Кавалер Красного замка.
XIX. Просьба

XIX. Просьба

Моран, разодетый с такой изысканностью, был какой-то загадкой для Мориса.

Тончайший франт, рассматривая узел его галстука, складки его сапог, тонину (прозрачность, тонкость батиста) его рубашки, не нашел бы, в чем упрекнуть его.

Но надо сознаться, что у него остались те же волосы и те же очки.

"Черт меня возьми, - подумал Морис, идя ему навстречу, - если я с этой минуты когда-нибудь приревную тебя к кому-нибудь, чудный гражданин Моран! Надевай на себя хоть каждый день, если хочешь, свой сизо-голубой кафтан, а на праздники сшей себе хоть парчовое платье. С этого дня даю слово ничего не замечать в тебе, кроме твоих волос и твоих очков, и тем более не обвинять тебя в любви к Женевьеве".

Не трудно понять, что после этого внутреннего монолога Морис подал руку гражданину Морану и подал ее с большим радушием, нежели бывало прежде.

Обед, против обыкновения, был проведен в узком кругу. Столик был накрыт только на три персоны. Морис постиг, что под этим столиком он может встретить ножку Женевьевы. Ножка продлит немую речь любви, начатую рукой.

Сели. Морис видел Женевьеву сбоку; она находилась между ним и светом; ее черные волосы отливали синевой, подобно воронову крылу; взор ее был полон любви.

Морис, двигая ногой, наткнулся на ножку Женевьевы. При первой встрече он искал тень на лице ее и увидел, что румянец и бледность ее вдруг сменялись один другим, но маленькая ножка неподвижно покоилась между его ступнями.

Накинув на себя светло-голубой наряд, Моран, казалось, овладел и тем светлым умом, уже известным Морису, который, отражаясь в речи этого странного человека, без сомнения, еще более оживился бы ярким взором его, если бы зеленые очки не затемняли его.

Он, высказывая тысячу шуток, даже не улыбался; но что особенно усиливало остроты, что придавало им неизъяснимую прелесть, так это его непоколебимое хладнокровие. Этот негоциант по коммерческим кожевенным оборотам много путешествовал, он торговал и грубой кожей пантеры и шкуркой кролика; этот химик с багровыми по локоть руками знал Египет, как Геродот, Африку, как Левальян, а оперу и будуары, как светский франт.

-- Черт побери, гражданин Моран, - сказал Морис, - вы не только светский человек, но даже ученый!

-- О, я много видел и в особенности много читал, - сказал Моран. - Притом не должен ли я подготовить себя к светской жизни, в лабиринт которой надеюсь вступить, когда повезет Фортуна? А уже время, гражданин Морис, время!

-- Полноте, - сказал Морис, - вы выражаетесь словами старика. А сколько вам лет?

Моран вздрогнул при этом вопросе, впрочем, весьма естественном.

-- Мне тридцать восемь лет, - сказал он, - да, вот что значит быть ученым, как вы говорите, их лета неопределенны.

Женевьева расхохоталась. Морис вторил ей, Моран же только улыбнулся.

-- Так вы много путешествовали? - спросил Морис, подавляя своей ножищей ножку Женевьевы, которая старалась неприметно высвободить ее.

-- Я провел часть моей молодости за границей, - отвечал Моран.

-- Много видели, виноват, много сделали наблюдений, хотел я сказать, - подхватил Морис. - Такой человек, как вы, не оставит ничего без внимания.

-- Да, признаюсь, много видел, - отвечал Моран. - Прибавлю даже, что я все видел.

-- Ах, да, королева, - сказал Моран. - Вы правы, господин Морис, никогда не видел. Правда, в наше время два предмета встречаются все реже.

-- Кто же это? - спросил Морис.

-- Первое, - важно отвечал Моран, - это бог.

-- А, - сказал Морис. - Зато я могу показать вам богиню.

-- Как это? - прервала Женевьева.

-- Да, богиню новейшего произведения, новоизобретенную Богиню Разума. Мой друг, о котором вы иногда слышали от меня, любезный, добрый Лорен, золотой человек; но одна беда - он сочиняет четверостишия и каламбуры.

-- Так что же?

-- А то, что он заплатил дань городу Парижу Богиней Разума, так ловко выбранной, что не к чему придраться. Это гражданка Артемиза, бывшая оперная танцовщица, ныне торгуюшая разными духами на улице Мартен. Когда окончательно посвятит ее в богини, я берусь вам представить ее.

Моран с важностью благодарил Мориса наклоном головы и продолжал:

-- Другое, - сказал он, - это король.

-- О, это уже труднее, - подхватила Женевьева, стараясь улыбнуться. - Его нет более.

-- Вы бы постарались насмотреться на последнего, - добавил Морис.

-- Да, вот почему, - сказал Моран, - я не могу иметь понятия о коронованном челе. А ведь это печально.

-- И очень, - отвечал Морис, - уверяю вас. А я почти каждый месяц вижу одну особу.

-- Коронованное чело? - спросила Женевьева.

-- Почти что так, - подхватил Морис. - Чело, на котором лежало тяжелое и мрачное ярмо короны.

-- Ах, да, королева, - сказал Моран. - Вы правы, господин Морис, это должно быть скорбное зрелище.

-- Так ли она красива и величественна, как говорит о ней молва? - спросила Женевьева.

-- Неужели вы ее никогда не видели, сударыня? - спросил удивленный Морис.

-- Я? Никогда... - ответила молодая женщина.

-- В самом деле, - сказал Морис, - это странно!

солнце, мало воздуха и немного цветов. Вам известна моя жизнь, гражданин Морис. Она всегда была такова. Где же вы хотите, чтобы я видела королеву? Я не имела никогда случая.

-- И не думаю, чтобы вы воспользовались тем, который, к несчастью, может представиться! - сказал Морис.

-- Что вы этим хотите сказать? - спросила Женевьева.

-- Гражданин Морис, - подхватил Моран, - намекает на одно предложение, что уже и не тайна.

-- Какое же? - спросила Женевьева.

-- Вероятно, он имеет в виду приговор Марии-Антуанетте и ее печальный конец там же, где погиб ее муж. Гражданин говорит, что вы не воспользуетесь случаем, чтобы взглянуть на нее в этот день, когда она оставит Тампль, чтобы ступить на площадь Революции.

-- О, конечно, нет! - вскрикнула Женевьева после слов Морана, произнесенных им с ледяным хладнокровием.

-- Тогда накиньте на это скорбную завесу, - продолжал равнодушный химик, - ибо австриячку бдительно стерегут, а республика такая волшебница, что хоть кого обратит в невидимку.

-- Признаюсь, - сказала Женевьева, - что мне любопытно было бы взглянуть на эту несчастную.

-- Послушайте, - сказал Морис, горя нетерпением предупредить малейшее желание Женевьевы. - Действительно ли вам это угодно? Тогда одного слова вашего довольно; республика, правда, волшебница, согласен с гражданином Мораном, но я, в качестве муниципала, как вам известно, также владею волшебным жезлом.

-- Так вы мне можете доставить случай видеть королеву? - вскрикнула Женевьева.

-- Конечно.

-- Как же это? - спросил Моран, обменявшись с Женевьевой быстрым взглядом, который, однако же, не заметил молодой человек.

-- Нет ничего проще, - сказал Морис. - Нельзя сомневаться, что есть муниципалы, на которых не надеются; но я достаточно доказал мою благонадежность, чтобы не быть в числе их. Притом же вход в Тампль зависит как от муниципалов, так и от начальника караула. В день моего дежурства, как бы нечаянно, заведующий караулами будет мой друг Лорен, который, кажется, впоследствии может заместить генерала Сантера, о чем можно заключить из того, что он в три месяца из капралов повышен до майора. Ну так вот! Приходите ко мне в Тампль в день моего дежурства, то есть в будущий четверг.

-- Ну, видите! - сказал Моран. - Как все делается по вашему желанию, как будто нарочно все так сошлось.

-- О, нет, нет, - сказала Женевьева, - я не хочу.

-- Почему же? - вскричал Морис, который в посещении Тампля видел лишь средство пробыть некоторое время с Женевьевой в тот день, в который он лишен был этого счастья.

-- Потому, - сказала Женевьева, - что вам за это придется отвечать, любезный Морис. И если бы что случилось с вами; нашим другом, если бы из-за исполнения моей прихоти с вами случились бы неприятности, то этого я себе вовек не прощу.

-- Что благоразумно, то благоразумно, Женевьева, - сказал Моран. - Поверьте мне, ныне общая недоверчивость; подозревают даже самых преданных патриотов; откажитесь лучше от этого намерения, которое не что иное для вас - что вы и сами подтверждаете, - как прихоть.

-- Подумаешь, что вы это из зависти говорите, Моран, и что, не видав никогда ни короля, ни королевы, вы не хотите, чтобы и другие их видели. Ну, полноте рассуждать, будьте нашим спутником.

-- Я! О, нет!..

-- Теперь уже не гражданка Диксмер желает войти в Тампль, а я прошу ее и вас прийти и скрасить одиночество несчастного узника. Надо сказать, что, когда за мной запрут ворота, к счастью, только на 24 часа, я становлюсь таким же пленником, как король или принцессы крови. Приходите же, умоляю вас.

-- Это будет потерянный день, - сказал Моран.

-- Так и я не пойду, - прибавила Женевьева.

-- Почему же? - спросил Моран.

-- Боже мой, очень просто, - сказала Женевьева, - потому что я не уверена, что муж пойдет со мной и что если вы не возьметесь быть моим провожатым, вы, человек рассудительный, человек тридцати восьми лет, то во мне недостанет смелости пройти мимо артиллеристов, егерей и гренадер и просить свидания с муниципалом, который только тремя или четырьмя годами старше меня.

-- В таком случае, гражданин, - сказал Морис Морану, - если вы обыкновенный смертный, пожертвуйте половиной дня жене вашего друга.

-- Извольте! - сказал Моран.

-- Теперь, - подхватил Морис, - я у вас только одного прошу - это скромности. Само посещение Тампля навлекает подозрение. Если затем последует какой-нибудь несчастный случай, всем нам неизбежно предстоит потерять голову на плахе. Якобинцы не шутят, черт возьми! Вы, кажется, слышали, как они обошлись с жирондистами?

-- Тьфу, пропасть, - сказал Моран, - надо принять во внимание все, что говорит гражданин Морис. Такой способ окончить торговые занятия мне совсем не по нутру.

-- Разве вы не слыхали, - с улыбкой подхватила Женевьева, - что гражданин Морис сказал "всем нам"?

-- Ну, что же, что "всем"!

-- Всем нам вместе.

-- Да, - проговорил Моран, - общество весьма приятное, но я охотнее соглашусь, моя сентиментальная красавица, пожить в вашем обществе, нежели умереть.

"Кой черт, где же была моя голова, - подумал Морис, - когда я воображал, что этот человек влюблен в Женевьеву?"

-- Так решено, - ответила Женевьева. - Моран, я к вам обращаюсь, к вам, рассеянному, к вам, вечно задумчивому. Стало быть, в будущий четверг. Не вздумайте в среду вечером начать какой-нибудь химический опыт, который задержит вас на двадцать четыре часа, как это бывает с вами.

-- Будьте покойны, - сказал Моран, - притом же вы мне накануне напомните.

Женевьева встала из-за стола, Морис последовал ее примеру. Не отстал бы от них и Моран, но один из мастеровых принес химику небольшой пузырек со спиртом, который и привлек все его внимание.

-- Уйдем скорей, - сказал Морис, увлекая Женевьеву.

-- О, успокойтесь, - молвила Женевьева, - это займет всего часа два.

Она раскаивалась в своих ухищрениях и счастьем платила ему за это раскаяние.

-- Видите ли, - сказала она, прохаживаясь по саду и указывая Морису на пунцовые гвоздики, которые вынесли на воздух, чтоб их оживить. - Бедняжки, цветочки мои погибли.

-- Совсем не моя небрежность, а ваша невнимательность, друг мой.

-- Ах, - сказала Женевьева, - если б цветы поливались слезами, эти бедные гвоздики не могли бы засохнуть.

Морис обнял ее, живо прижал к сердцу, и прежде нежели она успела защититься - жар уст его горел на полутомном, полуулыбающемся лице ее, обращенном к погибшим растениям.

Женевьева чувствовала себя до такой степени виновной, что благосклонно все сносила.

Диксмер вернулся довольно поздно и когда прибыл, то застал Морана, Женевьеву и Мориса в саду, спорящими о ботанике.