Красный шнурок

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Красный шнурок (старая орфография)

А. Конан-Дойль.

Случилось это зимой 1897 года. Было морозное зимнее утро. Я проснулся, чувствуя, что меня трясут за плечо. Будил меня Гольмс. Он стоял надо мной, держа в руке свечу. По его возбужденному лицу я понял, что что-то случилось.

- Вставайте, вставайте, Ватсон, - воскликнул он, - у нас нынче будет хорошая охота. Ни слова! Одевайтесь и едем.

Десять минут спустя, мы уже сидели в кэбе и мчались по молчаливым улицам к вокзалу в Чаринг-Кросс. Еще начинало только светать, и фигуры редких прохожих представлялись нам в неясных очертаниях. Мы кутались в наши теплые пальто и жестоко зябли: очень уж холодно было, да и выехали-то не евши.

На вокзале мы напились чаю и уселись в один из вагонов кентского поезда. В вагоне было тепло, и мы почувствовали себя оттаявшими. Гольмс получил, наконец, способность говорить, а я - слушать.

- Вот, что я получил, - произнес Гольмс вынимая из кармана письмо и подавая его мне.

Я прочитал:

"Аббатство Грандж, Маршам, Кент

Дорогой мистер Гольмс, я был бы очень вам благодарен, если бы вы мне оказали немедленную помощь. Дело обещает быть очень интересным. Оно в вашем вкусе. Я только освободил лэди, а все остальное не тронуто. Ради Бога, не теряйте ни минуты. Я не могу оставить сэра Евстафия.

- С Станли Гопкинсом мне пришлось работать семь раз, - и никогда он меня не вызывал по пустому, - заметил Гольмс, - если не ошибаюсь, все эти дела попали в вашу коллекцию, Ватсон. Да, Ватсон, вы умеете выбирать, и это несколько смягчает недостатки ваших писаний. Вы усвоили себе роковую привычку смотреть на мои исследования не с научной, а с романической точки зрения. Вы испортили прекрасную идею. Вы могли бы составить поучительную серию научных опытов. Во всех описаниях вы обходите молчанием мою тонкую и деликатную работу криминологического характера и распространяетесь о сенсационных подробностях дела; эти подробности, правда, возбуждают читателя, но поучительного в них ровно ничего нет.

- Так почему же вы не пишете эти истории сами? - спросил я кисло.

- И буду писать, дорогой Ватсон, непременно буду. Теперь мне этим заняться некогда. Вы же знаете, что на старости лет я непременно займусь этим. Я напишу книгу. В этой книге будет сконцентрировано все, будет изложено все содержание науки раскрытия преступлений. Что касается нашего настоящого дела, то это, повидимому, убийство.

- Вы полагаете, что сэр Евстафий умер?

- Думаю, что так. Гопкинс пишет это письмо нервным, неровным, поспешным почерком, а Гопкинс не может быть назван нервным человеком. Да, я полагаю, что здесь имело место насилие, и что труп ждет нас, нашего разследования. Если бы дело шло о самоубийстве, то Гопкинс едва ли бы меня вызвал. Он пишет, что "освободил лэди". Это, по всей вероятности, означает, что жена была заперта в то время, как убийцы расправлялись с мужем. Мы вступаем в большой свет, Ватсон. Бумага, на которой написано письмо, шуршит как шелк, обратите также внимание на вензель К. В. и герб, взгляните на виньетку адреса. Я полагаю, что нашему другу Гопкинсу удастся выдвинуться, благодаря этому делу, а что касается нас, мы проведем интересное утро. Ну, вот мы и приехали. Это Чапльхерст. Скоро мы узнаем, в чем тут дело.

Проехав около двух миль по проселочной дороге, мы остановились у ворот парка. Ворота эти были отворены для нас престарелым привратником, лицо которого имело растерянное выражение. Уже по одному этому лицу можно было догадаться, что в доме произошло что-то недоброе.

Экипаж наш двигался теперь по широкой аллее, обсаженной старыми вязами. В конце аллеи стоял низкий, но широкий дом, фронтон которого был украшен колоннами в стиле Палладио. Центральная часть дома, отененная тиссами, была построена очень давно; флигеля же с широкими окнами были более современного происхождения. Парадная дверь была отворена. Стэнли Гопкинс ожидал нас, стоя на пороге.

- Очень рад, что вы приехали, мистер Гольмс! Приветствую и вас, д-р Ватсон. Беда только в том, что я, кажется, напрасно вас обезпокоил. Лэди пришла в себя и рассказала нам все, что было. Нам делать здесь почти нечего. Мы ведь имеете понятие, мистер Гольмс, о Льюишемской шайке, грабителей?

- Это вы про трех Рандоллей говорите?

- Совершенно верно: папаша и два сынка. Это их дело. У меня никаких сомнений на этот счет не имеется. Две недели тому назад они обстряпали дело в Сайденгеме. Их многие видели, и приметы вполне сходятся. Рандолли обнаружили необычайное хладнокровие. Два преступления в одной и той же местности и в такой короткий промежуток времени - это удивительно, не правда ли? На этот раз, надо полагать, мы их повесим.

- Стало-быть, сэр Евстафий умер?

- Да, они ему проломили голову его же собственной кочергой.

- Кучер мне сказал, что это сэр Евстафий Бракенстолль.

- Совершенно верно; это один из богатейших людей Кента. Лэди Бракенстолль находится в настоящую минуту в будуаре. Бедная женщина! Ей пришлось пережить тяжелую драму. Когда я ее увидал, она была почти мертвая. Да лучше пойдемте к ней. Вы ее увидите сами, и она разскажет вам все, как было. А потом мы изследуем вместе столовую.

У лэди Бракенстолль была далеко не заурядная наружность. Редко мне приходилось видеть такое грациозное, женственное и прекрасное лицо. Она была блондинка с голубыми глазами. Её волосы были золотистого цвета. Цвет её лица был несомненно безукоризнен, но теперь, после пережитых волнений, она была бледна и разстроена. Страдания лэди Бракенстолль были не только нравственные. На одном из глаз виднелся огромный, темнокрасный, отвратительный синяк, к которому горничная, высокая женщина, сурового вида, то и дело прикладывала компрессы из воды и уксуса. Лэди Бракенстолль лежала, утомленная, на диване. При нашем входе она оживилась и окинула вас любопытным, внимательным взором. Было очевидно, что энергия, несмотря на ночную драму, все еще продолжала жить в этом прекрасном создании.

- Ведь я же вам все рассказала, мистер Гопкинс, произнесла она усталым голосом, - неужели же вы не можете повторить того, что знаете, сами? Ну, хорошо, если вы это находите нужным, я передам этим господам то, что случилось. Они уже были в столовой?

- Я нашел нужным провести их сперва к вашему сиятельству.

- Ах, я вам буду очень благодарна, если вы выясните это дело. Мне прямо страшно даже подумать о том, что он все еще лежит там.

Лэди Бракенстолль вздрогнула и прикрыла лицо руками. Во время этого жеста широкий рукав платья откинулся, и одна рука обнажилась. Гольмс ахнул.

- У вас есть еще ушибы, сударыня! Что это такое?

Женщина поспешно опустила рукав.

- Это ничего, - сказала она, - это не имеет никакого отношения к ужасному делу, совершившемуся в эту ночь. Прошу вас и вашего друга садиться, я разскажу все, что знаю... Я - жена сэра Евстафия Бракенстолля. Замуж за него я вышла около года тому назад. Брак наш был несчастным. Скрывать это мне не приходится, так как о наших неладах с мужем было всем известно. Если бы я и вздумала отрицать это, то вы все равно узнали бы все от наших соседей. Может-быть, в этих неладах была виновата отчасти и я. Я была воспитана в более свободной атмосфере Южной Австралии, где условности не в моде. Английская жизнь чопорна, манерна и совсем мне не нравится. Во всяком случае, не я одна была виновата в наших семейных неурядицах. Все здесь знают, что сэр Евстафий был неизлечимый пьяница. Это был такой человек, с которым даже один час провести тяжело. Представьте же себе, что должна была испытывать я, сильно чувствующая и вспыльчивая женщина, осужденная на совместную жизнь с этим человеком. Всякий, кто стал бы доказывать святость такого брака, должен быть признан кощунником, злодеем и негодяем. Ваши проклятые законы прямо тяготеют над людьми. Бог не может терпеть такою надругательства над человеческой свободой. Эти законы не Богом создали, а нами...

Она привстала, щеки её горели румянцем, глаза сверкали. Суровая горничная тихо взяла свою госпожу за талию и снова положила ее на подушку. Гнев несчастной сразу же утих, и она стала тихо плакать.

Немного успокоившись, она продолжала:

- Я вам разскажу о том, что случилось ночью. Вам, может быть, известно, что наша прислуга ночует в постройке. Центр дома отведен под жилые комнаты. Кухня помещается в задней части дома, а наша кухня - наверху. В этой части дома ночью никого не бывает; грабители, конечно, знали об этом. Они вели себя шумно, зная, что их никто не услышит.

Сэр Евстафий удалился в свою спальню около половины двенадцатого. Прислуга ушла в свою пристройку еще раньше. Бодрствовала только моя камеристка, но и она сидела в своей комнате наверху до тех пор, пока я её не вызвала. Я сидела в этой комнате и читала. Был двенадцатый час в начале, когда я собралась итги спать. Но прежде, чем уйти, я захотела обойти комнаты и убедиться, все ли в порядке. Я делала это каждый вечер. На сэра Евстафия, как я вам уже сказала, не всегда было можно полагаться. Я побывала в кухне, кладовой, ружейной комнате, бильярдной, гостиной и, наконец, пришла в столовую. Приблизившись к окну, занавешенному толстой занавесью, я вдруг почувствовала холод. Я поняла, что окно открыто. Отдернув занавеску, я очутилась лицом к лицу с широкоплечим, немолодым человеком, который только что взлез на подоконник. Надо вам сказать, что это длинное французское окно - не окно в собственном смысле слова, а скорее стеклянная дверь, ведущая на лужайку перед домом. В руках у меня была зажженная свеча; при её свете я увидала еще двух человек, которые лезли в комнату. Я бросилась назад, но разбойник быстро настиг меня. Он сперва ухватил меня за руку, а потом за горло. Я хотела крикнуть. Тогда он изо всей силы ударил меня кулаком в глаз, и я упала на пол. Должно-быть, я пробыла несколько минут без сознания. Очнувшись, я увидала, что я сижу на дубовом кресле около обеденного стола, привязанная крепко к этому креслу красным шнурком, который разбойники сорвали со стены. Шнурок этот был привязан к проволоке, соединявшей столовую с кухней. Рот мой был завязан платком, и говорить или кричать я не могла.

И вдруг я увидала, что в столовую входить мой несчастный муж. Он, повидимому, слышал шум, заподозрел недоброе и приготовился к неожиданностям. Он был без пиджака и жилета, босой, в руках у него была увесистая палка из черного дерева. Он бросился на одного из разбойников, но другой - старик - наклонился, схватил с каминной решетки кочергу и нанес моему мужу ужаснейший удар по голове. Сэр Евстафий грохнулся на пол, даже не простонав, так и остался лежат недвижимый. Я снова лишилась чувств.

Когда я снова пришла в себя, я увидала, что разбойники грабят буфет. Они вытащили из него все серебро и связали его в узел. Затем они взяли бутылку вина, откупорили ее и принялись пить. Каждый налил себе по стакану. Я, кажется, уже говорила вам, что один из разбойников был старик, а другие два - молодые, безбородые. Мне показалось, что это отец и два сына. Между собой они разговаривали шопотом. Затем один из них приблизился ко мне и удостоверился, что и хорошо привязана к креслу. Наконец, они ушли, затворив за собой окно. Прошло, по крайней мере, четверть часа прежде, чем я освободила рот от закрывавшого его платка. Я начала кричать. Первая прибежала ко мне моя камеристка. Подняли тревогу, прибежали слуги. В полицию о происшедшем дили знать немедленно. Вот и все, что я вам могу сообщить, господа. Надеюсь, что вы меня не заставите более говорить на эту тяжелую тему?

- Вы не желаете задавать никаких вопросов, мистер Гольмс? - спросил Гопкинс.

- О, нет, - ответил Гольмс, - я не хочу злоупотреблять временем и терпением лэди Бракенстолль, я хотел бы только, - Гольмс обратился к камеристке, - прежде, чем я пойду в столовую, выслушать вас. Что вы знаете об этом деле?

- Разбойников этих я видела прежде, чем они влезли в столовую, - ответила горничная. - Сидя в своей комнате у окна, я видела при свете луны, как трое человек подошли к тем вон воротам, но эти люди мне не показались подозрительными. Более часу прошло после этого. Вдруг я слышу, что барыня кричит. Я сбежала вниз и увидала ее, бедную овечку, привязанной к креслу, а он сам лежал на полу с разбитой головой, и весь пол вымазан его кровью и мозгом. Я думаю, сэр, что этого довольно, чтобы свести с ума любую женщину. Сидит она, бедная, связанная, и платье её выпачкано в крови мужа. Но только она у меня храбрая всегда была. Когда она в девушках была и называлась мисс Мэри Фразор из Аделаида, она ничего не боялась. Такой же она осталась, сделавшись лэди Бракенстолль. Только, господа, вы уж очень много ее спрашивали. Ей пора итти на покой, и поведет туда свою госпожу старая Тереза. Старая Тереза знает, что её барыне нужен отдых.

И высокая старуха с материнской нежностью взяла свою госпожу за талию и вывела ее вон из комнаты.

- Эта женщина ее вынянчила, - заметил Гопкинс, она даже кормила ее грудью, потом состояла при ней в должности няньки и приехала вместе с нею восемнадцать месяцев тому назад из Австралии. Зовут эту женщину Терезой Райт. Таких прислуг теперь не сыщешь. Сюда, сюда пожалуйте, мистер Гольмс!

Выразительное лицо Гольмса утратило теперь всякое оживление. Тайна разъяснилась, и всякое очарование исчезло. Правда, нужно было арестовать убийц, но какое дело Гольмсу до этих заурядных бродяг. Он и рук марать ими не станет. Представьте себе знаменитого доктора, светило науки, которого вызвали к человеку, заболевшему корью. Таково было приблизительно положение Шерлока Гольмса.

Вид столовой оказался, однако, настолько оригинальным, что Гольмс снова заинтересовался.

Это была очень большая, высокая комната, с резным дубовым потолком и дубовыми панелями. Стены были украшены головами ланей и старинным оружием. В самом дальнем углу от двери виднелось французское окно, о котором мы слышали уже от лэди Бракенстолль. Было еще три меньших по размеру окна, и через них справа в столовую проникал холодный свет зимняго солнца. Около камина стояло тяжелое дубовое кресло, ножки которого внизу были соединены крестообразными брусьями.

Кресло было все переплетено красным шнурком. Там и сям виднелись узлы. Шнурок был протянут вниз и привязал к брусьям внизу. Когда освобождали лэди Бракенстолль, шнурок был только ослаблен. Узлы-же все оставлены нетронутыми. На эти подробности мы обратили внимание только после. Теперь же наши взоры были устремлены в другую сторону.

На тигровой шкуре против камина было распростерто нечто поистине ужасное. Перед нами лежал труп высокого, хорошо сложенного мужчины, лет сорока. Он лежал навзничь, глядя в потолок. Из-за короткой черной бороды виднелись белые зубы, оскаленные в страшную улыбку. Лицо покойного, смуглое, красивое, с орлиным носом, было исковеркано мстительной ненавистью. Это выражение застыло на лице мертвеца навсегда и производило страшное впечатление, впечатление чего-то дьявольского.

Сэр Евстафий, очевидно, спал в то время, как поднялась тревога. Он был почти не одеть. Ноги были босы, одет он был в панталоны и красивую, расшитую шелком, ночную рубашку. Голова его была страшно изуродована. Кровь и мозг были разбрызганы повсюду, и все свидетельствовало о том, что удар, нанесенный помещику, быль ужасен. Около трупа лежало оружие смерти - согнувшаяся от силы удара кочерга.

Осмотрев труп и кочергу, Гольмс заметил:

- О, да, - ответил Гопкинс, - я кое-что знаю об этом молодце. Он мастер своего дела.

- Изловить его вам будет не трудно?

- Труда ни малейшого. Мы уже давно гоняемся за ним, но в последние дни было получено известие, будто Рандолли уехали в Америку. Но теперь, раз мы знаем, что шайка здесь, то дело в шляпе. Удрать им едва ли придется. За всеми морскими пароходами уже установлено наблюдение, и за поимку Рандоллей назначена награда. Что меня изумляет, так это поведение Рандоллей. Они поступали безумно. Ведь они же понимали, что лэди Бракенстолль может описать их наружность!

- Совершенно верно. С их точки зрения было благоразумнее убить лэди Бракенстолль.

- Но, может быть, они не заметили, что лэди Бракенстолль очнулась от обморока? - заметил я.

- Это похоже на правду. Раз она лежала без сознания, ее не зачем было лишать жизни. Но что вы скажете об этом бедняге, Гопкинс? Я слышал о нем много всякой всячины.

- В трезвом виде это был добрейший человек, но, напившись, он становился чортом. Впрочем, он почти всегда находился в полупьяном состоянии. Окружающие говорили в этих случаях, что сэром Евстафием овладел бес, и, действительно, пьяный, он бывал способен на все. Несмотря на богатство и титул, ему приходилось раза два приходить в соприкосновение с нашим ведомством. Однажды он схватил собаку это была любимая собака её сиятельства облил ее керосином и поджог. Скандаль этот мы потушили с величайшим трудом. Другой раза, он запустил графином в эту самую горничную - Терезу Райт. Это тоже повело к неприятностям. Вообще говоря, смерть его, - между нами, конечно, - не большая беда. Теперь в этом доме будут жить поскладнее.

Гольмс, стоя на коленях, с величайшим вниманием разглядывал узлы на красном шнурке, которым разбойники связали лэди Бракенетолль. Затем он также внимательно оглядел шнурок в том месте, где он был оборван.

- Когда они обрывали шнурок, колокольчик в кухне должен был зазвонить очень громко, - заметил он.

- Да, но этого звонка никто не мог слышать. Кухня находится в задней части дома.

- Но почему грабители-то знали, что этого колокольчика никто не может слышать? Как они осмелились так беззаботно дергать за этот шнурок?

- Совершенно правильно замечено, мистер Гольмс; меня и самого интересовал этот вопрос. Несомненно, что Рандолль знал местоположение и привычки обитателей дома. Он знал, что прислуга уже спит, и что звонка в кухне никто не услышит. Рандолль, по моему мнению, вошел в соглашение с кем-либо из прислуги. Это совершенно очевидно. Здесь - восемь человек прислуги, и все они имеют отличные рекомендации.

- Ну, - ответить Гольмс, - раз у них у всех хорошая репутация, то нам придется оставить под подозрением ту прислугу, в которую покойный хозяин запустил графином. Но ведь, приводя убийц, Тереза Райт совершила измену по отношению к своей госпоже, которую она, однако, очень любить. Ну, да ладно, это не важное обстоятельство в деле. Раз вы изловите Рандолля, он, конечно, назовет своего сообщника. Да, Гопкинс, рассказ лэди Бракенстолль подтверждается... Нужно ли подтверждать этот рассказ?... Да, этот рассказ подтверждается всем, что мы видим здесь.

Гольмс приблизился к французскому окну и отворил его.

- Следов нет, да их и не должно быть. Грунт тверд, как железо. И я вижу, что свечи на камине были зажжены в момент преступления.

- А то как же. В то время, как воры распоряжались в столовой, эти свечи горели.

- Что же унесено ворами?

- О, они похитили немного. Ими унесено шесть-семь штук серебряных вещей из буфета. Лэди Бракенстолль думает, что они были испуганы смертью сэра Евстафия и. вследствие этого, не осмелились ограбить весь дом, что собственно и имели в виду.

- Может-быть, может-быть. И кроме всего этого я вижу, что они пили здесь вино?

- Это чтобы успокоить нервы.

- Никто. Все - и стаканы и бутылки, - все стоить в том виде, как стояло.

- Посмотрим. Эге, это что же такое!?

Стаканы стояли рядом. Остатки вина были во всех трех, но в одном из них было очень много осадков. Бутылка стояла рядом. Вылито из нея было только треть содержимого. Рядом лежала длинная, пропитанная вином пробка. По замеченному виду бутылки можно, было думать, что убийцам пришлось полакомиться очень хорошим и старым вином.

Гольмс как-то сразу оживился. Вялость исчезла, и в его умных глазах опять засверкал огонек. Прежде всего он взял пробку и стал ее внимательно разглядывать.

- Как они откупорили бутылку? - спросил он.

Гопкинс указал на полувыдвинутый ящик стола, в котором лежали салфетки и большой штопор.

- Лэди Бракенстолль сказала вам, что они откупорили бутылку этим штопором?

- Нет, она мне этого не говорила. Разве вы забыли, что она лежала без сознания в то время, как убийцы откупоривали бутылку?

- Да, теперь вспомнил. Дело в том, Гопкинс, что бутылка была откупорена не этим штопором. Пробка была вынута карманным штопором. Знаете, бывают такие штопоры при перочинных ножах. Длиной этот штопор был приблизительно полтора дюйма. Взгляните-ка на пробку. Штопор завинчивали три раза под ряд, и только после этого пробка была вынута. Просверлить её до конца они не могли. Этим же штопором просверлить пробку можно было с первого же раза. Когда вы изловите Рандолля, вы найдете у него перочинный нож со штопором.

- Великолепно! - произнес Гопкинс.

- Но что меня удивляет, так это стакан, - продолжал Гольмс: неужели лэди Бракенстолль видела своими глазами, как эти люди пили?

- Да, она говорить, что видела.

- Ну, тогда нечего об этом и толковать; раз вы говорите так, то и делу конец. Вы, однако, Гопкинс, должны признать, что эти три стакана презамечательны. Как! Вы в них не видите ничего замечательного? в таком случае оставим этот вопрос в стороне. Может-быть, я и ошибаюсь, я сам признаюсь, что у меня есть слабость отыскивать мудреные объяснения там, где дело объясняется очень просто. Кроме же того, эти стаканы... Это может оказаться простою случайностью. Итак, до свидания. Гопкинс. Не думаю, чтобы я мог быть вам полезен. Ваше дело совершенно ясно. Известите меня об аресте Рандолля и, вообще, уведомляйте меня оба всех событиях. Надеюсь, что мне скоро придется поздравлять вас с успешным окончанием дела. Ну, едем, что ли, Ватсон, мы дома нужнее, больше чем здесь!

На возвратном пути Гольмс вел себя очень странно. Повидимому, его мучили какие-то сомнения, от которых он старался отвязаться. Несколько раз он как бы нарочно заговаривал о посторонних предметах для того, чтобы забыть о своих мыслях, но это ему не удавалось, и он снова задумывался. Сдвинутые брови, разсеянные глаза - свидетельствовали о том, что душа Гольмса находится все еще там, в большой столовой дворянского дома, в которой разыгралась ночная трагедия. Наконец, видимо, уже будучи не в со состоянии сдерживать себя. Гильмс выпрыгнул на платформу и вытащил меня за собой. Наш поезд в эту минуту трогался. Мы стояли на платформе. Вагоны проносились мимо нас, а Гольмс говорил мне:

- Простите меня, дорогой товарищ! может быть, я вас безпокою напрасно; может-быть, я увлекся пустой фантазией, но, клянусь моей жизнью, Ватсон, я прямо не могу оставить этого дела в его настоящем положении. Вся моя душа протестует против официального объяснения событий. Это объяснение ложно, - ложно с начала до конца. Я готов поклясться, что оно ложно, я согласен, что рассказ лэди Бракенстолль обстоятелен. Показание служанки также достаточно. Этими показаниями устанавливается дело до мельчайшихь деталей. Что я могу выставить против этого? Только три стакана с вином - и ничего более. Но я сам виноват в том, что у меня нет фактов. Если бы я разследовал дело безпристрастно, то, конечно, я набрал бы достаточный материал, и нам не пришлось бы возвращаться и начинать все дело снова. Садитесь, Ватсон, вот на эту лавочку, подождем поезда, а я тем временем объясню нам это дело. Умоляю только вас об одном: не думайте, пожалуйста, что мы обязаны верить в правдивость слов лэди Бракенстолль и её камеристки. Эта лэди имеет восхитительную наружность, но из этого отнюдь не явствует, что мы должны ей безусловно верить. Видите ли, в её рассказе о событиях есть подробности, которые при ближайшем разсмотрении кажутся подозрительными. Она обвиняет в убийстве Рандоллей. Они устроили большой грабеж всего дне недели тому назад в Сайденгаме. Грабеж этот и внешность грабителей были описаны в газетах. Представьте себе, что лэди Бракенстолль нужно было придумать историю грабежа и убийства. В этом случае вполне естественно, что она взвалила преступление на Рандоллей. Впечатление сайденгамской истории было, разумеется, свежо в её памяти. Но я не особенно верю тому, что сэра Евстафия убили Рандолли. Грабители, только что поживившиеся, едва ли станут рисковать так скоро. Они скорее спрячутся куда-нибудь подальше и станут наслаждаться жизнью, благодаря награбленному добру. Кроме того, профессионалы-грабители не являются в дом так рано, и затем, вы помните, грабитель ударил лэди Бракенстолль, чтобы помешать ей кричать. Этим путем он мог скорее заставить ее закричать во весь дух! Что мне еще сказать вам? Да, вспомнил: профессионалы никогда не убивают своих жертв без надобности. Убивать сэра Евстафия но было никакой нужды. Их было трое, а он один, и они могли с ним отлично справиться. Странно также, что воры удовлетворились небольшим количеством серебра в то время, как могли ограбить весь дом. И, наконец, люди этого сорта никогда не оставляют бутылку вина недопитой. Разве вас не удивляет все это, Ватсон? Разве вам не кажутся все эти подробности странными и придуманными?

- Да, пожалуй, нарисованная вами картина кажстся неправдоподобной во всей её совокупности. Но если брать все эти подробности порознь, то оне окажутся правдоподобными. Самое удивительное, по моему мнению, это то, что грабители привязали лэди Бракенстолль к креслу.

- Ну, на этот счет я думаю иначе, Ватсон! Раз они ее не убили, то нужно было ее обезвредить. Для этого-то они ее и связали. Во всяком случае, мне кажется, я вам доказал, что в рассказе лэди Бракенстолль не все кажется правдоподобным. Самое же удивительное заключается в этих стаканах с вином.

- Что же в них удивительного?

- Вы хорошо помните эти стаканы?

- Да, хорошо.

- Что же тут неправдоподобного? Вино было во всех трех стаканах.

- Совершенно верно. Но осадки были только в одном стакане. Заметили ли вы это? Как вы объясняете себе этот факт?

- Что же тут удивительного? В последнем налитом стакане оказались осадки.

- Но вы позабыли о том, что бутылка была почти-что полна и, несмотря на это, в двух стаканах осадков нет, а в третьем их масса. Как это объяснить? Объяснений может быть только два. Первое заключается в следующем: После того, как были налиты два стакана, бутылку сильно встряхнули, и вследствие этого в третий стакан попало много осадков. По такое объяснение мне кажется мало вероятным. Ну, конечно же... в этом объяснении нет и тени правды.

- Что же вы предполагаете в таком случае?

- Я предполагаю, что пили только из двух стаканов и что остатки вина, в них содержащиеся, были слиты в третий! Зачем? а затем, чтобы заставить поверить, что вино пили трое людей. Вот по этому-то случаю винные осадки оказались только в одном стакане. Вы понимаете меня? Я, по крайней мере, убежден, что это так. Но если я правильно объяснил этот маленький фактик, то этим самым общая картина совершенно изменяется. Заурядная история превращается в замечательное дело. Оказывается, что лэди Бракенстолль и её камеристка умышленно лгали в своих показаниях. Мы не должны верить ни одному слову этих женщин. У них есть, очевидно, серьезные причины скрывать настоящого преступника. Мы должны производить наше следствие без их помощи. Вот какая миссия предстоять нам, Ватсон; а теперь поедем, поезд подходить.

Наше возвращение удивило всех в аббатстве. Стенли Гопкинс был в отъезде. Он отправился с докладом в Скотланд-Ярд. Гольмс отправился в столовую, заперся изнутри и предался трудолюбивому и самому тщательному исследованию. Работал он два часа. Это было одно из тех исследований, на основании которых Гольмс строил свои блестящия дедукции, сидя в углу столовой, как студент, следящий за своим профессором, я наблюдал каждый шаг этого замечательного исследования.

Окно, занавеси, ковер, кресло, шнурок - все было по очереди осмотрено и тщательно взвешено. Труп несчастного баронета уже унесли, но все остальное оставалось на местах. Затем, к моему великому удивлению, Гольмс вскарабкался на камин. Прямо, в нескольких дюймах над его головой, висел остаток красного шнурка прикрепленный к проволоке. Некоторое время он глядел на. этот обрывок, а потом, стараясь к нему приблизиться, поставил колено на маленький деревянный костыль, выходивший из стены. Его вытянутая рука оказалась тогда в нескольких дюймах от шнурка. Но теперь Гольмс глядел уже не на шнурок, а на деревянный костыль.

Спрыгнув, наконец, вниз, Гольмс сказал:

- Все обстоит благополучно, Ватсон. Мы закончили наше дело. Это одно из самых замечательных дел в нашей коллекции. Но, Боже мой, каким глупцом я был сегодня утром! Я чуть не совершил ошибки, которая могла окончательно скомпрометировать мою репутацию. Ну, а теперь... теперь надо собрать еще несколько недостающих звеньев, и цепь будет полная.

- Итак, вы открыли преступников?

- Не преступников, Ватсон, а преступника. Только один, но зато очень страшный человек. Силен, как лев; об этом мы можете судить по силе удара, от которого согнулась кочерга. Ростом шесть футов три дюйма, энергичен, как белка, и обладает замечательный ловкостью в пальцах. Кроме всего этого, он умен и сообразителен. Вся эта интересная история о разбойниках принадлежит ему, Да, Ватсон, это преступление - дело рук очень замечательного человека. И знаете, что открыло мне всю тайну? Этот вот самый красный шнурок.

- Объясните мне, пожалуйста, как вы до всего этого дошли?

- Я вам это сейчас объясню. Предстаньте себе, Ватсон, что вы, стоя на полу, захотели бы оборвать вот этот шнурок? Где он, по вашему мнению, оборвался? Конечно, в том месте, где он прикреплен к проволоке. Но в данном случае, он оборвался на три дюйма ниже. Почему это случилось?

Я взял в руки конец шнурка, привязанного к креслу, поглядел на него и ответил:

Потому, что он перетерт в этом месте. Совершенно верно. Этот конец кажется перетертым. Этот господин хитер и лукав. Он нарочно растрепал конец шнурка перочинным ножом. Но тот конец шнурка там, на потолке, вовсе не перетерт. Отсюда этого не видно, но если, бы вы стали, как я, на камин то увидели бы, что он срезан ножом. Вообще, не трудно угадать, что случилось в данном случае. Человеку этому нужен быль шнурок. Оборвать его он боялся, потому, чтобы не зазвонил в колокольчик в кухню и не поднять тревоги. Что же он делает? Он вскакивает на камин для того, чтобы поднятые повыше, упирается коленом в деревянный костыль, я видел даже отпечаток его колена на пыли - и режет шнурок ножом. Я старался достать до шнурка, но не достал, по крайней мере, трех дюймов. Из этого я заключаю, что он ростом выше меня на три дюйма. А взгляните-ка вот на это пятно, на сиденьи деревянного кресла: это что такое?

- Кровь.

- Несомненно, кровь; и уж это одно обстоятельство доказывает, что история лэди Бракенстолль - сплошная ложь. Если бы она сидела связанною в кресле, в то время, как совершалось преступление, - этого пятна бы здесь не было. Нет, Ватсон, она была посажена в это кресло уже после смерти своего мужа. Я готов держать пари, что мы найдем такое же пятно на её черном платье. Да, Ватсон, мы еще не дожили до нашего Ватерлоо. Это дело - мое Маренго: оно началось поражением и кончается победой. Теперь мне нужно поговорить с этой Терезой. Мы должны быть с нею осторожны. Иначе мы не добьемся от нея тех сведений, какие нам нужны...

Суровая австралийка оказалась очень интересной особой; молчаливая, подозрительная, нелюбезная, она долго не поддавалась нападениям Гольмса, но под конец растаяла. Своей ненависти к покойному барину она и не думала скрывать.

разсердился и запустил в меня графином. Да это что: бросал бы он в меня хоть дюжину графинов, я не сердилась бы, лишь бы мою птичку он оставил в покое. Сильно он ее мучил, сэр; она гордая, никому не жаловалась: даже мне не говорила всего, что он с нею делал. Вот хоть нынче утром, мы видели красные пятна на руках? Я знаю откуда эти пятна; это он ее булавкою от шляпы колол. Злобный он был, дьявол! Прости меня, Господь, что этак говорю о покойнике! Но только если черти по земле ходить, то он этот самый чорт и был. А уж каким он сахаром-медовичем прикинулся, когда мы его встретили полтора года тому назад! И дались нам с барыней эти полтора года! Каждый месяц за год показался. Она-то в первый раз приехала в Лондон, это было её первое путешествие. Прежде она никогда с родины не уезжала. Взял он ее своим титулом да деньгами, да этими своими фальшивыми лондонскими ухватками. Пускай она согрешила, выйдя замуж, но она этот свой грех искупила, как ни одна женщина в свете не искупала. Вы спрашиваете, сэр, в каком месяце мы с ним встретились? Как вам сказать? Это было вскоре после нашего приезда в Лондон. Приехали мы в июне, ну, а стало-быть, с ним она познакомилась в июле. Обвенчались они в январе прошлого года... Точно так, сэр, барыня сейчас у себя в будуаре. Она, конечно, вас примет, только вы ее не очень спрашивайте, а то она, бедняжка, уж очень натерпелась.

- Надеюсь, - сказала лэди Мери, - что вы пришли не с тем, чтобы меня снова допрашивать.

- О, нет! - ответил Гольмс любезнейшим тоном. - Я не буду вас напрасно безпокоить, лэди Бракенстолль. Я ничего не желаю, кроме того, как устроить ваши дела, Вы и так слишком много страдали для того, чтобы я нас подвергал еще новым испытаниям. Если вы будете смотреть на меня как на друга и доверитесь мне, то я сумею оправдать ваше доверие.

- Чего же вы от меня хотите?

- Мистер Гольмс!

- Лэди Бракенстолль, это не годится! Надеюсь, мы слышали немножко обо мне. Я готовь поставить что угодно и стою на том, что ват рассказ о преступлении есть сплошная выдумка.

Обе женщины, госпожа и служанка, глядели на Гольмса бледные и перепуганные.

- Ах, вы, безстыдник! - воскликнула, наконец, Тереза. - Как вы смеете говорить, что моя госпожа лжет?

- Итак, вы мне ничего не скажете? - спросил он.

- Я вам сказала все.

- Подумайте хорошенько, лэди Бракенстолль; не лучше ли вам быть со мною откровенной?

По хорошенькому личику лэди Мери пробежало что то, но затем оно снова сделалось непроницаемо, как маска.

Гольмс взял шляпу и пожал плечами.

- Мне очень жать, - произнес он и затем вышел из будуара и из дому.

В парке был пруд, и к нему-то и направился мой друг. Пруд оказался замерзшим, и только в середине его была сделана небольшая прорубь, по которой плавал одинокий лебедь. Гольмс долго глядел на прорубь и на лебедя, а затем проследовал к воротам. Войдя в сторожку, он набросал небольшое письмо Стэнли Гопкинсу и вручил его привратнику.

- Может-быть, и ошибка, - сказал он, - но мы должны сделать что-нибудь для нашего друга Гопкинса. И притом, надо же чем-нибудь оправдать этот наш второй визит в аббатство. Посвящать его, однако, в свои секреты я пока не хочу. Теперь, Ватсон, нам надо ехать, знаете куда? Поедем мы с нами в главную контору Аделаидо-Саутгемптоновского пароходства. Если не ошибаюсь, оно находится в самом конце улицы Пель-Мель. Это вторая пароходная линия, соединяющая Южную Австралию с Англией.

самый большой и самый лучший из пароходов, который назывался "Гибралтарская Скала". В списке пассажиров значились мисс Фразер и её горничная. Пароход этот находился в настоящую минуту по пути в Австралию, где-нибудь к югу от Суэцкого канала. Офицеры на пароходе были те же самые, что и в 1895 году. Первый офицер "Гибралтарской Скалы", мистер Джек Крокер, был произведен в капитаны, и ему поручен новый пароход компании "Северная Звезда". Этот пароход сейчас в Англии, но через два дня отправляется из Саутгемптона в Австралию. Мистер Крокер все это время жил в Сайденгаме, но сегодня он, по всей вероятности, в Лондоне и приедет в контору за инструкциями. Если мистер Гольмс хочет подождать, то он увидит мистера Крокера здесь.

Но мистер Гольмс, как оказалось, не хотел ждать мистера Крокера. Он только хотел узнать от директора побольше подробностей об его личности.

- О, это прекрасный офицер! Лучшого у нас нет. В смысле исполнительности я, положительно, не могу его сравнить ни с кем. Вот, говорят, на суше он ведет себя не всегда ровно. У него бешеный характер. Он горяч и вспыльчив. Но, несмотря на все эти недостатки, все согласны в том, что Крокер благороден, честен и добр.

Получив все эти сведения, Гольмс простился с директором пароходной компании и отправился в Скотланд-Ярд. Но, вместо того, чтобы войти в полицейское бюро, он остался сидеть в кэбе и просидела, таким образом долго, с нахмуренными бровями, погруженный в глубокую задумчивость. В конце концов, он так и не вышел из экипажа, а велел извозчику ехать в Чаринг-Кросс. Там мы остановились около почтово-телеграфного отделения. Гольмс отправил кому-то депешу, и после этого мы отправились, наконец, домой, на Бэкеровскую улицу.

- Нет, я положительно не мог решиться на это, Ватсон; если бы я взял полномочие на арест, никакая сила в мире не могла бы его спасти. Раза два в течение моей карьеры я ясно сознавал, что я причинял обществу куда более вреда арестом преступника, чем сам преступник - своим преступлением, я теперь научился быть осторожным. Я считаю более благородным обмануть английские законы, нежели свою совесть. Но прежде, чем окончательно решиться на этот обман, мы должны еще кое-что узнать.

Еще до наступления вечера к нам заехал Стэнли Гопкинс.

- Я прямо вас колдуном считаю, мистер Гольмс, - сказал он, - в вас живет какая-то сверх-естественная сила. Скажите, пожалуйста, каким образом вы узнали, что украденное серебро затоплено в пруду парка?

- Я этого но знал.

- И вы нашли там серебро?

- Да, нашел.

- Я очень рад, что мне удалось вам помочь.

- Да вы мне совсем не помогли. Мы только еще более запутали это трудное дело. Что же это за воры такие? Они воруют вещи для того, чтобы швырнуть их в пруд.

как говорится. А если это так, то, натурально, вор постарался как можно скорее освободиться от похищенного.

- Я сам понимаю, но как у вас могла возникнуть такая идея?

- Ну... я просто полагал, что такое предположение возможно. Воры вылезли из французского окна, а прямо перед их носом замерзший пруд, а в середине его соблазнительная прорубь. Разве это не удачная идея - скрыть похищенное серебро в проруби?

- А, понимаю: прорубь, как место для скрытия похищенных вещей! Да, это возможно! воскликнул Стэнли Гопкинс,--да, теперь я понимаю все! Было еще рано, ворам могли встретиться люди, они бы увидали серебро. И вот они его бросили в пруд, чтобы достать его после. Великолепно, мистер Гольмс, это лучше, чем ваша теория "отвода глаз".

- То-то вот и есть. Вы, Гопкинс, придумали отличную теорию. Я думаю, что ошибался во взглядах на это дело. Единственная моя заслуга заключается в том, что я нашел серебро.

- Нашлепку? Какую же нашлепку вы получили, Гопкинс?

- А такую, мистер Гольмс, что три Рандолля арестованы сегодня утром в Нью-Иорке.

- Да, в этом деле, мистер Гольмс, есть нечто роковое, нечто в высшей степени роковое! Я думаю, что тройные шайки имеются, кроме Рандоллей. Наверное, одна из таких шаек, еще неизвестных полиции, и убила сэра Евстафия.

- Да, мистер Гольмс, я не успокоюсь до тех пор, пока не распутаю этого дела.

- Что же, разве вы мне ничего не скажете

- Да я вам уже сказал.

- Что такое?

- Да зачем понадобился то этот отвод глаз?

- Ну, это вы сами решайте. Я вам только даю идею. Может-быть, вы и откроете что-нибудь в этом направлении. Обедать вы не останетесь? Нет? Ну, так до свидания. Уведомляйте меня, пожалуйста, о ходе дела.

Мы пообедали. Стол был убран. Гольмс все это время не говорил ни слова о деле. Он уселся у камина и грел себе ноги, куря трубку. Вдруг он взглянул на часы.

- Я жду событий, Ватсон, - сказал он.

- Теперь... через несколько минуть... по всей вероятности. Вы меня осуждаете за мое поведение с Стэнли Гопкинсом?

- Отнюдь нет. Вы лучше знаете, как поступать.

- Это разумный ответь, Ватсон. Знаете ли, как надо смотреть на это дело. Вот как: все, что знаю я, я знаю неофициально, а Стэнли Гопкинс чиновник. Он не имеет права разсуждать в данном случае, а я... Почему бы мне не разсуждать? Он должен докладывать обо всем по начальству. Поступая иначе, он нарушает присягу, а мне это дело представляется сомнительным, очень сомнительным. Я должен сперва выяснить все, а уж только потом я поступлю и поступлю так, как хочу.

- Когда же все это произойдет?

По лестнице раздались шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел красавец-мужчина. Это был очень высокий молодой человек, с светлыми усами, голубоглазый, загорелый. Твердый и легкий шаг свидетельствовал об энергии и силе. Затворив за собою дверь, он стоял, сжав кулаки и тяжело дыша. Видимо, он очень волновался.

- Садитесь, пожалуйста, капитан Крокер. Вы получили мою телеграмму?

Наш гость опустился в кресло и вопросительно взглянул на Гольмса.

Арестовать меня? Да говорите же, милостивый государь! Нельзя так играть человеком. Вы играете мною, как кошка мышью.

уверены... Будьте только откровенны со мною, я могу быть вам полезен. Вот другое дело, если ны станете хитрить. Тогда пощады не ждите.

- Чего же вы от меня хотите?

- Я хочу, чтобы вы мне рассказали по правде все, что произошло прошлой ночью в аббатстве Грэндж. Слышите ли вы меня? Я хочу знать всю правду. Вы должны рассказать все, решительно все, ни о чем не умалчивая. Я знаю уже многое. Если вы солжете, и узнаю это, и тогда... я дам свисток, сюда явится полиция, и я буду безсилен спасти вас.

Моряк подумал с минуту, а потом хлопнул себя по колену.

- Ладно, попробую! - воскликнул он. - И верю тому, что вы честный человек и что вы сдержите слово. Я разскажу вам всю эту историю. Но, прежде всего, я должен вас предупредить о следующем. Себя лично я не жалею и ничего не боюсь. Если бы мне предложили повторить это дело, я бы, не колеблясь, повторил его и не раскаивался бы. Будь проклят этот зверь! Если бы он имел несколько жизней, я бы его все равно убил. За кого я боюсь, так это за Мери... Мери Фразер... Ни за что я её не назову этим проклятым именем. Мне прямо страшно подумать, что ее запутают в это дело. И, человек никого и ничего не боящийся, дрожу при мысли о том, что имя этой женщины будет опозорено. И однако... однако... что же мне делать? Я ничего не сделал худого. Да вот лучше слушайте, господа, и решите, как поступили бы вы, если бы находились в моем положении?

"Гибралтарская Скала". Она ехала из Австралии в Англию, а я занимал на этом пароходе должность старшого офицера, Я влюбился в нее, влюбился страстно и безумно. Женщин с тех пор для меня не существует. Мы познакомились, и я привязывался к ней с каждым днем все более и более. Мне стыдно признаваться в этом, но иногда, стоя на ночной вахте, я становился на колени и целовал пол палубы, по которой она ходила. Невестой моей она, однако, не была. Она даже не кокетничала со мной. Я не могу её ни в чем упрекнуть. Она держала себя со мною честно. Когда мы, наконец, разстались, она была попрежнему свободна, но я потерял свою свободу на-веки.

Вернувшись на следующий год из плаванья, я узнал о том, что она вышла замуж. Ну, и что же?! Я не имел права претендовать. Она имела право выходить замуж за кого угодно. Муж её имел титул и деньги... Прекрасно, я был рад за нее. Она, эта прекрасная, чудная женщина, была рождена для роскоши и богатства. Я не горевал об, её замужестве, я вовсе уж по такая себялюбивая собака... Напротив, я радовался её удаче. Что было бы с нею, если бы она вышла замуж за моряка, у которого петь ни гроша в кармане? Я, господа, любил и люблю Мери Фразер!

Встретиться с нею снова я не думал. Встреча эта произошла случайно. Меня назначили капитаном на новый пароход, который не быть еще спущен на воду. По этому случаю мне дали отпуск на дна месяца, и это время я провел у своих родственников в Сайденгаме. Однажды, гуляя по лугу, я встретил Терезу Райт - её старую прислугу. Тереза мне порассказала об её житье-бытье; много кой-чего она мне порасказала. Клянусь вам, джентльмены, что я чуть не сошел с ума. Эта пьяная собака осмеливалась бить женщину, и какую женщину! Он недостоин был быть даже её лакеем, а не то что мужем!

Я встретил Терезу еще раз, а потом я встретил самую Мери. Встреча эта повторилась, и она мне сказала, что не желает меня более видеть; но на-днях меня уведомили, что через неделю мне надо будет ехать в Австралию, и я решил перед отъездом увидать Мери еще раз.

С Терезой мы были всегда в приятельских отношениях. Я люблю старуху за то, что она любить Мери и ненавидит этого негодяя. От Терезы я узнал расположение комнат. Мери имела привычку читать по вечерам в своем маленьком будуаре в нижнем этаже. Ночью я пробрался к окну и постучал в стекло. Сперва она мне не хотела отворить окна, но потом отворила. О, теперь я знаю, что она меня любить! Она не захотела, чтобы я замерз около окна. Отворив окно, она шепнула мне, чтобы я шел кругом, к большому окну. Окно это было отворено, и я проник в столовую. Она стала мне рассказывать о своей жизни, кровь во мне снова закипела, и я начал проклинать животное, которое истязало любимую мною женщину. Да, джентльмены, мы стояли с ней в амбразуре окна и разговаривали самым невинным образом, между нами и намеков никаких не было на что-нибудь!...

между нами завязалась схватка. Поглядите-ка на мою правую руку: это он меня палкой ударил. Ну, а затем настал мой черед. Я его расшиб вдребезги, как гнилую тыкву. Вы думаете, что я жалею об этом? Ни капельки. Во-первых, у нас шел бой не на жизнь, а на смерть. Мне нужно было его убить, а иначе я бы сам пропал, но я не о себе хлопотал, а о ней. Не мог же я оставить ее во власти этого полоумного человека! Он бы ее убил.

Вот как я убил Бракенстолля. Разве я не был прав? Поставьте себя, джентльмены, в мое положение и скажете, как бы вы поступили?

Когда он ударил Мери, она закричала. Крик услыхала Тереза и прибежала в столовую. На столе была бутылка вина. Я откупорил ее и влил немного вина в рот Мери. Она была почти без памяти, так он ее сильно ударил. А потом я выпил вина сам. Тереза была спокойна, и мы с нею придумали историю о разбойниках. Тереза стала втолковывать Мери, как она должна говорить с полицией, а я влезь на камин и срезал шнурок; затем я привязал Мери к креслу и для отвода глаз растрепал конец шнурка. Это было нужно, а то всем бы показалось подозрительно, что воры лазили на камин и резали шнурок. Кроме того, я захватил с собою столовое серебро - тоже, чтобы заставить полицию думать, будто преступление совершено с целью грабежа. Уходя, я сказал Мери и Терезе, чтобы оне поднимали тревогу не ранее пятнадцати минуть после моего ухода. Серебро я бросил в пруд и отравился затем в Сайденгам. Идя домой, я чувствовался себя так, как будто бы сделал очень доброе дело. Я вам рассказал правду, мистер Гольмс, всю правду, и эта правда мне будет стоить виселицы.

Гольмс несколько минуть молчал, куря свою любимую трубку, а потом, походив по комнате, приблизился к Крокеру и пожал ему руку.

- Знаете ли, что я думаю? - сказал он. - Я думаю, что вы сказали мне всю правду. Догадаться об этом, впрочем, не трудно, потому что я знал все еще до вас. Только моряк или акробат мог добраться до шнурка, упершись коленом в стенной костыль. Ну, а что касается узлов на красном шнурке, то для меня было несомненно, что их мог сделать только моряк. Я разсуждал так: эта лэди знакома с моряками, но где она могла с ними познакомиться и когда? Разумеется, это случилось, когда она ехала с родины, в Лондон. Я считал, что убийца принадлежит к интеллигенции. Она старалась нас всеми силами покрыть. Значить, она вас любить. Вы понимаете, почему мне удалось вас отыскать так легко? Я напал на верный след.

- Да полиция и не разобралась и никогда не разберется, - так я полагаю, по крайней мере. Ну, а теперь, капитан Крокер, слушайте. Это очень серьезное дело. Я охотно признаю, что мы вели себя в этой истории так, как должен вести себя всякий честный и порядочный человек. Я даже убежден, что вас признают невиновным: вы убили человека, защищая от него собственную жизнь. Но решить этот вопрос - дело присяжных заседателей... Я, капитан Крокер, очень люблю и уважаю вас. Мне не хотелось бы впутывают вас в это дело. Я даю вам двадцать четыре часа сроку. Бегите, вам никто не помешает.

- А потом все это будет разоблачено?

- Конечно.

Моряк даже покраснел от гнева.

Нет, сэр, этого не будет! Я вас буду прост о другом, мистер Гольмс. Устройте так, чтобы ответственность за это дело понес я один, - пусть меня хоть казнят. Только бы мою бедную Мери оставили в покое.

Гольмс второй раз пожал руку гостя.

- Я вас испытал, капитан. В вас ни капельки фальши нет... Ну, что же, я беру на себя нравственную ответственность за случившееся. И, кроме того, я сделал Гопкинсу намек. Если он им не воспользуется, так я тут ни при чем. Мы приведем ваше дело, капитан Крокер, по всем законным формам. Вы - подсудимый, а вы, Ватсон, будете исполнять должность присяжных заседателей. К вам эта роль идет как нельзя более. И буду судья. "Господа присяжные, вы слышали показание подсудимого. Признаете ли ни его виновным или невиновным?"

- Не виновен, милорд, - ответил я.

- Vox populi - vox Dei, произнес Гольмс, - вы оправданы, капитан Крокер; так как за вами других прегрешений нет, вы можете себя считать свободным. Через год вы вернетесь к этой даме, и пусть ваше и её будущее оправдает тот приговор, который мы с Ватсоном только сейчас произнесли.