Фальшивомонетчики.
Часть первая. Париж.
Глава III

III

Оливье лег в постель и стал дожидаться поцелуя матери, которая каждый вечер спускалась в комнату двух младших сыновей обнять их перед сном. Он мог бы снова одеться, чтобы встретить Бернара, но все еще сомневался в его приходе и боялся разбудить младшего брата. Обыкновенно Жорж засыпает быстро и просыпается поздно; может, он не заметит ничего странного.

Услышав робкий стук в дверь, Оливье соскочил с постели, поспешно сунул ноги в ночные туфли и побежал открывать. Не было никакой надобности зажигать свет; лунный свет вполне освещал комнату. Оливье сжал Бернара в объятиях:

- Как я ждал тебя! Я все не верил, что придешь. Твои родители знают, что ты сегодня не ночуешь у себя?

Бернар смотрел прямо перед собой в темноту. Он пожал плечами:

- Ты считаешь, что я должен был спросить у них позволения, да?

Тон его был таким холодно ироническим, что Оливье тотчас почувствовал нелепость своего вопроса. Он не понял еще, что Бернар ушел "взаправду"; Оливье думает, что его друг просто не хочет ночевать дома, и не уясняет себе хорошенько мотива этой выходки. Он спрашивает, когда Бернар рассчитывает возвратиться. "Никогда!" Свет вспыхивает в сознании Оливье. Он очень озабочен показать себя на высоте положения и не дать захватить себя врасплох; все же у него вырывается восклицание: "То, что ты делаешь, грандиозно!"

Бернару нравится изумление друга; он особенно чувствителен к нотке восхищения, что проскользнула в этом восклицании; он снова пожимает плечами. Оливье взял его за руку; он очень серьезен; спрашивает с мучительным беспокойством:

- Но... почему ты ушел?

- Ах, старина, это дела семейные. Не могу тебе сказать. - И, чтобы не казаться слишком серьезным, он в шутку сбивает с ноги Оливье туфлю, они сидят теперь рядом на кровати.

- Где же ты будешь жить?

- Не знаю.

- И на что?

- Там видно будет.

- Есть у тебя деньги?

- Завтра на обед хватит.

- А потом?

Оливье в совершенном восторге от своего друга. Он знает его решительный характер, однако он все еще сомневается: когда у Бернара выйдут деньги и нужда схватит его за горло, не сделает ли он попытки вернуться? Бернар его успокаивает: он решится на все, лишь бы не возвращаться к своим. И так как он несколько раз, все с большим упоением, повторяет: "На что угодно", - тревога сжимает сердце Оливье. Он хочет еще что-то сказать, но не смеет. Наконец, опустив голову, он начинает неуверенным тоном:

- Бернар... все же ты не собираешься... - но умолкает. Бернар поднимает глаза и, хотя не видит Оливье, чувствует его смущение.

- Что? - спрашивает он. - Что ты хочешь сказать? Говори. Воровать?

Оливье качает головой. Нет, он не то хотел сказать. Вдруг он разражается рыданиями, конвульсивно сжимая Бернара в объятиях.

- Обещай мне, что ты не...

Бернар обнимает его, затем со смехом отталкивает. Он понял.

- Ах, это я тебе обещаю. Нет, сутенером не стану. - И прибавляет: - Признайся все же, что это было бы самым простым выходом. - Но Оливье успокоился; он-то знает, что эти последние слова только рисовка.

- А твой экзамен?

- Как раз он мне и мешает. Я все же не хотел бы провалиться. По-моему, я готов; главное, не быть усталым в тот день. Мне нужно покончить с этим как можно скорее. Правда, небольшой риск есть, но... я справлюсь, увидишь.

Некоторое время они молчат. Свалилась вторая туфля.

- Ты простудишься, - сказал Бернар. - Ляг и накройся.

- Нет, ты должен лечь.

- Ты шутишь! А ну, живо! - и он силою укладывает Оливье в раскрытую постель.

- А ты? Где ты будешь спать?

- Неважно. На полу. В углу. Мне надо привыкать.

- Нет, послушай. Я хочу тебе что-то сказать, но я не смогу, пока не буду чувствовать, что ты совсем рядом. Ложись ко мне. - И после того, как Бернар, мигом раздевшись, лег рядом: - Знаешь, то, о чем я говорил тебе несколько дней назад... Это случилось... Я там был.

Бернар понимает с полуслова. Он прижимает к себе своего друга, который продолжает:

- Так знай, старина, это отвратительно. Ужасно... Потом у меня было желание плевать, меня тошнило, хотелось содрать с себя кожу, убить себя.

- Ты преувеличиваешь!

- Кто она была такая? Ты хоть был благоразумен?

- Да, да, это девчонка, которую хорошо знает Дюрмер, он и познакомил меня с нею. Как отвратительно она разговаривала! Она болтала, не умолкая. Какая дура! Не понимаю, как можно не молчать в такие моменты. Мне хотелось заткнуть ей глотку, задушить ее...

- Бедняга! Ты должен был, однако, заранее знать, что Дюрмер способен подсунуть только идиотку... Красивая хоть?

- Неужели ты думаешь, что я ее разглядывал!

- Ты идиот, купидон. Давай спать... По крайней мере, ты ее...

- Черт! Это-то мне больше всего и отвратительно: то, что я мог все же... совсем так, словно я ее желал.

- Послушай, старина, это потрясающе.

- Замолчи, пожалуйста. Если любовь такова, то я сыт ею надолго.

- Какой же ты еще младенец!

- Хотел бы видеть тебя на моем месте!

- О, ты ведь знаешь, я к этому не стремлюсь. Я сказал тебе, жду авантюры. А так, хладнокровно, меня к этому вовсе не тянет. Все равно, как если бы я...

- Как если бы что?..

- Как если бы она... Ничего.- Давай спать. - И он резко поворачивается спиною, отстраняясь немного от тела друга, чья теплота его волнует. Но через мгновение Оливье спрашивает:

- Как ты думаешь... Баррес будет избран?

- Черт... Это тебе важно?

- Плевать мне! Скажи... Послушай... - Он облокачивается на плечо Бернара, и тот оборачивается. - У моего брата есть любовница.

- У Жоржа?

Малыш притворяется спящим, но все слышит; приподняв голову с подушки, он насторожился; когда те произнесли его имя, совсем затаил дыхание.

- Какой дурак! Я говорю о Винценте. (Он старше Оливье, и он студент медицинского факультета.)

- Нет. Я узнал об этом, хотя он и не подозревает. Родители ничего не знают.

- Что они сказали, если б узнали?

- Не знаю. Мама пришла бы в отчаяние. Папа потребовал бы порвать с нею или жениться.

- Черт возьми! Порядочные буржуа не понимают, что можно быть честным по-другому, чем они. Как же ты узнал?

- Вот как: с некоторых пор Винцент уходит ночью, когда родители уже в постели. Спускаясь по лестнице, он старается как можно меньше шуметь, но я узнаю его шаги на улице. На прошлой неделе - в среду, кажется, - ночь была такая душная, что я не мог спать. Я подошел к окну, чтобы легче было дышать. Вдруг услышал, что дверь внизу открылась и снова закрылась. Я высунулся из окна и узнал Винцента, когда он проходил мимо фонаря. Уже перевалило за полночь. Это было в первый раз. Я хочу сказать: в первый раз я заметил его уход. Но с тех пор как я об этом узнал, я наблюдаю - о, невольно! - и почти каждую ночь слышу, как он уходит. У него свой ключ, и родители устроили ему кабинет в комнате, где прежде помещались мы с Жоржем: там он будет принимать своих пациентов. Его комната в стороне, налево от прихожей, тогда как вся остальная квартира направо. Он может уходить и приходить, когда угодно, так что никто об этом не знает. Обыкновенно я не слышу, когда он приходит, но позавчера, в понедельник ночью, не знаю, что со мной было. Я обдумывал проект журнала Дюрмера... Не мог заснуть. До меня донеслись голоса на лестнице, я думал, это Винцент.

- Который час был? - спрашивает Бернар, не столько из желания знать, сколько для того, чтобы проявить интерес к рассказу.

- Думаю, три часа утра. Я встал и приложил ухо к двери. Винцент разговаривал с женщиной. Или, вернее, говорила она одна.

- Как же ты узнал, что это Винцент? Все жильцы проходят мимо твоей двери.

- Иногда даже они сильно мешают: чем более поздний час, тем с большим шумом поднимаются они по лестнице. Плевать им на людей, которые спят!.. Нет, это мог быть только он; я слышал, как женщина повторяла его имя. Она говорила ему... ах, мне противно передавать ее слова...

- Что говорила?

- Она говорила: "Винцент, возлюбленный мой, любовь моя, ах, не покидайте меня!"

- Она обращалась к нему на "вы"?

- Да. Не правда ли, любопытно?

- Рассказывай дальше.

- "Теперь вы не имеете права бросить меня. Что я буду делать? Куда пойду? Скажите мне что-нибудь. Ах, не молчите же!" И она снова называла его по имени и повторяла: "Возлюбленный мой, возлюбленный мой", - голосом все более и более печальным, все более и более слабеющим. Потом я услышал шум (они, должно быть, стояли на ступеньках лестницы) точно от падающего тела. Я думаю, она бросилась на колени.

- А он по-прежнему ничего не отвечал?

- Он, должно быть, взошел на последние ступеньки; я услышал, как хлопнула дверь его комнаты. Она оставалась еще долго, совсем рядом, почти у самой моей двери. Я слышал ее рыдания.

- Ты должен был открыть.

- Я не посмел. Винцент пришел бы в ярость, если бы узнал, что я в курсе его любовных дел. Кроме того, я боялся, как бы не смутить ее тем, что застал ее в слезах. Я не нашелся бы, что сказать ей.

- На твоем месте я открыл бы...

- О, ты молодец! Ты всегда себе все позволяешь. Делаешь все, что взбредет в голову.

- Это упрек?

- Нет, завидую.

- Кто, по-твоему, эта женщина?

- Откуда мне знать? Покойной ночи.

- Скажи... ты уверен, что Жорж не слышал нас? - шепчет Бернар на ухо Оливье. Несколько мгновений они прислушиваются.

- Нет, спит, - отвечает Оливье вслух, - потом он все равно бы не понял. Знаешь, что он спросил третьего дня у папы?.. Почему...

На этот раз Жорж не выдерживает: он привстает на постели и кричит брату:

- Дурак! Ты, значит, не понял, что я спрашивал нарочно?.. Да, черт возьми, я слышал все, что вы тут болтали, но вам нечего волноваться. Про Винцента я знал уже давно. Но, пожалуйста, крошки, говорите теперь тише, я хочу спать. Или замолчите.

Оливье поворачивается лицом к стене. Бернару не спится, и он разглядывает комнату. От лунного света она кажется просторнее. Она мало знакома ему. Оливье никогда не бывает здесь днем; во время немногих приходов Бернара он принимал его в верхней комнате. Лунный свет касается теперь изголовья кровати, в которой Жорж наконец заснул; он слышал почти весь рассказ брата; ему будет сниться много снов. Над кроватью Жоржа виднеется маленькая этажерка с двумя полками, где расставлены его учебники. На столике около кровати Оливье Бернар замечает книгу большого формата; он протягивает руку, берет ее, чтобы посмотреть заглавие - "Токвиль", но, когда он хочет положить книгу обратно, она падает, и шум будит Оливье.

- Ты читаешь Токвиля?

- Дюбак мне дал.

- Нравится?

- Скучновато. Но кое-что сказано прекрасно.

- Послушай. Что ты делаешь завтра?

Завтра, в четверг, лицеисты свободны. Бернар думает, не встретиться ли ему снова с другом. Он не намерен больше возвращаться в лицей; хочет обойтись без последних уроков и самостоятельно приготовиться к экзамену.

- Завтра, - ответил Оливье, - в половине двенадцатого я иду к дьеппскому поезду на вокзал Сен-Лазар встречать дядю Эдуарда, который возвращается из Англии. В три часа у меня свидание с Дюрмером в Лувре. Остальную часть дня мне нужно заниматься.

- Дядю Эдуарда?

моей семьи. Он очень хороший.

- Что он делает?

- Пишет. Я прочел почти все его книги, но уже давно он, ничего не выпускал.

- Романы?

- Да, что-то вроде романов.

- Почему ты мне никогда о нем не говорил?

- Потому что ты захотел бы прочесть его книги, и если бы они тебе не понравились...

- Ну?.. Что дальше?

- То это было бы мне неприятно!

- Почему же ты решил, что он очень хороший?

перед своим отъездом - он завтракал у нас; разговаривая с отцом, он - я чувствовал - все время смотрел на меня, и это начало меня волновать; я хотел уже уйти из комнаты - дело было в столовой, где мы задержались после кофе, но он начал расспрашивать отца обо мне, что меня смутило еще больше. И вдруг папа встал и отправился за стихами, что я недавно сочинил и имел глупость ему показать.

- За твоими стихами?

- Ну да, знаешь, то самое стихотворение, которое, по-твоему, похоже на "Балкон" {Оливье подразумевает, вероятно, стихотворение Шарля Бодлера. (Прим. пер.).}. Я знал, что цена моим стихам - грош или почти грош, и был очень недоволен, что папа вспомнил о них. Какое-то время, пока папа искал эти стихи, мне пришлось остаться в столовой наедине с дядей Эдуардом, и я почувствовал, что страшно краснею; я никак не мог придумать, что бы такое сказать: смотрел по сторонам - и на него; впрочем, он сначала принялся крутить папироску, затем - конечно, для того, чтобы дать мне возможность оправиться от смущения, - встал и начал глядеть в окно. Он насвистывал. Вдруг он сказал: "Я взволнован больше, чем ты". Но думаю, это была простая деликатность. Наконец папа вернулся; он протянул стихи дяде Эдуарду, и тот принялся читать их. Я был на таких нервах, что, начни он говорить мне комплименты, ответил бы, кажется, какою-нибудь дерзостью. Папа, конечно, ожидал комплиментов; так как дядя ничего не говорил, он спросил: "Ну как? Каково твое мнение?" Но дядя сказал ему, смеясь: "Мне неловко высказывать о нем мнение в твоем присутствии". Тогда папа вышел, тоже смеясь. Когда мы снова остались одни, дядя сказал, что находит мои стихи очень плохими; однако этот отзыв доставил мне удовольствие; и еще больше мне понравилось, что он вдруг ткнул пальцем в два стиха - два единственных стиха, что нравились мне во всем стихотворении; он посмотрел на меня, улыбаясь, и сказал: "Вот это хорошо". Ну разве он не славный парень? И если бы ты знал, каким тоном сказал он это! Я бы расцеловал его. Затем он заметил, что ошибка моя заключается в том, что я исхожу из мысли и не позволяю себе довериться словам. Сначала я не понял его хорошенько; теперь же, мне кажется, для меня ясно, что он хотел сказать, - и он прав. Я тебе объясню это в другой раз.

- О, то, что я тебе рассказываю, - пустяки, и я не знаю, зачем я это тебе рассказываю. Мы говорили с ним еще о многих других вещах.

- В половине двенадцатого, ты говоришь? Откуда же ты узнал, что он приезжает с этим поездом?

- Потому что он прислал мне открытку. Кроме того, я проверил по расписанию.

- Ты будешь завтракать с ним?

- Не раньше, чем через несколько дней. Не раньше, чем я выпутаюсь из этой истории.

- Но все же... может быть, я буду в состоянии оказать тебе какую-нибудь помощь.

- Помощь? Нет. Тогда игра будет не настоящая. Мне будет казаться, что я плутую. Спи спокойно.