Последние римляне.
Часть I.
Глава III

III

У подножия Палатинского холма, около дворца Калигулы, поблизости от главного рынка, находился атриум Весты, окруженный со всех сторон садом и высокой стеной. Это был обыкновенный римский дом, состоящий из залы, крытого двора, столовой и спален. Возле него возвышался небольшой круглый храм с позолоченным куполом вместо крыши.

Когда спускался вечерний мрак, то в этой стороне воцарялась такая тишина, как будто жилище весталок находилось не в середине города, а где-нибудь за Тибром. Телеги издалека объезжали этот дом, рабочие, возвращавшиеся из мастерских, разговаривали вполголоса, даже пьяные и те подавляли взрывы своего смеха.

Традиция многих веков охраняла атриум Весты от грубого шума улицы. Закон карал всякое нарушение спокойствия тяжким тюремным заключением, а мужчина, который осмелился бы вторгнуться после захода солнца в обитель благочестивых дев, подвергался смерти. Почет длинного ряда поколений опоясал дом весталок стеной традиции, более сильной, чем укрепления с множествам башен.

И это все потому, что весталки стерегли драгоценнейшее достояние языческого Рима. В их маленьком храме горел вечный огонь, олицетворение бога "волчьего племени". Для целого народа он был тем же, чем домашний очаг для семьи. Все священные огни Италии и покоренных ею стран слились под золоченым куполом Весты в одно общее пламя - символ общественных и семейных добродетелей римского народа.

И, как в частном доме отец, глава рода, произносил молитвы перед алтарем, а цветами украшали его незамужние дочери, так во главе культа Весты стоял верховный жрец, глава религии, а прислуживали ему девы.

Только чистые руки, сердце и совесть могли приблизиться к священному огню, если бог, воплощением которого он был, хотел благосклонно принять приносимые жертвы.

За отречение же от молодости, за жизнь без супружеских утех римский народ щедро вознаграждал жриц Весты. Он поставил их на первой ступени общественной лестницы, рядом с сенаторами, окружил покровительством закона и всеобщего уважения, дал привилегии, которым завидовали самые знатные женщины. Им, как сановникам государства, предшествовали ликторы, а войско преклоняло перед ними мечи. В театрах, амфитеатрах и цирках им предназначались лучшие места, на улицах им уступали дорогу даже консулы. Они одни из всех римлянок, не исключая даже императриц, могли смотреть на борьбу атлетов и распоряжаться своим имуществом до истечения совершеннолетия, освобожденные с минуты перехода за порог атриума от власти отца и старших братьев.

Хотя они жили вместе, подчиненные одному общему уставу, закон не стеснял свободы их действий. Они могли навещать родных и друзей, присутствовать на пирах, принимать у себя гостей разного пола. Только с наступлением вечера атриум закрывался для мужчин. Даже рабы и ликторы оставляли на ночь дом дев, посвященных служению народному огню.

Принадлежа обыкновенно к знатным родам, весталки обладали обширными связями и значительным имуществом. В их тихом уголке постоянно собирался самый цвет общества столицы, а в бурные времена в их двери стучались печаль и тревога всего государства. Они молили бога, покровителя народа, о победе находящихся в опасности легионов, просили о хлебе для голодающих и о вразумлении тиранов, сидящих на троне. Они были жрицами-гражданками, не скупившимися ни на пожертвования, ни на молитвы, когда государство взывало к патриотизму.

Когда греческая философия подорвала религиозные чувства Рима и погасила священные огни на домашний алтарях, и обаяние дев Весты также побледнело. Доходило до того, что иногда требовалось дополнять необходимое число жриц девицами из народа, так как дочери сенаторов и всадников не хотели жертвовать утехами любви для служения, в пользу которого они сами перестали верить.

Растущее в силе и значении христианство возвратило почет древним богам, а вместе с ними и весталкам.

Сторонники старого порядка, заметив, что "восточное суеверие" охватывает все более и более широкие круги и, терпеливое и стойкое, мало-помалу приобретает господство над человеческими душами, уцепились с отчаянием утопающих за давние предания Рима.

Четвертое столетие Христианской, эры было свидетелем необычайного явления. В то время, когда на троне цезарей сидели поклонники Христа, когда значительное число языческих храмов подверглось разрушению или перешло в ведение христианских епископов, когда императором казалось, что достаточно одного эдикта, чтобы одолеть "староримского вампира", вдруг по всей Империи возгорелись погасшие огни домашних алтарей, и все старые традиции ожили с первобытной силой.

Кто был римлянином по крови или кто признавал себя принадлежащим к этой народности, верный и неверный потомок "волчьего племени", пришелец из какой-либо провинции государства, италиец, галл, испанец, германец - все они, сросшиеся несколькими поколениями со столицей "властелинов мира", бросали ученые книги, забывали о насмешках философов и спешили под защиту крыльев старых богов, ища у них помощи против могучей волны новых идей и людей.

Еще раз, перед самым концом, поднялся высоко пламень греко-римской веры, еще раз устрашил христиан, прежде чем угас навсегда.

И снова, как раньше, перед эрой императоров, в убогом, "деревянном", но честном, геройском Риме, знатные люди отдавали своих дочерей на служение Весте, и в калитку укромного уголка благочестивых дев стучалась печаль разбитых остатков великого народа.

На следующий день после уличных беспорядков, с самого раннего утра, по направлению к Палатину, из Всех частей города потянулась толпа ремесленников и, окружив атриум дев, кричала до тех пор, пока Фауста Авзония не показалась на балконе дома. Народ, успокоенный видом жрицы, приветствовал ее криками радости и возвращался к обычным занятиям. Это повторялось до вечера десятки раз, весь языческий Рим хотел своими собственными глазами убедиться, что хранительница его священного огня жива.

И высшие классы населения приняли участие в этой народной демонстрации. В продолжение двух дней останавливались перед атриумом носилки, переносные кресла, колесницы и рыдваны. В четвертом веке в Риме экипажи появлялись уже и днем. Сенаторы и всадники, мужчины и женщины толпились у Фаусты Авзонии, чтобы отдать долг своего почтения к занимаемому ею положению.

На третий день, в послеобеденную пору, движение перед домом весталок прекратилось. Фауста Авзония, утомленная заботливостью правоверных римлян, отдыхала на дворе, лежа на подушках, на софе из цитрового дерева. На ней было обыкновенное белое платье жрицы без плаща и покрывала.

Как в частных домах, так и у весталок двор был четырехугольный, продолговатый, окруженный со всех сторон двумя рядами коринфских колонн. На самой середине мозаичного пола был бассейн, где плескалась рыба, а по обеим его сторонам, из пастей бронзовых волков, били две струи воды, с тихим журчанием падавшие в раковины из черного мрамора.

что он переступил порог обители непорочности и молитвы.

Фаусту Авзонию только что оставил рой расфранченных патрицианок, которые мучили ее целых полчаса дешевыми любезностями. Возле нее остались только трое: сенатор Кай Юлий Страбон с сестрой, четырнадцатилетней Порцией Юлией, и молодой патриций Констанций Галерий Апулей. Гости из уважения к жрице не разлеглись на софах, а сидели в креслах.

-- Ты не кончил, - сказала Фауста Авзония, обратившись к сенатору. - Ты говоришь, что мой дядя, Никомах Флавиан, получил из Виенны цезарское письмо...

-- Император решительно требует исполнения эдикта Феодосия, - отвечал Кай Юлий.

-- Это значит, что наши боги должны уступить место суеверию галилеян...

-- Разве это возможно?

-- Победа галилейской веры, если мы не удержим ее развития, делается с каждым годом все более правдоподобной. Известно ли тебе, благочестивая госпожа, что уже Грациан не только лишил наши храмы правительственной помощи, но даже забрал их собственное имущество? Наши жрецы живут теперь на счет общественной благотворительности, как некогда жили пресвитеры галилеян. Круг правоверных с каждым днем становится все более узким, более слабые и бедные мало-помалу переходят к врагам Рима, прельщенные положением и обещаниями, на которые власть не скупится для отступников.

Фауста Авзония слушала внимательно, хмуря брови.

Когда сенатор закончил, она посмотрела на него пытливым, взглядом и спросила резким голосом:

-- А чем же отвечаете на это вы, римляне?

Кай Юлий пожал плечами.

-- Мы ждем терпеливо, - отвечал он.

-- Вы будете ждать терпеливо, - сказала весталка, - до тех пор, пока маши боги станут посмешищем чужеземцев. Вы будете ждать до тех пор, пока легионы Феодосия не вторгнутся в Рим, чтобы мечом попрать его волю. Нашим храмам грозит уничтожение, а вы ждете... Нет уже мужественных людей в городе Фабиев, Корнелиев, Клавдиев, Юлиев и Квинтилиев.

-- За нас думают Флавиан и Симмах, - отвечал сенатор.

-- Мы сделаем то, что они прикажут.

-- Да, нет мужей в Риме, - вмешался теперь молодой патриций, который до сих пор не принимал участия в разговоре. - Вместо того чтобы приняться за дело, мы все толкуем, вместо того чтобы показать Феодосию нашу силу, мы колеблемся, нерешительные, трусливые. Мы все-таки еще сильны, гораздо сильнее, чем это нам кажется. Нам принадлежат Рим, целая Италия, Галлия и большая часть Испании. Что было делом рук целого тысячелетия, не уничтожит злоба одного или двух поколений. Пусть только вернется в наши сердца отвага наших предков, и мы повергнем снова весь свет к подножию Капитолия. Какой же другой народ может сравниться с нами, детьми славного Рима?

Говоря это, патриций с живостью жестикулировал. Он поднимался с кресла и вновь садился, то наклонял голову вперед, то закидывал ее назад и махал руками.

Его подвижность развеселила сестру сенатора.

Порция Юлия, брюнетка среднего роста, свежая и румяная, с большими голубыми глазами, в которых проглядывало выражение еще детской беззаботности, с большим интересом смотрела на подвижного патриция. Было видно, что она с трудом удерживается от смеха, смущенная присутствием весталки. Но когда патриций, сказав последние слова взволнованным голосом, ударил себя ладонью по колену, она не могла дольше сдерживаться и расхохоталась.

-- Порция! - остановил ее брат. - Ты никогда не перестанешь быть ребенком.

-- Констанций Галерий такой забавный, - прошептала пристыженная девочка.

-- Прошу извинения у твоего святейшества за шалости этого ребенка, - сказал сенатор весталке.

Суровые черты Фаусты Авзонии прояснились мягкой улыбкой.

-- Искренняя веселость не пятнает никогда молодости, - сказала она.

-- Мать оставила ее сиротой слишком рано, мои же братские попечения были, по-видимому, слишком слабы, если они не могли укротить ее живого характера, - объяснил сенатор. - Не мог же я наказывать маленькую девочку.

-- Я такова и есть, какой ты воспитал меня, - отозвалась Порция, обдав брата огненным взглядом.

-- Порция!.. - укоризненно проговорил сенатор, но в его голосе не было суровости упрека.

И Констанций Галерий не обиделся на девочку, И он ответил на ее веселый смех дружеской улыбкой.

-- Это глупенькое дитя, как Кай Юлий называет свою сестру, - сказал он Фаусте Авзонии, - умеет, когда нужно, думать очень рассудительно.

Порция искоса взглянула на патриция.

-- Очень любопытно, - вмешалась она, - где Констанций Галерий имел возможность убедиться в моих особенных добродетелях?

-- Я уже пять лет смотрю на тебя.

-- Известно, что ты близорук.

-- Но мне помогает сердце!

Во второй раз раздался серебристый смех девочки.

-- У Констанция Галерия есть сердце! - проговорила она.

-- А ты как думала? - спросил патриций.

-- Я вижу у тебя только одни кости.

-- Порция! - снова заметил сенатор. - Ты много себе позволяешь!

Порция пожала плечами, как будто хотела сказать: мне все равно.

Галерий и на этот раз не обиделся. Он посмотрел на свои большие руки и добродушно усмехнулся.

-- Они могли бы колоть дрова, - заметила Порция.

-- Это делали мои предки, колонисты в Реции, - отвечал патриций, - а меня ждет иная работа.

Он принадлежал к новой римской аристократии, которая заняла место прежних исторических фамилий, уничтоженных почти без следа войнами, проскрипциями [особые списки, на основании которых лица, попавшие в них, объявлялись вне закона] и подозрительностью императоров. Его прапрадед, потомок маркоманов, допущенных в государство Марком Аврелием, выслужил себе в легионах право гражданства; его прадед получил на полях битвы перстень всадника; его дед, наместник одной из африканских провинций, составил значительное состояние, а отец купил для себя и своих потомков патрициат, доступный со времени Диоклетиана для всех богатых людей. Сам Галерий родился уже членом сенаторского сословия и считался римлянином по плоти и крови, хотя по типу был самым обыкновенным варваром. Высокий, широкий в плечах, нескладный, тяжелый на подъем, он в сравнении с Каем Юлием походил на неотесанный пень. У брата Порции было все деликатно и мелко, начиная с головы, как будто выточенной, и кончая маленькой рукой и ногой, у Галерия же все грубо, первобытно, недоконченно. Главной чертой Кая Юлия была утонченность, на большом же лице Констанция Галерия преобладало прямодушие.

-- Да, - повторил он, - меня ждет иная работа. Моя жизнь и кровь принадлежат Риму за сенаторский пурпур, и кровью же мой отец щедро заплатил за всаднический перстень.

-- Кровь всего действеннее гасит людские страсти и быстрее всего разрешает самые запутанные споры. Мы сделаем все, что потребует от нас слава Рима.

-- Я слышу слова мужа, - отозвалась на это Фауста Авзония. - Когда наступит решительная минута, то располагайте моими средствами.

Белая шелковая, окаймленная золотой бахромой занавеска заколыхалась, и в глубине двора раздался голос глашатая:

-- Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит о свидании.

Христианин в атриуме Весты был таким невиданным явлением, что гости Фаусты Авзонии изумленно переглянулись друг с другом. Что было нужно этому галилеянину в приюте староримских традиций?.. В городе уже знали о его неприязненно-враждебном отношении к народным богам. Все знали, что в Виенне, при дворе Валентиниана, он принадлежал к ревностнейшим сторонникам новой веры.

Один лишь Кай Юлий незаметно улыбнулся.

-- Винфрид Фабриций был ко мне очень внимателен во время уличных беспорядков, - сказала Фауста Авзония и, обратившись к глашатаю, добавила:

-- Пусть войдет.

Воеводу встретило холодное молчание и недоброжелательные взгляды. Он, по-видимому, почувствовал это и приближался к весталке медленным, колеблющимся шагом. Правда, он гордо нес голову, владея собой, но его лицо побледнело от внутреннего волнения.

На нем не было теперь военного убора. Он не надел панциря и не опоясался мечом, а тяжелые сапоги заменил легкими сандалиями из тонкой красной кожи, расшитой серебряными нитями. На золотых лентах, которыми привязывались к ногам сандалии, блестели рубины. Из-под тоги, окаймленной узкой пурпурной каймой, означавшей принадлежность к всадническому сословию, выглядывала шелковая туника жемчужного цвета, застегнутая под шеей сапфиром необычайной величины.

Воевода, хотя и высокого роста и атлетического сложения, не производил впечатления неуклюжести. Его поступь была эластична, движения свободны.

Он подошел к софе, на которой полулежала Фауста Авзония, и сказал:

-- Мне сказали, что римский обычай дозволяет приносить дань уважения девам Весты. Пользуясь этим обычаем, я осмелился вторгнуться в тихое пристанище молитвы, обеспокоенный боязнью за здоровье твоего святейшества.

Голое его дрожал, взор избегал встретиться с глазами весталки, как будто он чувствовал за собой скрытую вину.

-- Знаменитый Винфрид Фабриций, - прибавила она, представляя его остальным.

Язычники ответили холодным поклоном.

-- С Каем Юлием нас некогда соединяла тесная дружба, - сказал воевода.

-- Ты ничего мне об этом не говорил, претор, - заметила весталка.

-- Действительно, мы провели несколько недель вместе в Виенне, - равнодушно ответил сенатор.

О чем вести разговор с христианином? Сторонников старого порядка, замкнутых в традициях прошлого, ничто не соединяло с представителем нового времени. Их разделяло решительно все: вера, понятия, цели жизни. Но, однако, надо было быть любезной с гостем.

-- Италия будет благодарна божественному императору, - начала Фауста Авзония через некоторое время, - за то, что он прислал ее легионам молодого вождя.

-- Мое положение на новом месте будет нелегко, - ответил воевода. - Мой предшественник был чересчур снисходителен к италийским солдатам, а те вообще не отличались соблюдением своих обязанностей.

-- Некогда легионы Италии были школой мужества и военного, порядка для войск целого государства.

-- Так было прежде, теперь же...

Воевода остановился в смущении. Он хотел сказать, что солдат обленился вместе с целым народом, но такая правда была бы оскорблением для римлян.

И вновь наступило неприятное молчание. Фауста Авзония искала в памяти какой-нибудь посторонний предмет для разговора, который дал бы возможность наладить разговор. Может быть, воеводу занимает театр, амфитеатр или цирк? Но христиане гнушались языческими играми... Может быть, спросить, не знает ли он последнего сочинения Симмаха? Но христиане презирали римскую литературу, называя ее делом сатаны... Он не разделял ненависти правоверных римлян к последним распоряжениям императора, не понимал их печалей, с отвращением относился к их увеселениям.

Винфрид чувствовал, что он тут лишний, что должен оставить то общество, которое стеснял своим присутствием. Но, однако, не трогался с кресла, как будто его что-то приковало к нему.

Он все чаще и пристальнее смотрел на весталку, восхищаясь ее красотой.

Кай Юлий со стороны наблюдал за этим немым увлечением и, по-видимому, забавлялся им, потому что ироническая улыбка бродила по его губам, играла в их углах, поднималась выше, к глазам, и зажигала в них мимолетные огоньки. Он один додумался до причины, которая в ревностном христианине победила отвращение к языческой жрице.

Фауста Авзония, смущенная затруднительным положением, не обратила внимания на поведение воеводы. Надо было непременно к чему-нибудь придраться, чтобы изгнать из среды присутствующих холод, который становился уже невыносимым.

-- Твои молодые лета видали, должно быть, не одну битву, - начала она, предупредительно улыбаясь гостю. - Император не доверил бы тебе столь важного поста, если бы ты его не заслужил отвагой и знанием военного искусства.

- Я сын солдата и вырос в лагере, - отвечал Винфрид. - Гроза битвы перестала мне быть страшной, я привык к ней, как иные привыкают к игрищам.

-- Однако есть разница между битвой и игрищами, - заметила Фауста Авзония для того, чтобы сказать что-нибудь.

-- Несомненно, но солдат не отдает себе отчета в этой разнице. На поле битвы ни у кого нет времени для размышления о жестокости войны. Вождь защищает легионы, вверенные его заботам, сотник - свой отряд, рядовой - свою жизнь, всех же вместе обуревает, наполняет, уносит шум битвы, действующий сильнее самого крепкого вина. Настоящий солдат до такой степени теряет чувствительность, что не ощущает ни голода, ни усталости, ни ран. Одна только смерть гасит пламя отваги.

Весталка посмотрела на него с большей приязнью и вниманием. Дочь "волчьего племени", в жилах которой текла кровь долгого ряда поколений воинов, почувствовала мужество солдата.

Только теперь заметила она на лбу воеводы шрам, отчасти прикрытый волосами, которые были разделены посредине головы и падали кудрями на плечи.

-- Я вижу, что твоей головы коснулись крылья смерти, - сказала она.

Воевода небрежно улыбнулся.

-- Во время последней войны с франками она так часто касалась меня, что мы с ней вступили в перемирие.

-- И она сдержала свое слово? - спросила Фауста Авзония.

-- До сих пор меня не обманула эта лучшая подруга солдата, - отвечал воевода. - Сколько раз ни звали меня трубы в бой, я всегда приносил ей сердечную просьбу. "Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее, - умолял я, - только избавь меня от позора, от плена". В последней стычке, в которой я принимал участие, мне уже показалось, что моя верная подруга изменила мне. Но нет. В решительную минуту она вспомнила мою просьбу.

Фауста Авзония внимательно слушала, глядя блестящими глазами на молодого вождя. По-видимому, ее занимал его рассказ.

-- Я догадываюсь, что тот шрам, который украшает твое лицо, о многом тебе напоминает, - сказала она.

Воевода улыбнулся. Какое-то отрадное воспоминание прояснило его мужественные черты.

-- Франки напали на меня в лесу внезапно, а их силы были настолько больше наших, - продолжал он, - что я сразу понял, что нам остается только защищаться. Мои солдаты сомкнулись без команды, как стадо окруженных оленей, готовые биться мечом, щитом, кулаками, зубами. Мы были уверены, что никто из нас не выйдет целым из этой западни. И никто этого не желал: спасение жизни равнялось бы плену. Всякое сопротивление было напрасно, варвары напали на нас в таком числе и с такой горячностью, что вскоре разбили нас совершенно. Тут же, рядом со мной, стоял знаменосец. Я вижу, что он шатается, падает... Я хватаю знамя, срываю цезарские знаки и прячу себе под тунику на груди... Вырвете его у меня, но только вместе с моим сердцем! Меня окружает неприятель, меня окружает железное кольцо... Опершись о дерево, я отбиваюсь из последних сил. Нет, не отбиться мне, не выдержать этого страшного натиска!.. Я чувствую, что меня хотят взять живьем... Я повертываю меч, чтобы вонзить его себе в горло... В это время на мою голову падает какая-то страшная тяжесть и что-то жгучее заливает мне лицо, глаза, шею... Я шатаюсь, падаю, голова моя тонет в море красных искр, искры расплываются в серой мгле, и меня охватила тьма ночи...

Воевода замолчал. По мере того как он описывал битву, его голос крепчал, щеки покрылись румянцем, глаза разгорелись. Его увлеченность сообщилась и слушателям. Фауста Авзония, опершись на локоть, не спускала с него внимательного взора, вслушиваясь всей душой в короткие, прерывистые слова солдата. Кай Юлий больше уже не улыбался так иронически, даже Констанций Галерий, который упорно смотрел все время в пространство, не поворачивая головы в сторону христианина, теперь внимательно следил за нитью рассказа.

-- И что же дальше, что же дальше? - спросила Порция с любопытством ребенка.

-- Смерть не изменила мне, - докончил Винфрид Фабриций уже обычным голосом. - Верная моя подруга обманула франков. Варвары, убежденные, что их меч навсегда сделал меня безвредным, оставили меня на растерзание диких зверей. Несколько из моих людей, оставшихся в живых, нашли меня и отнесли в лагерь.

-- А знамя? - спросила Фауста Авзония.

-- Пропитанные кровью лоскутья с портретами императоров и инициалами истинного Бога я сложил в сокровищницу легиона.

Последние слова воеводы погасили в глазах язычников огонь интереса. Они напомнили им, что римское войско со времени Константина сражалось под знаменами Иисуса Христа.

Фауста Авзония медленно склонилась на подушку софы; Кай Юлий сделал нетерпеливое движение; Констанций Галерий пробормотал под нос проклятие. Даже Порция Юлия, и та отвернулась от христианина.

Винфрид не сразу понял причину быстрой перемены а когда догадался, то взглянул на весталку долгим, сердечным взглядом, как будто просил прощения за причиненную неприятность.

Но лицо жрицы было опять бледно и холодно и вовсе не поощряло к дальнейшему дружескому обмену мыслями.

непримиримости. Он понял, что может приблизиться к ней только по развалинам язычества.

Он провел рукой по лбу и, поднявшись, сказал:

-- Если твое святейшество дозволит, то я постучусь в скором времени во второй раз в ворота атриума.

-- Ворота нашего атриума всегда открыты для всех расположенных к нему, - уклончиво отвечала Фауста Авзония.

Воевода поклонился и быстрыми шагами перешел двор.

Его проводило такое же холодное молчание, какое и встретило.

Когда он скрылся за занавеской, Кай Юлий сказал:

-- Как жаль, что Фабриций так страстно предался восточному суеверию. Это воин с большой будущностью и притом человек хороший. При дворе Валентиниана он принадлежал к числу тех немногих сановников, к которым, золото не имело доступа. Он и Арбогаст не запятнали себя мздоимством.

-- А я предпочел бы, чтобы он брал деньги, как его предшественник, - проворчал Констанций Галерий. - Добродетельный воевода для нас сущая беда. Но бог солнца спускался уже к морю...

И он поднялся так тяжело, что кресло под ним затрещало, что вызвало снова взрыв веселья Порции Юлии.

-- Земля под тобой расступается, - засмеялась девочка.

-- Все гнется подо мною и трещит, только тебя одну я не могу согнуть, - проговорил Патриций с добродушной улыбкой на толстых губах, - но и тебе придет черед.

-- Любопытно знать, когда же это будет?

-- Когда я перенесу тебя через порог моего дома.

-- Да сохранят меня боги от того, чтобы я должна была возжечь с тобой факел Гименея.

-- А если б галилеяне размозжили мне кости?

Порция Юлия вдруг сделалась серьезной.

-- Зачем ты меня дразнишь, Констанций? - прошептала она.

Последние гости, с закатом солнца, давно покинули атриум Весты, а Фауста Авзония все еще покоилась на софе. Сомкнув глаза, она лежала неподвижно, как будто чародей заколдовал ее и обратил в настоящую статую.

перемене. Фауста Авзония забыла в ту минуту о пропасти, которая отделяла ее от христианина. Ее римская душа с радостной улыбкой приветствовала храброго воина, который заключил условие с самой смертью.

Вдруг занавеска зашелестела, и на двор вбежал кто-то быстрым шагом.

Фауста Авзония широко раскрыла глаза и долго смотрела на прислужницу бессознательным взглядом человека, еще не пришедшего в себя после внезапного пробуждения, потом глубоко вздохнула и, поднимаясь с софы, сказала:

-- Подай мне покрывало.

-- Простите меня... и не бойтесь... Фауста Авзония не нарушит своего обета...