Статья из воспоминаний Фелиции

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Статья из воспоминаний Фелиции (старая орфография)

Статья из воспоминаний Фелиции.

Молодые люди не умеют употреблять в пользу ни ума своего, ни денег: то и другое они расточают безразсудно, желая только забавляться, блистать, нравиться. Розница между человеком с истинным достоинством и между человеком остроумным, есть та, что первой дары Природы старается: употребить в свою пользу, другой совсем о том не думает. Вообще мы имеем чрезвычайное отвращение от прилежания; нет сомнения, что совсем не забавно заниматься такими вещами у которые требуют большого внимания от того, кто хочет иметь о них достаточное понятие. Утомление душевное гораздо несноснее утомления телесного. Леность ума, заставляющая нас обманываться в наших склонностях, делает то, что она часто избирает для себя должности и занятия, не соответствующия нашим дарованиям. Сколько видим посредственных стихотворцев и сочинителей рассказов, которые, может статься, были бы славными Учеными, если бы попали на упражнения по своим склонностям!... Старинное воспитание, при котором требовалось от детей известного напряжения ума, имело перед нынешним то преимущество, что тогда заблаговременно приучали заниматься отвлеченными предметами. Не могу утверждать решительно, в самом ли деле необходимо нужно знать языки Греческой и Латинской, чтобы уметь хорошо писать на своем природном; но знаю на верное, что нет ничего полезнее, как с младенчества снискать навык к прилежному упражнению. Стараясь избавить детей от трудов, делаем их ленивыми, a часто легкомысленными - и навсегда; вместо того, чтобы мучить детей, погружая их в холодные ванны, гораздо было бы лучше обуздывать пылкость их характера, и ум приучать к занятиям. Я знала одного отца, которой говорил осмилетнему своему сыну: режь себе руку -- и дитя повиновалось; этот самой отец не хотел маленького страдальца учить грамоте, боясь изнурить его, и ожидал, пока сыну будет двенадцать лет, чтобы посадишь его за азбуку.

Если не принуждать детей к полезному чтению, чем они будут заниматься? легкими стишками, романами, соблазнительными повестями. После такого воспитания спросите их, к чему имеют склонность? и получите в ответ: "к Лиmmepamypе!" Но к какой Литтературе? к той ли, которая возвышает душу, украшает разум? Совсем нет; к той, которая делает стыд Авторству. Положим, что молодой человек читает лучшие стишки, лучшие романы, лучшия повести; однакож все желать должно, чтобы он снискал еще другия познания, a особливо счастливой навык защищаться вещами скучными.

Настоящее мое положение подало мне повод к сим разсуждениям. Я имею тяжбу, весьма важную для меня; соперник мой защищает дело неправое и гнусное - вот все, что я знаю; но подробности тяжбы, способы защищения и проч. и проч. мне совсем не известны. Уже целой год проходит, как я терплю муку, слушая разговоры о судебных предметах, которые кажутся мне несносными, по причине моего невежества. В молодых летах я выучилась играть на восьми инструментах: теперь очень хотела бы, чтобы время, употребленное для искуства играть на семиструнной виоли, на волынке, на цимбалах и на мандолине, определено было для науки Судоведения. Не спорю, музыка есть вещь очень приятная; но опасаюсь, чтобы противник мой не сказал мне с колкою насмешкою того, что Лафонтенев муравей отвечал кузнечику:

когда заставляют меня писать чужия слова, a особливо, когда принуждена бываю посещать питомцев Фемиды. Мне казалось, что мой стряпчей должен бы с покорностию благодарить меня за снизхождение, которое оказываю ему, соглашаясь поступать по его советам; и что ж? со всем напротив! Сии люди, по моему мнению, до крайности неблагодарны. Ничего нет для меня несноснее свиданий с Судьями и Секретарями. Недостаток в знании судебного порядка я стараюсь заменить точностию, и обыкновенно являюсь прежде всех у Г. Ф., человека умного и просвещенного, которой взялся иметь попечение о моем деле. Я застаю его на едине; ожидая, пока приедут другие, мы, совсем не думая о тяжбе, проводим время в приятных разговорах. Тогда, забыв о своей пользе, я внутренно желаю, чтобы никто не помешал нам, и весьма досадую, когда начнут являться приказные для того, чтобы заниматься собственным моим делом; люди сии мне кажутся несносными, и я рада бы бранить Г. Ф...., для чего он впускает их. Признаюсь, что роль моя бывает не очень забавна при сих свиданиях. Начиная разсуждать о моем деле, я испытываю внезапное превращение и чувствую себя совершенно тупою; не могу ни доказывать, ни противоречить; тщетно стараюсь выговорить опровержение, и если осмелюсь сделать какой нибудь вопрос, то это для того, чтобы показать, что я не хорошо вслушалась, или не поняла, о чем идет дело. Вообще я прибегаю к благоразумному средству - к молчанию; между тем обо мне совсем забывают, a я равным образом забываю о них, и думаю совсем о постороннем. По окончании всего, то есть, спустя часа три, меня будят, и я еду домой, будучи крайне довольна, что умею так хорошо отправлять дела свои. Я утешала себя в невежестве, воображая, что все известные мне женщины, имеющия сведение в делах судебных, походят на теятральных челобитчиц, и что все оне крикливы, упрямы, смешны и надуты. Но скоро я лишилась сей утешительной уверенности: на другой день, приехавши: к Г. Ф..., я застала y него людей мне незнакомых, разговаривающих о деле, которое также мне было неизвестно. Видя, что присутствие мое не мешало мне, я села подле камина, с намерением дослушать их материю. На другой стороне подле камина сидела женщина, имевшая наружность благородную и привлекательную я также в молчании слушала разговаривающих. Я сердечно пожалела, что она имеет тяжбу, судя по её виду, ни мало не похожему на челобитчину, и думала, что она столькоже, как и я, разумеет дела судебные, следственно ни чего не понимает из разговора. Спустя четверть часа, она начала говорить; я позавидовала её кроткому тому и приятному голосу; она отвечала на все вопросы ясно, умно и основательно; я увидела свою ошибку, и слушала ее с крайним удивлением; мои дарования свдениями. Для меня было непонятно, каким образом женщина столь любезная, с такою приятною наружностию, с такими обширными знаниями, с таким даром изъясняться красноречиво, могла говорить о тяжбах? Я готова была отдать ей почтение, должное уму её и достоинству, и сказать: "Вижу, что вы одарены всеми способностями украшать собою общество; ваши телодвижения, голос, тон, уверяют меня в сей истине; не смотря на то, вы отличаетесь основательностию и знаниями, сравниться; но радуюсь, имея честь быть с вами одного пола."

Мне известно имя сей редкой и любезной женщины. Я видела ее только один раз, но никогда не забуду сего свидания.