-освобожденные весною от льдов неукротимые горные потоки, раздутые тающими снегами, - ни на том, как крестьянки в больших меховых шапках, высунувшись из форточек - так-что только головы их были видны - походили на меченосцев лондонского лорда-мэра, - ни на том, как хорош город Веве (Vevay), находящийся на берегу гладких вод Женевского-Озера; или как статуя св. Петра, на улице Фрейбурга, держит в руке величайший ключ, какой когда-либо видали люди; или как Фрейбург знаменит двумя висячими мостами и огромным органом своего собора, --

Или как между этим городом и Базелем дорога извивалась по привольным деревням деревянных изб, крытых соломенными крышами с широкими навесами, низкими окнами, в рамы которых вставлены крошечные круглые стеклышки; или как в каждом швейцарском жилище, где подле дома виднелись опрятная телега, садик, запас живности, группы краснощеких детей, все дышало удобством и довольством, совершенно-новыми и весьма-приятными после Италии; как снова изменялись женские костюмы и меченосцы лорда-мэра перестали показываться, а вместо их явились чистые, белые передники и высокие, черные, в виде опахал, прозрачные головные уборы, --

Или как очаровательна была страна за Юраскими-Горами, покрытая снегом, освещенная луною и наполненная журчащими каскадами; или как под окнами большой гостинницы Трех-Королей, в Базеле, быстро катился зеленый, разбухший Рейн; или как в Страсбурге он катился также быстро, но не был так зелен, а еще ниже, как сказывали, был очень-туманен, --

Или как самый Страсбург, с великолепным, старинным, готическим собором и старинными домами, с остроконечными крышами, представлял сам-по-себе маленькую галерею новых и занимательных видов; или как в полдень собираются там толпы народа, чтоб посмотреть, как знаменитые часы его, с замысловатым механизмом, бьют двенадцать, как в это время целая армия куколок делает премудреные эволюции, а посаженный над ними затейливый петух звонко и резко кричит двенадцать раз свое куку-реку; как занимательно видеть усилия петуха, который в это время старается хлопать крыльями и вытягивать шею, хотя движения его не имеют ничего общого с криком, выходящим из глубины механизма, гораздо-ниже,--

Или что вся дорога до Парижа была морем грязи, а оттуда до морского берега немного-лучше по причине сильного мороза, и как приятно было видеть белые утесы Довера, и как чудно смотрела Англия, хотя надобно признаться - пасмурно и безцветно, в зимний день, --

катилась по сугробам, поднимаясь в гору рысью, при помощи множества припряженных лошадей; или как около парижского почтамта толпились перед разсветом какие-то необыкновенные искатели счастья, которые выгребали из снега разные обрывки и тряпьё маленькими грабельками,--

Или как, между Парижем и Марселью, где снег был необычайно-глубок, вдруг сделалась оттенель и экипаж чуть не проплыл около трехсот миль; как у него в одну воскресную ночь лопнули рессоры, а двух пассажиров высадили на время починки в жалкия трактирные комнаты, где волосатая компания, собравшись около каминов, играла в карты, значительно похожия на самих игроков, т. е. также очень грязные и засаленные,--

Или как меня задержали в Марсели бурные погоды; как объявляли несколько раз об отплытии пароходов, которые не отплывали; как наконец добрый пароход "Шарльман" вышел в море и встретил такую погоду, что то грозил спуститься в Тулон, то в Ниццу, но, к-счастию, так-как ветр стих, не сделал ни того, ни другого, а влетел прямо в гавань Генуи, где знакомые колокола приятно раздались в моем слухе; или как на пароходе было общество путешественников, из которых одного сильно укачало подле моей каюты; как он от этого сделался капризен и не хотел отдать лексикона, который держал у себя под подушкой, заставляя через это товарищей своих спускаться безпрестанно к нему, чтоб справиться как называется по-итальянски кусок сахара, стакан грока, который час, и тому подобное: все эти слова он отъискивал сам, глядя в книгу своими собственными укачанными глазами и не решаясь разстаться с лексиконом ни для кого на свете.

Подобно Грумио, я мог бы рассказать вам все это в подробности и еще много других вещей, еслиб не помнил, что мне нет дела ни до чего, кроме Италии. А потому, подобно повести Грумио, "все это умрет в забвении".