Оливер Твист.
Глава L. Последняя ночь Жида.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Оливер Твист. Глава L. Последняя ночь Жида. (старая орфография)

ГЛАВА L.
Последняя ночь Жида.

Зала суда усеяна была с полу до потолка лицами любопытных. Безпокойные, внимательные глаpf блестели со всех сторон; взгляды всех обращены были на одного человека - Жида. Спереди и сзади, сверху и снизу, справа и слева он, казалось, окружен был будто твердью блистающих глаз.

При этом живом блеске, преступник стоял, упершись одною рукою на скамью, а другую положив к уху и выставя голову вперед, чтоб не пропустить ни одного слова главного судьи, который передавал его обвинение присяжным. Иногда он быстро поднимал глаза, думая встретить хоть один ободрительный взгляд; он не двигался с той минуты, как начался суд, и теперь, когда судья перестал говорить, Жид все-еще оставался в прежнем положении, неподвижно устремив на него глаза.

Легкий шум заставил его прийдти в себя; осмотревшись кругом, он увидел, что присяжные собрались вместе, чтоб разсуждать о его деле. Между-тем, как глаза его блуждали по галлерее, он мог видеть, как зрители старались взглянуть на его лицо: иные поспешно приставляли к глазам лорнеты, другие шептались с соседями, смотря на него с отвращением. Некоторые совсем не обращали на него внимания и только удивлялись, от-чего медлят присяжные; но ни на одном лице - даже у женщин, которых также было много, - он не мог прочесть ни малейшого признака участия, ни искры сострадания.

Мертвое молчание водворилось снова; присяжные обратились к судье. Тс!

Они просили только позволения удалиться.

Жид внимательно смотрел на их лица, когда один за одним они проходили мимо: он старался угадать свой приговор; но напрасно. Тюремщик ударил его по плечу. Он машинально последовал за ним и сел на стул; ему указали на стул: сам он ничего не видел.

Потом он опять взглянул на галлерею. Некоторые из зрителей ели, другие утирались платками, потому-что в тесноте было очень-жарко. Какой-то молодой человек срисовывал его лицо в свою записную книжку. Он удивлялся, будто посторонний зритель, когда художник сломал карандаш и начал чинить его снова.

Точно также, когда глаза его остановились на судье, он занялся разсматриванием его платья и стал думать, сколько оно стоило и как его надевать. Недалеко стоял толстый старый джентльмен, который за полчаса пред тем вышел и теперь опять возвратился. Жид удивлялся, думая, не-уже-ли этот человек ходил обедать (что действительно было так) и где он обедал, - и беззаботно переходил от одного предмета к другому.

Нельзя сказать, что во все это время хоть на минуту покидала его мысль о могиле, которая разверзалась перед его ногами; могила всегда была перед ним, но в неясном образе, и он не мог остановить на ней своих мыслей. Даже в то время, когда он трепетал при мысли о скорой смерти, ему вздумалось считать железные прутья у решетки: он думал, почему у одного из них сломана головка, и скоро ли поправят ее. Потом он начал представлять себе все ужасы виселицы - и остановился смотреть на человека, который мел пол; потом опять стал думать о виселице...

Наконец раздался приказ молчать, и все глаза устремились на дверь. Присяжные возвратились и прошли возле Жида. Он ничего не мог узнать по их лицам: эти лица были будто из камня. Наступило мертвое молчание... ни шопоту... ни движения... Виновен!

Здание огласилось радостными криками, которые громче и громче повторялись извне. Жид должен был умереть в понедельник.

Шум затих, и Жида спросили, не скажет ли он чего-нибудь перед смертию. Он оставался в прежнем положении и внимательно смотрел ни делавших ему этот вопрос. Дважды повторялся этот вопрос прежде, чем он услышал его, и тогда только он прошептал, что он старик... старик... старик, - и снова затих.

Судья взял черный колпак, а преступник все еще стоял в одном положении. Женщина громко вскрикнула на галлерее: он быстро взглянул туда и внимательнее наклонился вперед. Приговор был ужасен; но Жид стоял, как мраморная статуя, не двигаясь ни одним членом. Его отвратительное лицо все еще выражало внимание; нижняя челюсть отвисла и глаза смотрели прямо вперед, когда тюремщик положил руку на плечо его и хотел вести вон. Он бросил безсмысленный взгляд вокруг себя и повиновался.

Его повели через комнату, где другие преступники ожидали своей очереди, разговаривая через решетку с знакомыми. Никто не говорил с ним; но когда он проходил, все невольно отступали назад, осыпая его ругательствами. Он сжал кулак и хотел броситься на них, но проводник втолкнул его в темный корридор, освещенный тусклыми фонарями, во внутренность темницы.

Здесь его объискали, чтоб он не предупредил закона; потом заперли в темницу и оставили там - одного.

Он сел на каменную скамью против двери и, устремив на пол глаза, налитые кровью, старался собрать свои мысли. Отрывками начал припоминать он, что говорил судья, хоть ему казалось, что в то время он не мог разслушать ни слова. Постепенно он вспомнил все: - его приговорили к виселице!

Когда стало смеркаться, он начал думать о знакомых ему людях, которые умерли на эшафоте, - некоторые по его проискам. Их явилось столько, что он едва мог счесть их. Он видел, как пот катился с чела их, и как мгновенно они превратились из бодрых, сильных людей в висячие клочки платья.

свои последние часы; она казалась пещерою, усеянною мертвыми телами; - колпак, петля, связанные руки... лица, которые он узнавал даже под этим ужасным покрывалом... Огня! огня!

Наконец, когда руки его были взбиты об тяжелые двери и стены, явились два человека, один со свечою, которую он воткнул в железный подсвечник, вделанный в стену, а другой с тюфяком, на котором располагался спать, потому-что преступника теперь ужь не оставят одного.

Потом наступила ночь, - темная, ужасная, безмолвная ночь. Другие рады были слышать звон церковных часов, потому-что он говорил им о жизни наступающого дня. Жиду принес он отчаяние. Удары тяжелого колокола сливались в один глухой звук - смерть! Что ему в прекрасном утре, которое проникало даже в тюрьму? Оно только приближало час его казни.

Прошел день - нет, дня не было; он прошел так же скоро, как и наступил, и опять настала ночь, такая долгая и вместе такая короткая ночь, - долгая по её ужасающему молчанию, короткая по её быстролетящим часам. Иногда он выходил из себя, проклиная все на свете; иногда плакал и рвал на себе волосы. Достойные люди его религии приходили молиться возле него, но он прогонял их с проклятиями.

Наступила ночь субботы; ему оставалось жить еще только одну ночь. И когда он думал об этом, наступил день - воскресенье.

Только к ночи этого последняго, ужасного дня настоящее положение представилось ему во всей безнадежности; он никогда не мог надеяться на прощение, но и никогда не был в состоянии вообразить, что должен так скоро умереть. Он мало говорил с своими сторожами; они, с своей стороны, не старались развлекать его. Он сидел будто сонный, вздрагивая каждую минуту, и вдруг, бросаясь из стороны в сторону, в таком припадке страха, что даже люди, привыкшие к подобным зрелищам, отступали от него с ужасом. Наконец, все мучения совести сделали его столь ужасным, что Никто не мог остаться с ним наедине, и два сторожа стояли на часах вместе.

Преступник упал на свою каменную постель и стал думать о прошедшем. Он был ранен в тот день, как его взяли, и голова его была перевязана полотном. Рыжие волосы повисли на безжизненное лицо; борода висела клочками; глаза сияли ужасным блеском; тело дрожало и горело огнем горячки. Восемь... девять... десять. Его страшила мысль, что будет с ним, когда эти часы станут бить завтра снова! Одиннадцать...

Ужасные стены Ньюгета, скрывавшия столько мучений не только от глаз, но часто даже и от мысли человеческой, никогда не представляли такого ужасного зрелища, как теперь. Прохожие, любопытствовавшие знать, что делает человек, который завтра будет повешен, верно худо провели бы ночь, если б могли его увидеть.

С ранняго вечера до глубокой полуночи, небольшие толпы с безпокойными лицами приходили узнавать, не отсрочена ли казнь, и получив ответ, что нет, показывали друг другу на дверь, из которой должен выходить преступник, и место, где будет построен эшафот. Они расходились постепенно, и в час мертвой ночи улица стала темна и безлюдна.

Место перед тюрьмою было уже очищено, и несколько рогаток, выкрашенных черною краскою, было перекинуто поперег дороги, чтоб удержать стремление толпы, - когда мистер Броунло и Оливер явились у ворот Ньюгета и представили позволение от шерифа видеть преступника. Их тотчас впустили.

-- Не-уже-ли и маленький джентльмен также войдет туда? спросил человек, который должен был проводить их. - Это совсем не для детей, сударь.

-- Правда твоя, мой друг, отвечал Мистер Броунло: - но как этот мальчик видел преступника прежде, я хочу, чтоб он взглянул на него и теперь.

Эти слова сказаны были так, кто Оливер не мог их слышать. Проводник приподнял шляпу и, взглянув на него с любопытством, повел их темными корридорами к темнице Жида.

-- Вот, сказал проводник, остановясь в темном проход, где два работника делали приготовления в глубоком молчании: - здесь он должен пройдти.

Он ввел их в кухню, где готовилась пиша для заключенных, и показал на дверь. Над нею была открытая решетка, сквозь которую слышался шум голосов, смешанный с стуком топора о доски. Там готовился эшафот.

Отсюда они прошли сквозь множество крепких дверей, которые им отпирали изнутри, и наконец подошли к темниц Жида. Проводник постучал связкою ключей; два сторожа, пошептавшись с нам, вышли, как-будто облегченные от тяжкого бремени, и сделали знак посетителям следовать за тюремщиком в темницу.

Они вошли...

Преступник сидел на своей постели, качаясь со стороны на сторону, с лицом более похожим на образ пойманного зверя, чем на образ человека. Видно было, что он думал о своей прежней жизни, потому-что продолжал шептать, не обращая никакого внимания на пришедших.

-- Добрый мальчик, Чарльс! хорошо! бормотал он - Оливер тоже! ха! ха! ха! Оливер тоже теперь настоящий джентльмен, настоящий... Возьмите его прочь!

Тюремщик взял за руку Оливера и, уговаривая его не бояться, продолжал слушать.

-- Возьмите его прочь! кричал Жид. - Слышите вы? Он... он всему причиной! Не слушайте девушку...

-- Это я! кричал Жид, прислушиваясь с таким же вниманием, какое обнаруживал во время суда. - Я старый человек, сударь... очень, очень старый человек.

-- Тебя хотят видеть, сказал тюремщик, удерживая его. - Феджин, Феджин! Человек ли ты?

-- Я скоро не буду им, отвечал Жид, осматриваясь с ужасен и яростию. - Убейте их всех! Какое они имеют право катит меня?

Говоря это, он увидел Оливера и мистера Броунло и, отскочив в угол, спросил, что им здесь нужно.

-- Сиди, сказал тюремщик, удерживая его. - Ну, сударь, говорите, что вам нужно... скорее, а то он делается все хуже и хуже.

-- У тебя есть некоторые бумаги, оказал мистер Броунло; - которые были отданы тебе на сохранение Монсом.

-- Ложь! отвечал Жид. - У меня нет ни одной - ни одной...

-- Оливер! сказал Жид, делая ему знак подойдти. - Ближе, ближе... Дай мне шепнуть тебе...

-- Я не боюсь, сказал Оливер тихим голосом, сжимая руку мистера Броунло.

-- Эти бумаги, шептал Жид: - лежат в мешке, спрятанном за печью в верхней комнате. Я хочу поговорить с тобою, мой друг... я хочу поговорить с тобою...

-- Хорошо, хорошо, отвечал Оливер. - Дай мне прочитать молитву. Помолись хоть одну минуту, став со мною на колени, а после мы будем говорить до утра.

тебе поверят. Ты можешь вывести меня отсюда, если захочешь. Ну, скорее, скорее...

-- О, да простит Бог этого несчастного? вскричал мальчик, заливаясь слезами.

-- Сюда, сюда! сказал Жид. - Сначала в эту дверь; если я буду дрожать, когда мы пройдем мимо виселицы, не бойся, иди далее. Скорее, скорее...

-- Вам неугодно ни о чем более его спрашивать? сказал тюремщик.

-- Никто не в состоянии этого сделать, сказал тюремщик, качая головою. - Лучше оставьте его.

Дверь отворилась; вошли два сторожа.

Его схватили за руки и освободили Оливера. Преступник рвался и боролся с отчаянием. Дикие крики его глухо отдавались в тяжелых стенах темницы...

Разсветало, когда они вышли из тюрьмы. Толпа уже собралась; окна наполнялись людьми, курившими и игравшими в карты, чтоб скорее убить время; в толпе кричали, ссорилась и смеялись. Все говорило о жизни, все было одушевлено... Только в самой середине сцены стояли черные подмостки, перекладина, веревка, и все ужасные принадлежности смерти...