Очерки Лондона.
Старое платье.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Очерки Лондона. Старое платье. (старая орфография)

СТАРОЕ ПЛАТЬЕ.

Строго воспрещены уже давно многие напевы и крики множества лондонских промышленников-ходебщиков. Уже не слышно больше унылого звона колокольчика, которым широкоплечий мусорщик оглашал дремлящия улицы Лондона, сопровождая этот звон протяжным и громким криком, вылетавшим из высокой груди: "мусору-сору-мусору!" Пронзительный крик молодого трубочиста, возвещавший его профессию, сделался противозаконным, - и самый трубочист, наложивший печать молчания на свои уста, добровольно уступил свое место трубочисту нового поколения, принявшему на себя французское название "Ramoneur", и будто в воду канул вместе с своим криком. Из криков и напевов, которые не подверглись опале, многие сами по себе начинают выходить из употребления, и потому их должно причислять к старинным обычаям, напоминающим о старинных людях. Уличные крики умерли, а вместе с ними умерли и крикуны. Куда девались мелкий продавец каменного угля и разносчик деревянных подтопок? Где этот купец, который в детстве нашем с такою самоуверенностью говаривал, что если бы он имел столько денег, сколько можно выразить словами, то и не подумал бы кричать на улицах о продаже молоденьких ягнят? Почему мы не видим разносчика лакомых жидкостей, который таким чистым, звучным баритоном, с такой неподражаемой силой и чувством напевал один неизменный мотив: "водочка! Сткляночки с водочкой! Сладенькая водочка!"... Где продавец мягкого трепела и чистого наждака, который так умел исчислять свои товары? Куда девалась эта разорившаяся госпожа, которая таким смиренным голоском выкрикивала: "кошечьи шкурки! Кошечьи шкурки!"... (Она процветала до моего появления на свет, и я упоминаю о ней по одному только преданию). - Все эти крики не оглашают более лондонских улиц; все эти лица исчезли с лица земли!

В конце минувшого столетия в Лондоне появилось издание, наполненное безчисленным множеством картинок, вырезанных на меди и изображающих различных лондонских крикунов, с приличными пояснениями их криков и напевов. Просмотрите это издание теперь, и вы убедитесь, что весьма немногие из крикунов сохранили свой тип до настоящей поры. Мы привыкли теперь к роскоши и кричим: "Ананасы! Ананасы! По одному пенни за ломтик!"

"депо горячих пирогов", с зеркальными окнами и пышными украшениями из красного дерева. Мы сделались разборчивы до крайности и "горячий картофель" променяли на "магазин ирландских плодов". Голос того, который так заманчиво кричал: "за пенни, за два пенни слоеный пирожок!" давнымь давно замолк. - В какую даль мы зашли! Каких криков мы лишились и много ли их нам останется? Остается замолкнуть только булочнику и мяснику!

Но в то время, как я пишу эти строки, вдоль безмятежной улицы, в которой я живу, тихо несется по неподвижному воздуху, плавно влетает в открытое окно и нежно касается моего очарованного слуха знакомый, близкий сердцу моему, протяжный, монотонный крик. Я всегда слышал этот крик и, надеюсь, всегда буду слышать его. Он оглашал лондонския улицы задолго до моего рождения и будет оглашать их долго долго после моей кончины. Он никогда не изменяется, никогда не уменьшается ни в своей звучности, ни в своем объеме. Движение нашей планеты еще не превратилось, и потому все обитающие на ней, все, которые являются на свет и покидают его, нуждаются в одеянии; по мере того, как бремя существования становится легче или тяжелее, и платье наше носится и изменяется на лучшее или на худшее; поэтому старое платье всегда будет или продаваться, или покупаться, - и долго-долго, по многим безмятежным улицам, сквозь многия открытые окна, будет пролетать знакомый крик: "Старое платье!"

Первые мои воспоминания о старом платье тесно связаны с воспоминаниями об угрозе, - страшной, ужасной для меня угрозе в лета моего младенчества, когда за какой-нибудь проступок меня обещали посадить в мешок тряпичника и вместе с мешком спровадить из под родительского крова. Обыкновенно, мне приводилось слышать эти угрозы от нянюшки, которая, сколько могу я припомнить, сама покинула наш дом вследствие таинственной пропажи нового шелкового платья, "износившагося до последней ниточки", как она торжественно уверяла мою матушку. Что касается тряпичника, то это был страшный старик: его длинная, остроконечная, рыжеватая, с проседью, борода, его ястребиный нос и в особенности его таинственный мешок наводили на меня невольный ужас. Не краснея, признаюсь теперь, что в ту пору я вполне был уверен, что этот тряпичник (без всякого сомнения, какой-нибудь израильтянин) способен был похитить меня и унести в своем мешке при первой моей невинной шалости. Он, да еще "трубочист", другое таинственное страшилище, которым часто грозили мне, но которого я никогда не видал, черная собака, обреченная садиться на плечи негодных детей, и огромный араб, обретавшийся где-то на задней кухне, откуда он, как говорили мне, по мере надобности, прокрадывался в детскую и с одного разу глотал упрямцев, - все эти страшилища в моем смутном воображении, в моей мягкой, невинной душе превращались, при безобразном смешении их чудовищных свойств, в одно неопределенное существо, которому не было названия, но которое уподоблялось ревущему льву.

Странная вещь! Этот старый тряпичник (он был страшно стар, когда я впервые познакомился с ним), повидимому, нисколько с тех пор не состарелся, и его мешок и крик: "Старое платье!" до этой поры ни на волос не уменьшились. Теперь я не боюсь его; мало того: я даже вступал с ним в разговор касательно статистики и существенных выгод его торговых операций. Но, признаюсь, часто тревожит он мои сновидения, и я не иначе гляжу на его огромный мешок, как с почтительным и безмолвным любопытством. Интересно бы знать, почему наши детския впечатления бывают до такой степени неизгладимы? В нашей памяти со всеми подробностями сохраняется изображение родителей и близких родственников, которые умерли, когда мы едва только начинали лепетать, - а между тем мы забываем то, что происходило с нами третьяго дня. Как свежо припоминаем мы рассказы бабушки о Ванюше-Пастушке или о приключениях другого Ванюши, который, посредством малиновой тросточки, сделал изумительные успехи в жизни, - а между тем как часто забываем мы, о чем было писано в предыдущей статье какой-нибудь газеты, не дочитав до половины последующей!

мне чрезвычайно нравится. Сколько мистерий, сколько пищи дли воображения соединяется с поношенным платьем! И хотя, изучая его, я старался проникнуть всю глубину этого предмета, но никогда не мог овладеть им совершенно. Во всяком случае, я с особенным удовольствием готов поделиться с моими читателями тем, что мне известно.

Статистики древних одеяний мы уже коснулись вполне и превосходно в своем месте. Обзор тряпичного рынка, платяного рынка, а также переулка Петтикот и улицы Холивелк, был не раз уже сделан и много раз повторен, так что на мою долю остается только, как говорится, пропеть старую песню на новый лад. Но говорится также: ничто не ново под луной; а быть оригинальным во всех отношениях было бы столько же несообразно с требованием времени и вкуса, сколько с моим характером и способностями.

Imprimis, начнем со старых трипичников. Почему, скажите, покупка и продажа ветхого платья должны, повидимому, составлять монополию иудейского племени? По какому случаю, например, их голоса, и только их одних, предназначены заниматься постоянным повторением чарующих слов: "Старое платье"? Непонятно! Говорят, будто в Глазгове торговля старым платьем вошла в обыкновение между ирландцами, и что последние совершенно отбили ее у евреев. Мне что-то не верится, да и очень трудно поверить такому изумительно-невероятному событию. Также трудно представить себе израильтянина королевским телохранителем, как гибернянина - старым тряпичником... Как вам угодно, а я не могу, да можете ли и вы, может ли кто-нибудь вообразить, чтобы дребезжащие, гортанные звуки "Ogh Clo" {Испорченное произношение слов: Old Cloth - старое платье.} еврея, это mot d'ordre, этот пароль и лозунг его племени, превращены были в сладкозвучные, плавные возгласы наших соседей-островитян?

Я утвердительно могу сказать, это все мои старые тряпичники принадлежат к вышеупомянутому племени. Многочисленны они, постоянны, дальновидны, проницательны, хитры, словоохотливы, но скрытны, умны, но весь ум их сосредоточен в барышах. Они избегают многолюдных главных улиц и предпочитают им более мирные, тенистые переулки. Во всякое время года, несмотря ни на какую погоду, они неутомимо совершают свое путешествие по избранной тропе. Найдется ли такой человек, который решится сказать, что он когда-нибудь видел старого тряпичника с зонтиком? Я подразумеваю под этим вопрос: носит ли тряпичник с собой зонтик для известного употребления? Конечно, он может иметь, и весьма вероятно, что он имеет их полдюжины в своем мешке или где-нибудь около своей персоны, - но не было еще примера, чтобы он поднимал и распускал его над своей головой.

а иногда и с четырьмя шляпами, поставленными на его голове одна на другой. Позвольте же мне сказать, хотя я часто видел по нескольку шляп в руках тряпичника или где-нибудь при нем, но до сих пор мне ни разу не случалось видеть на голове его больше одной шляпы. Меня уверял один почтенный член этой компании, с которым я не так давно имел торговые сношения, - он уверял меня, что трех-шляпное предание не имеет никакого основания. И в самом деле, это просто выдумка, злая насмешка со стороны завистников и врагов, язвительный пасквиль. Трех-шляпные тряпичники, если только они существовали когда-нибудь, теперь сделались чрезвычайно редки. С своей стороны я имею большое расположение считать такого тряпичника за миф, за эстетическую до-рафаэлевскую отвлеченность, подобно Сфинксу или женщине, лелеющей свою Химеру.

Но вот старинный тряпичник - с чувством искренняго сожаления я должен сказать - с каждым днем становится чем-то вроде черного лебедя. Молодое поколение, занимает поле действия, и старая жидовщина {Jewry: так называется в Лондоне улица, которая отведена была для жительства исключительно одних только евреев. Прим. перев.} - старая, бородатая, длиннополая, согбенная жидовщина - почти исчезла. Быть может, что после определенного возраста, старый жид покидает свой мешок и, накопив огромный запас глиняной посуды и векселей на огромную сумму, удаляется на восток и ожидает там дальнейших благ.

Очень, очень редки становятся теперь длиннополые кафтаны - этот просторный, широкий, уродливый род одежды, - тот самый, на который плевал Шекспиров Антонио. Теперь едва ли можно встретиться с этим костюмом на лондонских улицах. Мне памятно время, когда почти все старинные тряпичники носили его, и я уверен, что мой тряпичник - страшилище моей юности - не нуждался в этом наряде. Молодое поколение евреев носит коротенькие сюртуки, украшает себя золотыми цепочками и дорогими перстнями; оно променяло свою остроконечную бороду на кудреватую бородку, прибавило к ней миниатюрную эспаньолку и окаймило все лицо роскошными бакенбардами. Оно носит мешок весьма благовидно, не затрудняет себя, не утомляет, - словом сказать, носит его совершенно не так, как носила старая жидовщина. Впрочем, все это касается одной только наружности юного еврея; внутренния

Итак, в наше время существует тряпичник без мешка, по крайней мере, повидимому, без мешка, marchand sans sac. Вероятно, вам случалось ходить по улицам Лондона, а еще вероятнее - случалось встречаться с джентльменом, который одет совершенно по последней моде, который преспокойно идет по тротуару, ловко размахивает тростью и, повидимому, решительно ничем не озабочен, ни о чем не думает. Проходя мимо такою джентльмена, вы встречаете его взор и немедленно делаете заключение, что он недаром одарен этими проницательными черными глазами и этим орлиным носом. Он как-то особенно ловко наклоняется к вам и самым вкрадчивым "sotto voce", голосом средним между тем, который употребляется актерами, когда они говорят на сцене что-нибудь "в сторону", и тем, которым аматер Регентовой улицы предлагает, вам "купить галантерейную вещицу", - этим голосом делает он вам мимолетный вопрос:

-- Нет ли у вас цего продазного, зир?

Вопрос этот, может статься, будет предложен у Кенсингтона, а место вашего жительства находится, положим, хоть в Мэйлэнде; но вы не безпокойтесь: такое огромное разстояние нисколько не затруднит тряпичника без мешка, и он с удовольствием согласится проводить вас до самого дома. Он стал бы провожать вас от берегов Инда до Северного полюса, почтительно наклонившись к вам и переваливаясь с боку на бок, с одной только надеждой, что путешествие его совершится не даром, но увенчается приобретением какой-нибудь пары старых панталон. И, в случае, если бы вы вздумали поддаться его обольстительным просьбам и решились бы впустить его в ваше жилище, то поверьте, что с волшебною быстротою из неизвестного, скрытного места перед вами явился бы огромный мешок.

верблюду; но огромнейшия связки панталон, целые груды пальто, скирды жилетов, напичканные в этот все терпеливо переносящий мешок, повидимому, нисколько не нарушают его силы сопротивления. А что касается до опасности переломить спину от излишняго груза, то скорее можно допустить, что неопытный человек в самом деле, поднимая его, повредит себе позвоночный хребет.

Один мой короткий приятель, прогуливаясь по улице, ведущей за город, встретился с тряпичником без мешка, и встретился в обыкновенном своем платье. Собираясь оставить Лондон, он охотно поддался убеждениям тряпичника продать некоторые вещи из своего гардероба, в которых не предвиделось особенной необходимости, и от продажи которых он надеялся иметь в своем кармане несколько лишних шиллингов. И вот панталоны, жилеты и сюртуки вынуты из гардероба и выставлены на показ. Осмотр кончился, и приятель мой, против всех правил благоразумия, поддался маккиавслевскому намеку тряпичника касательно старых сапогов. Вспомнив о существовании самой ветхой пары сапогов, скрывавшейся с незапамятных времен где-то под диваном, он вышел в другую комнату, оставив - infelix puer! - тряпичника одного. Через несколько минут приятель мой возвратился с требуемым предметом, и торг начался обыкновенным чередом. Наконец, дело решилось - условная сумма была уплачена, и тряпичник удалился. Но можете представить себе, до какой степени племя тряпичников обладает двуличием! Он втискал в свой мешок единственный бальный костюм, который остался во владении моего приятеля. Между прочими принадлежностями костюма недоставало так же голубого атласного платка с белыми мушками или с так называемыми птичьими глазками; и хотя я, с своей стороны, не решаюсь утвердительно сказать что-нибудь невыгодное о странствующих владетелях мешков, но, во всяком случае, эта внезапная пропажа в квартире моего приятеля хоть кому так покажется странною. Впрочем, мистрисс Гумм, в доме которой картировал мой приятель (которая приютила под своей кровлей такое безчисленное множество медицинских студентов, что ее, по всей справедливости, можно было бы причислить к членам этой профессии, тем более, что она каждое воскресенье прочитывает с особенным наслаждением, от доски до доски, нумер медицинской газеты "Ланцет"), - Мистрисс Гумм, говорю я, положительно приписывает этот поступок вышеприведенному тряпичнику и в дополнение присовокупляет, что в то же самое время он противозаконно присвоил и унос в своем мешке пуховую перину значительной величины и миниатюрный портрет предводителя отаитского племени, который, как полагают, съел часть капитана Кука. Портрет этот подарен был ей, в знак памяти и дружбы, достопочтеннейшим Фугу Трумпетстон, человеком весьма замечательным, сделавшимся в настоящее время важным лицом у короля Сандничевых островов Намегамега XXXIII. Мне кажется, что еслиб при этом случае в доме мистрисс Гумм не оказалось в наличности огромного комода или двух-спальной кровати, то в похищении их непременно бы стали подозревать несчастного тряпичника.

Носить мешок и кричать при этом: "Старое платье!" составляет в своем роде искус или испытание, которому должны подвергаться все евреи. Практическое воспитание их совершается на улицах, и они не видят в этом никакого унижения. Иногда я нахожу особенное удовольствие в умосозерцании, что из тех миллионеров, которые часто носятся мимо меня в великолепных экипажах, о блестящих балах и ужинах которых я часто читаю в газетах, о которых слышу часто как о подпорах коммерции и столпах народного кредита, - что многие из них в юности своей переносили тяжелое, мрачное испытание мешка. Проницательные торговые барышническия сделки над оборванными пальто и до нельзя истасканными панталонами приготовили их, окончили их, придали им остроту для мелочных денежных сделок, сделали их знатоками во всех отраслях прибыльной торговли. А от этих сделок до оборотов миллионами - несколько шагов. Во Франкфурте и теперь еще существует старая, грязная, мрачная, живописная, дурно вымощенная, худо освещенная, зловонная, наполненная несметным богатством улица, называемая "Judenstrasse", род соединения худших частей: Дюксплэйс, Сент-Мэриакс, и лучших частей переулков Петтикот, Чорч и Сэнт-Джэйлз - в Лондоне. Здесь обитают франкфуртские евреи - такие же грязные, такие, же мрачные и такие же богатые, как и самые жилища их. Вы всегда можете увидеть, что молодые евреи по утру отправляются отсюда, а вечером возвращаются сюда, и всегда с своим неизменным мешком. Престарелые отцы семейств сидят у дверей и с невозмутимым спокойствием курят табак. В окнах вы увидите безпечно разговаривающих юных израильтянок, в шелковых и атласных платьях, переливающихся цветами радуги, хотя нижнее одеяние их весьма подозрительной белизны. Около дома между старыми платьями, горшками, кастрюлями, домашней мебелью и ломанной утварью играют маленькие евреи. Часто любил я гулять по этой "Judenstrasse" (конечно, после хорошого обеда), любил выкурить в ней трубку душевного спокойствия и венгерского табаку; любил смотреть то на старое платье и на старых тряпичников, то на маленьких евреев, лукаво выглядывающих из за тяжелых, обитых железом дверей и окон, защищаемых ночью (и не без основательной причины!) железными решетчатыми ставнями. Я представлял себе, какое множество колоссальных богатств произвела на свет эта грязная, старая улица! Какое множество неведомых миру банкиров скрывалось, в мрачных отделениях мрачных зданий! Какое множество явится их еще из этих ползающих между хламом ребятишек! Культ мешка строго наблюдается в этой улице и процветает как и повсюду.

Все это невольным образом заставляет меня снова обратиться к моему предмету и приводит меня в крайнее смущение. Скажите, пожалуйста, почему право заниматься покупкою и продажею старого платья выпало на долю одних только евреев? И заметьте, что это право присвоено не одними только лондонскими или франкфуртскими евреями, - нет! Кому не случалось слышать гнусливого напева парижского Marchand d'habits, - напева, состоящого из одной и той же темы: vieux liabils, vieux galons? Кто не видел этого промышленника рядом с хорошенькой гризеткой, которая променивала ему свой маскарадный костюм, украшавший ее накануне? Кто не видел его, медленно идущого по тротуару с принадлежностями вышеприведенного костюма, в виде черных бархатных панталон, перекинутых через руку, мишурных эполет, торчащих из карманов, кавалерийской сабли, засунутой под мышку, и адвокатской тоги, смиренно выглядывающей из туго набитого мешка? Кто не слыхаль о гибралтарских тряпичниках или о страшной борьбе на левантской пароходной эскадре между греками и евреями за назначение цены и за право приобретения в неотъемлемую собственность вышедших из употребления кафтанов и бурнусов? Когда-то, в Марсели, я знал одного молодого турка, который носил патентованные кожаные сапоги и парфюмировал себя до нельзя, а все-таки совершенно был чужд светского образования. Помню, однажды, подарив ему большую банку вест-индских пикулей, я попросил его отведать их при мне, - и что же он сделал, как бы вы думали? Он съел, начиная от первого попавшагося ему перечного стручка до последняго, - выпил от первой капли пропитанного перцем крепкого уксуса до последней, сделал это не поморщившись, без малейшого кусочка хлеба или мяса, - облизал себе губы и в заключение сказал: mi риасе, questo bastimento! - обыкновенное его выражение, когда он испытывал особенное удовольствие. Впоследствии, когда мы короче сблизились друг с другом и когда познания его в европейских языках сделались гораздо обширнее, я попросил его представить мне характеристику константинопольских евреев.

ходят по улицам Стамбула и собирают старое платье!

Если таково израильское племя в Турции, то почему же не быть ему точно такому же в Персии, и в Абиссинии, и в Великой Татарии, - словом сказать, повсюду? Во всем этом заключается больше значения, чем снилось мне в моей философии. Сколько мне известно - да я, впрочем, верю без всяких предварительных сведений - юнанские евреи в Китае и черные евреи в Индии тоже занимаются приобретением и сбытом изношенного платья. Каждый еврей, будь он впоследствии хоть миллионером, повидимому, начинал свое поприще с мешком. Однажды к баснословно богатому израильтянину, о котором я знавал кой-какие подробности, явился за помощью беднейший член его племени. Богач отказал в помощи своему единоплеменнику.

-- Ага! - сказал проситель, с сильным негодованием (это был старикашка весьма дурного нрава, в кафтане табачного цвета и носовом платке вокруг его головы, под истасканной шляпой. - Ага! Ты, верно, сделался теперь великим человеком; но мне еще памятно то время, когда ты носил гнилые носовые платки и сбывал их по трактирам.

От великого до смешного один только шаг. Это сказал один из величайших полководцев; а мы скажем, в свою очередь, что от старого тряпичника до старого платья всего только пол-шага,

Под название старого платья - прошу понять меня хорошенько - я подвожу старые шляпы, старые сапоги, старое белье, старое вообще все, чем только человек любит украшать свою особу. Я не имею намерения, да и не смею, касаться в этой статье прекрасного пола (да благословит его небо!): у него есть свои платье-промышленники, свои revendeuses à la toilette, свои владетели магазинов с покупным и продажным дамским гардеробом. С этой отраслью платяного промысла соединены многия элевсинския тайны, многия мрачные истории о белых атласных платьях какой-нибудь дюшессы или платья из малинового бархата какой-нибудь контессы, - истории, до приступа к рассказу которых я должен собрать многия подробнейшия и более верные сведения. Для непосвященного, "дамский гардероб" с его мерцающим, тусклым полу-светом, проникающим в маленькия лавочки в глухих отдаленных улицах, с его розовыми шелковыми чулками, белыми атласными платьями, испачканными страусовыми перьями, с его горничными и самими госпожами, завернутыми и окутанными в теплые шали, и с кэбом, ожидающим на ближайшем перекрестке, покажется, да и непременно должен показаться, тайною. Иногда, сквозь этот тусклый полу-свет, виднеются толстые, неуклюжия женщины в набивных платьях и передниках: эти женщины, вместе с рагтрепанным мужчиной, совершают над старыми платьями таинственные метаморфозы. Современем я вникну в этот предмет поподробнее.

Теперь же обратимся к платьям, составляющим исключительную принадлежность брадатого поколения. Если вы хотите видеть старые платья и старых тряпичников во всем их блеске и великолепии, то отправляйтесь на тряпичный рынок или на тряпичную биржу. При входе в это место, вам предстоит заплатить самую пустую пошлину, но это ничего не значит в сравнении с тем зрелищем, которое ожидает вас впереди. Не считаю особенным долгом советовать вам беречь свои карманы при этом случае, но, по долгу совести и чести, должен решительно предостеречь вас насчет сбережения платья, которого ваши карманы составляют часть. Ничего не может быть вероятнее моего предположения, что, при первом вашем появлении, на вас нападет с полдюжины евреев, которые с изступлением будут тормошить вашу одежду, - не с каким-нибудь законопреступным умыслом, но единственно, чтоб пробудить в вас желание продать то, во что вы одеты.

В течение всего времени, от утренняго открытия и до вечерняго закрытия рынка, на его арене продолжается безпрерывный ряд мирных сражений. Тряпичники, странствующие с ранняго утра по улицам Лондона, являются сюда партиями по два, по три, иногда по дюжинам и полудюжинам. В один момент на этих бывших покупателей, сделавшихся теперь продавцами, нападают новые покупатели.

Вот крики, которые раздаются вокруг новоприбывших промышленников. Гигантский мешок насильно стаскивается с плеч сопротивляющагося тряпичника, и обоих их тянут в одну сторону, оттягивают в другуо, теребят, тискают, толкают. Наконец, тряпичник выбирает покупателя, с которым желает вести дело, и самое разнообразное, самое многочисленное содержание мешка извергается на прилавок нового покупателя. Боже праведный! Неужели никогда не кончится это страшное извержение? Еще и еще сюртуки, еще жилеты, еще панталоны; вот наконец, посыпался шляпный град; посыпались старые сапоги, шелковые носовые платки, зонтики, детския шапочки, деревянные ботинки и проч., и проч. Милостивый государь! Я нисколько не преувеличу сказав вам, что этот удивительный мешок очень часто содержит в себе и вследствие того извергает из себя самые разнообразные вещицы, как, например, несколько фунтов жиру, снятого с холодной подливки для жаркого, птичью клетку, живого пуделя, теодолит, бронзовые столовые часы и тому подобное. Все то рыба, что попадает в сети тряпичника, - все то платье, что попадает в его мешок. Тряпичник готов бы купить вашу голову, еслиб только она удобно снималась.

На прилавках прочих торгашей высыпаются из подобных мешков подобные же груды различных предметов. Затем начинается изступленная, крикливая, визгливая, раздражающая слух переторжка. Евреи бормочут, воют, сильно жмут руки друг другу и как голодные волки грызутся из-за гроша. Взгляните вонь на этого желтолицого барышника, с слезоточивыми глазами, с бородой, похожей на бороду престарелого козла, и с его видимой безпечностью к наружности. Он из Амстердама и ни слова не знает по английски; а посмотрите, как он тараторит, как он быстро хватает за руки своего приятеля и как бойко огрызается с самым бойким из своих британских собратов. Для выражения цены, какую хочет дать за покупаемые вещи, он пускает в ход свои пальцы и больше ничего.

-- Еще палец! Прикинь еще палец! - говорит продавец.

-- Ты хочешь ограбить меня - отвечает амстердамский еврей

-- Ну была не была - бери!

И амстердамский барышник превыгодно заключает торг, потому что для лондонского еврея, когда он действует в качестве продавца, так же тягостно, почти невозможно отказаться от предлагаемых денег, как и разстаться с ними, когда он становится покупщиком.

ворса, бегло оглядывает швы, нюхает те места, где употреблялась черная и синяя подкраска, отыскивает заштопанные дырья, заглядывает под подкладку, - между тем как продавец, с душевным безпокойством, которое отражается в его бегающих из стороны в сторону глазах, следит за каждым движением своего покупателя. В течение этого смотра спокойствие и тишина возстановляются, но возстановляются на весьма непродолжительное время; подождите минуточку, и вы снова услышите прежний раздирающий слух крик, визг, вой, хлопанье рук и, наконец, звяканье монеты. В воздухе разливаются удушливая теплота и зловонный запах тряпья. По средине рынка стоит несколько жиденков с лотками, покрытыми подкрепляющими влагами и горячими пирогами. Вы нигде не увидите подобной сцены, не услышите этого изумительного смешения наречий - перековерканного английского и еврейского. Шум оглушительный, безспорно; но разве нам не случается слышать легонький шум и глухой говор деловых людей на площадке Королевской Биржи, перед тем, как прозвонить звонку? Разве внутренние пределы этой биржи не оглашаются иногда самыми высшйми нотами человеческого голоса? Неужели аукционная камера сохранит безмолвие, когда коснутся до продажи какого-нибудь предмета для человеческого комфорта? Право, очень, очень много есть предметов, над которыми мы сами и шумим, и торгуемся не меньше, чем над старым платьем!

Взгляните на эту страшную груду старого платья, на это собрание изветшавших одеяний. В этой груде платяных останков созерцательный ум найдет неистощимый источник для поучений, сатир, афоризмов, найдет пищу для размышлений, которую можно брать отсюда целыми тоннами. Возьмите для примера вот хоть этот кафтан милорда, забрызганный на большой дороге фортуны: на нем обнажилась ткань от безпрерывных поклонов; позументы потускнели, блестки почернели; он обратился в позументальный кафтан из улицы Монмаут {Автор ссылается здесь на сделанное уже им описание "Магазина с подержанным платьем". Прим. перев.}. Подчищенный, подглаженный, подновленный, - короче сказать, приведенный снова в преходящий блеск, он еще, может статься, будет украшать чью либо особу при дворе какого-нибудь индейского владетеля. Взгляните еще вот на этот малиновый мундир, так щедро обшитый золотыми снурками: в свое время он, без всякого сомнения, ослепил не одну молоденькую мисс. Теперь ему предстоит сиять на маскарадах, быть может, украшать какого-нибудь мистера Белтона, актера королевских театров, а потом эмигрировать и сделаться мундиром главнокомандующого войсками какого-нибудь африканского племени, или обратиться в парадный костюм самому владетелю того же племени. Вот ливрейная одежда честного Джона, с украшениями несколько грубоватыми, но в прочих отношениях весьма мало отличающаяся от кафтана его господина. Вот здесь, как говорится щека об щеку, в странном сближении, в странном равенстве, как мертвые трупы в чумной могиле, подле штиблет милорда Бишопа лежат штиблеты грума, вместе с его перештопанными, многодырявыми башмаками, его низенькой, на подобие опрокинутого колпака, поярковой шляпы, его безукоризненным синим фраком с медными пуговицами, с коротенькой талией, с длинными фалдами и с безчисленным множеством лохмотьев. Еслиб башмаки бедного грума, вместо того, чтобы быть дырявыми, были целы и крепки, они стоили бы гораздо дороже черных атласных ботинок его господина; вот эти простые штиблеты грума стоят вдвое дороже штиблет милорда, и эта грубая бумазейная курточка при продаже будет выгоднее изодранного фрака с одним рукавом, сшитого Штульцем и некогда принадлежавшого записному щеголю Смиту.

ли на плечи какого нибудь Самбо или Мунго, поставленного на уродливые запятки колесницы, принадлежащей какому-нибудь милиционному фельдмаршалу или другому вельможе из племени индейцев Верхней Канады? Кто был этот Джон, и чьим он был лакеем? Сколько именно тягостных, томительных миль проходил бедный еврей, чтобы собрать этот сор цивилизации и сделать из него на Тряпичном рынке мусорную груду моды, грязную - боюсь сказать: навозную - кучу тщеславия, над которой с изступлением торгуются барышники? Всякий обман, все хитрые уловки, какие может скрывать в себе одежда: подбитые ватой фраки, натянутые на китовый ус жилеты, панталоны, заштопанные и перештопанные в тех местах, которые постоянно находятся под прикрытием фалд, все, все обнажается на этом грошевом рынке. Длиннополый сюртук, прикрывавший лохмотья фрака, застегнутый фрак, прикрывавший безрубашечную грудь, сапоги, которые особенным блеском своим хотя и старались принять на себя вид веллингтоновских, но в самом-то деле были блюхеровские, - все, все здесь открывается, обнаруживается, выворачивается на изнанку. Что было бы тогда, еслиб поступили подобным образом с людьми, носившими эти платья: какие замечательно неприятные вещи услышали бы мы тогда!

Немезида Тряпичного рынка безпристрастна, жестока, неумолима. Она не допускает ни снисхождения, ни особенной привязанности: бальный фрак, будь он знаменитого Нуджи или какого нибудь безъизвестного Букмастера, для нея отвратителен, если только нельзя из него сделать что-нибудь путное. Она не обратит ни малейшого внимания на модный сюртук, если на полах его не оказывается цельного сукна настолько, чтобы можно было сделать детскую фуражку, и истертые военные панталоны с широкими лампасами и штрипками не имеют в глазах её никакой прелести: она не внемлет голосу жилета, украшенного самым затейливым шитьем, если он не находится в состоянии прочности.

"старое платье", смотря по тому, какое можно сделать из него употребление, разделяется на три разряда. К первому разряду принадлежит собственно платье, которое может быть возобновлено, вычищено, подкрашено, вылощено, наворщено и пущено в продажу или за весьма мало подержаное платье, или заложено за такую сумму, какую может доставить оно, и какой оно вовсе не стоит. Второго разряда "старое платье" - то, которое может быть вывезено в Ирландию, в Австралию и вообще в отдаленные колонии. Огромнейшее количество его отправляется в южно-американския республики. Поношенное платье в отдаленных колониях сбывается за самую выгодную цену, тем более, что бедные туземные франты не всегда могут приобресть себе совершенно новые материалы для своих костюмов. К третьему разряду относится "самое старое платье", до такой жалкой степени ветхое, до такой степени истертое и оборванное, что им погнушался бы, я уверен, самый неразборчивый человек. Но, несмотря на то, эти обноски, haillons, как французы называют их, ожидает весьма блестящая участь. Подобно баснословному фениксу, они снова возрождаются из праха. Разорванные на мелкие кусочки посредством машины, они переносят под жерновами все истязания, перетираются в порошок, или так называемые "шодди", и потом, посредством магического процесса и примеси небольшого количества свежей шерсти, превращаются в куски прекрасного нового сукна. Нужно ли после этого говорить еще что-нибудь? Когда говорю я о кусках прекрасного сукна, то многие из дальновидных читателей моих сами догадаются, что должно следовать за тем. Кто решится сказать, что в пышных костюмах лакеев маркиза Кембервелла, в этих Титанах в треугольных шляпах и в шелковых чулках, не скрывается весьма значительной части оборванных пантолон честного Джона и бумазейной куртхи трудолюбивого Джэка?

"старое платье" имеет свои предания, свои предразсудки. Сказки о несметных суммах денег, отыскиваемых в карманах старого платья, весьма обыкновенны, особливо в низшем сословии. Говорят, будто-бы один ирландский джентльмен купил себе теплый жилет, который, вместо хлопчатой бумаги, подбит был сто-фунтовыми ассигнациями, и что на фраке, - купленном одним молодым человеком, оказалось, что все пуговицы были не что иное, как соверены, обтянутые сукном. В "Публичном листке для объявлений", 14 февраля 1750 года, между прочим говорится следующее: "Мэри Джэнкинс, занимавшаяся на Тряпичном рынке торговлею старым платьем, продала какой-то бедной женщине старые панталоны за семь пенсов и кружку пива. В то время, как оне распивали пиво в ближайшем погребе, покупательница, вздумав осмотреть свою покупку поподробнее, нашла в поясе одиннадцать золотых гиней времен королевы Анны и тридцати-фунтовую ассигнацию 1729 года. Не зная цены этой ассигнации, она тут же на месте продала ее за два галлона полынного пива". Подобных сказок такое множество можно вычитать из старых газет и услышать из уст старых болтушек, что другой человек, как бы он ни был легковерен, невольным образом подумает, что большая часть из них подвержена сомнению. Впрочем, надобно сказать, что в связи денег с платьем всегда замечается оттенок суеверия. К чему бы, например, заботливые родители стали класть в карманы своего сынка шести-пенсовую монету, когда этот сынок в первый раз облачится braocae bifurcatae toga virilis юных британцев? К чему бы мы стали говорить, что пол-пенни с изображением креста будет изгонять из кармана нечистую силу? К чему бы мы стали бросать старые башмаки вслед за отъезжающей особой, милой нашему сердцу? К чему, как не для счастья? А что такое счастье, как не те же деньги?