Жизнь Луи XIV.
Глава XVII.

ГЛАВА XVII. 1648 - 1649
Двор выезжает в Рюэль. - Победы и рана принца Конде. - Конде вызывают в Париж. - Принц и бесноватый. - Дерзкое предложение парламента. - Указ королевы. - Слухи о предположении кардинала жениться на королеве. - Влияние Конде. - Двор возвращается в Париж. - Парламент снова поднимается против Мазарини. - Совет принца Конде. - Двор собирается в Сен-Жермен. - "Королева пьет!" - Отъезд двора в Сен-Жермен. - Страх парижан. - Письмо короля. - Указ парламента. - Начало междоусобной войны.

Трехдневный бунт и все за ним последовавшее сделали для королевы пребывание в Париже невыносимым, и при первом удобном случае она пожелала оставить его. Под предлогом подновления и переделок в Пале Рояле король, королева, герцог Анжуйский, у которого только прошла оспа, и еще не оправившийся от испуга кардинал Мазарини удалились в Рюэль, поскольку Сен-Жермен был в это время занят английской королевой Генриеттой.

В иных обстоятельствах это не показалось бы странным. Был месяц сентябрь, и почему бы королю, королеве и принцу не иметь желания провести несколько дней за городом. Однако их отъезд имел вид бегства. В 6 утра король сам сел в карету и поехал с кардиналом за Парижскую заставу, а королева, как говорит г-жа Моттвиль, желая показать, что имеет более других мужества, оставалась некоторое время в городе, съездила в монастырь францисканцев на исповедь, посетила в Валь-де-Грасе своих добрых монахинь, простилась с ними и только затем выехала в Рюэль.

Герцог Орлеанский остался в столице для сношений с парламентом в случае каких-нибудь новых осложнений. Этот герцог, казалось, давно и навсегда утративший всякое значение, снова становился могущественным лицом, выказывая присущие ему гордость и честолюбие. Он являлся наместником королевства и поэтому располагал некоторой властью, а так как он всегда доставлял королеве некоторое беспокойство, то она вознамерилась противопоставить ему принца Конде.

Принц Конде продолжал торжествовать на полях битв. Разбив неприятеля при Лане, он взял город Фюрнес, но был ранен в бедро, что дало повод вызвать его в Париж. Ожидая приезда принца, королева, желая, без сомнения, отомстить за бунт, следствием которого было вынужденное освобождение Брусселя и Бланмениля, снова сослала старого маркиза Шатонефа и арестовала де Шавиньи - первого за то, что он принимал участие в политических беспорядках, второго за то, что будучи в дружеских отношениях со многими членами парламента он возмущал их своими советами. Впрочем, настоящей причиной была ненависть, которая родилась между де Шавиньи и Мазарини в тот день, когда Беринген объявил последнему о желании королевы сделать его своим первым министром.

Эти два события были на слуху в день приезда принца Конде. Парламент не без опасения смотрел на этого человека, который на двадцать восьмом году жизни имел репутацию первого полководца в Европе; кроме того, он имел вес при дворе и состоял во главе общества "петиметров" (щеголей), заменивших семнадцать придворных кавалеров времени Луи XIII; мало того, принц Конде способствовал аресту герцога де Бофора, которому народ был предан только потому, что тот был преследуем, а это характерно для периодов, когда народ недоволен правительством. Словом, это был человек придворный, одаренный большим умом и решительностью, сведущий в политике, знаток истории, философии и математики, наконец, человек, который никогда ничего не боялся.

Во время возвращения принца Конде в Париж с ним случилось одно приключение, молва о котором его опередила и которое весьма занимало двор. Проезжая Бургундию, принц услышал об одном очень известном бесноватом и захотел увидеть его. Принца привели к одержимому и сказали, что ежели он хочет видеть его в припадке бешенства, то стоит только дотронуться до него четками. Принц решил попробовать, тем более, что у него имелся ковчежец с мощами, освященными самим папой. Что касается бесноватого, то ему не сообщили, какое знатное лицо удостаивает его своим посещением.

Принц был введен в комнату и нашел бесноватого довольно спокойным. Конде сделал знак, что хочет посмотреть, как бесноватый придет в ярость, и, вынув из кармана своего жилета руку со сжатым кулаком, положил ее на голову пациента. Тот начал страшно гримасничать, кривляться и метаться а принц, доведя исступление до крайней степени, раскрыл ладонь и показал, что он коснулся не мощами а своими карманными часами. Вид часов до того раззадорил больного, что тот бросился на принца с намерением задушить, однако принц, отступив и подняв свою трость, сказал:

-- Г-н черт! Мне давно уже хотелось тебя видеть, но предупреждаю, что если ты до меня дотронешься, то я разобью сосуд, который стоит на окне, и заставлю тебя из него выйти! - Бесноватый внезапно успокоился и более не сумасбродствовал.

Герцог Орлеанский, со своей стороны, с неудовольствием смотрел на приезд принца в Париж, поскольку тот был его соперником не только в политике, но и в любви - принц был влюблен в м-ль Вежан, за которой герцог ухаживал и встречал взаимность. Позднее мы расскажем, чем эта любовь кончилась.

Принц приехал в Париж 20 сентября, два дня спустя после изгнания маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, поэтому он нашел Париж взволнованным и узнал, что парламент собрался, намереваясь освободить де Шавиньи из тюремного замка подобно тому, как освободил Брусселя и Бланмениля.

Через два дня по приезде принц отправился в Рюэль представиться королеве. В парламенте в этот день собрание было очень бурным. Президент Виоль, приверженец де Шавиньи, известил собрание об изгнании маркиза Шатонефа, задержании де Шавиньи, выезде короля из города, возвращении принца Конде и скором прибытии войск. Тогда президент Бланмениль заявил, что все это имеет причиной одного чуждого Франции человека, и все беды прекратятся только тогда, когда этот человек будет подведен под указ, изданный в 1617 году после смерти маршала д'Анкра, которым воспрещалось всякому иностранцу иметь в королевстве должности, духовные места с доходами, почести, достоинства и управление делами. Ни одно до сих пор нападение не направлялось так прямо против Мазарини как это, так смело и решительно выраженное в словах Бланмениля. Оно немедленно стало известно в Рюэле.

На другой день в парламент пришли два письма - одно от герцога Орлеанского, другое от принца Конде; в этих письмах парламент приглашался на конференцию в Сен-Жермен. Вместо одной конференции состоялось две. Члены парламента в количестве 21 отправились в Сен-Жермен, куда поехали также герцог Орлеанский и принц Конде. Результатом конференций было издание 4 октября указа, подписанного королевой, кардиналом, принцами и канцлером:

"Ни один чиновник королевской службы не может быть лишен своего места или звания по тайному королевскому повелению. Всякое арестованное правительственное лицо будет через 24 часа представлено в суд. То же самое относится и ко всем вообще подданным короля, если только не нужны будут доказательства - в таком случае задержание виновного не может продолжаться более 6 месяцев".

Этот указ имел ту особенность, что был подписан двумя принцами, из которых одного несколько раз ссылали, по поводу чего парламент никогда не изъявлял своего неудовольствия, а отец другого просидел три года в Венсенне, на что парламент, восставший сначала против ареста Брусселя, Бланмениля и Шартона, а потом против ссылки маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, никогда не возражал. Что же касается отношения этого указа к правам двора, то г-жа Моттвиль прямо называет его убийственным для королевской власти. Прибавим, что де Шавиньи, который был уже отправлен в Гавр, получил свободу, ограниченную повелением жить в принадлежащих ему поместьях.

Эта победа показала силу парламента и дала понять Мазарини все его бессилие и как мало, несмотря на все старания, он укоренился во Франции, если так легко было применить к нему закон против иностранцев. К этому же времени, по всей вероятности, надобно отнести событие, которое некоторые историки считают вымышленным, но в действительности которого уверяет нас принцесса Палатинская - вторая супруга герцога Анжуйского и мать регента - мы имеем в виду тайное бракосочетание королевы и кардинала. Вот, что она говорит:

"Королева-мать, вдова Луи XIII, не довольствуясь тем, что любила кардинала Мазарини, вышла, наконец, за него замуж. Он не был священником и следовательно ему ничто не могло препятствовать ко вступлению в брак. Добрая королева ужасно докучала ему и он грубо обходился с ней. Вообще в то время тайные браки были в моде".

Что касается этого брака, то теперь известны все его обстоятельства, а тайный ход, которым кардинал по ночам приходил к королеве, можно и сегодня увидеть в Пале Рояле. Дело, как говорят, дошло до того, что она сама к нему приходила, а он заявлял:

-- Что еще надобно от меня этой женщине?

Старая ла Бове, первая камер-юнгферша королевы, знала об этом браке, и Анна Австрийская вынуждена была угождать ей во всем. Немудрено, что большое влияние г-жи Бове было предметом удивления придворных.

Послушайте, что пишет о ней Данжо, человек официальный, так сказать "Монитор" того времени:

"Это была женщина, которую самые знатные вельможи долгое время уважали и которая несмотря на то, что была уже старой, весьма некрасивой, продолжала время от времени появляться при дворе в великолепном наряде, словно великосветская модница, и была принимаема с почтением до самой смерти".

Мазарини, несмотря на опору в королеве, причины которой скоро стали известны не только при дворе, но и в городе, что доказывают современные памфлеты, в особенности те, что известны под названиями "La pure verite cachee", "Qu as-tu vu a la cour?" и "La vieille amoureuse", хотел найти себе и другие опоры.

Два принца, как мы уже сказали, заняли свои места при дворе: герцог Орлеанский, если не старый, то по крайней мере утративший в бесполезных заговорах свои силы и принц Конде, молодой, прославившийся победами над неприятелем и мирным договором, который вскоре должен был подписан. Надо было выбрать между ними и Мазарини не колебался, предпочтя принца Конде. Это обнаружилось, когда герцог Орлеанский ходатайствовал о пожаловании своему фавориту аббату ла Ривьеру кардинальского сана, в то время как Мазарини просил его для принца Конти, брата принца Конде. Герцог Орлеанский остался этим очень недоволен, начал шуметь, кричать, сердиться, даже угрожать, но всем было известно, что Гастон всегда был более опасен для своих друзей, нежели врагов.

Два новых события еще более усилили влияние принца Конде при дворе - возвращение, по совету принца, короля из Рюэля в Париж и известие о мире, заключенном с Австрией, после чего "Французская газета" объявила, что "французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне". Из этого видно, что граница по Рейну - этой естественной границе Франции - уже тогда составляла спорный вопрос между империей и Францией.

Между тем, Луи XIV подрастал и показывал себя тем, кем должен был стать со временем. Когда ему сообщили о победе над австрийцами при Лане, он с иронией сказал:

-- Ага! Вот это уже не заставит смеяться г-д членов парламента!

Уже в юности Луи XIV всегда огорчался, когда нападали на его королевскую власть. Так однажды в его присутствии несколько придворных разговаривали между собой о неограниченной власти турецких султанов, показывая это на ряде примеров.

-- Хорошо! - заметил юный король. - Вот что называется царствовать!

-- Да, государь, - подхватил маршал д'Эстре, - но два или три этих властелина были в мое время убиты.

Маршал Вильруа, который тоже слышал слова короля и ответ маршала д'Эстре, обратившись к нему, сказал:

-- Благодарю вас, сударь, вы говорили как должно говорить королям, а не так, как говорят им их придворные!

Однажды Луи XIV, увидев входящего к нему принца Конде, встал, снял с головы шляпу и начал с ним беседу. Было ли это сделано из вежливости, хотел ли король показать, что признает заслуги визитера, но эта вежливость, как оскорбление придворного этикета, расстроила Лапорта, который стал просить наставника и помощника наставника короля сказать питомцу о необходимости надеть шляпу, но ни тот, ни другой не обращали на него внимания. Тогда Лапорт взял шляпу, которую Луи XIV положил на стул, и подал ее монарху.

-- Государь, - сказал тогда принца Конде, - Лапорт прав! Когда вы, ваше величество, с нами говорите, то вам не стоит снимать шляпу, вы и без того оказываете честь, когда кланяетесь.

В это время Конде казался очень преданным королю. По возвращении в Париж он первым делом осведомился у Лапорта, умен и великодушен ли король, и на утвердительный ответ воскликнул:

-- Тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться государю злому, нет удовольствия повиноваться глупцу!

Такого же мнения был и кардинал Мазарини, который заметил маршалу Граммону, из лести говорившему министру о его нескончаемом могуществе:

-- Ах, сударь! Вы не знаете его величество! В нем качеств на четырех королей и одного честного человека, уверяю вас!

Этот самый маршал Граммон, став на сторону Фронды, заявил впоследствии Луи XIV:

-- В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини... - что чрезвычайно рассмешило короля.

Наступил день св. Жана, и парламент снова начал свои совещания, обсуждая, как противостоять двору. Один за другим против кардинала выходили памфлеты - что ни день появлялась новая "Мазаринада". Министр поначалу над ними смеялся и однажды произнес свою, ставшую потом знаменитой, фразу: "Они поют, за это после заплатят". Наконец, вместо песенок появилось большое, наделавшее много шума, сочинение "Просьба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа" - одна из самых едких сатир, направленных против Мазарини.

"Он - сицилианец, подданный испанского короля, и происходит из простого звания: он был простым слугой в Риме, участником самых гнусных действий; он потворствовал обманам, шалостям и интригам; он был принят во Франции как шпион; своим влиянием на королеву он управлял в продолжение шести лет всеми делами государства, к великому стыду королевского дома и всеобщему смеху других наций. Он лишал милостей, отправлял в ссылку, заключал в тюрьмы принцев, государственных должностных лиц, членов парламента, знатных вельмож, наконец, вернейших слуг короля. Он окружил себя изменниками, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; взял на себя обязанность быть воспитателем короля, чтобы дать ему воспитание по своему усмотрению; он испортил и без того уже не слишком строгую нравственность при дворе введением в моду азартной игры и картежных домов; не один раз он нарушал правосудие, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заточения. Хотя он издерживал ежегодно 1 20 000 000 франков, он не платил жалованья военным чинам, не давал пенсий и не отпускал денег на поддержку крепостей; наконец, он делился этими огромными суммами со своими друзьями, вывозя большую часть денег за пределы королевства векселями, чистой монетой и драгоценными камнями".

В другое время этот пасквиль, хотя его содержание было отчасти справедливо, не имел бы особой важности, но на этот раз он так соответствовал расположению народного духа и неудовольствию парламента, что сделался предметом розыска. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был открыт и осужден на вечную ссылку приговором суда Шатле.

Однако оставалось непонятным - король ли управляет парламентом или парламент управляет королем? Двор решил помириться с герцогом Орлеанским, что было нетрудно. Аббата ла Ривьера сделали государственным секретарем, дали право заседать в Государственном совете и обещали кардинальскую шапку.

Аббат ла Ривьер, который вполне изучил характер своего покровителя принца Орлеанского и знал, что от него нечего ожидать в то время, когда надо обнаружить некоторую энергию, сам сделался посредником примирения, заключенного перед праздником Рождества Христова.

решительного, нежели государственного, и состояло в том, чтобы перевезти короля в Сен-Жермен, воспрепятствовать подвозу в Париж хлеба и заморить голодом столицу. Тогда парижане начнут негодовать на парламент, как на первопричину беспорядков, а парламент сочтет за счастье получить от двора прощение.

Быть может, кардинал в глубине души и не считал этот план наилучшим, но мысль о нем подал могущественнейший человек королевства, он понравился импульсивному характеру королевы и поэтому был принят. Условились хранить глубокое молчание - с герцога Орлеанского было взято обещание ничего не говорить ни жене, ни дочери, Конде дал слово не выдавать тайну ни матери, ни своему брату, принцу Конти, ни сестре, герцогине Лонгвиль. Время отъезда было назначено на ночь с 5 на 6 января.

Парижа, и хотя никто не знал, в чем дело, на всех напал страх, какая-то безотчетная боязнь, что обыкновенно бывает накануне великих событий. Низшие слои народа не могли оставаться в своих жилищах и, шатаясь по улицам, спрашивали друг друга, нет ли каких новых известий, и все ожидали чего-нибудь неожиданного. Даже двор был в некоторой нерешительности и то давал приказания, то отменял их. Но, как мы знаем, никто не имел положительных сведений о решениях Совета, кроме королевы, герцога Орлеанского, принца Конде, кардинала Мазарини и маршала Граммона.

5 января прошло в еще большем беспокойстве, хотя ничего особенного в этот день не случилось. Вечером принцы и министры по обыкновению съехались к королеве, но оставались у нее недолго - маршал Граммон, имея обычай давать большой ужин накануне Крещения, пригласил всех придворных к себе. Королева, оставшись одна, отправилась в свой кабинет, где находились под присмотром г-жи де ла Тремуй король и его брат герцог Анжуйский.

Братья играли между собой; королева, взяв стул, села перед столом, облокотилась на него и стала на них смотреть. Вскоре вошла г-жа Моттвиль и встала позади стула королевы, которая, задав несколько вопросов, снова любовалась детьми. Г-жа де ла Тремуй знаком предложила г-же Моттвиль подойти и тихонько прошептала:

-- Знаете ли, какие носятся слухи? Говорят, королева в эту ночь уезжает отсюда!

Моттвиль не поверила и пожала плечами, но как ни тихо говорила де ла Тремуй, королева, обратившись к ней, спросила, о чем речь. Тогда де ла Тремуй громко повторила сказанное г-же Моттвиль. Анна Австрийская расхохоталась.

Герцог Анжуйский, которого уносили в это время спать, услышал, что сказала королева и не хотел уйти до тех пор, пока мать не пообещала взять его туда вместе с собой. После того как герцога унесли, королева обратилась к оставшимся:

-- Ну, младший мой сын отправился спать, теперь, чтобы развлечь короля, давайте, если угодно, вынимать из пирога боб. Позовите Брежи и велите подать пирог.

Желание королевы было исполнено, пирог принесен и г-жа Брежи разрезала пирог на шесть равных частей - для короля, королевы, г-жи де ла Тремуй, г-жи Моттвиль, для себя и последний во имя Пресвятой Богородицы.

Каждый скушал свою долю, не найдя искомого: понятно, что боб оказался в куске для Богородицы. Тогда король вынул из него боб и отдал матери, сделав ее таким образом "бобовой королевой", а она, возымев желание повеселиться, велела принести бутылку "Иппокраса". Дамы не замедлили налить себе по рюмке и сделав по несколько глотков упросили королеву попробовать приятного напитка, чтобы иметь удовольствие закричать: "Ура! Королева пьет!"

что не мешало бы позвать и скрипачей принца Конде. Наконец, приказав позвать Лапорта, она велела ему увести короля и уложить его спать. Тогда г-жа де ла Тремуй первая стала смеяться над своей глупой мыслью, будто королева хочет уехать из Парижа.

Около 11 вечера, когда королеве надо было уже раздеваться, она велела позвать к себе Берингена, своего обер-шталмейстера, который не замедлил явиться. Королева отвела его в сторону и несколько минут шепотом разговаривала с ним, отдавая распоряжения насчет королевских карет. Опасаясь подозрений, она, возвратившись к дамам, сообщила им, что говорила с Берингеном относительно воспомоществования некоторым бедным. Дамы охотно поверили, ни в чем больше не сомневаясь. Потом королева разделась и ушла в спальню, а дамы, пожелав ей доброй ночи, собрались уходить и встретили в дверях Коммина и Вилькье, которые также ничего не знали.

По выходе дам из дворца, ворота Пале Рояля были заперты, а королева позвала к себе Бове и велела себя снова одеть. После этого Коммин и Вилькье, которым было велено ждать ее, вошли к ней в комнату и получили соответствующие указания. За ними вошел маршал Вильруа, который, как и другие, не был предуведомлен и которому только теперь королева объявила о своем намерении выехать из Парижа. Маршал занялся необходимыми для отъезда короля и королевы приготовлениями, приказав не будить последнего до 3 часов утра.

В 3 часа разбудили короля и его брата, наскоро одели и посадили в карету, которая уже стояла у ворот. Через несколько минут к ним присоединилась и королева в сопровождении г-жи Бове, г-д Коммина и Вилькье, спустившихся по маленькой тайной лестнице, что вела в сад из комнат ее величества. Кареты поехали и остановились в Куре, где был назначен сбор. Вскоре приехал герцог Орлеанский с супругой, за ним - принцесса, их дочь, за которой был послан Коммин; потом прибыли принцы Конде и Конти с принцессой. Герцогиня Лонгвиль отказалась ехать по причине беременности. В свою очередь, приехали девицы Манчини, родственницы Мазарини, за которыми к маркизе Сенессей, где они находились, был послан специальный курьер. Сам кардинал приехал последним - он играл в эту ночь в карты, и так как был страстным игроком и выигрывал, то его с большим трудом смогли уговорить оставить игру и ехать в Кур, где ждала королева.

Итак, в самое короткое время в Кур съехалось до 20 карет, вместивших по крайней мере 150 человек. Причина такого многочисленного съезда заключалась в том, что приятели тех, кто устремился из Парижа, будучи уведомлены, не захотели остаться в городе, где, как предполагали, произойдут большие беспорядки. Надо сказать, что все беглецы, за исключением посвященных в тайну, были объяты сильным страхом, они словно бежали из города, который неприятель собирается взять приступом.

сделала от ее имени. Затем, видя, что все особы королевского дома в сборе, королева отдала приказ об отъезде.

По приезде в Сен-Жермен началась неразбериха. В то время королевскую мебель постоянно перевозили из одного замка в другой, и Сен-Жермен, в котором двор никогда не жил зимой, был совершенно размеблирован. Боясь дать повод к подозрениям, кардинал не решился меблировать замок - туда были посланы лишь две кровати, из которых одну отдали королю, вторую - королеве; нашлись еще две походные кровати, их отдали герцогу Анжуйскому и герцогу Орлеанскому, герцогиня же Орлеанская и дочь легли спать на соломе. А поскольку оставалось снабдить постелями еще 150 человек, то в одну минуту, пишет г-жа Моттвиль, солома сделалась такой редкостью, что ее нельзя было достать ни за какие деньги.

К 5 часам утра известие о бегстве короля стало распространяться по Парижу и навело на всех большой страх, правда боялись, не зная чего. С 6 утра улицы уже были запружены народом, который волновался и кричал. Тогда все близкие ко двору собрались было бежать, но парижане предупреждали их желания, заперев городские ворота и протянув поперек улиц цепи. Канцлер Сегье сумел бежать, переодевшись в капуцина; г-жа Бриенн переоделась монахиней, г-н Бриенн и его брат - школярами с книгами под мышкой, а Бриенн-отец, который вместе со своим родственником аббатом Эскаладье хотел силой проложить себе дорогу, был вынужден стрелять из пистолета, причем аббат получил в бедро удар алебардой.

Парижский народ волновался, не имея цели. Говорили, будто королева велела осадить Париж; говорили, что жителей хотят заморить голодом, а город сжечь. Но поскольку никто не знал ничего определенно, то страх все более увеличивался. Наконец, на имя Думы и городских старшин было получено письмо, подписанное королем; с него были сняты копии, быстро разошедшиеся по городу. Вот это письмо: 

"Любезные наши граждане!

в сношения с врагами государства и после того, как во многих случаях противодействовали нашей власти и употребляли во ало нашу доброту, дошли до того даже, что замышляли овладеть нашей особой, мы соблаговолили, согласно с мнением нашей матушки, сообщить вам о нашей решимости и приказать вам употребить все зависящие от вас меры, дабы воспрепятствовать произойти в означенном нашем городе чему-нибудь такому, что могло бы нарушить его спокойствие или повредить ходу государственных дел, уверяя вас, что все добрые граждане и жители города, как мы надеемся, будут продолжать исполнять обязанности добрых и верных подданных, как они это делали доселе. Предполагая уведомить вас через несколько дней о последствиях нашей решимости и между тем полагаясь на вашу верность и на усердие в нашей службе, мы не намерены говорить вам на этот раз подробнее и яснее. 

Дано в Париже 5 января 1649 года. Подписано: Луи".

в Монтаржи. Парламент отказался принять к исполнению этот указ, объявив, что он издан от имени короля теми людьми, которые его окружают и подают дурные советы. После такого ответа королева запретила окружающим Париж деревням доставлять в город хлеб, вино и скот, и намерение двора сделалось очевидным - заморить Париж голодом. Парламент решил, что нужно послать к королеве депутацию и просить помиловать народ. Депутация прибыла в Сен-Жермен, но не была принята, о чем депутаты, возвратившись в Париж, донесли парламенту, который, в свою очередь и как бы в ответ на письмо короля, издал следующий декрет:

"Сего дня...

Так как кардинал Мазарини есть главный виновник всех беспорядков в государстве и несчастий в настоящее время, то Парламент объявляет его нарушителем общественного спокойствия, врагом короля и государства и повелевает ему сегодня же удалиться от двора, а через восемь дней выехать из пределов королевства. По истечении означенного срока парламент повелевает всем подданым короля преследовать его, запрещает кому бы то ни было его принимать; приказывает, кроме того, произвести в сем городе для означенной цели набор воинов в достаточном числе и сделать распоряжения относительно безопасности города как внутри, так и вне оного, а также снабжения конвоем лиц, подвозящих припасы с той целью, дабы оные свободно и безопасно могли быть провозимы и доставляемы. Настоящий указ имеет быть прочтен, опубликован и вывешен напоказ во всех местах, где сие признается нужным, а дабы никто незнанием оного не отговаривался, предписываем городским старшинам и головам блюсти об исполнении оного.

Это имя было слишком незначительно и мало известно по сравнению с именем Луи, которым был подписан королевский указ, поэтому декрет парламента рассмешил двор. Однако веселость эта скоро прекратилась по получении трех известий: герцог д'Эльбеф и принц Конти оставили Сен-Жермен и возвратились в Париж; герцог Буйонский объявил себя на стороне парламента; герцогиня Лонгвиль приехала в Городскую думу и объявила, что в случае чего жители Парижа могут рассчитывать на герцога Лонгвиля, ее мужа, и принца Марсильяка, который, как известно, был ее обожателем.

Таким образом, междоусобная война сделалась неизбежной, и не только между королем и народом, но и между принцами крови.