Месть

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Месть (старая орфография)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В. Г. БЕЛИНСКОГО.

.... Долина Дофине, в которой углубляется Картезианский монастырь, по справедливости может равняться с самыми мрачными ущелиями Швейцарии. В ней то же богатство природы, та же роскошь растительного царства и тот же величественный вид. Вся разница только в том, что здесь дорога, столь же круто спускающаяся, как и на Альпах, гораздо удобнее и всегда сохраняет около четырех футов ширины. Посему во время дня нет никакой опасности, и пока было светло, у нас все шло чудесно. Но наконец наступила и ночь, ускоренная к тому же ужасною бурею. Мы спросили у своего проводника, можно ли нам где-нибудь укрыться; но на пути не было ни одного дома; надо было идти далее. Тогда мы находились на половине дороги от Картезианского монастыря.

Последнее усилие для всхода на гору было ужасно. Вскоре пошел дождь, и вместе с ним наступила глубочайшая темнота. Все наше общество уцепилось за руку проводника; Ламарк взял мою, и мы шли друг за другом, потому что теснота дороги не позволяла идти нам сряду. С правой стороны от нас была бездна, неизвестной нам глубины; на дне её мы слышали рев потока. Ночь была до такой степени темна, что нашу дорогу и белое платье дамы, служившей нам проводником, мы могли различать только при блеске молнии, которая, по счастию, так была близка к нам, что у нас в одно и то же время были день и ночь. Присоедините к тому рев потока, шум которого удвояло и учетверяло эхо; вы назвали бы это прологом к Страшному Суду.

Звуки монастырского колокола дали, наконец, нам знать, что мы близко от монастыря. Через полчаса после того блеск молнии обнаружил перед нами гигантское здание древняго Картезианского монастыря, лежавшого шагах в двадцати от нас. Ни малейшого шума не было слышно из внутренности обители, кроме колокольного звона; ни одной свечи не виднелось из её пятидесяти окон; она казалась старым заброшенным монастырем, в котором сбираются злые духи для потехи.

Мы постучались, и один из братьев отворил ворота. Только мы хотели войти, как он вдруг заметил бывшую с нами даму, и тотчас снова затворил ворота, как будто увидел сатану, который собственною своею особою пришел посетить монастырь. Картезианцам не велено принимать никакой женщины. Однажды какая-то была проведена в их стены в платье мужчины; но они тотчас после её ухода, удостоверившись в нарушении их правила, исполнили во всех отделениях и кельях, до которых только касалась её нога, все обряды заклинания. Одно только позволение Папы может отворить монастырския ворота враждебной половине человеческого рода. Сама герцогиня Беррийская принуждена была, в 1829 году, прибегнуть к этому средству, дабы доставить себе возможность посетить Картезианский монастырь.

Мы пришли в большое замешательство, когда ворота снова затворились. Один из братьев вышел из них с фонарем и проводил нас в павильон, находившийся шагах в пятидесяти от монастыря. Здесь должна ночевать всякая путешественница, которая, не зная, подобно нашей, строгих правил учеников святого Бруно, достучится в ворота Картезианского монастыря.

Бедный монах, служивший нам проводником и называвшийся братом Жан-Мария, показался мне самым кротким и самым услужливым созданием, какое только удавалось мне видеть в мою жизнь. Его должность состояла в том, чтобы принимать путешественников, прислуживать за ними и провожать их во время посещения монастыря. Он начал свои услуги предложением нескольких ложек ликеру, который делается самими монахами и дается путешественникам для разогрения крови, оцепеневшей от холода или от дождя. В таких точно обстоятельствах находились мы; и никогда, думаю, не представлялось случая для лучшого употребления целебного элексира. В самом деле, лишь только мы выпили несколько капель оного, нам показалось, что мы как будто проглотили огня, и все тотчас начали бегать по комнате, как бешеные, прося воды. Если бы отец Жан-Мария вздумал поднести нам ко рту свечу, то, я думаю, мы стали бы изрыгать из себя пламень, подобно Какусу.

Между тем запылал огромный очаг, и стол покрылся молоком, хлебом и пивом; картезианцы не только сами всегда постятся, но и заставляют делать то же своих посетителей.

Только-что мы окончили этот ужин, более чем умеренный, монастырский колокол зазвонил к заутрене. Я спросил у отца Жана-Марии, можно ли мне быть при службе, и получил от него в ответ, что хлеб и слово Божие принадлежат всем христианам. Итак, я вошел в монастырь.

Я почитаю себя одним из тех людей, коих внешние предметы сильно поражают, и, мне кажется, что религиозные памятники принадлежат именно к тем из них, которые производят на меня самые могущественные впечатления. Огромный Картезианский монастырь особенно имеет мрачный характер, которого нигде в другом месте не встретишь. Сверх того, его обитатели образуют собою единственный во Франции монашеский Орден, который пощажен революциями: в нем заключается все, что только уцелело от верований наших отцов; он есть последняя крепость, сохраненная религиею на этой земле неверия. Притом равнодушие каждый день подрывает его во внутренности, как время извне: от четырех сот картезианцев, бывших в нем в пятнадцатом веке, в девятнадцатом осталось не более двадцати семи. И так как в продолжение целых десяти лет это число не пополнилось ни одним новым братом, так как два новичка, поступившие сюда в это время, не могли вынести строгости искуса, то вероятно Орден сей будет безпрестанно упадать, по мере того как смерть станет поочередно стучаться в двери келей, что никто не придет населить их, когда оне опустеют, и что самый младший из сих отшельников, переживя всех и чувствуя в свою очередь, что ему остается не долго жить, запрет монастырь изнутри и сам ляжет живой в изрытый им гроб, ибо уже не останется руки, которая бы опустила туда его труп.

обнаруживают поддельные чувства пред людьми и местами, о которых они заранее наслышались, как о таких предметах, которым непременно должно удивляться. Нет: я обнажил здесь все мои чувствования, чтобы представить их вполне пред теми, которые будут читать меня; может быть, я слабо описал тогдашния мои ощущения, по крайней мере, я рассказывал то, что действительно чувствовал. Итак, мне поверят, если я скажу, что никогда сердце мое не испытывало впечатления сильнее того, каким я был поражен, увидев на конце огромного готического корридора, в восемьсот футов длины, отворившуюся дверь одной кельи и потом вышедшого из этой двери и показавшагося под арками, почерневшими от времени, картезианца с белою бородою, одетого в то самое платье, которое носил еще святой Бруно и над которым пронеслось восемь веков, не изменив ни одной его складки. Медленно подвигался святой муж, важный и спокойный, окруженный дрожащим светом лампы, которую он нес в своей руке, между тем как позади и впереди его все было мрачно. Когда он направил шаги свои ко мне, я почувствовал, что ноги мои дрожат, и упал на колена. Он заметил меня в этом положении, приблизился ко мне с благочестивым видом и, положив руку на мою преклоненную голову, сказал мне: "Благословляю тебя, сын мой, если ты веруешь; благословляю, если ты и не веруешь!" Пусть смеются надо мною, кому угодно; но в ту минуту я не променял бы этого благословения за обладание троном.

Когда он прошел мимо меня, я встал и, увидев, что он вступил в церковь, последовал за ним туда. Там ожидало меня новое зрелище.

Все бедное общество, состоявшее не больше как из шестнадцати отцов и одиннадцати братьев, было соединено в маленькой церкви, освещаемой лампою, которая была завешена черным покровом. Один из картезианцев служил заутреню, все прочие ее слушали не сидя, даже не на коленях, а распростертые, приникнув челом к мрамору; из-под приподнявшихся капишонов видны были их обнаженные, лоснящияся головы. Тут были и молодые люди и старцы. Каждого из них привело сюда особенное чувство: одних вера, других несчастия; тех страсти, иных, может быть, преступления. Были между ними и такие, у которых височные артерии бились так сильно, как будто по жилам их струился огонь; другие плакали; иные едва чувствовали, как обращалась в их теле простывшая кровь; иные молились. О! я уверен, что если б кто взялся описать их жизнь, это была бы дивная история!

Когда служба кончилась, я попросил позволения обойти монастырь, пока еще была ночь; я боялся, чтобы день не занял меня другими мыслями, а мне хотелось видеть эту обитель в том расположении духа, в котором я тогда находился. Отец Жан-Мария взял лампу, дал мне другую, и мы начали наше посещение с корридоров. Я уже сказал, что эти корридоры огромные; они такой же длины, как церковь Св. Петра в Риме; в них заключается четыреста келий, которые прежде все были обитаемы и из которых теперь триста семьдесят три пустые. На двери каждого монаха вырезана его любимая мысль, или собственно ему принадлежащая, или взятая из какого-нибудь священного писателя. Вот те из них, кои показались мне особенно замечательными.

* * *

* * *

* * *

* * *

Мы вошли в одну из пустых келий; живший в ней монах умер назад тому пять дней. Все кельи одинаковой величины; у всякой по две лестницы, одна для всхода на верхний этаж, другая для спуска с оного. Верхний этаж состоит из маленького чердака, промежуточный из теплой комнатки, подле которой находится рабочий кабинет. Раскрытая книга лежала еще на том месте, на которое умирающий бросил свой последний взгляд: это была Исповедь Святого Августина. Спальня смежна с этого первою комнатою; вся её мебель состоит из налоя, кровати с соломенным тюфяком и шерстяною простынею: эта кровать имеет дверцы, которые сами собою могут затворяться над спящим.

Весь нижний этаж состоит только из мастерской с токарным станком и столярными орудиями. Каждый картезианец может употребить два часа в день на какое-нибудь ручное занятие и один час на обработывание маленького садика, смежного с мастерскою: вот единственное разсеяние, которое позволено этим монахам.

Взошедши наверх, мы посетили залу главного капитула; там увидели мы портреты всех начальников Ордена, начиная с Святого Бруно, его основателя {Основание Ордена относится к 1084 году.}, умершого в 1101 году, до Иннокентия-Масона, умершого в 1703 году. С сего последняго до отца Жан-Баптиста Морте, нынешняго начальника Ордена, ряд портретов не прерывался. В 1792 году, когда монастыри были опустошены, картезианцы оставили Францию, и каждый из них взял с собою один из этих портретов. Потом многие возвратились и принесли взятые ими портреты; те же, которые умерли во время эмиграции, приняли свои предосторожности, чтобы залог, которым они были обременены, не затерялся: ныне коллекция сих портретов опять стала полная.

Оттуда мы пошли в столовую, которая состоит из двух зал: первая назначена для братьев, вторая для отцов; они пьют из глиняных чаш и едят на деревянных тарелках. Эти чаши с двумя ручками, дабы можно было приподнимать их обеими руками, как то делали первые христиане. Тарелки имеют форму чернильницы; на дне находится соус, а по краям кладутся овощи или рыба, которые суть единственная пища, им позволенная.

Отец Жан-Мария спросил у меня, не угодно ли мне, хотя еще и ночь, посмотреть кладбища? То, что ему казалось препятствием, было причиною, заставившею меня решиться на это посещение, и потому я согласился. Но лишь только отворил он дверь, ведущую на кладбище, как вдруг остановил меня, схватив за руку и указывая другою на картезианца, рывшого себе могилу. При сем зрелище я простоял с минуту без движения; потом спросил у проводника, можно ли мне поговорить с этим человеком. Он отвечал, что для этого нет никакого препятствия; тогда я попросил его отойти, если это позволительно. Просьба моя, вместо того, чтоб показаться нескромною, повидимому, доставила ему большое удовольствие, ибо он едва ходил от усталости. Я остался один.

Я не знал, как мне подойти к могильщику. Наконец я сделал несколько шагов вперед; он приметил меня и оборотился ко мне, опершись на свой заступ, ожидая, чтобы я начал с ним говорить. Мое замешательство удвоилось; однакож, было бы смешно продолжать это молчание.

"Вы очень поздно занимаетесь этой печальною работой, отец мой! - сказал я ему, - Мне кажется, после ежедневного поста и усталости вы должны чувствовать нужду посвятить отдохновению те немногие часы, кои остаются вам от молитвы, тем более, присовокупил я с улыбкою, намекая на его молодость - что вы, как мне кажется, слишком спешите этою работою.

- Сын мой, - отвечал мне монах отеческим и вместе печальным тоном: здесь - не те стары, которые умирают прежде других; не по степеням возраста сходят здесь в могилу. Впрочем, когда моя будет вырыта, то Бог; может быть, и позволит мне сойти в нее.

"Извините меня, отец мой, - возразил я; - хотя я человек не без веры, но, признаюсь, худо знаком с священными правилами и обрядами, а потому очень могу ошибаться в моих заключениях. Мне кажется, отчуждение от мира, которое предписывается вашим Орденом, не должно простираться до желания пренебрегать жизнию".

- Человек есть властелин своих действий, отвечал картезианец, но не желаний.

"Ваше желание на счет самого себя слишком мрачно, отец мой.

- Оно мне по-сердцу!

"Стало-быть, вы много страдали?

- Я всегда страдаю.

Я думал, что только одно спокойствие обитает в этом жилище?

- Угрызения совести всюду проникают.

Я посмотрел на монаха с большим вниманием и узнал в нем того самого, которого только-что видел в церкви распростертого на полу и рыдавшого. Он также узнал меня.

- Вы были нынешнюю ночь у заутрени? - сказал он мне.

"Чуть ли не подле вас.

- Вы слышали как я рыдал?

"Я видел, как вы плакали.

"Что тогда думали обо мне?

- Что Бог умилосердился над вами, потому что дал вам слезы.

- Да, да! С тех пор, как Он возвратил мне их, я возымел надежду, что гнев Его наконец утомился.

"Не пытались ли вы облегчить ваши горести, поверив их кому-нибудь из братьев?

- Здесь каждый носит свое собственное бремя; присовокуплять к нему другое, значило бы подавлять его двойною тяжестью.

"Однакож, это облегчило бы вас.

- Я тоже думаю...

"Ведь сердце, - продолжал я, - которое сострадает к нам, и рука, которая пожимает нашу руку, чего-нибудь да стоют!"

Я взял его за руку и пожал ее. Он высвободил свою руку, сложил ее вместе с другою на груди крестообразно и смотрел мне в лицо, как будто желая через глаза мои прочесть в сокровеннейших глубинах моего сердца.

- Это участие или нескромность? - сказал он мне... - Вы сострадательны или только любопытны?

Моя грудь сжалась...

"Вашу руку в последний раз, отец мой... и простите.

- Послушайте, возразил он. - Я остановился. Он подошел ко мне. - Да не скажут, что мне было предложено средство утешения, и я отверг его, что Бог привел вас ко мне, а я ушел от вас! Вы сделали для несчастного то, чего никто не делал в продолжение шести лет: вы пожали ему руку. Благодарю вас!.. Вы сказали ему, что рассказать несчастия, над ним тяготевшия, значит утолить их, и этими словами обязались их выслушать... Теперь не прерывайте меня в средине моего рассказа и не говорите мне: довольно... Выслушайте меня до конца, ибо все, что так долго хранится у меня в сердце, просится из него вон. Потом, когда я кончу, тут же и разстанемся, так чтоб вы не знали моего имени, а я вашего; вот все, о чем я вас прошу.

Я обещал ему все. Мы сели на разбитый гробовой камень одного из начальников Ордена. Он склонил на минуту голову, обхватив ее обеими руками; через это движение капишон его отбросился назад, так, что когда он снова приподнял голову, я мог свободно разсмотреть его. Тогда увидел я молодого человека с небольшой бородой и черными глазами; отшельническая жизнь сделала его сухим и бледным; но, отнявши нечто у его красоты, она тем более придала его физиономии. Это была голова гяура, каким представлял я себе его, прочтя поэму Байрона.

- Безполезно вам знать, - начал монах, - имя страны (очевидно неверный перевод слова pays, которое в данном случае следовало перенести - местность. С. В.), где я родился, и место, в котором я жил. Семь лет прошло после происшествий, о которых я хочу вам рассказывать; тогда мне было двадцать четыре года.

Я был богат и происходил от знатной фамилии. Едва успел я выйти из коллегии, и уже был брошен в вихорь света. Я вступил в него с характером решительным, с головою пылкою, с сердцем, исполненным страстей, и с уверенностью, что ничто не должно сопротивляться мужчине, который имеет настойчивость в характере и золото. Первые мои приключения еще более укрепили меня в этой уверенности.

В начале весны 1825 года продавалась деревня, соседственная с деревнею моей матери: она была куплена генералом ***. Я встречал генерала в свете, когда еще был мальчиком. Это был человек важный и суровый, которого сражения приучили считать мужчин за единиц, а женщин за нулей. Я думал, что он был женат на какой-нибудь вдове маршала, с которой мог разговаривать о битвах при Маренго и Аустерлице, и немножко забавлялся надеждою удовольствия, которую обещало мне такое соседство.

Он приехал сделать нам свой первый визит и представить моей матери свою жену: это было одно из восхитительнейших созданий, какие только производило небо.

Вы знаете, милостивый государь, свет, знаете его странную мораль, его правила чести, запрещающия дотрогиваться до собственности соседа, которая составляет только его удовольствие, и позволяющия отбивать у него жену, в которой он полагает все свое блаженство. С той минуты, как увидел я госпожу М***, я позабыл характер её мужа, его пятьдесят лет, славу, которая покрывала его еще тогда, как мы были в колыбели, двадцать ран, которые он получил еще в то время, как мы сосали грудь наших кормилиц; я позабыл об отчаянии его посрамленной старости, о посмеянии, которым хотел запятнать остаток столь прекрасной жизни; позабыл все, чтобы думать только об одном предмете: обладать Каролиною.

Владения моей матери, как я уже сказал, были почти смежны с владениями генерала; это послужило предлогом к учащению наших взаимных посещений. Генерал начал оказывать ко мне дружеское расположение, а я, неблагодарный, я в дружбе этого почтенного старца видел только средство похитить у него сердце жены его.

Каролина была беременна, и генерал, казалось, больше гордился своим будущим наследником, чем всеми выигранными им сражениями. Его любовь к жене принимала от того какой-то более отеческий, более высокий характер. Что касается до Каролины, она была в отношении к генералу всем тем, чем должна быть жена, которая, не составляя счастия своего мужа, решилась не подавать ему никакого повода к упрекам. Я заметил в ней это расположение чувств зорким взглядом человека, старающагося уловить тончайшие оттенки её. души, и совершенно убедился, что госпожа М*** не любила своего мужа. Между тем, мне очень странным казалось, что она принимала мою услужливость хотя и вежливо, однакож холодно. Она не искала моего сообщества: верное доказательство, что она не находила в нем никакого удовольствия; но она и не убегала меня: верное доказательство, что я не возбуждал в ней никакого опасения. Мои глаза, безпрестанно устремленные на нее, встречались с её взорами, когда случайно поднимала она их с своего шитья или с клавишей фортепиано; но, казалось, взгляды мои потеряли свою обворожительную силу, которую, до Каролины, испытывали на себе многия женщины.

Таким образом прошло лето. Мои желания превратились в настоящую любовь. Холодность Каролины была вызовом на бой, и я принял этот вызов со всею пылкостью моего характера. Так как мне нельзя было говорить с нею о любви по причине недоверчивой улыбки, с коей она принимала первые мои слова, то я решился написать к ней. Однажды вечером я завернул письмецо в её шитье, и когда поутру она взяла в руки свою работу, я следовал глазами за её движениями, разговаривая между тем с генералом. Я увидел, что она взглянула на адрес, нимало не покрасневши, и положила мою записку в карман без всякого, движения. Только незаметная улыбка пробежала по её устам.

Целый день замечал я, что ей хотелось поговорить со мною, но я избегал того. Вечером она занималась работой вместе с многими дамами, которые, подобно ей, сидели вокруг стола. Муж её перелистывал какой-то журнал; я сидел в темном уголке, из которого мог смотреть на нее, не будучи сам видим. Она искала меня взорами по зале и подозвала к себе.

- Не будете ли вы иметь снисхождения, - сказала она мне, - нарисовать для уголка моего платка две готическия буквы: С и М?

- Охотно, сударыня! Я никак не откажусь от этого удовольствия.

- Но мне нужно сделать это нынешним же вечером, сейчас же. Подите сюда.

- У меня нет бумаги, сударыня.

"Вот бумага, - сказала она мне, подавая письмо, завернутое в английскую бумажку. Я думал, что это был ответ на мою записку; сколько мог хладнокровнее развернул его - и узнал свое письмо. В это время она встала и хотела выйти. Я позвал ее.

- Сударыня, сказал я, протягивая к ней руку, - вы дали мне, по ошибке, письмо, адресованное на ваше имя. Довольно будет оберточки, чтобы написать литеры, о которых вы меня просили.

Каролина увидела, что муж её смотрел на нас из-за журнала; быстро подошла она ко мне, взяла из рук записку и, посмотрев на адрес, сказала с равнодушием:

"Да! это письмо матушки".

Генерал снова обратил свои глаза на Courrier Franèais. Я начал рисовать литеры. Госпожа М*** вышла.

- Все эти подробности, может быть, кажутся вам скучны, - сказал картезианец, прервав свое повествование; может быть - вы удивлены тем, что слышите их от человека, который носит рясу и роет сам себе могилу: это оттого, что сердце позже всего отделяется от земли, а память позже всего покидает сердце.

"Подробности эти истинны, следовательно, интересны", отвечал я. "Прошу вас, сделайте милость, продолжайте!"

- На другой день поутру в шесть часов я был разбужен генералом. Одетый в охотничье платье, он предлагал мне прогуляться с ним по долине.

Сначала его неожиданное появление смутило меня немного; но его вид был так спокоен и голос так хорошо сохранял тон свободной откровенности, которая была ему привычна, что я тотчас пришел в себя, принял его предложение, и мы отправились.

Мы разговаривали о посторонних предметах до самой той минуты, как, готовясь начать охоту, остановились зарядить ружья.

В то время, как мы занимались этим делом, он пристально посмотрел мне в лицо. Этот взгляд испугал меня.

"О чем вы думаете, генерал? - спросил я его.

- Клянусь честью, отвечал он мне, я думаю, что вы очень сумазбродны, вздумавши влюбиться в мою жену.

Не нужно объяснять, какое действие произвело на меня такое вступление.

"Я, генерал!" отвечал я в изумлении...

- Да, вы! Не хотите ли запереться в этом?

"Генерал, клянусь вам."..

"Но, кто вам сказал это?.."

- Кто, клянусь честью, кто?.. Моя жена...

"Госпожа М***?"

- Не хотите ли вы сказать, что и она обманывается? Посмотрите, вот письмо, которое вы передали ей вчера.

И он протянул ко мне бумагу, которую я без труда узнал. Пот выступил на челе моем. Увидев, что я не решаюсь взять этой бумаги, он скатал ее в виде пыжа и забил в ружье. Потом взял меня за руку.

- И все, что вы писали, правда? - сказал он потом, - Ваши страдания точно таковы, как вы их описываете? Ваши дни и ночи в самом деле хуже ада? Скажите мне на этот раз правду...

"Можно-либ было извинить меня в противном случае, генерал?"

- Ну так, дитя мое, - возразил он своим обыкновенным тоном, вам надобно ехать, оставить нас, путешествовать но Италии или Германии, и возвратиться не прежде, как совсем излечившись.

Я протянул к нему руку; он пожал ее с радушием.

- Итак, мы поняли друг друга! - сказал он мне.

"Да, генерал; я отправляюс завтра же".

- Мне не нужно говорить вам, что если вы имеете нужду в деньгах, в рекомендательных письмах...

"Покорно вас благодарю".

- Послушайте, я предлагаю вам это, как отец, и потому вам не за что сердиться. Вы решительно отказываетесь от моего предложения?... Ну, так начнем охоту и не будем говорить больше об этом...

В десяти шагах от нас поднялась куропатка; генерал выстрелил в нее, и письмо мое задымилось в траве.

В пять часов мы возвратились в замок; я хотел разстаться с генералом у ворот его дома, но он настоял, чтобы я вошел в дом.

- Вот, сударыня, - сказал он, входя в залу, - вот молодой человек, который пришел в последний раз засвидетельствовать вам свое почтение: он отправляется завтра в Италию.

- Ах, в самом деле? Вы оставляете нас? - сказала Каролина, подняв глаза с своей работы. Её глаза встретились с моими; она два или три раза спокойно выдержала мой взгляд и потом снова принялась за работу.

Каждый поговорил в свою очередь об этом путешествии, которое было так внезапно и о котором я прежде не упоминал ни слова; но никто не угадал его причины.

Когда пошли за стол, госпожа М*** с величайшею благосклонностью предложила мне свою руку.

Я путешествовал целый год: видел Неаполь, Рим, Венецию. С удивлением заметил я, что эта страсть, которая казалась мне вечною, с каждым днем отставала от моего сердца. Наконец я дошел до того, что стал смотреть на нее, как на одно из тех тысячи приключений, коими усеяна бывает жизнь молодого человека, которые приходят иногда на память, но современем забываются совершенно.

Я въехал во Францию через Мон-Сени. По прибытии в Гренобль мне вздумалось посетить Картезианский монастырь с одним молодым человеком, который встретился со мною во Флоренции. Таким образом я увидел эту обитель, в которой живу теперь шесть лет, и сказал тогда, смеясь, Эммануилу (это было имя моего товарища), что еслиб я знал этот монастырь в то время, как был влюблен, то остался бы в нем монахом.

Я возвратился в Париж и отыскал там моих прежних знакомых. Моя жизнь снова началась с той нити, на которой была прервана знакомством с госпожею М***. Мне кажется, все, что я рассказал вам, было только мечта. Моя мать, которой деревня опротивела тотчас, как скоро я не мог больше оставаться с нею, продала ее и купила в Париже дом.

Тут я увиделся с генералом, который был очень доволен мною. Он предложил мне увидеться с своей женой, и я принял это предложение, уверенный в своем равнодушии к ней. Однакож, вошедши в её комнату, я почувствовал легкое содрогание. Госпожи М*** тогда не было дома. Чувствуемое мною волнение было так маловажно, что нимало не обезпокоило меня.

Через несколько дней после того, гуляя в роще, я встретился, при повороте одной аллеи, с генералом и его женою. Избегать их было бы неловко; сверх того, чего было страшиться увидеть госпожу М***?

Итак, я подошел к ним. Каролина показалась мне еще прекраснее, чем я оставил ее. Когда я познакомился с ней, она была изнурена беременностью; теперь же, вместе с здоровьем, возвратилась к ней свежесть.

Когда она начала говорить со мной, то я заметил в звуке её голоса какую-то благосклонность, которой прежде не бывало у нея в отношении ко мне. Она протянула мне руку, и я почувствовал, что рука эта дрожала в моей. Я затрепетал всем телом и пристально посмотрел на Каролину: она потупила глаза. Я пустил свою лошадь шагом и ехал все подле нея.

Генерал пригласил меня в свою деревню, в которую он вместе с женою отправлялся через несколько дней. Он тем более настаивал в том, что мы уже не владели своей деревней. Я отказался. Каролина обратилась ко мне и сказала: "Поедемте!" До того времени я не знал её голоса; я ничего не отвечал ей и впал в глубокую задумчивость: это была совсем не та женщина, которую видел я назад тому год.

Она обратилась к своему мужу и сказала:

"Ах! Он, конечно, боится с нами соскучиться! Уполномочьте его пригласить с собою одного или двух из своих друзей: может быть, это заставит его решиться.

- Клянусь честью, - отвечал генерал, - это совершенно в его воле. Слышите ли? - сказал он мне.

"Благодарю, генерал!" отвечал я, сам не зная что говорю: но я уже дал слово...

- Которое вы оставите для нас, - сказала Каролина, это будет нам очень приятно. - Она сопроводила эти слова одним из тех взглядов, за который, назад тому год, я отдал бы жизнь свою. Я согласился.

Живя в Париже, я продолжал видеться с молодым человеком, с которым познакомился во Флоренции. Он пришел ко мне накануне моего отъезда и спросил меня, куда я еду. Мне не было никакой причины скрываться от него.

"Ах! - сказал он мне: - какая странность! Я почти мог быть вашим товарищем в этой поездке".

- Вы знакомы с генералом?

"Нет, но один из моих приятелей хотел меня познакомить с ним. Теперь он в Нормандии, куда уехал для получения наследства, после какого-то дяди, который недавно умер; тем досаднее это для меня, что я почел бы за большее удовольствие встретиться с вами в этой деревне".

Тут я вспомнил о предложении генерала, которым он позволял мне пригласить с собою в деревню кого-нибудь из моих друзей.

- Угодно ли вам, чтобы я взял вас туда с собою? - сказал я Эммануилу.

"Да можете ли вы это сделать?"

"В таком случае, с большою охотою".

- Очень хорошо! Будьте готовы завтра в восемь часов; я заеду за вами.

В час мы прибыли к замку генерала; дамы находились в парке. Нам показали, где оне прогуливались, и мы тотчас сошлись с ними.

Мне показалось, что госпожа М*** побледнела, приметивши нас. Она начала говорить со мною с волнением, в котором я не *мог обмануться. Генерал принял Эммануила с радушием; но Каролина показала в своем приеме заметную холодность.

- Видите ли вы, - сказала она своему мужу, показывая незаметным движением бровей на Эммануила, который в то время стоял к нам спиною, - что нашему гостю нужно было позволение, которое мы ему дали, чтоб приехать к нам. Впрочем, я вдвойне благодарна ему.

Прежде нежели я приготовился отвечать ей что-нибудь, она отворотилась от меня и начала говорить с другою особою.

Однакож, это сердитое расположение духа продолжалось в ней не больше того, сколько нужно было, чтоб я имел причину скорее быть довольным, чем жаловаться. За столом меня посадили подле нея, и я заметил, что она оказывала ко мне крайнюю внимательность. Она была очаровательна!

После кофе генерал предложил прогуляться в парке. Я подал руку Каролине; она приняла ее. Во всем её существе выражалась эта томная, упоительная небрежность, которую итальянцы называют morbidezza и для выражения которой язык наш не имеет слова.

Что касается до меня, я был вне себя от блаженства. Одного дня достаточно было, чтобы страсть, для охлаждения коей нужен был целый год, снова овладела всею моею душой: никогда не любил я Каролины так сильно, как в эти минуты.

В следующие дни госпожа М*** нисколько не переменилась в своем обращении со мною: только она избегала случая быть со мною наедине. В этой предосторожности я видел новое доказательство её слабости, и моя любовь еще более усилилась, если только это было возможно.

Одно дело призывало генерала в Париж. Когда он объявил эту новость своей жене, то мне показалось, что я заметил движение радости, проблеснувшее в глазах её, и сказал сам себе: "О, благодарю тебя, Каролина! благодарю. Отсутствие мужа потому так тебя восхищает, что дает тебе полную свободу. О! нам с тобой будут принадлежать все часы, все минуты, все секунды этого отсутствия!"

Генерал отправился после обеда. Мы пошли проводить его. Возвращаясь домой, Каролина оперлась, по обыкновению, на мою руку; она едва могла держаться; грудь её волновалась, дыхание прерывалось. Я говорил ей о моей любви и она не оскорблялась тем; потом, хотя уста её и запретили мне продолжать, но глаза утопали в такой сладострастной томности, что нельзя было дать им выражения, согласного с её словами.

Вечер промелькнул, как мечта. Не знаю, в какую игру тогда играли, но знаю, что я сидел подле нея, что её волосы дотрогивались до моего лица при каждом её движении, что моя рука двадцать раз встречалась с её рукою; огонь разливался по моим жилам.

Наконец надо было разойтись по своим комнатам. Для довершения моего блаженства мне недоставало только услышать из уст Каролины эти слова, которые я двадцать раз повторял ей тихонько: "Люблю тебя, люблю тебя!..."

Радостен, горд вошел я в свою комнату, как будто-б был царем мира: ибо завтра, может быть, завтра прекраснейший цвет создания, драгоценнейший алмаз природы человеческой, Каролина, готовилась быть моею!.. моею!.. Все радости неба и земли заключались для меня в этих двух словах.

Я повторял их, как безумный, бегая по комнате. Я задыхался...

Я лег и не мог спать; потом встал, подошел к окошку и отворил его. Время (очевидно плохой перевод слова temps, в данном случае - погода С. В.)

Я подумал, что это спокойствие природы, эта ночь, это безмолвие, может быть, успокоят меня; этот парк, в котором мы прогуливались целый день, был там.. Я мог найти в аллеях следы её ножек, перемешанные с моими следами; мог целовать места, на которых она сидела... Я бросился из комнаты.

На всем широком фасаде замка только два окна были освещены: это были окна её комнаты. Я оперся на дерево и утопил свои взоры в занавески её окон.

Мне была видна её тень; она еще не ложилась, она не спала, может быть, подобно мне, раскаленная огненными мыслями любви... Каролина! Каролина!

Она стояла неподвижно и, казалось, прислушивалась; потом вдруг бросилась к двери, которая была почти возле самого окна. Другая тень появилась около её тени, их головы склонились одна к другой; свет исчез: я испустил крик и едва мог дышать.

Мне казалось, что я ничего этого не видел, я думал, что это была мечта... Я стоял с глазами, устремленными на эти темные занавески, сквозь которые зрение мое не могло проникнуть!...

Монах взял мою руку и смял ее в своих.

- Ах, милостивый государь, ревновали ли вы когда-нибудь...

- Вы убили их? - сказал я ему.

Он начал судорожно хохотать, прерывая свой хохот рыданиями; потом вскочил с места, сложил руки над головой и, ломая их, испускал глухие вопли.

Я встал и обнял его.

- Посмотрим, посмотрим, - сказал я ему: - продолжайте.

- Я так любил эту женщину! Я отдал бы ей жизнь мою до последняго вздоха, кровь мою до последней капли, душу мою до последней её мысли! А эта женщина, милостивый государь, эта женщина погубила меня и в сей жизни, и в будущей, ибо я умру, думая о ней, вместо того, чтоб думать о Боге!

- Отец мой!

- О, не видите ли вы, что мои страдания все те же; что целые шесть лет, в продолжение коих я был погребен живой в этом гробовом склепе, надеясь, что смерть, обитающая в нем, убьет наконец мою любовь, что в эти шесть лет не проходит дня, в который бы не катался я в ярости по полу моей кельи, не проходит ночи, в которую бы монастырь не оглашался моими воплями; что болезни тела нимало не погасили этого бешенства души?..."

Он раскрыл рясу и показал мне свою груд, истерзанную под власяницей, которую носил вместо рубашки.

- Видите ли? - сказал он мне.

"Вы верно убили их! - возразил я.

- Нет, я сделал гораздо хуже! - отвечал он... - Чтобы объяснить вполне мои сомнения, мне оставалось только одно средство: простоять в корридоре, где находилась дверь её комнаты, хотя бы до самого разсвета, чтоб увидеть, кто из нея выйдет.

Не знаю, сколько часов провел я там; отчаяние и радость не разсчитывают времени. Уже беловатая полоса начала показываться на горизонте, как дверь комнаты вполовину отворилась и я услышал голос Каролины, хотя она говорила очень тихо: "Прости, мой милый Эммануил, прости до завтра!..."

Потом дверь затворилась. Эммануил прошел мимо меня; не знаю, как он не услыхал биения моего сердца... Эммануил!..

одном плане, и с того мгновения стал спокойнее.

Поутру явился я к завтраку. Каролина стояла перед большим зеркалом, вплетая в свои волосы каприфолий; она вдруг увидела в зеркале мою голову над своей, когда я проходил мимо нея. Должно быть, что я был очень бледен, ибо она содрогнулась и быстро оборотилась ко мне.

"Что с вами?" сказала она мне,

- Ничего, сударыня; я дурно спал.

"А что причиною вашей безсонницы? - примолвила она улыбаясь.

- Письмо, которое я получил вчера вечером, разставшись с вами, и которое призывает меня в Париж.

"Надолго?

- На один день.

"Один день промелькнет скоро".

- Да! день бывает или годом, или часом.

"А как вы считаете вчерашний?"

достигши до этой точки блаженства, бросать в море какой-нибудь драгоценный предмет, чтобы заклясть злые, враждебные божества. Мне кажется, вчера и я сделал бы то же.

"Вы ребенок!" сказала она мне, подавая руку, чтобы идти в столовую. Глаза мои искали Эммануила; но он еще поутру ушел на охоту. О! их меры так хорошо были приняты, чтоб трудно было уловить их даже взглядом.

После завтрака я спросил у Каролины об адресе музыкального купца, у которого она всегда покупала ноты. "Мне нужно, сказал я ей, купить романсов". Она взяла клочок бумаги, написала адрес и подала мне его. Мне только то и нужно было.

Вместо того, чтобы ехать в тильбюри, я велел оседлать себе лошадь: надо было спешить. Каролина стояла на подъезде, чтобы смотреть, поеду, Пока она могла меня видеть, я ехал шагом; потом, достигши первого поворота, погнал лошадь во весь опор и в два часа проскакал десять миль.

Приехавши в Париж, я тотчас отправился к банкиру моей матери, взял у него 60,000 франков и прямо оттуда пошел на квартиру Эммануила. Пришедпий туда, спросил его камердинера, которого тотчас привели ко мне. Я запер дверь и сказал ему:

Том выпучил глаза от удивления.

"Двадцать тысяч франков!" сказал он.

- Да, 20,000 франков.

"Хочу ли я получить их?.. Без всякого сомнения!.."

Том улыбнулся.

"Вы, сударь, не льстите мне!" сказал он.

- Нет, потому что знаю тебя.

"Коли так, так говорите".

"Получает, сударь".

- Куда он их кладет?

"В свой письменный столик".

- Мне нужны все эти письма. Вот тебе 5,000 франков задатку; остальные 15,000 получишь тотчас, как скоро принесешь мне всю переписку.

"А где вы, сударь, будете дожидаться меня?"

- У себя дома.

Через час после сего Том вошел ко мне.

"Вот, сударь!" сказал он мне, подавая связку писем.

- Я сравнил почерки: они были те самые... Когда Том получил от меня 15,000 франков и ушел, я заперся. Недавно я купил ценою золота эти письма, теперь отдал бы кровь свою за то, чтоб они были писаны ко мне.

с генералом препятствовала им видеться. Вдруг я встречаюсь с ней в роще, как я уже вам сказывал, и она, вследствие предварительного условия с любовником, выбирает меня посредником своей любви. На меня была возложена обязанность ввести Эммануила в дом её мужа, и эта внимательность, эта услужливость, эта нежность, которые расточала она передо мною, все это было делано для того, чтоб отвратить подозрения генерала, который, после признания жены своей в получении от меня любовного письма, не должен был и не мог меня страшиться. Видите ли вы, как искусно ведена была интрига, в каких дураках я был!.. Но теперь пришла и моя очередь!..

Я написал к Каролине:

"Сударыня, вчера вечером я был в саду, когда приходил к вам Эммануил, и видел, как он к вам вошел. Сегодня утром в четыре часа я был в корридоре, когда он выходил от вас, и видел, как он вышел. За час перед сим я купил у Тома за 20,000 франков вашу переписку с его господином".

Так как генерал должен был возвратиться в замок не прежде двух или трех дней, то я был уверен, что это письмо не попадется в его руки.

На другой день в одиннадцать часов в комнату мою вошел Эммануил; он был бледен и весь покрыт пылью. Я лежал в то время в постели, на которую бросился еще вчера и на которой ни на минуту не смыкал глаз. Эммануил подошел ко мне.

"Вы, без сомнения, знаете, что привело меня к вам?" сказал он мне.

"У вас находятся мои письма?"

- Да, государь мой.

"Вы отдадите мне их?"

"Что ж вы думаете сделать с ними?"

- Это моя тайна.

"Вы отказываете мне в них?"

- Отказываю.

"Не заставьте меня сказать вам, кто вы таковы".

- Вчера я был шпионом, нынешний день я вор: эти слова сказал я себе еще прежде вас.

"А если я повторю вам их!"

- Это совершенно в вашей воле.

"В таком случае вы сделаете мне удовлетворение?"

"Сей час?"

- Да, сей же час.

"Но это будет дуэль безпощадная, дуэль на смерть; я предупреждаю вас в этом".

- Так позвольте мне сделать мои последния распоряжения; они будут непродолжительны.

- Иосиф! сказал я ему: я иду драться с этим господином, и очень может статься, что он убьет меня.

же ящике, принадлежат тебе. Вот ключ.

Сказав это, я снова запер письменный ящик и ключ от него отдал Иосифу, который поклонился и вышел.

- Теперь я ваш, сказал я, обратившись к Эммануилу.

"Вы поступаете безчестно!" сказал он мне.

- Я это знаю.

Он подошел ко мне.

"Если вы убьете меня, то отдадите ли хоть тогда эти письма Каролине?"

"Чтож ей должно сделать, чтоб получить их? Посмотрим"...

- Надо, чтоб она сама пришла за ними...

"Сюда?"

- Да! сюда.

"Вместе со мною?"

- Одна.

"Никогда".

- Не ручайтесь за нее.

"Она не согласится на это".

Он подумал с минуту и бросился вон из комнаты.

На третий день Иосиф уведомил меня, что какая-то женщина под покрывалом хочет переговорить со мною тайно. Я велел ему ввести ее; это была Каролина. По моему приглашению, она села, а я стал перед нею.

"Вы видите, сударь! сказала она мне: я пришла".

- Было бы очень неблагоразумно с вашей стороны, сударыня, поступить иначе.

"Я пришла, надеясь на вашу снисходительность".

- И вы очень ошиблись, сударыня.

"Так вы не хотите отдать мне этих несчастных писем?"

- Извольте, сударыня, только на условии.

"На каком?"

При сих словах она бросилась к занавескам моего окна, как отчаянная, погрузив в них голову, ибо поняла по звуку моего голоса, что я был неумолим.

- Послушайте, сударыня, продолжал я, мы оба играли в странную игру: вы слишком искусно, я слишком горячо: партия выиграна мною; вам остается проигрыш".

Она опрокинулась вся назад и рыдала.

- Сударыня! ваше отчаяние и ваши слезы не смягчат меня; вы взяли на себя труд изсушить до дна мое сердце, и прекрасно успели в этом.

"Но, сказала она, если я обяжусь клятвою пред алтарем Божиим не видеться больше с Эммануилом!"

- А разве вы не обязывались клятвою пред алтарем Божиим хранить верность к генералу?

"Как! ничего, ничего иного за эти письма!.. ни золота, ни крови!.. скажите!"...

- Ничего!..

Она отдернула занавеску, которою была закутана её голова, и посмотрела на меня. Это бледное лицо, с сверкающими от гнева глазами и растрепанными волосами, было превосходно, когда отделилось от красного фона драпировки.

"О! сказала она, стиснув зубы. О, сударь! ваши поступки слишком жестоки".

- А как вы назовете ваши, сударыня?.. Целый год старался я погасить мою любовь и успел в том. Я возвратился во Францию с чувством глубокого к вам уважения. Мои страдания прошли, и я забыл о них; я желал только одного, чтобы занять мое сердце другим предметом, и вот я встречаюсь с вами: тут уже не я, а вы идете ко мне; вы своею рукою расшевеливаете холодный пепел в моем сердце, и своим дыханием ищете искр этого погасшого огня. Потом, когда он снова вспыхнул, когда вы увидели его и в моем голосе, и в моих глазах, и в моих жилах, и во всем существе моем... для чего понадобился я вам? к чему должен был служить вам? Подвести к вам человека, которого вы любите... прикрыть плащем моим ваши преступные связи!.. И, слепец, я это сделал! Но, быв ослеплены, подобно мне, вы не подумали, что мне стоило только приподнять плащ, чтоб целый мир увидел ваше посрамление... Теперь, сударыня, от вас зависит, сделаю ли я это...

"Но, милостивый государь, я не люблю вас!"

- Да я и не прошу любви вашей...

"Это значит делать насилие... подумайте об этом"...

"О, вы не так жестоки, как притворяетесь; вы сжалитесь над женщиною, которая умоляет вас у ваших ног!"

Она бросилась к моим ногам.

- А имели ли вы жалость ко мне, когда я был у ваших?

"Но я женщина, а вы мужчина"...

"Именем Бога умоляю вас, сударь, отдайте мне эти письма!"...

- Я уже не верю в Бога!..

"Именем той любви, которую вы питали ко мне"...

- Она угасла!

"Именем того, что для вас милее всего на свете"...

- Я уж ничего не люблю.

"Если так, то делайте, что хотите, с этими письмами... сказала она вставши, но не будет того, чего вы требуете".

Она бросилась вон из комнаты.

- Вам остается до завтра десять часов, сударыня, - кричал я ей из дверей; - пять минут больше, и уж будет поздно!

"Вот я!" сказала она.

- Очень хорошо!

"Делайте со мной, что вам угодно, сударь"...

Через четверть часа я подошел к письменному столику и, вынув из ящика первое попавшееся мне письмо, подал ей.

"Как! сказала она мне, побледневши: только одно!"...

Другия вам будут вручены точно таким же образом, сударыня; когда вы хотите иметь их, то можете приходить за ними...

"И она пришла?" вскричал я, прерывая монаха.

- Два дня сряду...

"А на третий?"