Изгнанники.
Часть первая. В Старом Свете.
II. Монарх у себя в опочивальне

II 

МОНАРХ У СЕБЯ В ОПОЧИВАЛЬНЕ

Наступило утро следующего дня; капитан де Катина явился на службу. Большие версальские часы пробили восемь: монарх скоро должен вставать. По всем длинным коридорам и украшенным фресками проходам громадного дворца пробегали сдержанный говор и легкий шум, шли спешные приготовления к пробуждению ото сна и одеванию короля - великому придворному церемониалу, совершавшемуся при участии многих лиц. Проскользнул лакей, неся придворному цирюльнику, г-ну де Сен-Квентону, серебряное блюдо с кипятком для бритья короля. Несколько лакеев, каждый с какой-либо частью одежды, толпились у коридора, ведшего в прихожую. Кучка гвардейцев в блестящих голубых мундирах с серебряным шитьем подтянулась и взяла алебарды на караул. Молодой офицер, задумчиво смотревший из окна на террасу, где несколько придворных смеясь болтали между собой, круто повернулся на каблуках и направился к белой с золотом двери королевской опочивальни.

Едва он занял свой пост, как кто-то тихонько нажал изнутри ручку двери, неслышно отворившейся на петлях. Какой-то человек бесшумно вышел из спальни, закрыв за собой дверь.

- Тс! - прошептал он, приложив палец к тонким, резко очерченным губам, причем на его тщательно выбритом лице с дугообразными бровями выразились мольба и предостережение. - Король еще изволит почивать.

Эти слова также шепотом передавались из уст в уста среди группы людей, толпившихся у двери.

Произнесший их г-н Бонтан, обер-камердинер короля, сделал знак офицеру и отвел его к оконной нише, где тот только что стоял.

- Доброго утра, капитан де Катина! - фамильярно и вместе с тем почтительно проговорил он.

- Доброго утра, Бонтан. Как почивал король?

- Чудесно.

- Но ведь ему уже пора вставать.

- Нет.

- Вы еще не будили его?!

- Разбужу через семь с половиною минут.

Лакей вынул маленькие круглые часы, распоряжавшиеся тем человеком, который был правителем двадцати миллионов людей.

- Кто дежурит на главном посту?

- Майор де Бриссак.

- А вы здесь?

- Да, я буду находиться при особе короля в продолжение четырех часов.

- Очень хорошо. Вчера вечером, когда я был с ним один после "petit coucher", он передал мне несколько распоряжений для дежурного офицера. Король велел, во-первых, не допускать г-на де Вивон к grand lever1. Во-вторых, если будет записка от "нее", вы понимаете, от новой...

- Госпожи де Ментенон?

- Совершенно верно. Но лучше не называть имен. Так вот, если она пришлет записку, возьмите ее и при удобном случае тихонько передайте королю. И наконец, если - что очень возможно - придет другая, понимаете, прежняя...

- Ах, этот ваш солдатский язык, капитан. Ну так слушайте, если придет она, вы вежливо не допускайте. Понимаете, любезно уговаривайте, но ни в коем случае не позволяйте ей войти к королю.

- Хорошо, Бонтан.

- Ну, у нас осталось только три минуты.

И он направился через толпу в коридор с видом гордого смирения, свойственного человеку, хотя и лакею, но считавшему себя королем лакеев на том лишь основании, что он лакей короля. У двери в опочивальню стоял ряд блестящих ливрей в напудренных париках, красных плюшевых кафтанах с серебряными аксельбантами.

- Здесь истопник? - спросил Бонтан.

- Да, сударь, - ответил человек, державший в руках эмалированный поднос с сосновыми щепками.

- А открывающий ставни?

- Здесь, сударь.

- Ожидайте приказаний.

Он опять нажал ручку двери и тихо исчез в темноте опочивальни. То была огромная четырехугольная комната с двумя большими окнами, завешанными дорогими бархатными занавесками. Несколько лучей солнца, проскользнув сквозь щели, играли яркими пятнами на светлой стене. Большое кресло стояло у потухшего камина с громадной мраморной доской, над которой вилась гирлянда из бесчисленных арабесок и гербов, доходивших до роскошно расписанного потолка. В одном из углов стояла узенькая кушетка - ложе верного Бонтана.

В центре комнаты размещалась громадная кровать о четырех колоннах с гобеленовым пологом, откинутым у изголовья. Она была обнесена полированными перилами, между ними и кроватью образовался проход около пяти футов ширины. Там стоял круглый столик, накрытый белой салфеткой. На нем лежало серебряное блюдо с тремя кусочками телячьей грудинки и стоял эмалированный кубок с легким вином - на случай, если бы королю вздумалось закусить ночью.

Бонтан неслышно прошел по комнате, ноги его утопали в мягком ковре; тяжелый запах спальни навис в комнате, слышалось мерное дыхание спящего. Бонтан подошел к кровати и остановился с часами в руках, ожидая того мгновения, когда, согласно этикету двора, требовалось разбудить короля. Перед ним, под дорогим зеленым шелковым восточным одеялом, вырисовывалась потонувшая в пышных кружевах подушки круглая голова с коротко подстриженными черными волосами, горбатым носом и с выдававшейся нижнею губою. Лакей закрыл часы и нагнулся над спящим.

- Имею честь доложить Вашему Величеству, что теперь половина девятого, - проговорил он.

- А!.. - Король медленно открыл свои большие темные глаза, перекрестился и, вынув из-под ночной рубашки маленькую темную ладанку, поцеловал ее. Потом сел на кровати, щурясь; оглянулся вокруг с видом человека, приходящего в себя после сна. - Вы передали мои приказания дежурному офицеру, Бонтан?

- Да, Ваше Величество.

- Кто дежурный?

- Майор де Бриссак на главном посту, а в коридоре - капитан де Катина.

- Де Катина? А, молодой человек, остановивший мою лошадь в Фонтенебло. Я помню его. Можете начинать, Бонтан.

Обер-камердинер быстро подошел к двери и отпер ее. В комнату стремительно вошли истопник и четверо лакеев в красных кафтанах и белых париках. Без всякого шума они проворно приступили к исполнению своих обязанностей. Один схватил кушетку и одеяло Бонтана и в одно мгновение вынес их в прихожую; другой унес поднос с закуской и серебряный подсвечник, а третий отдернул бархатные занавеси, и поток света залил комнату. На сосновые щепки, уже трещавшие в камине, истопник положил наискось два толстых круглых полена, так как чувствовалась утренняя прохлада в воздухе, и вышел вместе с остальными лакеями.

Едва они удалились, как вошла группа вельможных людей. Впереди выступали рядом два человека. Один из них - юноша немного старше двадцати лет, среднего роста, с важными и медлительными манерами, со стройными ногами, с лицом довольно красивым, но похожим на маску домино; оно было лишено выразительности, и лишь иногда в чертах его чудилась насмешливая искра. Он был одет в богатый костюм из бархата темно-лилового цвета; на груди красовалась широкая голубая лента, из-под которой блестела полоска ордена св. Людовика. Его товарищ был смуглый мужчина лет сорока, с важной, полной достоинства осанкой, в скромной, но дорогой черной шелковой одежде с золотыми украшениями у ворота и на рукавах. Когда вошедшие приблизились к королю, то по сходству этих трех лиц можно было заключить, что они принадлежат к одной семье, и каждый легко мог бы догадаться, что старший - это мсье, младший брат Людовика XIV, а юноша - дофин Людовик, единственный законный сын короля и наследник престола, на который не суждено будет воссесть ни ему, ни его сыновьям (1).

За сыном и братом короля следовала небольшая группа вельмож и придворных, обязанных присутствовать при церемониале. Тут были главный гардероб-мейстер, первый камергер, герцог Мэнский, бледный юноша в черной бархатной одежде, сильно хромавший на левую ногу, и его маленький брат граф Тулузский, оба незаконные дети г-жи де Монтеспань от короля. За ними вошли первый камердинер гардероба Фагон, лейб-медик Телье, лейб-хирург и три пажа в красных, расшитых золотом костюмах. Они несли платье монарха. Таковы были участники малого семейного церемониала, присутствовать при котором считалось величайшею честью для придворных Людовика.

коротенькую молитву святому духу. Потом, кивнув в знак приветствия брату и бросив несколько слов дофину и герцогу Мэнскому, он спустил ноги и сел на край кровати в своей длинной шелковой ночной рубашке, из-под которой болтались королевские маленькие белые ножки - поза довольно рискованная для всякого человека, но Людовик был так проникнут чувством собственного достоинства, что не мог себе представить возможности показаться смешным в глазах других при каких бы то ни было обстоятельствах. Так сидел повелитель Франции и в то же время раб всякого сквозняка, заставлявшего его вздрагивать. Г-н де Сен-Квентон, королевский цирюльник, набросил пурпурный халат на плечи монарха, надевая длинный завитой придворный парик на его голову. Бонтан между тем натянул ему на ноги красные чулки, подставив бархатные вышитые туфли. Король всунул ноги в них, подпоясал халат, встал и подошел к камину. Тут он сел в кресло, протянув к огню свои тонкие, нежные руки. Присутствовавшие при церемониале стали полукругом в ожидании "grand lever".

- Что это такое, мсье? - внезапно спросил король, оглядываясь раздраженно вокруг. - Я чувствую запах духов. Кто посмел явиться надушенным, зная, что я этого не выношу?

Сановники переглянулись, не желая признаваться. Но преданный Бонтан подкрался сзади и открыл виновника.

- Баша светлость, запах идет от вас, - обратился он к графу Тулузскому.

Граф Тулузский, маленький краснощекий мальчик, вспыхнул.

- Извините, Ваше Величество, вероятно, м-ль де Краммон обрызгала меня из своего флакона во время нашей игры вчера в Марли, - промолвил он запинаясь. - Я не заметил, но если это неприятно Вашему Величеству...

- Чтобы не было этого отвратительного запаха. Чтобы не было! - кричал король. - Уф! Я задыхаюсь. Откройте нижнюю половину окна, Бонтан. Нет, не надо, раз он ушел. Разве сегодня не день бритья, г-н де Сен-Квентон?

- Все готово, Ваше Величество.

- Так отчего же вы не приступаете? Уже три минуты позже установленного для этого срока. Начинайте, мсье, а вы, Бонтан, дайте знать, что начался "grand lever".

Очевидно, король встал с левой ноги в это утро. Он бросал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей; готовые сорваться с его губ упреки или насмешки оставались невысказанными, каковыми бы они ни были, так как этому препятствовали манипуляции де Сен-Квентона. С небрежностью, результатом давнишней привычки, он намылил королевский подбородок, быстро поводил по нему бритвой, затем отер его спиртом. Один из дворян угодливо помог натянуть короткие черные бархатные штаны, другой поправил их, а третий, сняв через голову с короля ночную рубашку, подал дневную, гревшуюся перед огнем. Знатные царедворцы, ревниво оберегавшие свои привилегии, надели королю туфли с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол, а поверх его голубую ленту с крестом Св. Духа, осыпанным бриллиантами, и красную - Св. Людовика. Для постороннего было бы странно наблюдать, как безучастно-спокойно стоял этот человек небольшого роста, устремив задумчивый взгляд на горевшие в камине дрова, между тем как группа людей с громкими именами суетилась вокруг него, дотрагиваясь до него то тут, то там, словно кучка детей, возившихся с любимой куклой. Надели черный нижний кафтан, повязали дорогой кружевной галстук, накинули широкий верхний камзол, поднесли на эмалированном блюде два дорогих кружевных платка; двое придворных сунули их в боковые карманы, дали в руки трость черного дерева, отделанную серебром, - и монарх оказался готовым для дневных трудов.

Между тем в продолжение получаса дверь в опочивальню постоянно отворялась и затворялась. Гвардейский капитан докладывал шепотом фамилию входившего дежурному из свиты, а тот передавал ее первому камергеру. Каждый новый посетитель делал три глубоких поклона королю, а затем отходил к своему кружку, принимаясь вполголоса разговаривать о новостях, погоде и планах на этот день. Мало-помалу число присутствовавших все увеличивалось, и к тому моменту, когда королю подали его скромный завтрак, состоявший из хлеба и вина, сильно разбавленного водой, большая квадратная комната наполнилась толпой людей; между ними было немало содействовавших тому, чтоб эта эпоха стала самой блестящей в истории Франции.

Около короля стоял грубый, энергичный Лувуа, ставший всемогущим после смерти своего соперника Кольбера. Он обсуждал вопрос организации войска с двумя военными. Один из них был высокий, статный офицер, другой - странный уродливый человечек ниже среднего роста в мундире маршала. Последний был грозой голландцев - Люксембург, которого считали преемником Кондэ. Собеседник его, Вобан, уже занял место Тюренна.

Рядом с ними маленький седой кюре с добродушным лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом сообщал свои взгляды на янсенизм величественному Боссюэ, красноречивому епископу из Мо, и высокому тонкому молодому аббату Фепелону, слушавшему его нахмурясь, так как его самого подозревали в этой ереси. Тут же находился и художник Лебрен, толковавший об искусстве в маленьком кружке своих сотоварищей, Веррио и Лагера, архитекторов Блонде-ля и Ленотра, скульпторов Жирардона, Пюже, Дежардена и Койсво, творчество которых так заметно сказалось на новом дворце короля. Возле двери Расин, с улыбкой на вдохновенном лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Монсаром. Все трое смеялись и шумели в качестве любимцев короля, допускавших себе вольность без доклада входить и выходить из его комнаты.

- Что такое с ним сегодня? - шепнул Буало, кивая головой по направлению к группе, окружавшей монарха. - Кажется, сон не привел его в лучшее расположение духа.

- С каждым дней становится все труднее занимать его, - ответил Расин, покачивая головой. - Сегодня в три часа я должен быть у г-жи де Ментенон. Посмотрим, не рассеет ли его страничка-другая из "Федры".

- А вы не думаете, друг мой, что сама "мадам" может оказаться лучшей утешительницей, чем ваша "Федра"? - заметил архитектор.

- "Мадам" - поразительная женщина. Она умна, у нее есть сердце, такт; она восхитительна.

- Один только у нее излишек...

- Какой?

- Лета.

- Пустяки! Что за дело до ее настоящих лет, когда на вид ей тридцать? Что за глаза! Что за руки! Ну да и он не мальчик, друзья мои.

- Ах, это другое дело.

- Совершенно верно. На молодого человека действует то, что он видит, а на более пожилого - что слышит. После сорока лет победа на стороне умного разговора, до сорока - хорошенького личика.

- Ах вы плут! Так, значит, вы считаете, что мадам сорока пяти лет и ее такт одержали верх над особой тридцати девяти и красотой. Ну, когда это произойдет, ваша дама, конечно, не забудет, кто первый отнесся к ней с особым почтением.

- Но, я думаю, вы не правы, Расин. - Увидим.

- И если вы ошиблись...

- Ну, что же тогда?

- Дело-то для вас примет серьезный оборот.

- Почему?

- У маркизы де Монтеспань отличная память.

- Ее влияние может скоро пропасть.

- Не слишком полагайтесь на это, друг мой. Когда де Фонтанж с ее голубыми глазами и золотистыми волосами явилась сюда из Прованса, все полагали также, что дни Монтеспань сочтены. Однако Фонтанж лежит в склепе на глубине шести футов, а маркиза провела на прошлой неделе два часа с королем. Она одержала победу раз, может одержать ее и другой.

- Ах, эта соперница совсем в ином роде. Это не молоденькая провинциальная пустышка, а умнейшая женщина Франции.

- Ну, Расин, вам хорошо известен нрав нашего доброго повелителя, или, по крайней мере, вы должны бы прекрасно его знать, так как неразлучны с ним со времени Фронды. Неужели вы находите, что такой человек может постоянно забавляться проповедями или проводить целые дни у ног женщины в возрасте сорока пяти лет, наблюдая, как подвигается ее вышивка или гладя ласково пуделя мадам, меж тем как в салонах дворца столько красавиц и очаровательных женских глаз со всей Франции, сколько бывает тюльпанов на цветочной грядке у садовника-голландца?.. Нет, пет, уж если не Монтеспань, то какая-нибудь дива помоложе.

- Дорогой Буало, повторяю, ее солнце меркнет. Слышали вы новость?

- Какую?

- Ее брат, г-н де Вивонн, не был допущен на прием.

- Не может быть.

- Однако это факт.

- Когда же?

- Сегодня утром.

- От кого вы слышали это?

- От де Катина, гвардейского капитана. Ему отдано приказание не допускать г-на де Вивонна.

победить ее было легче, чем оттолкнуть.

- Да, с Мортемарами нелегко справиться.

- Ну, дай Бог ему покончить с этой. Но кто тот мсье? Таких суровых лиц обычно при дворе не видишь. Ага! Король обратил на него внимание, и Лувуа делает знак приблизиться. Клянусь честью, он привольнее, видимо, чувствует себя в палатке, чем здесь под расписным потолком.

Незнакомец, привлекший к себе внимание Расина, был высокий худощавый мужчина с большим, орлиным носом, суровыми серыми глазами, выглядывавшими из-под густых нависших бровей, с немолодым лицом, имевшим такой отпечаток заботы и борьбы со стихиями, что оно выдавалось среди свежих лиц придворной камарильи, точно старый ястреб в клетке меж ярко оперенных птиц. На нем был костюм темного цвета; этот оттенок вошел при дворе в моду с тех пор, как король отказался от легкомыслия и Фонтанж; но висевшая у незнакомца сбоку шпага не была бутафорской рапирой; нет, там находился настоящий стальной клинок с медным эфесом, вложенный в перепачканные кожаные ножны и, очевидно, не раз побывавший на поле брани. Незнакомец стоял у двери, держа в руках шляпу с черными перьями, оглядывая полупрезрительным взглядом болтавших придворных. По знаку, данному военным министром, он начал пробираться вперед, довольно бесцеремонно расталкивая всех по дороге к королю.

Людовик обладал в высокой степени способностью запоминать лица.

- Я много лет не видел его, но хорошо помню, - обратился он к министру. - Ведь это граф де Фронтенак, не правда ли?

- Да, Ваше Величество, - ответил Лувуа, - это действительно Людовик де Бюад, граф де Фронтенак, бывший губернатор Канады.

- Мы рады видеть вас вновь на нашем приеме, - проговорил монарх старому дворянину, нагнувшемуся поцеловать протянутую ему белую королевскую руку. - Надеюсь, холод Канады не заморозил вашего горячего чувства преданности нам.

- Это не мог бы сделать даже холод смерти.

- Ну, надеюсь, этого не случится еще много лет. Нам хотелось поблагодарить вас за все хлопоты и заботы о нашей провинции. Вызвали же вас сюда главным образом для того, чтобы выслушать из ваших уст доклад о положении дел там. Но прежде всего - так как дела, касающиеся Бога, важнее дел даже Франции, - как идет обращение язычников?

- Нельзя пожаловаться, Ваше Величество. Добрые отцы иезуиты и францисканцы сделали все, что в силах, хотя и те и другие не прочь пренебречь благами будущего мира ради настоящего.

- Что вы скажете на это, отец мой? - обратился, подмигивая, Людовик к своему духовнику-иезуиту.

- Если дела эти имеют отношение к будущему, то хороший патер, как и всякий добрый католик, обязан направлять их как следует.

- Совершенно верно, Ваше Величество! - подтвердил де Фронтенак, но румянец вспыхнул на его смуглом лице. - Пока Ваше Величество делало мне честь, поручая вести эти дела, я не допускал ничьего вмешательства в исполнение моих обязанностей, какая бы одежда ни была на этом человеке - мундир или ряса.

- Довольно, сударь, довольно! - резко оборвал его Людовик. - Я спрашивал вас о миссиях.

- Они процветают, Ваше Величество. Ирокезы у Солта и на горах Гуроны, в Лоретте также алгонкины вдоль берегов всей реки начиная от Тадусака на востоке до Солт-ла-Мари и даже до великих равнин Дакоты - все приняли знамение креста. Маркетт прошел вниз по реке на запад, проповедуя христианство среди иллинойцев, а иезуиты пронесли слово Божие к воинам Длинного Дома в их вигвамы у Ониндали.

- Могу прибавить, Ваше Величество, - вставил отец Лашез, - что, распространяя евангельскую истину, многие из них часто жертвовали и своей жизнью.

- Да, это верно, Ваше Величество! - задушевно согласился Фронтенак.

- И вы допускали это? - горячо воскликнул Людовик. - Вы оставили в живых этих безбожных убийц?

- Я просил войск у Вашего Величества.

- Я же послал вам.

- Один полк.

- Но нужно было послать больше, Ваше Величество.

- А сами канадцы? Разве у вас нет там милиции? Неужели вы не могли собрать достаточно сил для наказания этих негодяев, этих убийц Божьих слуг? Я всегда считал вас воином.

Глаза де Фронтенака вспыхнули, и одно мгновение, казалось, резкий ответ готов был сорваться с его губ; однако суровый старик, сделав над собой страшное усилие, сдержался и проговорил:

- Ваше Величество может узнать, воин ли я, от тех, кто видел меня под Бенеффом, Мюльгаузеном, Зальцбагом и во многих других местах, где я имел честь служить оружием Вашему Величеству.

- Ваши заслуги не были забыты.

- Именно потому, что я солдат и имею некоторое понятие о войне, я знаю, как трудно проникнуть в страну, гораздо более обширную, чем Нидерланды, покрытую лесами и болотами, где за каждым деревом притаился дикарь, хотя и не обученный искусству войны, но умеющий уложить северного оленя на расстоянии двухсот шагов и пройти три мили, пока вы сделаете одну. Ну а если наконец мы и доберемся до их деревень, сожжем несколько пустых вигвамов и полей маиса, то что же дальше? Приходится возвращаться назад восвояси окруженными тучами невидимых врагов, скрывающихся позади вас, и знать, что всякий отставший будет скальпирован ими. Вы сами воин. Ваше Величество. Спрашиваю вас, легка ли такая война для горстки солдат, только взятых от плуга, и эскадрона охотников, занятых все время мыслями о капканах и бобровых шкурках.

- Да, да, сожалею, что высказался, по-видимому, слишком опрометчиво, - проговорил Людовик. - Мы рассмотрим это дело в совете.

- Ваши слова согревают мое сердце! - воскликнул старый губернатор. - Радостью наполнятся все сердца вдоль длинной реки Св. Лаврентия, и белых и красных, когда долетит туда весть, что великий отец за океаном печется о них.

- Но все-таки не ожидайте слишком многого. Канада и так дорого обошлась нам, у нас много дела и в Европе.

лишний город в королевстве. А там, при одной десятой расходов и сотой части необходимого здесь войска, - целый новый мир в ваших руках. И какой, Ваше Величество, - обширный, богатый, прекрасный. Где в другом месте можно найти такие горы, леса, реки? И все это может быть вашим, если только мы сумеем взять. Кто помешает нам? Несколько разбросанных племен индейцев и небольшая кучка английских фермеров и рыбаков. Обратите туда ваши помыслы, Ваше Величество, и через несколько лет вы будете стоять в вашей цитадели в Квебеке и можете воскликнуть: все это от снегов севера до теплого южного залива и от волн океана до больших равнин за рекой Маркетта - одна империя, и имя ей - Франция, король ее - Людовик, а на знамени красуются цветы лилий.

Румянец вспыхнул на щеках Людовика при этой картине, льстившей его честолюбию. С горящими глазами он подался вперед на своем кресле, но отодвинулся назад, когда губернатор кончил говорить.

- Даю слово, граф, вы достаточно-таки заразились от индейцев их способностью к красноречию, о которой нам так много приходилось слышать, - проговорил он. - Но эти англичане... Ведь они гугеноты, не так ли?

- По большей части. Особенно на севере.

- Так, пожалуй, выгнав их, можно было бы оказать услугу нашей святой церкви. Я слышал, у них там есть город Нью... Нью... Как его название?

- А, Нью-Йорк. Я слышал еще о каком-то другом городе. Бос... Бос...

- Бостон, Ваше Величество.

- Да, да. Нам стоило бы иметь гавани. Скажите же мне, Фронтенак, - вымолвил король, понижая голос так, что его могли слышать только Лувуа и королевские особы, - сколько нам понадобилось бы войска для очистки страны от этих людей? Один-два полка и столько же фрегатов?

Старый губернатор покачал отрицательно седой головой.

на холод, болезни, бесплодную почву, они живут и плодятся так, что леса редеют перед ними и тают, словно лед на солнце, а звук их колоколов раздается там, где еще недавно завывали только волки. Они народ мирный и нехотя берутся за оружие, но уж если начали сражаться, то еще неохотнее прекращают борьбу. Чтобы повергнуть Новую Англию к стопам Вашего Величества, я должен был бы попросить по крайней мере пятнадцать тысяч вашего отборного войска и двадцать линейных кораблей.

Людовик нетерпеливо вскочил с места и схватил трость.

может подождать, пока мы не воздадим должное небесам.

Он принял молитвенник из рук одного из присутствовавших и направился к двери настолько поспешно, насколько дозволяли ему высокие каблуки. Придворные расступились, почтительно смыкаясь после того, как он проследовал, идя по старшинству следом.

Примечания