Женская война.
Часть четвертая. Аббатство Пейсак.
Глава III

III

Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров стеснился около Каноля, и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.

Герцог указал им на арестанта.

Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенною своею ледяною холодностью:

- Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась.

- Да, догадываюсь, милостивый государь, - отвечал Каноль, - но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.

- Все это правда, милостивый государь, - возразил герцог, - но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.

- Так принцесса уничтожит свою подпись?

- Да.

- Принцесса крови не сдержит честного слова!

Герцог оставался бесстрастным.

Каноль посмотрел кругом.

- Что? Уже пора? - спросил он.

- Да.

- А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?

И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.

- Ах, барон, - вскричал Лене со слезами на глазах, - простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился - простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности - я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.

- Так я ее уже не увижу! - прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. - Вы советовали мне поцеловать ее - в последний раз!

Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.

- О, страшно подумать! - прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. - Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!

Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.

"Гордость, - думал он, - единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе!.. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: "Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть!.." Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже, и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся!.. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить".

- Милостивые государи, - сказал он, - в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута - и я напрасно не попросил ее у вас - мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.

Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.

- Я готов, милостивые государи, - сказал он, - я жду вас.

Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.

По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.

- Позвольте, - вскричал Лене, желая выиграть время, - позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли?

Герцог удивился.

Каноль с любопытством взглянул на Лене.

- Да, на смерть, - сказал герцог.

- А если так, - продолжал Лене, - так барон не может обойтись без духовника.

- Не нужно, - отвечал Каноль, - я могу обойтись без него.

- Как? - спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.

- Ведь я гугенот, - отвечал Каноль, - предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.

- В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! - сказал герцог.

- Призвать ему аббата! Призвать аббата! - закричало несколько бешеных фанатиков.

Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:

- Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать.

- Молчать! - закричал герцог, оборачиваясь к толпе.

Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:

- Покорно благодарю... Так пойдем же... И пойдем поскорее...

Лене взял Каноля за руку.

- Напротив, идите медленнее, - сказал он. - Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили...

- О, не говорите мне о ней, прошу вас, - сказал Каноль. - Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею... Нет! Что я говорю?... Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне.

- Ну, добрый и бедный друг мой, - отвечал Лене, - не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

- Бедняжка! Как он молод! Как хорош!

Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:

- Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

- Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? - спросил Лене, лишившись всей своей твердости.

- Да, да, - прошептал Каноль.

- Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

"Тем лучше, - сказался эгоизм в сердце барона. - Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому".

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

- Нет, не нужно!

И, удерживая Лене за руку, прибавил:

- Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь!

- Что говорит он? - спросил герцог.

- Я говорю, герцог, - отвечал он, - что не думал, чтобы было так далеко от эспланады.

- Увы, не жалуйтесь, молодой человек, - прибавил Лене, - вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы.

Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу.

- Герцог, - сказал он вполголоса, - еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу.

- Напротив, - возразил герцог, - мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

- Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

- Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, - сказал герцог вслух, - это неприлично.

- Не будем говорить о помиловании при герцоге, - сказал Каноль, - вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице...

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль, наконец, вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.

- Виселица! - вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. - Что там такое? Не виселица ли, герцог?

- Да, вы не ошибаетесь, - отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.

- Милостивый государь, - вскричал он, - вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

- Милостивый государь, - перебил Каноль, - говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

- Король повесил Ришона!

- Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я...

- Вы забываете, - сказал герцог, - что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили.

- Господин философ, - сказал он, - горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.

- Ришона повесили живого, - хладнокровно возразил герцог.

- Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, чтоэтим несчастием само небо наказывает вас. Что касается до меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.

И Каноль бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.

- Да он только один! - закричала толпа в изумлении. - Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих?

- А, вот это утешает меня, - сказал Каноль с улыбкой. - Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?

- Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! - зарычали десять тысяч голосов.

Каноль подумал:

"Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог..."

Потом он закричал:

- Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали... Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил.

Ему отвечали ревом.

- Вы подлецы! - повторил он. - Вы бунтовщики, подлецы!

- Хорошо, - прошептал Каноль.

Потом прибавил вслух:

- Король повесил Ришона и прекрасно сделал. Когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других.

При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и палисады и с ревом бросилась к арестанту.

Каноль, почувствовав ее на шее, начал кричать и браниться еще громче: он хотел быть убитым вовремя, и ему нельзя было терять ни минуты. Он осмотрелся: везде видел он гневные лица и грозное оружие.

Только один человек, одетый солдатом и сидевший на лошади, показал ему мушкет.

- Ковиньяк! Это Ковиньяк! - вскричал Каноль, хватаясь за лестницу обеими руками, которых ему не связали.

Ковиньяк мушкетом подал знаки тому, которого не мог спасти, и прицелился.

- Да! Да! - вскричал он, кивнув головою.

Теперь скажем, каким образом Ковиньяк попал на эспланаду.