| Автор: | Жид А. П., год: 1914 |
| Категория: | Роман |
III
Род Баральулей (Baraglioul, причем gl произносится как "l mouille", на итальянский лад, как в словах "Бролье" (герцог) и "мильоонер") происходит из Пармы. За одного из Баральоли (Алессандро Baraglioli) вышла замуж вторым браком Филиппа Висконти в 1514 году, несколько месяцев спустя после присоединения герцогства к церковным владениям. Другой Баральоли (тоже Алессандро) отличился в битве при Лепанто и был убит в 1580 году при загадочных обстоятельствах. Было бы нетрудно, хоть и не особенно интересно, проследить судьбы рода вплоть до 1807 года, когда Парма была присоединена к Франции и когда Робер де Баральуль, дед Жюлиюса, поселился в По. В 1828 году Карл Х пожаловал его графской короной, которую с таким достоинством носил впоследствии Жюст-Аженор, его третий сын (двое старших умерли малолетними), в посольствах, где блистал его тонкий ум и торжествовала его дипломатия.
Второй ребенок Жюста-Аженора де Баральуля, Жюлиюс, после женитьбы вполне остепенившийся, в молодости своей знавал увлечения. Но, во всяком случае, он мог сказать по справедливости, что сердца своего он не унизил ни разу. Врожденное благородство и, так сказать, нравственное изящество, сквозившее в малейших его сочинениях, всегда удерживали его порывы от того наклонного пути, по которому их наверное устремило бы его писательское любопытство. Кровь его струилась без кипучести, но не без жара, как то могли бы засвидетельствовать некоторые прекрасные аристократки... И я бы не стал говорить здесь об этом, если бы этого не давали ясно понять его первые романы, чему они отчасти и были обязаны своим большим светским успехом. Избранный состав читателей, способных их оценить, позволил им появится - одному в "Correspondant", двум другим - в "Revue des Deux Mondes". Таким образом, как бы само собой, еще молодым: он оказался созревшим для Академии; его как бы предуготовляли к ней его статность, умиленная важность взгляда и задумчивая бледность чела.
Антим выказывал великое презрение к преимуществам, связанным с общественным положением, богатством и внешностью, чем постоянно уязвлял Жюлиюса; но он ценил в нем его душевные качества и неумение спорить, благодаря которому свободная мысль нередко одерживала верх.
В шесть часов Антим слышит, как у подъезда останавливается экипаж, в котором приехали его гости. Он выходит их встречать на площадку лестницы. Первым подымается Жюлиюс. В своем плоском цилиндре и прямом пальто с шелковыми отворотами, он казался бы одетым скорее для визита, чем для дороги, если бы не шотландский плед, перекинутый через руку; длинный путь никак на нем не отразился. Маргарита де Баральуль идет следом, поддерживаемая сестрой; она, напротив, совсем растерзана, шляпка и шиньон сбились на сторону; она спотыкается о ступени, часть лица закрыта носовым платком, который она к нему прижимает... Когда она подходит к Антиму:
Маргарите попал в глаз уголек, -- шепчет Вероника.
Жюли, их дочь, миловидная девочка девяти лет, и няня, замыкая шествие, хранят унылое молчание.
Зная характер Маргариты, к этому не отнесешься шутя; Антим предлагает послать за окулистом; но Маргарита наслышана об итальянских докторишках и не соглашается "ни за что на свете"; она вздыхает умирающим голосом:
-- Холодной воды. Просто немного холодной воды. Ах!
-- Дорогая сестрица, -- продолжает Антим, -- холодная вода, действительно, принесет вам минутное облегчение, оттянув от глаза кровь; но помощи от нее не будет.
-- Удалось вам посмотреть, в чем дело?
-- Плохо. Когда поезд останавливался и я хотел взглянуть, Маргарита начинала нервничать...
-- Как ты можешь так говорить, Жюлиюс! Ты был ужасно неловок. Чтобы приподнять веко, ты начал с того, что вывернул мне все ресницы...
-- Хотите, попробую я, -- говорит Антим. -- Быть может, я окажусь искуснее?
-- Послушай, мой друг, не станешь же ты производить эту операцию в проходе, -- говорит Вероника и ведет Баральулей в их комнату.
Квартира Арманов-Дюбуа была расположена вокруг внутреннего двора, куда выходил окнами коридор, начинавшийся от вестибюля и упиравшийся в оранжерею. Вдоль этого коридора тянулись сперва столовая, затем гостиная (огромная угловая комната, плохо обставленная, которой не пользовались), две комнаты для гостей, из которых первую отвели супругам Баральулям, а вторую, поменьше, -- Жюли, и, наконец, комнаты Арманов-Дюбуа. Все эти комнаты, выходя в коридор, сообщались кроме того и меж собой. Кухня и две людских находились по ту сторону лестницы.
-- Я вас прошу, не стойте все около меня, -- стонет Маргарита. -- Жюлиюс, ты бы занялся чемоданами.
Вероника усадила сестру в кресло и держит лампу, а Антим хлопочет:
Он, действительно, воспален. Если бы вы сняли шляпу!
Но Маргарита, боясь, быть может, что ее растрепанная прическа обнаружит свои заимствованные элементы, заявляет, что снимет шляпу потом; ее чепчик с лентами не помешает ей прислониться головой к спинке.
Таким образом, вы приглашаете меня удалить из вашего глаза сучок, а у меня в глазу бревно оставляете, -- говорит Антим с чем-то вроде усмешки. -- Это, знаете, не очень-то по-евангельски!
-- Ах, я вас прошу, не заставляйте меня слишком дорого платить за вашу помощь.
-- Я молчу... Уголочком чистого платка... вижу, вижу... да не бойтесь же, чорт возьми! Смотрите в небо!.. вот он.
-- Благодарю вас! Благодарю. Теперь оставьте меня; у меня ужасная мигрень.
Пока Маргарита отдыхает, пока Жюлиюс распаковывает с няней вещи, а Вероника следит за приготовлениями к обеду, -- Антим занят Жюли, которую он увел к себе в комнату. Он помнил свою племянницу совсем маленькой и теперь с трудом узнает эту большую девочку с уже серьезной улыбкой. Немного погодя, держа ее возле себя и беседуя о всяких ребяческих пустяках, которые, по его мнению, должны ее занимать, он замечает на шее у ребенка тоненькую серебряную цепочку и чует, что на ней должны висеть образки. Нескромно поддев ее своим большим пальцем, он вытягивает ее наружу и, скрывая болезненное отвращение под личиной удивления:
-- Что это за штучки такие?
Жюли отлично понимает, что вопрос шутливый; но чего бы она стала обижаться?
Что вы, дядя? Вы никогда не видели образков?
-- Признаться, никогда, моя милая, -- лжет он. -- Это не ах, как красиво, но, может быть, и служит к чему-нибудь.
-- А вот у вас здесь, дядя, портрет какой-то девочки, которая тоже не ах, как красива. К чему он может вам служить?
Удивленный такой лукавой находчивостью и таким проявлением здравого смысла у маленькой святоши, дядя Антим теряется. Но не может же он вступать в метафизический спор с девятилетней девочкой. Он улыбается. Малютка, немедленно воспользовавшись этим, показывает свои образки:
Вот образок святой Юлии, моей заступницы, -- говорит она, -- а вот сердца Иисусова...
А с боженькой у тебя нет образка? -- нелепо перебивает ее Антим.
Ребенок спокойно отвечает:
-- Нет, с боженькой не делают... А вот самый красивый: Лурдской божьей матери; мне его подарила тетя Флериссуар она привезла его из Лурда; я его надела в тот день, когда папа и мама вручили меня пресвятой деве.
Этого Антим не выдерживает. Ни на минуту не задумываясь над тем, сколько несказанной прелести в этих образах, мае месяце, белом и голубом детском шествии, он уступает маниакальному позыву к кощунству:
Значит, пресвятой деве ты не понадобилась, раз ты еще с нами?
Малютка не отвечает ничего. Может быть, она уже понимает, что бывают наглые выходки, на которые самое умное - ничего не отвечать? К тому же - что бы это могло значить? -- вслед за этим несуразным вопросом краснеет не Жюли, а сам франк-масон, -- легкое смущение, невольный спутник непристойности, мимолетное волнение, которое дядя скроет, почтительно касаясь чистого лба племянницы искупительным поцелуем.
-- Почему вы притворяетесь злым, дядя Антим?
Малютка говорит правду; в сущности, у этого неверующего ученого чувствительная душа.
-- Барыня спрашивает барышню.
Очевидно, Маргарита де Баральуль боится влияния зятя и не очень-то склонна оставлять с ним подолгу свою дочь вдвоем, -- что он и решится ей сказать, вполголоса, немного спустя, когда вся семья пойдет к столу. Но Маргарита поднимет на Антима все еще слегка воспаленный глаз:
Боюсь вас? Но, дорогой друг, Жюли успеет обратить дюжину таких, как вы, прежде чем вашим насмешкам удастся хоть сколько-нибудь отразиться на ее душе. Нет, нет, мы поустойчивее, чем вы думаете. Но все-таки не забывайте, что это ведь дитя... Она хорошо знает, каких кощунств можно ждать от такого растленного времени, как наше, и в стране, управляемой так постыдно, как наше отечество. Но грустно, что первые поводы к возмущению ей даете вы, ее дядя, которого нам бы хотелось, чтобы она училась уважать.