Граф Монте-Кристо.
Часть четвертая.
V. Призраки

V. Призраки

По внешнему виду в отейльском доме не было никакой роскоши, ничего такого, чего можно было бы ожидать от жилища, предназначенного великолепному графу Монте-Кристо. Но эта простота объяснялась желанием самого хозяина: он строго распорядился ничего не менять снаружи; чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на внутреннее убранство. В самом деле, стоило только переступить порог, как картина сразу менялась.

Убранством комнат и той быстротой, с которой все было сделано, Бертуччо превзошел самого себя. Как некогда герцог Антенский приказал вырубить в одну ночь целую аллею, которая мешала взору Людовика XIV, так Бертуччо в три дня засадил совершенно голый двор, и прекрасные тополя и клены, привезенные вместе с огромными глыбами корней, затеняли главный фасад дома, перед которым на месте булыжника, заросшего травой, раскинулась лужайка, устланная дерном; пласты его, положенные не далее как утром, образовали широкий ковер; на нем еще блестели после поливки капли воды.

Впрочем, все распоряжения исходили от графа; он сам передал Бертуччо план, где были указаны количество и расположение деревьев, которые следовало посадить, и размеры и форма лужайки, которая должна была заменить булыжник.

В таком виде дом стал неузнаваем, и сам Бертуччо уверял, что не узнает его в этой зеленой раме.

Управляющий не прочь был бы, кстати, изменить кое-что и в саду, но граф строго запретил что бы то ни было там трогать. Бертуччо вознаградил себя тем, что обильно украсил цветами прихожую, лестницы и камины.

Поистине управляющий был одарен необыкновенной способностью выполнять приказания, а хозяин - чудесным умением заставить себе служить. И вот дом, уже двадцать лет никем не обитаемый, еще накануне такой мрачный и печальный, пропитанный тем затхлым запахом, который можно назвать запахом времени, в один день принял живой облик, наполнился теми ароматами, которые любил хозяин, и даже тем количеством света, которое он предпочитал; едва вступив в него, граф находил у себя под рукой свои книги и оружие, перед глазами - любимые картины, в прихожих - преданных ему собак и любимых певчих птиц; весь этот дом, проснувшийся от долгого сна, словно замок спящей красавицы, жил, пел и расцветал, подобно тем жилищам, которые давно нам милы и в которых, если мы имеем несчастье их покинуть, мы невольно оставляем частицу нашей души.

По двору весело сновали слуги: одни - занятые в кухнях и бегавшие по только что починенным лестницам с таким видом, как будто они всегда жили в этом доме; другие - приставленные к сараям, где экипажи, размещенные по номерам, стояли словно уже полвека, и к конюшням, где лошади, жуя овес, отвечали ржанием своим конюхам, которые разговаривали с ними гораздо почтительнее, чем иные слуги со своими хозяевами.

Библиотека помещалась в двух шкафах, вдоль двух стен, и содержала около двух тысяч томов; целое отделение было предназначено для новейших романов, и появившийся накануне уже стоял на месте, красуясь в своем красном с золотом переплете.

По другую сторону дома, против библиотеки, была устроена оранжерея, полная редких растений в огромных японских вазах; посередине оранжереи, чарующей глаз и обоняние, стоял бильярд, словно час тому назад покинутый игроками, оставившими шары дремать на зеленом сукне.

Только одной комнаты не коснулся волшебник Бертуччо. Она была расположена в левом углу второго этажа, и в нее можно было войти по главной лестнице, а выйти по потайной; мимо этой комнаты слуги проходили с любопытством, а Бертуччо с ужасом.

Ровно в пять часов граф, в сопровождении Али, подъехал к отейльскому дому. Бертуччо ждал его прибытия с тревожным нетерпением; он надеялся услышать похвалу и в то же время опасался увидеть нахмуренные брови.

Монте-Кристо вышел из экипажа, прошел по всему дому и обошел сад, не проронив ни слова и ничем не выказав ни одобрения, ни недовольства.

Только войдя в свою спальню, помещавшуюся в конце, противоположном запертой комнате, он указал рукой на маленький шкафчик из розового дерева, на который обратил внимание уже в первое свое посещение.

-- Он годится только для перчаток, - заметил он.

-- Совершенно верно, ваше сиятельство, - ответил восхищенный Бертуччо, - откройте его; в нем перчатки.

В других шкафчиках точно так же оказалось именно то, что граф и ожидал в них найти: флаконы с духами, сигары, драгоценности.

-- Хорошо! - сказал он наконец.

И Бертуччо удалился, осчастливленный до глубины души, настолько велико и могущественно было влияние этого человека на все окружающее.

Ровно в шесть часов у подъезда раздался конский топот. Это прибыл верхом на Медеб наш капитан спаги.

Монте-Кристо, приветливо улыбаясь, ждал его в дверях.

А знаете, у вас здесь великолепно! Скажите, граф, ваши люди хорошо присмотрят за моей лошадью?

-- Не беспокойтесь, дорогой Максимилиан, они знают свое дело.

-- Ведь ее нужно хорошенько обтереть. Если бы вы видели, как она неслась! Настоящий вихрь!

-- Еще бы, я думаю, лошадь, стоящая пять тысяч франков! - сказал Монте-Кристо тоном отца, говорящего со своим сыном.

-- Вы о них жалеете? - спросил Моррель со своей открытой улыбкой.

-- Я? Боже меня упаси! - ответил граф. - Нет. Мне было бы жаль только, если бы лошадь оказалась плоха.

-- Она так хороша, дорогой граф, что Шато-Рено, первый знаток во Франции, и Дебрэ, пользующийся арабскими конями министерства, гонятся за мной сейчас и, как видите, отстают, а за ними мчатся по пятам лошади баронессы Данглар, которые делают не более и не менее как шесть лье в час.

-- Так, значит, они сейчас будут здесь? - спросил Монте-Кристо.

-- Да. Да вот и они.

И действительно, у ворот, немедленно распахнувшихся, показались взмыленная пара и две тяжело дышащие верховые лошади. Карета, описав круг, остановилась у подъезда в сопровождении обоих всадников.

Дебрэ мигом соскочил с седла и открыл дверцу кареты. Он подал руку баронессе, которая, выходя, сделала движение, не замеченное никем, кроме Монте-Кристо. Но от взгляда графа ничто не могло укрыться; он заметил, как при этом движении мелькнула белая записочка, столь же незаметная, как и сам жест, и с легкостью, говорившей о привычке, перешла из руки г-жи Данглар в руку секретаря министра.

Вслед за женой появился банкир, такой бледный, как будто он выходил не из кареты, а из могилы.

Быстрым, пытливым взглядом, понятным одному только Монте-Кристо, г-жа Данглар окинула двор, подъезд и фасад дома; затем, подавляя легкое волнение, которое, несомненно, отразилось бы на ее лице, если бы это лицо было способно бледнеть, она поднялась по ступеням, говоря Моррелю:

-- Сударь, если бы вы были моим другом, я спросила бы вас, не продадите ли вы вашу лошадь.

Моррель изобразил улыбку, больше похожую на гримасу, и взглянул на Монте-Кристо, как бы умоляя выручить его из затруднительного положения.

Граф понял его.

-- Ах, сударыня, - сказал он, - почему не ко мне относится ваш вопрос?

-- Когда имеешь дело с вами, граф, - отвечала баронесса, - чувствуешь себя не вправе что-либо желать, потому что тогда наверное это получишь. Вот почему я и обратилась к господину Моррелю.

-- К сожалению, - сказал граф, - я могу удостоверить, что господин Моррель не может уступить свою лошадь: оставить ее у себя - для него вопрос чести.

-- Как так?

-- Он держал пари, что объездит Медеа в полгода. Вы понимаете, баронесса, если он расстанется с ней до истечения срока пари, то он не только проиграет его, но будут говорить еще, что он испугался. А капитан спаги, даже ради прихоти хорошенькой женщины - хотя это, на мой взгляд, одна из величайших святынь в нашем мире, - не может допустить, чтобы о нем пошли такие слухи.

-- Вы видите, баронесса, - сказал Моррель, с благодарностью улыбаясь графу.

Было не в обычае г-жи Данглар безнаказанно спускать подобные выходки, однако, к немалому удивлению молодых людей, она сделала вид, что не слышит, и ничего не ответила.

Монте-Кристо, у которого это молчание вызвало улыбку, ибо свидетельствовало о непривычном смирении, показывал баронессе две исполинские вазы китайского фарфора, на них извивались морские водоросли такой величины и такой работы, что, казалось, только сама природа могла создать их такими могучими, сочными и хитроумно сплетенными.

Баронесса была в восхищении.

-- Да в них можно посадить каштановое дерево из Тюильри! - сказала она. - Как только ухитрились обжечь такие громадины?

-- Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - разве можем ответить на это мы, умеющие мастерить статуэтки и стекло тоньше кисеи? Это работа других веков, в некотором роде создание гениев земли и моря.

-- Вот как? И к какой примерно эпохе они относятся?

-- Этого я не знаю; я слышал только, что какой-то китайский император велел построить особую обжигательную печь; в этой печи обожгли, одну за другой, двенадцать таких ваз. Две из них лопнули в огне; десять остальных спустили в море на глубину трехсот саженей. Море, зная, что от него требуется, обволокло их своими водорослями, покрыло кораллами, врезало в них раковины; на невероятной глубине все это спаяли вместе два столетия, потому что император, который хотел проделать этот опыт, был сметен революцией, и после него осталась только запись, свидетельствующая о том, что вазы были обожжены и спущены на морское дно. Через двести лет нашли эту запись и решили извлечь вазы. Водолазы в особо устроенных приспособлениях начали поиски в той бухте, куда их опустили; но из десяти ваз нашли только три; остальные были смыты и разбиты волнами. Я люблю эти вазы; я воображаю иногда, что в глубину их с удивлением бросали свой тусклый и холодный взгляд таинственные, наводящие ужас бесформенные чудища, каких могут видеть только водолазы, и что мириады рыб укрывались в них от преследования врагов.

Между тем Данглар, равнодушный к редкостям, машинально обрывал один за другим цветы великолепного померанцевого дерева; покончив с померанцевым деревом, он перешел к кактусу, но кактус, не столь покладистый, жестоко уколол его.

Тогда он вздрогнул и протер глаза, словно просыпаясь от сна.

-- Барон, - сказал ему, улыбаясь, Монте-Кристо, - вам, любителю живописи и обладателю таких прекрасных произведений, я не смею хвалить свои картины. Но все же вот два Гоббемы, Пауль Поттер, Мирис, два Герарда Доу, Рафаэль, Ван Дейк, Сурбаран и два-три Мурильо, которые достойны быть вам представлены.

-- Позвольте! - сказал Дебрэ. - Вот этого Гоббему я узнаю.

-- В самом деле?

-- Да, его предлагали Музею.

-- Там, кажется, нет ни одного Гоббемы? - вставил Монте-Кристо.

-- Нет, и, несмотря на это, Музей отказался его приобрести.

-- Почему же? - спросил Шато-Рено.

-- Ваша наивность очаровательна; да потому, что у правительства нет для этого средств.

-- Прошу прощения! - сказал Шато-Рено. - Я вот уже восемь лет слышу это каждый день и все еще не могу привыкнуть.

-- Со временем привыкнете, - сказал Дебрэ.

-- Не думаю, - ответил Шато-Рено.

-- Майор Бартоломео Кавальканти, виконт Андреа Кавальканти! - доложил Батистен.

старого солдата - таким явился майор Бартоломео Кавальканти, уже знакомый нам нежный отец.

Рядом с ним шел, одетый с иголочки, с улыбкой на губах, виконт Андреа Кавальканти, точно так же знакомый нам почтительный сын.

Моррель, Дебрэ и Шато-Рено разговаривали между собой: они поглядывали то на отца, то на сына и, естественно, задерживались на этом последнем, тщательнейшим образом изучая его.

-- Кавальканти! - проговорил Дебрэ.

-- Звучное имя, черт побери! - сказал Моррель.

-- Да, - сказал Шато-Рено, - это верно. Итальянцы именуют себя хорошо, но одеваются плохо.

-- Вы придираетесь, Шато-Рено, - возразил Дебрэ, - его костюм отлично сшит и совсем новый.

-- Именно это мне и не нравится. У этого господина вид, будто он сегодня в первый раз оделся.

-- Кто такие эти господа? - спросил Данглар у Монте-Кристо.

-- Вы же слышали: Кавальканти.

-- Это только имя, оно ничего мне не говорит.

-- Да, вы ведь не разбираетесь в нашей итальянской знати; сказать "Кавальканти" - значит сказать "вельможа".

-- Крупное состояние? - спросил банкир.

-- Сказочное.

-- Что они делают?

-- Безуспешно стараются его прожить. Кстати, они аккредитованы на ваш банк, они сказали мне это, когда были у меня третьего дня. Я даже ради вас и пригласил их. Я вам их представлю.

-- Мне кажется, они очень чисто говорят по-французски, - сказал Данглар.

-- Сын воспитывался в каком-то коллеже на юге Франции, в Марселе или его окрестностях как будто. Сейчас он в совершенном восторге.

-- От чего? - спросила баронесса.

-- От француженок, сударыня. Он непременно хочет жениться на парижанке.

-- Нечего сказать, остроумно придумал! - заявил Данглар, пожимая плечами.

Госпожа Данглар бросила на мужа взгляд, который в другое время предвещал бы бурю, но и на этот раз она смолчала.

-- Пока нет, насколько я знаю. Я скорее склонна думать, что он играл на бирже и проиграл, и теперь не знает, на ком сорвать досаду.

-- Господин и госпожа де Вильфор! - возгласил Батистен.

Королевский прокурор с супругой вошли в комнату.

Вильфор, несмотря на все свое самообладание, был явно взволнован. Пожимая ему руку, Монте-Кристо заметил, что она дрожит.

"Положительно, только женщины умеют притворяться", - сказал себе Монте-Кристо, глядя на г-жу Данглар, которая улыбалась королевскому прокурору и целовалась с его женой.

После обмена приветствиями граф заметил, что Бертуччо, до того времени занятый в буфетной, проскользнул в маленькую гостиную, смежную с той, в которой находилось общество.

Он вышел к нему.

-- Что вам нужно, Бертуччо? - спросил он.

-- Ваше сиятельство не сказали мне, сколько будет гостей.

-- Да, верно.

-- Сколько приборов?

-- Сосчитайте сами.

-- Все уже в сборе, ваше сиятельство?

-- Да.

Бертуччо заглянул в полуоткрытую дверь.

Монте-Кристо впился в него глазами.

-- О боже! - воскликнул Бертуччо.

-- В чем дело? - спросил граф.

-- Эта женщина!.. Эта женщина!..

-- Которая?

-- Та, в белом платье и вся в бриллиантах... блондинка!..

-- Я не знаю, как ее зовут. Но это она, сударь, это она!

-- Кто "она"?

-- Женщина из сада! Та, что была беременна! Та, что гуляла, поджидая... поджидая...

Бертуччо замолк, с раскрытым ртом, весь бледный; волосы у него стали дыбом.

-- Поджидая кого?

Бертуччо молча показал пальцем на Вильфора, почти таким жестом, каким Макбет указывает на Банко.

-- О боже, - прошептал он наконец. - Вы видите?

-- Что? Кого?

-- Его!

-- Его? Господина королевского прокурора де Вильфора? Разумеется, я его вижу.

-- Так, значит, я его не убил!

-- Послушайте, милейший Бертуччо, вы, кажется, сошли с ума, - сказал граф.

-- Так, значит, он не умер!

-- Да нет же! Он не умер, вы сами видите; вместо того чтобы всадить ему кинжал в левый бок между шестым и седьмым ребром, как это принято у ваших соотечественников, вы всадили его немного ниже или немного выше; а эти судейские - народ живучий. Или, вернее, во всем, что вы мне рассказали, не было ни слова правды - это было лишь воображение, галлюцинация. Вы заснули, не переварив как следует вашего мщения, оно давило вам на желудок, и вам приснился кошмар - вот и все. Ну, придите в себя и сосчитайте: господин и госпожа де Вильфор - двое; господин и госпожа Данглар - четверо; Шато-Рено, Дебрэ, Моррель - семеро; майор Бартоломео Кавальканти - восемь.

-- Восемь, - повторил Бертуччо.

-- Да постойте же! Постойте! Куда вы так торопитесь, черт возьми! Вы пропустили еще одного гостя. Посмотрите немного левей... вот там... господин Андреа Кавальканти, молодой человек в черном фраке, который рассматривает мадонну Мурильо; вот он обернулся.

На этот раз Бертуччо едва не закричал, но под взглядом Монте-Кристо крик замер у него на губах.

-- Бенедетто! - прошептал он едва слышно. - Это судьба!

-- Бьет половина седьмого, господин Бертуччо, - строго сказал граф, - я распорядился, чтобы в это время был подан обед. Вы знаете, что я не люблю ждать.

И Монте-Кристо вернулся в гостиную, где его ждали гости, тогда как Бертуччо, держась за стены, направился к столовой. Через пять минут распахнулись обе двери гостиной. Появился Бертуччо и, делая над собой, подобно Вателю [Главный повар принца Конде, который заколол себя шпагой, увидев, что опаздывает рыба, заказанная к королевскому столу

-- Кушать подано, ваше сиятельство!

Монте-Кристо подал руку г-же де Вильфор.

Вильфор повиновался, и все перешли в столовую.