| Автор: | Дюма А., год: 1849 |
| Категории: | Историческое произведение, Приключения, Роман |
II
Каноль ни на что еще не решился. Воротясь в свою комнату, он принялся ходить вдоль и поперек, как обыкновенно делают нерешительные люди. Он не заметил, что Касторин, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его шлафроком, за которым бедный слуга совершенно исчезал.
Касторин наткнулся на стул.
Каноль обернулся.
- Это что? - спросил он. - Что ты тут делаешь?
- Жду, когда вы изволите раздеваться.
- Не знаю, когда разденусь. Положи шлафрок на стул и жди.
- Как! Вы не изволите раздеваться? - спросил Касторин, обыкновенно капризный лакей, но в этот вечер казавшийся еще капризнее, - Так вам не угодно ложиться спать теперь?
- Нет.
- Так когда же вы ляжете?
- Какое тебе дело!
- Как какое мне дело! Я очень устал.
- В самом деле, ты очень устал? - спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого Касторина.
Каноль увидел на лице лакея то дерзкое выражение грубости, которым отличаются все лакеи, желающие получить увольнение.
- Очень устал! - повторил Касторин.
Каноль пожал плечами.
- Пошел вон, - сказал он, - стой в передней, когда будет нужно, я позову тебя.
- Честь имею доложить вам, что если вы не скоро позовете меня, так меня не будет в передней.
- А где же ты будешь?
- В постели. Кажется, проехавши двести лье, пора лечь спать.
- Касторин, - сказал Каноль, - ты дурак.
Каноль был не в хорошем расположении духа, и если бы Касторин знал, какая буря растет в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу.
Барон пошел прямо на лакея и взял его за пуговицу кафтана (такая привычка была впоследствии у одного великого человека, познаменитее Каноля).
- Повтори, что ты сказал?
- Повторяю, - отвечал Касторин с прежним бесстыдством, - что если вы недовольны моею службою, так я избавлю вас от дурака.
Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторин понял, что дело плохо.
- Позвольте, - закричал он, - подумайте, что хотите вы делать? Ведь я служу принцессе.
- Ага, - пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, - ты служишь принцессе?
- Точно так, сударь, - отвечал Касторин, ободрившись, - служу ей уж четверть часа.
- А кто тебя завербовал?
- Господин Помпей, ее управляющий.
- Господин Помпей?
- Да.
- Так что же ты давно не скажешь мне об этом? - вскричал Каноль. - Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, Касторин. Вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.
- О, - сказал Касторин, не смея взять денег, - что это значит? Вы шутите, сударь?
- Вовсе не шучу. Напротив, ступай в лакеи к принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?
- С той минуты, когда вы меня отпустите.
- Хорошо, я отпускаю тебя завтра утром.
- А до тех пор?
- Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.
- Извольте! Что же вы прикажете, сударь? - спросил Касторин, решившись взять два пистоля.
- Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.
- Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.
- Как! Вы станете раздевать меня?
- Разумеется: ты будешь играть роль барона Каноля, так я поневоле должен представлять Касторина.
И не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате прежде, чем тот успел опомниться, быстро спустился с лестницы.
Каноль начинал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще неизвестна. В продолжение последних двух часов ему казалось, что все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантильи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, играли роль, однако же подробности составляли гармоническое целое, которое предвещало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвою обмана.
Сочетание Помпея с виконтом Канбом объясняло многие недоразумения.
Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел на двор замка и увидел, что четыре человека готовятся идти в ту самую дверь, через которую он прошел. Этих людей вел тот же самый лакей, который вел и его. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.
Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.
- Ты знаешь, где он теперь, - произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. - Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел. Карауль его, чтобы он не мог уйти. Поставь людей на лестницу, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражею, вместо того, чтобы быть стражем их высочеств.
Каноль притаился так в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять человек стражей, которых для него предназначали, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, удалился в ту сторону, откуда пришел.
- Все это пока еще не дает никаких точных указаний, - подумал Каноль, провожая его глазами. - Пожалуй, они с досады и со мной выкинут штуку. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторин не вздумал кричать, звать на помощь или вообще как-нибудь наглупить. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход.
Бросив кругом испытующий взгляд, Каноль перешел через двор и подошел к крыльцу здания, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этих частях построек. Слышалось ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из завозен выкатывали кареты и слышались подавленные страхом, но все же ясно различимые голоса.
Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения в том, что идут приготовления к отъезду.
Он перешел через весь промежуток между обоими крыльями здания, прошел под сводом и подошел к фасаду замка. Тут он остановился.
И в самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены и несомненно там горело множество факелов или свечей. Эти источники света беспрестанно переменяли место, бросая длинные тени и светлые полосы, и Каноль понял, что тут-то центр деятельности, тут главное место действия.
Сначала Каноль не решался выведать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что титул посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него этим титулом, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.
Осторожно пробрался он около стены, которой низ казался совершенно темным, потому что окна были ярко освещены, встал на тумбу, с тумбы уцепился за окно и, придерживаясь одною рукою за окно, другою за кольцо, заглянул через стекло.
Вот что он увидел.
Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье. Дитя стояло спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя жирандолями с шестью свечами, которые были в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, показала Канолю верный оригинал того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строгий рот, тот же орлиный нос - Каноль совершенно узнал ее. Все показывало в ней привычку властвовать: ее смелые жесты, ее блестящий взгляд, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все показывало привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, их усилия отвечать на голос повелительницы или угадывать ее взгляд.
Несколько слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг, но по странной прихоти случая, Каноль никак не мог видеть его лица.
"Я так и знал, - подумал он, - меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки переменить всю эту сцену в самую печальную, мне стоит только выбежать на террасу и свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через минуту по его пронзительному призыву двести человек явятся в замок, арестуют принцесс, перевяжут всех этих офицеров, которые так дерзко смеются...
Да, - продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста), - да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит? Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня и на этот раз не без причины... И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг шпиона... Однако же, когда она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве?"
В эту минуту случай как бы хотел изменить его решение. Отворилась дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы - старик пятидесяти лет и дама лет двадцати. Оба они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта Канба, который с улыбкою целовал руку принцессе Конде. Только в этот раз виконт надел настоящее свое платье и превратился в очаровательную виконтессу.
Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор, но он тщетно приставлял ухо к стеклу, он мог слышать только неясный шепот. Он видел, как принцесса простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствующие засмеялись. Потом виконтесса пошла в парадные апартаменты с несколькими унтер-офицерами, которые надели генеральские мундиры. Барон заметил даже почтенного Помпея: он растолстел от гордости и в оранжевом кафтане с серебром гордо опирался на длинную шпагу. Он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно отправилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать; за нею шел Виалас и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Потом Лене нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.
Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Туда направлялось шествие: нет сомнения, принцесса уезжает.
В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, просто междоусобная война; он выпускает ее из своих рук, и она опять начнет терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.
Каноль бросился на террасу, возвышавшуюся над садом, и приложил свисток к губам.
Погибли бы все эти приготовления. Принцесса Конде не выехала бы из Шантильи, а если бы и выехала, так была бы остановлена шагов через сто со всею своею свитою, остановлена отрядом, который был бы втрое сильнее ее свиты. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности. Он мог одним ударом разрушить счастие и будущность Дома Конде и тем же ударом создать себе счастие и будущность, как в прежнее время сделали Витри и Люинь, недавно Гито и Миоссан при обстоятельствах, не столь важных для блага королевства.
Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и задумчиво горел ночник у подложной принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.
Все решения, принятые рассудком, расчеты эгоизма исчезли перед этим лучом сладкого света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.
"Мазарини, - подумал Каноль в припадке страсти, - так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются убежать от него. Но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависит совершенно от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надобно было дать мне ее приметы или послать к ней досмотрщика поискуснее меня".
И Каноль положил свисток в карман, слушал, как заскрипели затворы, как задрожал мост парка под каретами и как затихал отдаленный стук конного отряда. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что играет жизнью за любовь женщины, то есть за тень счастья, перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно взобрался по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.
Как ни осторожно шел Каноль, однако же в коридоре он наткнулся на человека, который прислушивался у дверей его комнаты. Незнакомец вскрикнул от страха.
- Кто вы? Что вы? - спросил он испуганным голосом.
- Черт возьми, - пробормотал Каноль, - кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?
- Я Помпей!
- Управитель принцессы?
- Да.
- Бесподобно, - сказал Каноль, - а я Касторин.
- Камердинер Каноля?
- Именно так.
- Ах, любезный Касторин, - сказал Помпей, - бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.
- Да! Ведь никогда вы не были солдатом! Могу ли сделать что-нибудь для вас, любезный друг? - продолжал Помпей, принимая опять важный вид.
- Можете.
- Так говорите.
- Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.
- Теперь?
- Да, теперь.
- Никак нельзя!
- Вы думаете?
- Я в этом уверен!
- Так она не примет моего господина?
- Нет, не примет.
- По королевскому повелению, Помпей!.. Ступайте и скажите ей, Помпей!
- По королевскому повелению! - повторил Помпей. - Сейчас иду, бегу!
Помпей живо побежал с лестницы, его подстрекали уважение и страх, эти два рычага, могущие заставить бежать черепаху.
Каноль вошел в свою комнату. Касторин важно храпел, растянувшись в кресле.
Барон надел свое офицерское платье и ждал события, которое сам подготовил.
- Черт возьми, - сказал он сам себе, - если я плохо устраиваю дела Мазарини, то, мне кажется, порядочно устроил свои делишки.
Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.
Поэтому он разбудил Касторина, которого желчь успокоилась после часового отдыха, приказал ему быть готовым на всякий случай голосом, не допускавшим возражения, и пошел к комнатам молодой принцессы.
У дверей барон встретил лакея, который был очень не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, как он воображал, что кончил дежурство и надеялся, подобно Касторину, вкусить сладкое отдохновение, необходимое после такого бурного и тяжелого дня.
- Хочу видеть ее высочество.
- Как! Теперь?
- Да, теперь.
- Но уж очень поздно.
- Что, ты рассуждаешь?
- Я так... - пробормотал лакей.
- Я не прошу, а хочу, - сказал Каноль повелительно.
- Вы хотите... Здесь приказывает только ее высочество принцесса.
- Король приказывает везде... Я здесь по королевскому повелению!
Лакей вздрогнул и опустил голову.
- Извините, сударь, - отвечал он со страхом, - я простой слуга. Стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.
- Так камергеры ложатся спать в Шантильи в одиннадцать часов?
- Весь день охотились, - прошептал лакей.
"Хорошо, - подумал Каноль, - им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером".
Потом прибавил вслух:
- Ступай скорее. Я подожду.
Лакей побежал, поднял весь замок, где уже Помпей, напуганный дурною встречею, посеял невыразимый страх и трепет.
Оставшись один, Каноль начал прислушиваться и всматриваться.
По всем залам и коридорам забегали люди. При свете факелов вооруженные солдаты стали по углам лестниц, везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту прежде царствовало в замке.
Каноль вынул свисток и подошел к окну, из которого он мог видеть вершины деревьев, под которыми разместил он свой отряд.
Каноль едва успел подумать, как дверь отворилась и явилось новое лицо.
- Принцессы нельзя видеть, - сказал этот человек так поспешно, что не успел даже поклониться Канолю, - она легла почивать и запретила входить в ее комнату.
- Кто вы? - спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до ног, - кто внушил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с дворянином?
Концом палки Каноль сбил с него шляпу.
- Милостивый государь! - закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.
- Я спрашиваю, кто вы? - повторил Каноль.
- Я... - отвечал незнакомец, - я, как вы видите по моему мундиру, капитан телохранителей принцессы...
Каноль улыбнулся.
Он успел уже оценить своего противника и догадался, что имеет дело с каким-нибудь дворянином или с каким-нибудь кухмистером, одетым в мундир, которого не успели или не могли застегнуть.
- Хорошо, господин капитан, - сказал Каноль, - поднимите вашу шляпу и отвечайте мне.
Капитан исполнил приказание Каноля как человек, изучивший известное превосходное правило: хочешь уметь повелевать - так умей повиноваться.
- Капитан телохранителей! - сказал Каноль. - Не худо! Прекрасное, видное место!
- Да, сударь, довольно хорошее, а еще что? - спросил подложный капитан.
- Не чваньтесь так, - сказал Каноль, - или на вас не останется ни одного галуна, что будет не совсем красиво.
- Но, наконец, позвольте узнать, кто вы сами? - спросил подложный капитан.
- Милостивый государь, я охотно последую вашему хорошему примеру и отвечу на ваш вопрос, как вы отвечали мне. Я капитан Навайльского полка и приехал сюда от имени короля посланным, мирным или неумолимым, и буду тем или другим, смотря по тому, будут или не будут повиноваться приказаниям его величества.
- Неумолимым! - вскричал незнакомец. - Неужели неумолимым?
- Самым неумолимым, уверяю вас.
- Даже с принцессой?
- Почему же не так? Ведь она тоже обязана повиноваться приказаниям короля.
Каноль не хотел сказать ему, что его пятьдесят человек - просто лакеи и поварята, достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась вместе с принцессой в Бордо. Он только отвечал с хладнокровием, которое гораздо страшнее угрозы и которое очень обыкновенно в людях отважных и привыкших к опасности:
- Если у вас пятьдесят человек, так у меня двести солдат, это авангард королевской армии. Не хотите ли открыто восстать против короля?
- Нет, нет, - отвечал подложный капитан с величайшим смущением. - Но прошу вас, скажите, что я уступаю только силе.
- Извольте, я, как товарищ ваш по ремеслу, должен сознаться в этом.
- Хорошо! Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.
Каноль увидел, в какую страшную западню хотят поймать его, но он тотчас вырвался из нее с помощью своего полномочия.
- Мне приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за молодой.
Капитан телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собою длинную свою шпагу и величественно переступил за порог между двумя часовыми, которые дрожали во все продолжение этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не убежали, не намереваясь погибнуть при истреблении замка Шантильи.
Минут через десять тот же капитан с двумя солдатами вернулся и с разными церемониями повел Каноля в комнату принцессы.
Барон вошел туда без особенных приключений.
Он узнал комнату, мебель, кровать, даже то же благоухание, которое почувствовал в первый раз. Но он тщетно искал два предмета: портрет истинной принцессы, виденный им в первое посещение, и лицо ложной принцессы, для которой он принес теперь такую тяжелую жертву. Портрет сняли, и из предосторожности, слишком уже запоздалой, лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с истинно княжескою дерзостью.
Две женщины стояли возле кровати.
Каноль охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволила ли новая перемена лица бежать виконтессе Канб, как прежде бежала принцесса. Поэтому он задрожал и тотчас захотел узнать, кто покоится на кровати, опираясь опять на данное ему полномочие.
- Нижайше прошу извинения у вашего высочества, - сказал он, низко кланяясь, - что осмелился войти к вам, особенно дав слово, что не буду беспокоить вас, пока вы сами не позовете меня. Но я услышал такой страшный шум в замке...
Дама вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку увериться, что перед ним именно та, которую он ищет, но в волнах кружева и в мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.
- И я обязан, - продолжал Каноль, - узнать, точно ли здесь та особа, с которой я имел честь говорить назад тому полчаса.
Тут дама не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не скрылось от барона: он сам испугался.
"Если она обманула меня, - думал он, - убежала отсюда, несмотря на слово, данное мне торжественно, я сажусь на лошадь, беру с собой весь мой отряд в двести человек и поймаю беглецов, хоть бы пришлось зажечь тридцать селений для освещения дороги".
Каноль подождал с минуту. Дама не отвечала и не оборачивалась к нему. Очевидно было, что она хочет выиграть время.
- Ваше высочество, - сказал, наконец, Каноль, не скрывая досады, - прошу вас вспомнить, что я прислан королем, и от его имени требую чести видеть вас.
еще не знает, как живут в свете. Принуждать женщину показывать лицо!
- Есть слово, пред которым все люди смирятся: так надобно!
- Если так надобно, - сказала дама, - если я одна осталась без защиты против вас, я повинуюсь, сударь. Извольте, смотрите на меня.
Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие ее. Из-за них показалась белокуренькая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Взглядом человека, привыкшего давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которою она поддерживала на перламутровой шее длинную косу и батист раздушенного одеяла.
Ложная принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела показать грозным, а Каноль смотрел на нее, сладко дышал и обеими руками удерживал биение сердца.
- Что же, милостивый государь? - спросила через несколько секунд несчастная красавица. - Довольно ли вы унизили меня? Довольно ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте победителем великодушным: уйдите!
- Я хотел бы уйти, но должен исполнить данную мне инструкцию. До сих пор я исполнил только поручение, касавшееся вас. Но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.
За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право повелевать и который требует послушания, последовало страшное молчание. Ложная принцесса приподнялась, опираясь на руку и уставила на Каноля странный взгляд. Он хотел выразить: "Узнали ль вы меня? Если вы здесь сильнейший, сжальтесь надо мною!"
Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и на взгляд отвечал громко:
- Нельзя, никак нельзя!.. Мне дано приказание!
- Так пусть будет по-вашему, милостивый государь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.
- Не лучше ли, - сказал Каноль, - этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.
- Зачем же, милостивый государь? - спросила ложная принцесса, очевидно обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.
- А между тем я расскажу вам ту часть данного мне поручения, которую я не могу сказать никому, кроме вас.
- Кроме меня?
- Да, кроме вас, - отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.
На этот раз взгляд принцессы, постепенно переходивший от достоинства к молению, к беспокойству, остановился на Каноле с трепетом.
- Что же такого страшного в этом свидании? - спросил Каноль. - Разве вы не знаменитая принцесса, а я не простой дворянин?
- Да, вы правы, милостивый государь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый раз удовольствие видеть вас, однако же слухи о вашем благородстве и вашей чести дошли до меня.
Потом она оборотилась к женщинам и сказала:
- Подите и приведите сюда герцога Энгиенского.
они вышли из комнаты.
Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей, потом с восторгом радости взглянул он на ложную принцессу.
- Ну, барон де Каноль, - сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, - скажите мне, за что вы так преследуете меня?
При этих словах она посмотрела на молодого человека не гордым взглядом принцессы, который ей так не удался, а, напротив, так нежно и значительно, что барон вдруг вспомнил все очаровательные подробности первого их свидания, все похождения в дороге, все мелочи этой зарождающейся любви...
- Послушайте, - сказал он, подходя к постели, - я преследую именем короля принцессу Конде, а не вас, потому что вы не принцесса Конде.
Она вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.
- Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня считаете? - спросила она.
- Трудно отвечать на это. Я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были очаровательнейшая виконтесса.
- Милостивый государь, - сказала ложная принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, - из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!
- Может ли любовь оскорбить? Стать на колени неужели неуважение?
Каноль хотел стать на колени.
- Милостивый государь! - закричала виконтесса, останавливая Каноля, - принцесса Конде не может допустить...
- Принцесса Конде, - возразил Каноль, - скачет теперь на коне между шталмейстером Виаласом и советником Ленепо дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами, с защитниками, со всем своим домом, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессою де Канб.
- Но что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?
- Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.
- Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.
- Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен воротиться в Париж и признаться королеве, что для угождения женщине, которую люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы, словом, изменил, да, просто изменил королю...
Виконтесса показалась растроганною и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.
- У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! - отвечала она. - Могли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было приказано, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?
- Я был здесь не один, - отвечал Каноль, покачивая головою. - У меня там, в этом лесу, и теперь еще в двухстах шагах от нас двести солдат. Я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу. Напротив, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, и то я все-таки мог сражаться, мог умереть сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, - прибавил Каноль, низко кланяясь.
Ручка, с которой барон не спускал глаз, изящная, полненькая и белая, была видна на кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная электричеством любви, которого первое влияние она почувствовала в гостинице Жоне, забыла, что надобно отнять руку, доставившую Канолю случай сказать такое счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.
поручение ваше кончено.
Это "мы", произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и облегчило его. Во всякой сильной радости есть чувство печали.
- Я повинуюсь вам, виконтесса, - сказал он. - Осмелюсь только заметить не для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашею хитростью, я стану жертвою моей снисходительности... Меня объявят изменником, посадят в Бастилию, может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.
- Так что же мы будем делать? - спросила она.
Сердце юноши радостно забилось: это счастливое "мы"
- Погубить вас, великодушного и благородного человека! - сказала она. - О, нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!
- Надобно позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня. Тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.
- Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видали меня, тогда я погибну! Подумайте!
- Не думаю, - возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, - не думаю, чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне... Ведь ваше сердце спокойно...
- Так я останусь? - спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.
- Что ж делать, если нужно! - отвечала Клара.
- В таком случае, я стану писать депешу к Мазарини.
- Ступайте.
- Нет, я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты. Надобно, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.
- Но это неприлично.
- Вот моя инструкция, извольте прочесть сами...
Она прочла:
"Барон Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из виду".
- Что? - сказал Каноль.
- Вы правы, - отвечала она.