Мечтатель Иосиф

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мечтатель Иосиф (старая орфография)

МЕЧТАТЕЛЬ ИОСИФ. 

Разсказ И. Зангвилля. 

Перевод с английского А. Н. Рождественской. 

I.

- Пора, Рахиль; нам нельзя ждать дольше, - сказал Манассия спокойным, но недопускающим возражения тоном. - Скоро уж полночь.

Рахиль удержала подступавшия к горлу рыдания и стала благоговейно слушать благодарственные молитвы, которые запел её муж. Но на этот раз она не испытывала радости при воспоминании о том, как Бог отцов её спас народ еврейский от эллинов и храм их от осквернения. Мысли её были заняты другим. Она думала о своем сыне, о своем ученом сыне, и сердце её замирало от страха. В первый раз еще не принимает он участия в религиозных обрядах, которые исполняет каждая еврейская семья во время праздника Обновления. Почему же не пришел он домой? Что делает он за воротами Гетто, - в этом огромном, мрачном Риме? Что заставило его нарушить папскую буллу, да еще в эту ночь - самую страшную из всех ночей года, когда, по странному совпадению, христиане празднуют Рождество своего Спасителя?

Затуманенными от слез глазами смотрела она на строгое, суровое лицо своего мужа, на его седые развевающиеся волосы и бороду, придававшие ему что-то величественное. На нем был длинный, до пят, плащ с капюшоном, а под ним стянутая поясом темная, поношенная одежда. Еврейский совет шестидесяти требовал от своих членов самой строгой простоты в костюме и не позволял им одеваться, подобно римлянам, в богатые пурпурные одежды. Христианство запрещало евреям подражать синьорам в образе жизни, а еврейство - соперничать с ними в роскоши.

На столе стоял высокий серебряный канделябр, в котором было вставлено девять восковых свечей. Манассия взял еще одну, добавочную свечу и стал зажигать их.

"Благословен Господь Бог наш, Владыка вселенной, - запел он, - освятивший нас своим законом и повелевший нам зажигать свет Хануки (Обновления)!" - Рахиль присоединилась к нему и прерывающимся от волнения голосом докончила строфу: - "Хвала тебе, о, моя опора, скала моего спасения! Возстанови дом молитвы и там вознесу я тебе благодарение. А когда ты истребишь богохульствующих врагов, я довершу обновление жертвенника пением псалмов и священных песен".

Рахиль машинально произносила эти слова, но не вникала в их смысл. Ей представлялись мрачные, освещенные масляными фонарями улицы Рима. Вернее всего, что сбиры схватили её сына. А может быть на него напали убийцы? Их так много в этом страшном городе! Положим, сравнительно с другими городами, Рим представляет более безопасное убежище для евреев, которые каким-то чудом - еще более очевидным, чем-то, за которое они благодарят Бога теперь - жили с рождения Христа в самом сердце христианства - вечный народ в вечном городе. В их Гетто никогда не бывало таких ужасов, как в Барселоне, Франкфурте или Праге. Кровавые оргии крестоносцев пронеслись далеко от столицы креста. В Англии, Франции, Германии христиане обвиняли евреев, этих козлов отпущения всех народов, в том, что они отравляют колодцы, распространяют чуму, убивают детей из-за их крови. Каждое бедствие приписывалось им! Здесь же, в Риме, на избранный народ Божий смотрят только, как на презренных еретиков. Их притесняют и унижают, но - может быть, благодаря сравнительной бедности римского Гетто - не мучают и не убивают. Впрочем, и здесь бывали убийства...

Голос Рахили замер, и она остановилась. Манассия продолжал петь один:

"Греки собрались и пошли против меня. Они разрушили стены моих городов и осквернили масло лампад; но оставался еще один, последний сосуд и чудо совершилась для твоей лилии, о Израиль! Мудрые, ученые люди установили в память, этого праздник, и мы должны проводить восемь дней в пении и хвале Богу".

Манассия и Рахиль были люди состоятельные и потому она была одета настолько богато, насколько это допускалось постановлениями еврейского совета. На ней было поношенное шелковое платье, заколотое у горла булавкой с одной жемчужиной вместо брошки, браслет на руке, гладкое без камня кольцо на пальце, ожерелье в одну нитку на шее и дешевенькая сетка на голове.

Она взглянула на серебряный канделябр с девятью свечами и глубоко вздохнула. Хорошо, еслибы у нея было многочисленное потомство, девять отпрысков, как у Мириам, истинной матери Израиля. Но - увы! - у нея только одна свеча, одна маленькая свеча. Стоит дунуть - она потухнет, и жизнь станет темна и мрачна!

Иосиф не в Гетто; в этом нет никакого сомнения. Сам, по своей воле, он никогда не причинил бы ей такой тревоги. Да к тому же она, Манассия и Мириам побывали уже везде, где была хоть, какая нибудь вероятность найти его. Она заходила даже в переулки, расположенные в низменной, болотистой местности, где после разлива Тибра остается осадок, заражающий воздух, где по десяти семейств живут в одном доме, а на улицах бродят, едва передвигая ноги и опустив головы, худые, истомленные мужчины и женщины, окруженные болезненными, полунагими детьми. Много горя вынесли на своем веку Манассия и Рахиль. Но все муки, все страдания казались пустяками сравнительно с той тревогой, которую испытывала она за своего сына, этого красивого, пылкого, черноглазого юношу, которого прозвала "Мечтателем". Он до сих пор не устроился, не занялся торговлей, допущенной в Гетто. Ему предстояло быть впоследствии раввином. У него блестящий ум, но он часто поражает своих спокойных, серьезных наставников, высказывая разные странные мысли и затрогивая то, чего совсем бы не следовало касаться. Почему же он не такой, как другие юноши? Почему плачет он над нечестивыми стихами испанских поэтов, как плачут другие при пении молитв в дни покаяния? Почему не женится он на Мириам, когда всякому видно, что она желала бы этого? Почему ставит он ни во что обычай Гетто и уклоняется от брака с девушкой - брака такого естественного между детьми двух старинных друзей? Манассия и отец Мириам оба люди зажиточные и арендуют дома, в которых живут, высокие, спокойные дома на углу Via и узенького переулка Delle Azzimele, где приготовляются пасхальные опресноки. Семья Мириам очень велика и занимает весь дом, но Манассия большую часть своего отдает в наем. Квартирные цены очень высоки в Гетто, да и немудрено: население увеличивается и разростается с каждым годом, а место для него остается все то же.

II.

Они легли спать. Манассия настоял на этом. Ведь Иосиф, все равно, не вернется домой раньше утра.

Не смотря на то, что Рахиль привыкла подчиняться во всем воле мужа, его требование показалось ей слишком жестоким. Долго тянулась ночь. Рахиль не могла заснуть, и страшные видения, ужасные сцены проносились перед её широко открытыми глазами. Наконец, взошло солнце и лучи его пробились между высокими, почти сплошными крышами домов. Все пятеро ворот Гетто широко распахнулись, но Иосиф не вошел ни в одни из них. Разносчики-евреи спешили к ним, нахлобучив свои желтые шляпы и подталкивая ручные тележки, нагруженные разным товаром и изделиями, на какие бывает спрос в праздник Рождества. Кроме того, некоторые из них продавали лекарственные травы, любовные зелья и амулеты в виде маленьких бандур или четырехструнных лютней, для предохранения от детских болезней. Манассия, лицо которого стало еще суровее, чем накануне, тоже вышел из дому. Он запретил Рахили уходит из Гетто утром и разыскивать сына в Риме; христианам не следовало знать, что Иосиф нарушил их постановления. А, может быть, попозднее он придет и сам.

Лавка Манассии стояла на Пьяцца Джудеа, где сосредоточилась вся еврейская торговля. Продавали главным образом старое платье. Торговля новыми вещами была запрещена евреям папской буллой, но за то в их лавках можно было найти всевозможное подержанное платье, начиная с грубой одежды абруцского пастуха и кончая полинявшим, когда-то роскошным костюмом придворного щеголя. По средине площади возвышался новый фонтан с двумя драконами, на котором была высечена благодарственная латинская надпись. В Тибре была грязная, мутная вода, и все население Гетто ходило к этому фонтану, в который вода была проведена из водопровода Павла V. Кругом площади возвышалось несколько величественных полуразрушенных зданий, представлявших резкий контраст с жалкими жилищами евреев: старинный дворец Боккападули, громадный дом с высокой башней и три церкви, в которых уже не совершалось богослужения. Высокия, массивные ворота, которые также запирались по ночам, вели на вторую Пьяцца Джудеа, где христиане договаривались с евреями и заключали с ними торговые сделки. Это было что-то вроде предместья Гетто. Манассии понадобилось всего несколько минут, чтобы дойти до своей лавки. Via Rua, на которой стоял его дом, шла параллельно Via Pescheria и реке; один конец её выходил на площадь Джудеа, а другой сбегал вниз, к воротам Октавия, и заканчивался у моста Quatro Сари. Таков был Гетто в XVI столетии.

Скоро после того, как ушел Манассия, к Рахили пришла Мириам, чтобы справиться, вернулся ли Иосиф. На прекрасном лице её, одном из тех лиц, которые художники предают мадонне, - лежало выражение глубокой тревоги, а печальные глаза светились любовью. На ней было простое шерстяное платье, без всяких украшений, и серебряный браслет на руке. Рахиль сказала, что об Иосифе нет до сих пор никаких известий, и горько заплакала. Но Мириам удержалась от слез и старалась успокоить встревоженную мать.

И на самом деле, через: несколько минуте в комнату вошел Иосиф. На нем был коричневый плаще и темно-желтая шляпа. Черные волосы и борода его растрепались, смуглое лицо разгорелось, глаза блестели и что-то восторженное и поэтическое было во всей его фигуре.

- Рaх vobiscum! - крикнул он громким, веселым голосом.

- Gloria in altissimus Deo и на земле мир, в человеке благоволение! - продолжал Иосиф. - Сегодня Рождество! - И он запел: "Святой старец Симеон".

Рахил бросилась к сыну и зажала ему рот рукою.

- Богохульство! - воскликнула она, и сероватая бледность разлилась по её лицу.

- Ты сама богохульствуешь, - отвечал Иосифу, нежно отнимая её руку. - Радуйся! Сегодня родился Христос, тот, который должен был умереть за грехи всего мира!

Слезы полились из глаз Рахили.

- Мой сын! Он сошел ума, сошел с ума! О, что они сделали с ним!

Предчувствие не обмануло ее; но действительность оказалась в тысячу раз хуже всех ужасов, которые она воображала себе.

- Сумасшедший? Нет, я скорее похож на человека, который только что проснулся. Радуйся, радуйся вместе со мною! Будем за-одно со всем человечеством, присоединимся к всеобщей радости!

Рахиль пыталась улыбнуться сквозь слезы. - Довольно, Иосифе! - сказала она умоляющим тоном. - Теперь праздник Обновления, а не Пурим, когда люди надевают маски и разыгрывают театральные пьесы.

- Что с тобою, Иосиф? - спросила Мириам. - Что ты девал? Где ты был?

- А, Мириам, ты здесь? - сказал Иосиф, теперь только увидавший ее. - Как жаль, что ты не была там вместе со мною.

- Где?

- В соборе Св. Петра. О, какая божественная музыка!

- В соборе Св. Петра? - повторила глухим голосом Рахиль. - И ты, мой сын, изучающий закон, данный нам Богом, так осквернил себя?

- Нет, нет, - сказала Мириам, стараясь успокоить ее. - Он не осквернил себя. Ведь ты же сама рассказывала нам, что наши отцы в шабаш, по вечерам, ходили в Сикстинскую капеллу.

- Да, но это было в то время, как Микель Анджело Буонаротти расписывал ее фресками и изображал освобождение Израиля. Они бывали и в папской гробнице, где стоит статуя нашего законодателя, Моисея. Я слыхала даже, что некоторые из евреев ходили в собор Св. Петра, чтобы взглянуть на витую колонну Соломонова храма, которую захватили себе эти нечестивые христиане в наказание за наши грехи. Но Иосиф пошел туда не для этого. Он присутствовал ни вечернем богослужении.

- Да, присутствовал, - мечтательно, вполголоса проговорил Иосиф. - Ладон, свечи, изображения святых, чудно раскрашенные окна, множество плачущих людей и музыка, плачущая вместе с ними, божественная музыка, звуки которой то гремели, как восторженные крики мучеников, то навевали мир Святого Духа!..

- Как осмелился ты показаться в соборе? - спросили Рахиль.

- Никому не могло придти в голову, что среди этой толпы есть еврей. На площади было темно, в соборе - полумрак. Я закрыл лицо руками и заплакал. Все смотрели на роскошно одетых кардиналов, на папу, на алтарь, никто не обратил внимания на меня.

- А твоя желтая шляпа?

- И ты осмелился обнажить голову во время молитвы?

- Я совсем не думал о молитвах, когда шел туда. Мне было любопытно - мне хотелось увидать своими собственными глазами, услыхать своими собственными ушами, как поклоняются Христу, над которым смеются мои наставники. Но когда заиграл орган, могучая волна звуков подхватила меня. Мне казалось, что они несутся снизу, к чистому, далекому небу и замирают у подножия престола Божия. И тут я понял все! Я нашел ту смутную тревогу, ту неудовлетворенность, те неясные стремления, которые так мучили меня, хоть я никому не- говорил об этом. Теперь я знаю, что нужно делать, чтобы найти душевный мир и покой.

- Что же, Иосиф? - кротко спросила Мириам. Рахиль задыхалась; она не могла выговорить ни слова.

- Жертвовать собою, - тихо отвечал Иосиф, и глаза его блеснули. - Страдать, добровольно отдать себя миру, умереть для самого себя в сладостных муках, таких же сладостных, как последния, дрожащия ноты нежного детского голоса, который несся к Богу, прославляя его. О, Мириам! Если бы я мог вывести наших братьев из Гетто, если бы я мог умереть, чтобы дать им счастье, чтобы сделать их свободными сынами Рима!

- Прекрасное желание, мой сын. Но его может выполнить только Бог.

- Да... и вера. Если мы сделаемся христианами, ворота Гетто упадут сами собою.

- Христианами! - с ужасом воскликнули в один голос Рахиль и Мириам.

- Да, христианами! - твердо отвечал Иосиф.

Рахиль бросилась к двери и затворила ее покрепче. Она вся дрожала.

- Тс! протоптала она. - Довольно! Ты и так зашел слишком далеко в своем безумии. О, Бог отцов наших! Что если кто нибудь из соседей услышит твои слова и передаст их отцу? - И она заломила руки.

- Опомнись, Иосиф! - с мольбой сказала Мириам. - Я не изучала закона, я только женщина. Но ты - ты учился так много. Неужели им удалось обмануть тебя? Ведь ты бы мог отвечать им - ты знаешь, что они искажают слова наших пророков.

- Разве и ты такая же, как наши братья, Мириам? - нежно сказал Иосиф. - Они не понимают. Это вопрос сердца, а не текстов. Какое чувство в моей душе самое высокое, самое божественное? Жажда самопожертвования. Как же не считать божественным Того, вся жизнь которого состояла из самопожертвования и мученичества?

- Оставь его, Мириам! Не теряй с ним слов! - воскликнула Рахиль. - О, отступник, которого я родила за мои грехи! Почему огонь Божий не спадет с неба и не поразит тебя тут же, на месте!

- Ты говоришь о мученичестве, Иосиф, - продолжала Мириам, не обращая на нее внимания. - Мученики мы, евреи, а не христиане. Нас загоняют в ограду Гетто, как скот. Нас заставляют надевать позорную одежду, в отличие от других людей. Наша страна в руках нечестивых. Наш Талмуд сожжен. Нам запрещен доступ ко всем почетным занятиям и должностям. Мы даже не имеем права хоронить с честью наших умерших и высекать надписи на их надгробных памятниках.

Кроткая Мириам как бы переродилась. Лицо её горело теперь таким же энтузиазмом, как и лицо Иосифа. Она напоминала Эдифь или Эсфирь.

- Наша же собственная трусость навлекла на нас это унижение, Мириам. Где мужество, одушевлявшее Маккавеев, которых мы прославляем в этот праздник Хануки? Папа издает буллы, а мы подчиняемся им - наружно. Мы не возстаем против его постановлений, а молча стараемся обходить их. Он велит нам носить желтые шляпы. Мы носим их; но, мало по-малу, желтый цвет темнеет, становится оранжевым, потом красноватым и, в конце концов, мы ходим в таких же красных шапках, как их кардиналы, и таким образом нарушаем папский эдикт. Нам позволяют иметь только одну синагогу. На самом деле у нас их пять, но оне построены под одной крышей, и четыре из них мы называем школами.

- Молчи, отступник! - закричала Рахиль. - Не смей говорить таких вещей громко! О, Боже, Боже! Чем провинилась я перед Тобою?

- А как же иначе, Иосиф? - сказала Мириам. - Разве можно разсуждать с волками? На них не подействуют никакие доводы. Нас так мало: мы можем бороться с ними - только хитростью.

- Но ведь мы считаем себя избранным народом Божиим, Мириам. А что же мы делаем? Мы только бормочем молитвы да лицемерим! Христианские апостолы ходили по всем странам, громко проповедуя свое учение. Лучше недолгий героизм, чем этот бесконечный позор!

Он упал на стул, закрыл лицо руками и зарыдал.

- Слава Богу! Слава Богу! - воскликнула она. - Его безумие прошло!

Он не отвечал. У него не было сил продолжать этот разговор. Наступило долгое, таинственное молчание.

- Где же провел ты ночь? - наконец, спросила Рахиль.

- Во дворце Аннибала де Франчи.

Мириам вздрогнула.

- У отца прекрасной Елены де Франчи? - сказала она.

- Да, - отвечал, краснея, Иосиф.

- А как же ты попал в такой роскошный дом? Как очутился ты под крышей приближенного папы? - снова спросила Рахиль.

- Разве я не рассказывал тебе, что мне удалось оказать небольшую услугу его дочери во время карнавала? Надев маску, она пошла на Корсо, попала в толпу, и ее чуть не задавили обезумевшие буйволы, которые неслись из ипподрома.

- Нет, ты не рассказывал мне этого, - отвечала, покачав головою, Рахиль. - Но твои слова о карнавале напомнили мне о том, что христиане заставляют нас принимать участие в бегах, как животных.

Иосиф не обратил внимания на её намек.

- Синьор де Франчи готов был сделать для меня многое, - продолжал он, - но я ограничился только тем, что попросил позволения пользоваться его богатой библиотекой. Христиане запрещают нам книги, и ты знаешь, каким лишением это было для меня. После того я часто ходил в библиотеку синьора де Франчи, сидел там, читая, целые дни и, только услыхав благовест к вечерней службе, вспоминал, что пора возвращаться в Гетто.

- А! Они, конечно, хотели совратить тебя!

- Нет, мы никогда не говорили о религии.

- А вчера ты, должно быть, через-чур углубился в чтение? - спросила Мириам.

- Да, ты права.

- Но почему же Елена не напомнила тебе?.

На этот раз вздрогнул Иосиф. Однако, он отвечал совершенно спокойно:

- Мы вместе читали Тассо. Она очень образована. Иногда она переводит мне Платона и Софокла.

- А ты, наш будущий раввин, слушаешь? - воскликнула Рахиль.

"Не касайся мудрости греков".

- И ты сидел рядом с ней во время службы? - спросила Мириам.

- Нет, она не была в соборе.

Мариам повернулась и пошла к двери.

- Теперь, когда я знаю, что с тобой не случилось никакого несчастья, Иосиф, мне больше нечего делать здесь. Да хранит тебя Бог!

Она тяжело вздохнула и поспешно вышла из комнаты.

- Бедная Мириам! - сказала Рахиль. - Мы можем вполне положиться на эту добрую, любящую девушку. Она никому не скажет ни слова о твоем богохульстве.

Иосиф вскочил с места.

- Не скажет ни слова! Да я готов громко, с крыш домов, повторить все, что говорил!

- Молчи! Молчи! - прошептала встревоженная мать. - Что если соседи услышат тебя?

- Ну, что же? Я только этого и желаю.

- Твой отец может придти каждую минуту - он безпокоится о тебе.

- Я пойду к нему сам и успокою его.

- Нет, я не пущу тебя! - Она схватила его за плащ. - Поклянись мне, что ты пощадишь его и не будешь богохульствовать при нем! Он не вынесет этого - он поднимет на тебя руку, и ты упадешь мертвый к его ногам!

- Разве ты хочешь, чтобы я лгал ему? Он должен знать все, что я говорил тебе.

- Нет, нет! Скажи ему, что ты опоздал, что ворота были заперты, и тебе пришлось скрываться.

- Он должен узнать истину. Я пойду и разскажу ему все.

Он вырвал у нея из рук плащ и выбежал из комнаты.

Рахиль села на пол и в смертельной тревоге стала раскачиваться то взад, то вперед. Медленно проходили тяжелые, мучительные часы. Никто не возвращался - ни муж, ни сын. Она представляла себе страшную сцену, которая происходит между ними, и дрожала от ужаса. Около полудня она встала и машинально, как во сне, стала готовить обед мужу. Он не отступил от привычки, усвоенной в течение долгих лет, и пришел домой в свое обыкновенное время, не опоздав ни на минуту. Рахиль тревожно взглянула на него: лицо его, такое же спокойное, как и всегда, было, как будто, немножко бледнее. Молча, как и следовало по установленному обряду, вымыл он руки, потом прочитал молитву и сел за стол. Несколько раз пыталась Рахиль обратиться к нему с вопросом, но слова замирали у нея на губах. Наконец, когда обед уже подходил к концу, она решилась сказать:

- Наш сын вернулся. Виделся ты с ним?

- Сын? Какой сын? У нас нет сына. - И он встал из-за стола.

III.

отказался от ежегодного дохода, которым папы нередко награждали переходивших в католичество евреев - на счет Гетто, обязанного выплачивать деньги своим отступникам. Евреев, для большей торжественности, крестили обыкновенно по нескольку человек сразу, когда же желавших принять крещение было слишком мало в самом Риме, их привозили из других городов или заменяли прозелитами турками. В виду важности настоящого случая, Иосифу Бен Манассии сделали особую честь и решили крестить его одного. Его поместили в монастыре, и он стал изучать свою новую религию. Все сношения с родными и соотечественниками-евреями были ему строго запрещены. Он не мог вернуться в Гетто, не мог есть, пить и спать там или говорить с кем либо из евреев до принятия крещения. Так гласил кардинальский эдикт; виновные в нарушении его подвергались бичеванию и умирали на виселице. Каждой день Рахиль и Мириам, в надежде хотя мельком увидать Иосифа, ходили около монастыря. Ближе двадцати сажен оне не имели права подходить к нему, в противном случае им грозило наказание палками и ссылка. А там, кто решился бы сказать Иосифу хоть слово, передать письмо или просьбу, которая могла совратить его с истинного пути, предстояло провести всю жизнь на галерам.

Приехал Епифаний. Огромная толпа собралась в базилике ди Латран и там, посреди блеска, роскоши, богатых пурпурных одежд и торжественной музыки, в присутствии самого папы, потрясенный до глубины души Иосиф принял крещение. Аннибал де Франчи был его крестным отцом. Старейший из кардиналов сказал речь, в которой указывал верующим на чудо, только что совершившееся перед их глазами, а потом новообращенного, одетого в белую шелковую одежду, тихо повели по улицам Рима, чтобы все могли видеть, что душа еретика спасена, что он приобщен к истинной церкви.

Восторженное, благоговейное чувство охватило Иосифа или - как его теперь называли - Джузеппе де Франчи, когда он шел вперед, думая о своей братской, связи со всем человечеством... Он испытывал глубокое счастье и не заметил в толпе, посреди которой двигалась торжественная процессия, мрачных лиц своих братьев - евреев и их горевших ненавистью глаз. И позднее, ночью, когда он горячо молился, стоя на коленях перед Распятием, он совсем не думал о той, другой церемонии, которая происходила в это самое время в синагоге, стоявшей на площади Храма - церемонии, еще более поразительной в своей мрачности, чем вся пышность и роскошь католического собора.

Дома окружали синагогу со всех сторон, так что издали, снаружи, она была совсем незаметна. Внутри сверкала золотом и серебром вышитая завеса, блестели золотые колокольчики и гранатные яблоки, украшающия свитки закона. Одно из окон было раскрашено двенадцатью цветами по числу колен израильских; на дворе стояла модель Иерусалимского храма - воспоминание о былом величии, об исчезнувшей славе.

Совет шестидесяти постановил свой приговор: Иосиф Бен Манассия должен подвергнуться самой высшей мере наказания. Все евреи собрались в синагогу и чувство благоговейного ужаса охватило собрание. Посреди глубокой могильной тишины, все подняли черные факелы, как-то странно засверкавшие в темной синагоге. Потом затрубили в бараний рог и вместе с его резким, пронзительным звуком пронесся по всей синагоге крик "Анафема!" Это страшное проклятие лишало отверженного всех человеческих прав и при жизни, и после смерти. Евреи бросили свои факелы и, крикнув "Аминь!", затоптали их. А Манассия, на душе которого было также мрачно, как и в темной синагоге, пошел, едва передвигая ноги, домой и сел на пол рядом с женою. При бледном свете слабо мерцавшого, зажженного по покойнике ночника, они стали горько оплакивать своего умершого сына, - и горячия молитвы их об упокоении его души неслись к небу над обезчещенным Гетто.

Мириам, по прекрасному лицу которой текли жгучия слезы, сожгла таллис, вытканный ею самою для любимого человека, который, может быть, тоже полюбил бы ее. Потом пошла в дом Манассии, чтобы вместе с ним и его женою оплакивать умершого, и, взяв морщинистую руку Рахили в свою нежную, мягкую руку, старалась утешить её.

Но для Рахили не было утешений: она плакала о своем ребенке, о своем единственном сыне.

IV.

Джузеппе де Франчи узналь, что евреи прокляли его, от Елены. Молодой девушке передала об этом одна из её служанок, которой рассказал обо всем происшедшем в Гетто еврей Шлуми-шутник, как его прозвали. Он хитрил и с христианами, и с евреями, обманывал и тех, и других и не думал ни о чем, кроме барышей.

Джузеппе улыбнулся, но улыбка его была печальна.

- Они сами не знают, что делают, - отвечал он.

- Твои родители оплакивают тебя, как мертвого, - продолжала Елена.

- Они оплакивают умершого еврея; живой христианин утешит их.

- Но ведь ты не имеешь права пойти к ним, а они к тебе?

- Вера двигает горами. Мы еще будем радоваться вместе в сиянии Спасителя: ночью - плач, на утро - радость. - Бледное лицо его осветилось восторженной улыбкой.

Елена с удивлением и состраданием глядела на него.

- Какие странные вещи говоришь ты, синьор Джузеппе! - сказала она.

- Что же тут странного? Все это просто и понятно, как мысль ребенка, - отвечал он, взглянув на нее своими задумчивыми, глубокими глазами.

Высокая, прекрасная, она походила скорее на одну из тех греческих статуй, которых брали за образец тогдашние скульпторы, чем на римлянку. Простая одежда из белого шелка обрисовывала её стройную талию и выказывала изящные очертания её фигуры. Из большого круглого окна, около которого они стояли, лился яркий солнечный свет. Он золотил её волосы и испещрял блестящими пятнами звериные шкуры на полу и шпалеры на стенах. Картины, манускрипты, бюсты и изделия из слоновой кости - вся эта обстановка подходила как нельзя больше к её прекрасному лицу и стройной фигуре. Дрожь пробежала у него по телу в то время, как он смотрел на нее.

- Как же устроишь ты теперь свою жизнь? - спросила она. - Что будет твоей целью?

- Самоотречение и жертва, - прошептал он. - Мои родители правы: Иосиф умер. Его воля принадлежит Богу, сердце - Христу. Вся моя жизнь должна быть служением.

- Кому же будешь ты служить?

- Они отвергли тебя.

- Но я сам не отвергаю их.

- И ты ничего, ничего не добьешься! - воскликнула она после небольшого молчания. - Сотни поколений старались обратить их и не могли. Она так же упорны, не смотря на все папския буллы.

- Никто не пробовал действовать на них любовью, синьора.

- Ты погубишь всю свою жизнь!

Он задумчиво улыбнулся.

- Ты забываешь, что я уже умер, - сказал он.

- Нет, ты не умер - горячая кровь течет в твоих жилах. Скоро придет весна. Посмотри, как ярко светит солнце на голубом небе! Ты не умрешь - ты должен жить и наслаждаться солнечным светом и красотою мира!

- Солнечный свет только символ божественной любви: распускающияся почки - знамение возрождения и жизни.

- Ты грезить, синьор Джузеппе - грезишь с открытыми глазами. Я не понимаю такой любви, которая отвращается От всего земного, не понимаю твоей любви, допустившей тебя разбить сердце отца и матери.

На глазах его показались слезы. - Терпение, терпение! - сказал он. - Все земное проходить, как тень. Не я грежу, а ты сама. Неужели не понимаешь ты, как призрачно здесь все - и земля, и этот небесный свод, и ослепительные лучи, которые радуют нас - на короткое мгновение. Это солнце, каждый день поднимающееся над нами, только светлый призрак сравнительно с вечной любовью Христа.

- Для меня твои слова - кимвал бряцающий!

- Это слова твоей же религии, синьора.

- Нет, не моей религии! - горячо воскликнула она. - В душе я совсем не христианка, да и во всем нашем доме лет христиан, хотя никто не замечает этого. Мой отец соблюдает пост, но зачитывается язычником Аристотелем. Рим перебирает четки и бормочет молитвы, а на самом деле он уже отрешился от старой религии самоотречения. Наши процессии, наши великолепные празднества, наши роскошные костюмы - что во всем этом общого с бледным Христом, которого ты ставишь себе идеалом?

- Я вижу теперь, что мне найдется дело и между христианами, - мягко проговорил он.

- И ты не добьешься ничего!.. Художники, подмечающие красоту во всем, снова внесли радость в мир. Правда, они делали вид, что изображают Святое Семейство, Тайную Вечерю, Распятие и Смерть Христа, вдохновляли их только прелесть и счастие жизни. Красота человеческого тела, яркость красок, прекрасные лица - все это есть даже там, внизу, в этом набожном Джиотто! Разве наши знатные синьоры не заставляли рисовать с себя апостолов! Разве не они изображены на картинах из жизни святых? Да, они прекрасно поняли, что религиозная живопись служит только предлогом для художников. А сам Рим? Он полон произведениями языческого искусства. Лаокоон, Клеопатра и Венера стоят даже в апельсинном саду самого Ватикана.

- Нет, это несправедливо, синьора де Франчи! Нельзя сомневаться в божественном вдохновении, одушевлявшем Сандро Боттичелли в то время, как он писал свою Мадонну.

- А его фрески на вилле Лемми! Если бы ты видел эту роскошь красок, эту чудную красоту форм, ты понял бы, что не одна только духовная красота вдохновляет его.

- А Рафаэль Урбино, а Леонардо?

- Леонардо? - повторила она. - Видел ты его Бахуса или его фрески с изображением битв? Знаешь ты последнюю картину Рафаэля? О, мы проникли в тайну греков! Кого мы выше всего ценим и любим? Гомера, Платона, Софокла с его благородной простотой. Данте солгал, говоря, что его проводником был Виргилий. Поэт Мантуи никогда не водил ни одного смертного в эти мрачные области. Он поет о стадах и пчелах, о птицах, журчащих ручейках и простой любви пастухов. А мы не желаем слушать его и вдыхаем душистый воздух полей, который кажется еще душистее после дыма геенны огненной, отравлявшого жизнь в течение стольких столетий. Аполлон бог Рима, а не Христос!

- Искусство не унижает, а возвышает душу. А ты сам? Разве не наслаждался ты вместе со мною, не трепетал от восторга, смотря на чудную красоту лица на картине, на яркость и живость красок, на лучезарную белизну статуи?

- Я считаю грехом любить красоту только из-за нея самой. Прости, если мои слова оскорбят тебя, но, по моему, такое обоготворение красоты - только для немногих: для живущих в роскоши, для богатых. А что же останется бедным, униженным, которых попирают ногами? Какое утешение даст такая религия им? Все эти чудеса человеческих рук и человеческого ума весят не больше соломинки сравнительно с чистым сердцем, честным поступком. Время процветания искусств было всегда и временем упадка, синьора. Простота выше его. Если мы не будем, как дети, мы не войдем в царствие небесное.

- Небо здесь! - воскликнула она. Грудь её судорожно поднималась, глаза сверкали. Её волнение сообщилось и ему. Красота Елены, красота чистой статуи, оживленной пылкостью женщины, волновала и смущала его.

- Ты права: где Христос, там и небо, - сказал он. - Ты с самого детства привыкла к ослепительному свету, синьора де Франчи, и тебе трудно понять, что испытывают другие люди. А я, ходивший до сих пор в темноте, чувствую, что пелена спала с глаз моих, что я был слеп и прогрел. Меня мучили разные вопросы и сомнения, я был честолюбив, жаждал наслаждения. Теперь душевный мир снизошел на меня, все мои вопросы разрешены, волнение крови утихло. Любовь - это все. Люди должны рождаться, жить и умирать в единении с нею. Только для этого восходит над нами солнце и движутся звезды. О, мои братья! - горячо воскликнул он, подняв руки. - Зачем ходите вы на торжища? Зачем копите груды золота и серебра? Зачем гонитесь за пустыми призраками земной радости? Истинное счастье в томе, чтобы отдать всего себя Богу, быть простым орудием Его святой воли!

С глубоким удивлением смотрела на него Елена. На одно мгновение чувство, охватившее его, отразилось и на её лице. Ей как будто тоже хотелось испытать этот странный, и о понятный для нея, одушевлявший его восторг.

- Это безумие, - сказала она. - Твои братья никогда не послушают тебя.

- Я буду молиться день и ночь, чтобы священный огонь коснулся моих уст.

- Любовь тоже священный огонь.. Неужели ты думаешь прожить без нея? - Она подошла так близко к нему, что прядь волос, спустившаяся ему на лоб, заколебалась от её дыхания... Он вздрогнул и отступил.

- У меня будет божественная любовь, синьора.

- Уж не хочешь ли ты сделаться доминиканцем?

- Да, я твердо решился на это.

- И монастырь удовлетворяет тебя?

- Он будет для меня небом.

- Да, небом, где не женятся и не выходят замуж. Что же это за религия, которая, как Самсон, опрокидывает устои человеческого общества?

- Нет, я не отрицаю брака. Он служит символом божественного союза. Но он не для всех людей. Не следует вступать в брак тем, кто проповедует слово Божие, кто должен возвышать душу и распинать свое тело, как Христос. Брак не для монахов.

- Но ведь ты еще не монах.

- Это только вопрос времени. Но даже не будь этого, я все-таки не женился бы.

- Не женился бы? Почему же?

- Потому что народ мой отверг меня. А если я женюсь на христианке, как многие из обращенных евреев, мой пример не поведет ни к чему. Про меня, как и про них, будут говорить, что не свет христианства, а глаза христианской девушки заставили меня переменить религию. Мои братья упорны и недоверчивы. Они не верят в возможность обращения не из-за выгод, а по убеждению. Многие евреи обогатились, перейдя в христианство, другие, и без того богатые, избавились от тяжелых налогов. А я бросил все свое имущество и не возьму ничего. Вот почему я отказался от предложения твоего отца, - занять какое нибудь видное место; я не захотел принять и более скромной должности жезлоносца его святейшества. Когда братья мои узнают это, когда они увидят, что я не могу обирать их и обогащаться на их счет, что я проповедую им слово Божие без всякой за то платы, что я живу бедно, одинокий, они станут слушать меня. Может быть, тогда сердца их смягчатся и глаза откроются.

Он побледнел от волнения, и на лице его снова появилось восторженное выражение. Да, вот его призвание! Наконец-то народ его увидит еврея, ставшого истинным христианином, и убедится, что его нельзя упрекнуть ни в чем, нельзя заподозрить ни в каких корыстных побуждениях. О, какое счастье взять на себя и выполнить такую высокую, святую задачу!

Он задрожал и, смотря в её ясные глаза, сжал руки, стараясь не поддаться могучему земному чувству, которое притягивало его, как месяц притягивает морския волны.

- Я, все равно, вырвал бы из своего сердца эту любовь, - отвечал он глухим голосом. - Мой народ не способен понять таких тонких различий. Для него весь мир делится на евреев и христиан.

- Кажется, мой отец едет по улице? - сказала Елена, взглянув в окно. - Да, это его турецкая лошадь. Ну, я уйду. Яркий солнечный свет совсем ослепил меня.

Она подошла к двери, не глядя на него.

- Сердце мое всегда будет с тобою, что бы ты ни выбрал, - сказала она, вдруг обернувшись к нему. - Только подумай. хорошенько прежде, чем наденешь клобук и одежду, которые, говоря твоим языком, служат символом всего мрачного и непривлекательного. Аддио!

Он подошел к ней и, наклонившись, поцеловал её руку.

Она не отняла ее.

- Чувствуешь ли ты в себе достаточно силы для саржи и веревки, Джузеппе? - мягко спросила она.

Он выпрямился, не выпуская её руки.

- Да, ты вдохновишь меня, Елена. Мысль о твоей чистоте сделает меня самого чистым и не допустит до падения.

- Я не могу вдохновлять на смерть, - сказала она, отдернув руку. - Я могу внушать только любовь к жизни.

- Это не смерть, - прошептал он. - Не смерть, а воскресение и жизнь.

Когда он поднял голову, Елена уже исчезла. Он упал да колени и забылся в горячей, страстной молитве.

V.

Еще прежде, чем Джузеппе принял монашеский обет, он сказал пробную проповедь "для евреев", но не в церкви, а в большой часовне, около Гетто. Присутствие еретиков осквернило бы церковь, и даже из часовни были вынесены все священные книги и иконы. Слух о красноречия новообращенного разнесся по городу, и потому на его проповедь собралась многочисленная публика. Тут был Аннибал де Франчи и множество знатных христиан в роскошных золотых плащах и украшенных лентами шляпах. Но из евреев пришел только один - Шлуми-шутник. Полагаясь на свою хитрость и ловкость, он надеялся избегнуть наказания за свой проступок и даже извлечь из него кое-какие выгоды. Он разскажет обо всем, происходившем в часовне, старейшинам еврейской общины, которые, по свойственному человеку любопытству, с удовольствием выслушают его, и ему удастся раз или два отлично пообедать. Шлуми был человек изобретательный, и очень многое сходило ему с рук. Одно время он ходил в течение нескольких месяцев в красной шляпе. А когда христиане привлекли его к ответу, он стал уверять, что был в желтой шляпе, а красную надел поверх её только для того, чтобы покупатели могли судить о его товаре и видели, какие шляпы он продает.

Но на этот раз Джузеппе был очень доволен, увидев его.

- Шлуми страшный болтун,. - подумал он. - Он разбросает семена и, может быть, они взойдут.

На другой день, вечером новый проповедник шел по улице Лепеда, около доминиканского монастыря. Кто-то дотронулся до его плаща. Он обернулся. - Мириам! - с изумлением воскликнул он, отступая от нея.

- Я пришла к тебе, Иосиф, - сказала она.

- Ко мне? Разве ты не знаешь, что меня прокляли, что я отверженный? Посмотри, нет ли поблизости кого из евреев?

- Все равно. Мне нужно поговорить с тобою.

- Мне нужно поговорить с тобою.

Глаза его заблестели. - А, ты тоже веришь! - радостно воскликнул он. - На тебя сошла благодать!

- Нет, Иосиф, этого никогда не будет. Я люблю веру наших отцов. Может быть, я поняла ее лучше, чем ты, хоть и не изучала священных книг. Я понимаю ее только сердцем.

- Так зачем же ты пришла? Спустимся вниз, к Колизею. Там не так многолюдно, и наши братья редко заходят туда.

Они свернули с шумной улицы, по которой с грохотом неслись экипажи, проезжали верхом знатные синьоры, окруженные блестящей свитой, проходили водовозы с своими ослами, носильщики и забияки-солдаты, которые могли обратить внимание на красоту Мириам и не задумались бы оскорбить ее, заметив, что у нея на голове золотая повязка. Иосиф и Мириам дошли молча до арки Тита. Тут они оба остановились. Барельеф светильника храма, как трофей победы, украшал эту триумфальную арку, и потому ни один еврей никогда не проходил через нее. Тит давно уже умер, империя его пала, но воспоминание о том времени до сих пор еще живо в сердцах евреев.

Яркие лучи заходящого солнца падали на разрушенные храмы древних богов и на заросший травой римский форум. Красный, как кровь, отблеск сверкал на самой высокой части Колизея, за которой устраивались когда-то, для развлечения властелинов мира, бои зверей и людей. Остальная часть гигантской развалины была в тени.

- Здоровы ли мои родители? - спросил Иосиф.

- И у тебя хватает духу спрашивать о них? Твоя мать плачет целые дни. А когда приходит твой отец, она становится такой же каменной, как и он. Он - старейшина синагоги! А ты - ты опозорил его седые волосы и сведешь его в могилу!

Иосиф сдержал рыдание. - Страдание очищает, Мириам, - сурово сказал он. - Это бич Божий.

- Не обвиняй Бога в жестокости. Я ненавижу тебя! - воскликнула она. - Правда ли, что ты хочешь сделаться доминиканцем? Шлуми-шутник распустил этот слух в Гетто.

- Да, Мириам. Я постригусь и очень скоро.

- Как же можешь ты быть монахом? Ведь ты любишь женщину.

Он остановился и вздрогнул.

- Что говоришь ты, Мириам?

- Не выдумаешь ли ты отрицать это? Я знаю ее. Я знаю твою любовь к ней. Это Елена де Франчи.

- Нет, я не люблю никакой женщины, - отвечал он, побледнев от волнения.

- Ты любишь Елену.

- Почему ты так уверена в этом?

- Я сама женщина.

Они тихо пошли дальше.

- Нет не все. Я хотела посоветовать тебе жениться на ней и быть счастливым.

- Я не могу, Мириам. Ты не понимаешь меня.

- Не понимаю? Я могу прочитать все твои мысли, так же легко, как ты читаешь закон - без гласных букв. Ты думаешь, что мы, евреи, будем с презрением указывать на тебя пальцами, что мы сочтем причиной твоего отступничества не любовь к Распятому, а любовь к Елене, что мы не будем слушать твоих проповедей?

- А разве не так?

- Так.

- В таком случае...

- Но то же самое будет всегда, что бы ты ни делал. Разрежь себя на куски, и евреи все-таки не поверят ни тебе, ни евангелию. Я одна верю в твою искренность, но смотрю на тебя, как на безумного: ты через чур много учился и разум твой помрачен. Послушай меня, Иосиф. Все твои мечты не приведут ни к чему. Евреи ненавидят тебя. Они называют тебя Аманом и будут очень довольны, если тебя повесят, как его, на высоком дереве. Память о тебе переживет тебя. Потомки наши в третьем и четвертом поколении будут с проклятием произносить твое имя. Как не в силах ты сдвинуть с места семь холмов Рима, так не сдвинешь и евреев. Они стояли слишком долго.

- Да, стояли, как камни. Но я смягчу их сердца и спасу их.

- Ты не сделаешь им ничего, кроме зла...! Подумай лучше о себе и спасай себя. Женись на этой девушке и будь счастлив.

Он взглянул на нее.

- Будь счастлив, - повторила она. - Не жертвуй своей жизнью пустому призраку. Будь счастлив. Это последния слова, с которыми я обращаюсь к тебе. С этих пор я, как истинная дочь моего народа, буду повиноваться постановлениям совета и, если бы я была матерью, я научила бы детей моих ненавидеть тебя так же, как ненавижу сама... Мир тебе...

Он схватил ее за платье - Еще минуту! Я хочу поблагодарить тебя, хоть и не могу последовать твоему совету: завтра я уже буду принят в святое братство. - В бледном полумраке угасающого дня лицо его засияло каким-то неземным светом. - Но как решилась ты на такой риск? Почему пришла ты сказать мне, что ненавидишь меня?

- Потому что я люблю тебя. Прощай!

Она повернулась и быстро пошла от него.

Он протянул к ней руки. На глазах его показались слезы.

- Мириам, Мириам! - воскликнул он, - Вернись, - ты также христианка! Вернись, моя возлюбленная сестра во Христе!

Пьяный доминиканец споткнулся и упал в его объятия.

VI.

Евреи не приходили слушать фра Джузеппе. Все его страстное красноречие пропадало даром, так как на его проповеди собирались только христиане и новообращенные. Напрасно брал он свои доводы из талмуда, употребляя оружие талмудистов против них же самих: они не являлись. Не пришли они даже и после того, как он, при помощи кабалистических вычислений, доказал, что о папе и его высоком назначении предсказывалось еще в Ветхом завете. Только на улицах видел он мрачные лица своих братьев. Так прошло несколько месяцев. Наконец, ослабевший, измученный, он, в минуту отчаяния, решился просить папу, чтобы он употребил свою власть и принудил евреев ходить на его проповеди.

Папа принял его в постели. Он был не совсем здоров, но очень весело болтал с саламанкским епископом и прокуратором казначейства о забавных подробностях неудачи, постигшей французского посла. Бледное лицо его было лицом ученого, но выражение энергии указывало на привычку к деятельности. Джузеппе робко остановился около двери и не решался тронуться с места, пока один из внятных синьоров, бывших в комнате, не велел ему подойти поближе: С глубоким благоговением подошел он к постели и, преклонив колена, поцеловал ногу папы. Потом он встал и объяснил, в чем дело. Но глаза католического мира отнесся не совсем милостиво к его просьбе и нахмурил брови. Он был очень умный, ученый человек, высокий покровитель наук и искусств. Не подражая другим государям, он всегда относился к евреям сравнительно мягко. Все его рвение было направлено на иностранную политику, что отчасти вредило его популярности в самом Риме.

В то время, как фра Джузеппе горячо отстаивал свою мысль и уверял, что ему так же легко будет играть на сердцах евреев, если только они услышать его, как Давиду на струнах арфы, в спальню внесли на серебряном блюде завтрак. Хоть кушанья и готовились на папской кухне, один из присутствующих, специально назначенный для этого, попробовал их все, для наглядного доказательства, что в них нет яду, а Джузеппе, по знаку папы, отошел в сторону.

но больше всего задержали его святейшество два ювелира, которые принесли разные драгоценные вещи и модели застежки для папского облачения. Джузеппе волновался и выходил из себя в то время, как святой отец, надев очки, внимательно разсматривал большую серебряную вазу, в которую должны были падать крошки с его стола, и любовался её чеканными ручками и гирляндой из листьев. Другая, парная ваза, которая должна была стоять в буфете и предназначалась для воды, была украшена чудным изображением св. Амвросия, поражающого ариан. Наконец, один из ювелиров ушел, получив от папского датария целую груду золотых монет, но другой пробыл невыносимо долго. Его святейшеству очень понравилась его восковая модель; и он несколько раз высказывал свое одобрение, любуясь барельефным изображением Бога Отца и громадным бриллиантом, приходившимся как раз по средине застежки.

- Поспеши со своей работой, сын мой, - сказал он, решившись, наконец, отпустить ювелира. - Мне бы хотелось самому надеть эту застежку прежде, чем я умру.

Он поднял свое сияющее восторгом лицо и увидал Джузеппе.

- Тебе нужно еще что нибудь, фра Джузеппе? - сказал он. - Ах да, вспомнил! Тебе хочется проповедывать твоим упрямым соотечественникам. Ну, что же? Это вполне понятное и похвальное желание. Луиджи, напомни мне завтра об этой булле.

Лицо фра Джузеппе вспыхнуло и глаза его заблестели. Он снова упал на колени у ног папы и, целуя их, несколько раз несвязно выражал свою благодарность. Потом, низко опустив голову, он дошел до двери и, вполне счастливый, вернулся в свой монастырь.

На другой день был обнародован новый эдикт. Евреям велено было собраться на первую же проповедь фра Джузеппе. О, с каким нетерпением ждал он вечера субботы, какую великолепную проповедь готовил он! Евреи, непременно придут. "Выражения, в которых составлен эдикт, так точны и определенны, что им нельзя будет обойти его. Да они и всегда начинают с того, что безпрекословно подчиняются всем постановлениям и только несколько времени спустя решаются на молчаливое, апатичное сопротивление".

Эдикт не был отменен, хоть он знал, что богатые евреи пытались найти лазейку с задняго хода и предлагали подкуп. Потом, когда они просили хоть несколько изменить его под тем предлогом, что он не совсем ясен - этим предлогом пользовались всегда, когда выходили слишком строгия буллы - им тоже отказали. Да, теперь уже ничто не спасет евреев от его проповеди.

В четверг в Гетто было несколько случаев смерти от чумы; в пятницу умерла уже десятая часть населения. Новый разлив Тибра и зараженный воздух переулков, где строго определенное число домов было переполнено людьми, благоприятствовали развитию болезни, и она свирепствовала со страшной силою. В субботу отдано было приказание затворить все ворота Гетто. Чуму заключили там. В продолжение трех месяцев были заперты парии человечества в своей зараженной тюрьме. Они могли, по своему усмотрению, жить или умирать. А когда, наконец, после дезинфекции, отворили ворота Гетто, там оказалось больше мертвых, чем живых.

VII.

Мечтатель Иосиф был ошеломлен этим ударом, разрушившим его надежды. Земная тревога, в которой он не сознавался даже самому себе, мучила его в то время, как свирепствовала чума, которая, не смотря на все меры предосторожности, иногда вырывалась из Гетто, как бы желая наказать тех, кто принудил тамошнее население вести такое жаркое существование. Но Иосиф боялся не за себя; он дрожал при мысли о смерти отца, матери и великодушной Мириам. Целые дни самоотверженно ухаживал он за больными христианами, а потом ходил около Гетто, около этого города мертвых, откуда не доходило никаких известий. Когда ему, наконец, удалось узнать, что близкие ему люди живы и здоровы, новый удар поразил его. Булла оставалась в своей силе, но папа стал снисходительнее к оставшимся в живых евреям. Он принял во внимание их ненависть к фра Джузеппе и милостиво согласился на их просьбу - назначить какого нибудь другого проповедника. Было решено, что эту обязанность будут исполнять поочередно все доминиканцы. Один только Джузеппе составлял исключение: ему было запрещено проповедывать евреям. Тщетно добивался он аудиенции у его святейшества - его не допускали к нему. Таким образом все его мечты об обращении и спасении евреев кончились только тем, что их принудили слушать проповеди христиан.

Каждую субботу, по окончании службы в синагоге, треть, населения Гетто, в том числе и дети старше двенадцатилетняго возраста, должны были являться поочередно в церковь. Сан Бенедетто Алла Регола, предоставленную в их пользование, и слушать верное толкование отрывка из Библии, прочитанного их же кантором. Папа, более деликатный, чем его подчиненные, посоветовал им не произносить имен Христа и Божьей Матери или, по крайней мере, говорить их вполголоса, чтобы не оскорблять слуха евреев. Но этот совет не исполнялся: проповедники забывали о нем, стараясь убедить своих слушателей, бывших в полной их власти.

Многие из евреев нарочно медлили и шли как можно тише по дороге в церковь. Против этого немедленно же были приняты меры: полицейские следили за ними и бичами загоняли их в дом Божий. Эти еженедельные процессии мужчин, женщин и детей, выходившим из Гетто, стали одним из любимых зрелищ Рима, и толпа была очень довольна, что для нея устроили новое развлечение. А новые издержки - и довольно значительные - легли на евреев, которые сами же должны были платить за свое обращение.

Всех отсутствующих евреев заносили в списки, и они платились за нарушение папского эдикта штрафом или тюремным заключением. Вести эти списки мог, конечно, лучше всякого другого новообращенный: он знал всех евреев в лицо и тотчас же мог заметить, кто из них не пришел на проповедь. Эту обязанность следует возложить на нового брата. Джузеппе сопротивлялся всеми силами, но приор не слушал его возражений. И вместо высокого, апостольского служения своему народу, фра Джузеппе, сам же вызвавший все это зло, должен был сидеть за конторкой у дверей храма и следить за входящими в него. Он знал, как тяжело им иметь сношения с отступником евреем, которого они прокляли - знал, что, записывая их, наносит им новое оскорбление, выказывая свое презрение к субботе, которую они так свято чтут.

Часто видал он, как подгоняли к церкви бичем его отца, бледного, седого, совсем уже одряхлевшого старика. И мука, которую испытывал при этом Иосиф, была еще сильнее, чем боль и унижение, выпадавшия на долю его отца. Как-то раз доминиканец, обязанный следить за тем, чтобы евреи слушали внимательно и не уклонялись от проповеди, стараясь заснуть, хлопнул по плечу Рахили железным прутом. Несчастный сын её увидал это, и капли холодного пота выступили у него на лбу. А когда мимо него проходила Мириам, всегда с одним и тем же презрительным взглядом, его бросало то в холод, то в жар. Одно только утешение и было у него: он видел, наконец, своих братьев, внимательно слушающих слово Божие. Хоть этого-то удалось ему добиться. Даже сам Шлуми казался переродившимся - с таким благоговением внимал он словам проповедника.

Иосифу не приходило в голову, что все его соотечественники, казавшиеся такими внимательными и набожными, идя в церковь, крепко затыкали себе уши ватой. Эту уловку придумал Шлуми.

А между тем, в других церквах фра Джузеппе говорил проповеди, и каждый раз множество христиан, нередко даже приезжавших издалека, собирались слушать его. Известность его, как проповедника, все увеличивалась, а доброта возбуждала любовь. Он напутствовал приговоренных к смертной казни, его радостно встречали в самых ужасных вертепах и мрачных темницах, он отпускал грехи умирающим, изгонял бесов. Но был один грешник, - грешник, ходивший во власянице и умерщвлявший свою плоть бичеванием - которому он не мог дать отпущения. Это был он сам. И одного демона он не мог изгнать: он гнездился в его собственном сердце. Это была скорбь его собственной души, страдавшей от соприкосновения с грубой действительностью, не нашедшей удовлетворения...

VIII.

Снова наступил карнавал - неделя безумного веселья и шумного разгула. Улицы пестрели всеми цветами радуги от множества ярких одежд и гремели взрывами смеха и оглушительными криками громадной толпы, еще увеличенной наплывом иностранцев. Из окон и с крыш, почерневших от голов, шаловливые руки бросали гнилые яйца, лили грязную воду и даже кипящее масло на пешеходов и всадников. Затевались страшные ссоры, кровавые драки, толпы замаскированных святотатственно врывалась в церкви! Осмеивалось все - и земное, и небесное. Ни плети, ни виселица не могли остановить народного разгула. Всякое запрещение, всякий новый эдикт обращались в мертвую букву.

Тяжело приходилось в это время евреям, беззащитным среди веселящихся римлян. Над ними смеялись, их задевали, и они же должны были играть главную роль в одном из развлечений карнавала. В первый день депутация из еврейских старейшин, раввинов и трех знаменоносцев, одетых в пестрые желтые с красным костюмы, стала во главе сенаторского кортежа и двинулась через весь город в Капитолий, под перекрестным огнем насмешек и грубых шуток. Потом депутаты вошли в тронную залу, где на красных бархатных креслах сидели три консерватора (Conservators), приор монастыря Капориови и государственный адвокат Капитолия в черной тоге и бархатной шапке. Старейший из раввинов стал на колени на первую ступеньку трона и, склонив свою седую голову до самого пола, произнес традиционное приветствие: "Полные глубокого уважения к римскому народу, мы, старейшины и раввины смиренной еврейской общины, явились к высокому трону ваших эминенций, чтобы почтительно изъявить вам преданность и покорность от имени наших единоверцев и просить вашего милостивого покровительства. А мы будем молить Творца даровать долгий мир и спокойствие его святейшеству папе, вашим эминенциям, славному сенату и всему римскому народу".

- Мы с удовольствием выслушали изъявление преданности и покорности, которое вы возобновили сегодня от имени всей еврейской общины, - отвечал главный консерватор - и уверенные, что вы будете уважать законы и постановления сената и платить, как и раньше, все наложенные на вас подати, обещаем вам свое покровительство, в надежде, что вы сумеете заслужить его. - Потом, поставив ногу на шею раввина, он крикнул: "Andate"!

Поднявшись с колен, раввин поднес ему букет и чашу с двадцатью золотыми монетами, а потом депутаты в своих шутовских костюмах снова пошли, как сквозь строй, через толпу, осыпавшую их намешками и бранью.

публики: то двигалось по улицам похоронное шествие - евреи хоронили своего раввина, то проезжала кавалькада подпрыгивающих на ослах евреев, а впереди них скакал, сидя лицом к хвосту лошади, преуморительный раввин. Одной рукой он цеплялся за хвост своего коня, а в другой держал, выставляя на посмешище толпы, свиток, напоминавший свиток закона. Да, травля евреев очень оживляла карнавал. С них сбивали шляпы и рвали их в клочки, бросали им в лицо грязью. Впрочем, в этом году не позволено было кидать. в них ничего, кроме фруктов, и один знатный маркиз, к величайшему восторгу публики, совсем забросал их ананасами. Но все это было пустяками сравнительно с тем позором, который им приходилось выносить на третий день карнавала: после бега ослов и буйволов назначался обыкновенно бег евреев.

Утро было свежее и ясное; потом стали собираться облака, и зрители с удовольствием поглядывали, на небо, надеясь, что пойдет дождь. Около арки Сан Лоренцо, на углу длинной улицы Корсо, где во всех окнах, дверях, на тротуарах и крышах виднелись веселые, смеющияся лица, стояла небольшая кучка евреев. Их только что угостили отличным, сытным завтраком, но они, кажется, не чувствовали за это признательности. Полунагие, в коротких белых, украшенных блестками плащах, они дрожали в своем неблагопристойном, но смешном костюме. Скоро раздастся команда, и им придется бежать мимо этой буйной толпы, готовой выместить на них всю свою ненависть к их народу. Наконец, какой-то всадник закричал: "Вперед!" и, при громких, радостных криках зрителей, полуобнаженные комическия фигуры с восточными, полными скорби лицами понеслись вниз по Корсо.

до цели, и любовался этим зрелищем в уединенной, доступной для очень немногих, комнате своего, замка, украшенной фресками нагих фигур работы Джулио Романо.

Быстро, быстро неслись участвующие в беге: чем скорее пробегут они разстояние до замка, тем скорее избавятся от града насмешек и каменьев, сыпавшихся на них со всех сторон. И простой народ, и знатные синьоры, сидевшие, вопреки эдикту, в экипажах, мешавших бегу, старались превзойти в этом отношении друг друга. А чтобы заставить евреев еще ускорить шаг, отряд конницы, под начальством офицера, скакал за ними по пятам, грозя ежеминутно растоптать их под ногами лошадей. И они бежали, бежали все вперед, задыхаясь, обливаясь потом, отягощенные сытным завтраком, который мог довести их до смерти от паралича. Остроумный распорядитель праздника угостил их на славу именно с тою целью, чтобы им труднее было бежать. О, как смешно! Как великолепно! Чего только не выдумает этот Антонио!

Высокий еврей, с худым, истощенным лицом, плешивый, не смотря на свою молодость, бежал впереди всех, посреди иронических восклицаний и рукоплесканий публики. Когда участвующие в беге поравнялись с экипажами, знатные синьоры стали выказывать свою ловкость, бросая в них каменья, а на сияющих красотою лицах дам - не закрытых масками, как это было принято во Франции - показались насмешливые улыбки. И вдруг, как бы для того, чтобы еще увеличить удовольствие зрителей, хлынул проливной дождь, и потоки воды полились на полунагих евреев. Задыхаясь, ослепленные дождем, бившим в глаза, покрытые грязью, избитые каменьями, продолжали они бежать вперед, а следом за ними скакали лошади, касаясь своими копытами их ног. Вперед, вперед! Теперь цель уже недалеко. Они пробежали мимо собора Св. Марка, где прежде, кончался бег. Молодой еврей все еще был впереди, но толстый, старый еврей нагонял его. Волнение толпы увеличилось. Тысячи насмешливых голосов одобряли соперников. Они добежали до моста - оттуда уже виден был замок Св. Ангела, бойницы которого носили имена апостолов. Толстый еврей прибавил шагу и поравнялся со своим конкуррентом: теперь, когда цель была так близка, у него явилась надежда завладеть призом, и выручить за него, по меньшей мере, тридцать шесть крон. Но молодой товарищ его бросился вперед и первый добежал до окна папы. Он остался победителем. Со всех сторон раздались оглушительные крики и взрывы смеха, которые еще усилились после того, как старый еврей упал и растянулся на дороге.

- Нет, нет! - вмешался судья. - Командующий отрядом конницы говорит, что вначале они бежали очень тихо. Бег придется повторить завтра. - Этим предлогом пользовались всегда для того, чтобы продлить удовольствие и лишний раз посмотреть на бег.

- Мы летели, как ружейные пули, - отвечал победитель, и глаза его грозно блеснули.

- Молчи, молчи! Отдай ему назад свой приз, - шепнул ему стоявший около него еврей, дергая его за плащ. - Все равно он не уйдет от тебя. Они всегда присуждают его тому, кто победит в первый день.

- Почему же офицер не остановил нас? - продолжал тот, не обращая внимания на это предостережение.

- Нас и так восемь, - отвечал победитель.

Судья взглянул на бунтовщика. Потом, взяв палку, стал ударять ею по головам участвовавших в беге, приговаривая при каждом ударе: - Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

- Нет восемь, - настаивал молодой человек, увидав лежащого позади него толстого еврея и наклоняясь, чтобы поднять его,

- Basta! - сказал судья. - Эта скотина не идет в счет. Он пьян.

только семь евреев, потому что я - я не еврей. Я фра Джузеппе! - Он махнул распятием, и все разступились около него.

Судья потерялся и не знал, что делать; изумленные солдаты сидели неподвижно на своих лошадях; толпа на мгновение смолкла и внимательно слушала. Дождь прошел, солнце выглянуло их за облаков и. распятие засверкало под его лучами.

- Именем Христа возстаю я против такого ужасного поругания избранного народа Божьяго! - снова загремел голос доминиканца. - Помогите же этому несчастному! Неужели никто не принесет ему хоть стакана холодной воды?

- А ему все еще мало? - закричал какой-то шутник, - кажется, небо и без того очень щедро поливало его водой. - И никто не тронулся с места.

- Так будьте же вы все прокляты! - воскликнул фра Джузеппе. Он опять нагнулся и осторожно приподнял голову старика. Вдруг лицо его побледнело еще больше, и строгое, торжественное выражение появилось на нем. - Он умер! - сказал он. - Да примет его душу в своем неизреченном милосердии Христос, которого он отвергал! - Он тихо опустил тело и закрыл мертвые, стеклянные глаза.

дождя, покрытом грязью плаще, на котором сверкали мишурные украшения, а из под этого шутовского плаща выставлялись его голые, начинавшия уже коченеть ноги. И, как бы в насмешку над мертвым телом, издалека доносились звуки музыки, крики буйного разгула, шум и говор, веселящейся толпы.

Командовавшого солдатами офицера бросало то в холод, то в жар. Он гнал свою лошадь и наезжал на этого шарообразного толстяка только для забавы; ему и в голову не приходило, что дело может кончиться смертью. Зрители были тоже взволнованы - видно было, что они жалеют несчастного. Но судья оправился и пришел в себя.

- Арестуйте этого монаха вероотступника! - крикнул он. - Он вернулся к своему народу и снова стал евреем. Его сожгут на костре!

за решетчатой шторой, вон у того окна, наслаждаясь языческим зрелищем!

- Почему же участвовал ты в беге вместе с евреями. Зачем опозорил свою одежду?

ними и оскорблять их.

- Но ведь ты сам же надел их на себя, - тихо сказал офицер. - Зачем же участвовал ты в беге вместе с этими проклятыми евреями?

Джузеппе опустил голову. - Я согрешил перед моими братьями, - отвечал он прерывающимся от волнения голосом. - Я еще увеличил их страдания. Вот почему я должен быть вместе с ними в те минуты, когда им приходится выносить унижения и позор - вот почему хочу я разделять их мученичество. Это эпитемия, которую я наложил на себя. Но у меня была и другая причина. - Он поднял голову. Глаза его блеснули и голос снова загремел над толпою, как гром. - Обращаюсь ко всем, кто знает меня - к истинным сынам и дочерям Святой церкви! Вы часто слыхали мой голос, я приносил в дома ваши утешение слова Божьяго. Присоединитесь к мне теперь - помогите мне уничтожить долголетния страдания и мученичество ваших братьев, евреев! Не ненавистью, а любовью должны христиане управлять миром. Я надеялся, что сердца ваши смягчатся, когда вы увидите меня - любимого человека, - покрытого грязью, которою вы не стали бы швырять, если бы узнали меня в этом шутовском наряде. Взгляните сюда, на этого несчастного еврея. Его мертвое тело красноречивее всяких слов. Он не может говорить, губы его уже никогда не пошевелятся, но я вижу, что смерть его поразила вас и тронула ваши сердца. Ступайте домой, уходите от этого языческого зрелища, наденьте власяницы, посыпьте головы пеплом и молите Бога, чтобы он сделал вас лучшими христианами.

Речь эта произвела сильное впечатление на толпу. Джузеппе, в своем покрытом грязью и блестками плаще, с босыми ногами, казался древним пророком, явившимся из какой-то отдаленной страны мира, возродившимся из мрака времен.

- Молчи, богохульник! - воскликнул судья. - Сам святой отец одобряет такия зрелища, а небо уже давно прокляло этих презренных еретиков. Тьфу! - И он толкнул ногою труп старика еврея. Грудь фра Джузеппе тяжело поднималась, кровь бросилась ему в голову.

города, кроме трех, и еврейские купцы из восточных приморских портов перестали приезжать в Анконскую гавань, благодаря чему остановилась вся торговля? О, тогда его святейшество поспешил как можно скорее призвать евреев назад и понял, что они нужны ему. Зачем же в таком случае относимся мы к ним не с любовью, а с ненавистью? Зачем эти сотни оскорбляющих и унижающих их эдиктов?

- Тебя сожгут за такия слова! - сказал возмущенный судья. - Как осмеливаешься ты возставать против божьяго наместника?

- Он божий наместник? Нет, уж скорее я, потому что в эту минуту сам Бог говорит моими устами!

Его бледное, исхудалое лицо просветлело, и глаза загорелись таким восторгом, что благоговейно смотревшей на него толпе он показался каким-то высшим существом.

- Это измена и богохульство! - воскликнул судья. - Арестуйте его!

- Нет, - тихо сказал он и кроткая улыбка показалась у него на губах. - Бог со мною! Вы не переступите через это мертвое тело и не захотите биться под знаменем антихриста.

- Смерть вероотступнику! - закричал кто-то в толпе. - Он называет папу антихристом!

- Да. Кто не за нас, тот против нас. Разве, как христианин, правит он Римом? Разве только одних евреев притесняет он? Его властолюбие привело врагов к самым воротам Рима; солдаты иностранцы, его союзники, оскорбляли наших сограждан. А сколько пришлось вытерпеть Риму из за интриг его побочного сына, который свирепствовал со своей шайкой головорезов? Разве христианин допустил бы это?

- Долой Бакчио Валери! - закричал кто-то, и несколько голосов восторженно подхватило этот крив.

- Долой Бакчио Валери! - заревела легкомысленная толпа, поддаваясь новому настроению. На тех, кто знал и любил фра Джузеппе, слова его произвели глубокое впечатление, и они готовы были от всей души помогать ему; другие видели во всем этом только новое, неожиданное развлечение, а остальные - самые подонки общества - надеялись воспользоваться удобным случаем для кражи и грабежа.

- И не одного только Бакчио Валери! - продолжал Джузеппе. - Нужно вырвать все плевелы, которые так роскошно разрослись в Риме. Это не божий город - это город наемных убийц, прелюбодеяния, роскошных пиров, вожделения для глаз, царства тела. Долой карнавалы с их языческими зрелищами. Долой продавцов индульгенций! Бог не купец, чтобы за деньги отпускать грехи прошлые и будущие. Долой нечестивых кардиналов, которые сплетничают у самого алтаря и обирают евреев для удовлетворения своих постыдных пороков! Долой монахов, требник которых - Боккачио. Долой "наместника", который торгует кардинальскими шапками, не осмеливается принять причастие прежде, чем другой не попробует его, зачитывается нечестивыми греческими писателями, забавляется драгоценными погремушками, занятый только иностранной политикой да домашними интригами! Долой святого отца, одетого в пурпур и бархат, гарцующого на великолепном неаполитанском коне, окруженного свитой кардиналов и блестящих всадников! Разве так должен жить последователь кроткого Христа, ездившого на осле у сказавшого богатому юноше: "Продай все, раздай деньги нищим и следуй за мной!" Нет! хоть папа и живет в Ватикане, хоть сотни гордых епископов и унижаются, целуя ему ноги, я объявляю, что он лжец, заманивающий в свои сети, что он гроб повапленный, что он не покровитель бедных, не любящий отец для сирот, а сам антихрист!

- Долой антихриста! - закричали двое наемных убийц-корсиканцев.

- Нет, монах говорит правду. Унеси тело старика, Александр.

- Да что, весь Рим что ли сошел с ума? Джакопо, отправляйся скорее за городским караулом!

Фра Джузеппе привязал свой приз - кусок материи - к распятию и поднял его. - За Христа! Вперед! - крикнул он.

- За Христа! За Иисуса! - раздались со всех сторон оглушительные крики. Страстное возбуждение Джузеппе еще усилилось от этого волнения, охватившого всю толпу. За мной? Во имя Христа! Мы сегодня возстановляем его царство в Риме.

общим энтузиазмом, все новые и новые толпы. Наступила минута безумия.

Безпрепятственно достиг Джузеппе Большой площади, где стояла статуя папы, величественная, сверкающая своей ослепительной белизной.

- Долой антихриста! - крикнул какой-то карманный воришка.

- Долой антихриста! - подхватила толпа.

Джузеппе махнул рукой и все стихло. Он увидал еврея в желтой шапке и крикнул, чтобы тот бросил ее к нему. Шапка стала переходить из рук в руки. Джузеппе взял ее и поднял над толпою.

позора, клеймом распутных, торгующих своим телом женщин - мы безчестим и самых уважаемых раввинов и купцов. Смотрите сюда! Я надеваю эту шапку на голову антихриста, как символ нашей ненависти ко всему, в чем нет любви. - Он вскочил на стремя одной из лошадей и надел желтую шапку на голову статуи.

Восторженные восклицания, взрывы смеха, оглушительные крики раздались со всех сторон:

- Долой антихриста! Долой папу! Долой Бакчио Валери! Долой принцессу Терезу!

А затем все смешалось в общей свалке. С одной стороны бросился на площадь городской караул, с другой - папския войска. Солдаты бунтовщика-офицера взбунтовались в свою очередь и стали биться. Отовсюду неслись дикие крики, вопли и стоны, всюду гремели выстрелы, скрещивались рапиры, блестели шпаги, сверкали искры и поднимались струйки дыма. И толпа дрогнула и побежала с залитой кровью площади, усеянной мертвыми телами.

Но волна разгоревшейся народной страсти еще не улеглась. Воры и убийцы, недовольные таким неожиданным перерывом, отправились в глухия улицы и принялись бить, разрушать и грабить все попадавшееся на пути.

блестками, испачканный кровью плащ, весь израненный, он так ослабел, что не мог думать о предстоящей мученической смерти на костре.

IX.

Ему пришлось ждать недолго. Что же лучше казни может завершить удовольствия веселого карнавала? Случалось, впрочем, что исполнение приговора над осужденными откладывалось и до вторника первой недели великого поста. Публика всегда громко высказывала свое неудовольствие, если дело ограничивалось только тем, что наказывали плетьми несколько продажных женщин, осмелившихся надеть маски. Наказание еврея, схваченного на улицах Рима без своей желтой шапки, представляло уже гораздо больше интереса для христиан: палач получал в таком случае двойную плату - разумеется, на счет осужденного - и потому удвоивал силу своих ударов. Но самым любимым зрелищем была, казнь евреев. А фра Джузеппе еврей; в этом нет никакого сомнения. Вопрос только, в том, отступник ли он или просто шпион. Но разрешение этого вопроса не представляет никакой важности, так как и за то, и за другое преступник наказывается смертью. И он еще осмелился возставать против папы, поносить святого отца! Уж за это одно он должен умереть на костре. Нелюбимый народом папа поступил очень умно: он простил всех виновных и велел казнить только одного еврея.

Чуть свет все население Рима уже было на ногах. На народной площади - средоточии карнавала, - где приготовляли костер, собралась огромная толпа. Люди, весело и добродушно толкая друг друга, старались занять лучшия места, а из большого фонтана поднимался к голубому небу серебристый сноп сверкающих брызг. Когда позорная колесница свернула на площадь, толпа приветствовала осужденного грубыми шутками и песнями, а глаза его, в которых выражалось безнадежное отчаяние, не раз останавливались на веселых лицах тех самых людей, которые так еще недавно готовы были последовать за ним, и на горевших непримиримой ненавистью и злобной радостью лицах евреев. Ни один из братьев-доминиканцев не напутствовал его перед смертью, не шептал ему слов утешения и не держал перед ним креста. Да и как же иначе? Ведь он - презренный отступник, отвергнутый и еврейством, и христианством! Войска окружили костер. Если у преступника есть последователи, они, пожалуй, сделают попытку освободить ого. Но эта предосторожность оказалась совершенно лишней: ни на одном лице не заметно было сочувствия к осужденному. Те, которых околдовал этот монах до того, что они, как безумные, побежали за ним, старались теперь, выказать как можно больше удовольствия, чтобы их не заподозрили; а евреи радовались божией мести, поразившей отступника.

Доминиканца-еврея привязали к столбу. На него надели длинный плащ, а тонзуру закрыли желтой шапкой. Лицо его было спокойно, но очень грустно. Он хотел сказать что-то; судья остановил его.

- Суньте ему в рот кляп! - крикнул он. - Он станет богохульствовать!

- Не бойтесь, я не буду богохульствовать, - сказал, печально улыбнувшись, Иосиф. - Я хочу только покаяться в своем грехе, сказать, что заслужил наказание. Я хотел быть последователем Христа, действовать на людей любовию, и что же я сделал? Я употребил насилие против моих прежних братьев-евреев - насилие против моих новых братьев-христиан. Лучше бы мне не родиться на свет. Да примет Христос в своем неизреченном милосердии мою грешную душу! Простите меня так же, как я прощаю вас! - Он стиснул зубы и больше уже не произнес ни слова.

Пламя вспыхнуло и поднялось. Оно лизало ноги Иосифа, а потом обвилось около его тела. Но ни одного стона, ни одного крика не сорвалось с его губ. Слышен был только треск дров да чей то плач в толпе. Все глаза жадно глядели на костер - никто не заметил, что небо потемнело. Вдруг блеснула молния, загремел гром и полил дождь. Пламя потухло. Через несколько минут тучи разсеялись, и снова выглянуло солнце: весенний ливень налетел сразу и так, же быстро кончился. Но дрова отсырели и не зажигались.

Публика, однако, не желала быть обманутой в своих ожиданиях и лишиться такого интересного зрелища. По знаку судьи, палач взял шпагу, вонзил ее в грудь преступника и отвязал тело. С глухим стуком упало оно на землю, покатилось, повернулось на спину и с минуту бледное, исхудалое лицо было обращено к небу. Потом палач поднял топор и разсек тело на четыре части.

Некоторые из зрителей задрожали от ужаса и отвернулись, но большинство жадно, не отводя глаз, смотрели на казнь.

после которой тронутая до слез толпа разошлась по домам.

X.

А из дома Манассии, отца Иосифа, несся громкий говор и громкий смех. Множество гостей собралось к нему, чтобы, согласно старинному обычаю, отпраздновать, как следует, этот день и порадоваться смерти еврея-отступника. Были приглашены музыканты и устроились танцы, причем мужчины танцовали с мужчинами, а женщины с женщинами. Манассия, повидимому, совершенно спокойно угощал своих гостей фруктами и вином, но старуха-мать, с застывшей на материнском лице улыбкой, кружилась в какой-то дикой пляске и по временам все тело её содрогалось от взрывов безумного хохота.

Мириам убежала из дому, чтобы не слышать этого страшного смеха. Она вышла из ворот Гетто и нашла место, где было наскоро зарыто тело мечтателя-Иосифа. Она узнала его могилу по груде лежащих на ней каменьев, которые набросали набожные евреи, чтобы показать, что отступника следовало бы, по древне-еврейскому закону, побить каменьями. Слезы полились из глаз молодой девушки, и она горько зарыдала. Вдруг она увидела около себя какую то склонившуюся фигуру - стройную женскую фигуру - и, хотя не могла разглядеть ее своими затуманенными от слез глазами, тотчас же почувствовала, что это Елена де Франчи.

- Я так любила его, синьора де Франчи, - сказала она.

- Ты, должно быть, Мириам? Он говорил о тебе. - Голос Елены прерывался и дрожал.

Елена тоже заплакала. - Бедный, бедный мечтатель! - сказала она. - Как бы счастлив он мог быть со мною, наслаждаясь всем, что есть лучшого в жизни: любовью, светом солнца, красотою этого чудного мира, прелестью искусства...

- Нет, синьора, он был еврей. Он мог бы быть счастлив со мною. Тихая семейная жизнь, озаренная светом закона и молитвы, изучение священных книг и дела милосердия и любви - вот что ему было нужно для счастья. Я зажигала бы для него свечи в субботу, я сажала бы ему на колени наших детей, чтобы он благословил их. Бедный, бедный мечтатель!

- Судьба не дала ему ни того, ни другого счастья, Мириам. Поцелуй меня. Постараемся облегчить друг другу наше общее горе.

Губы их встретились, слезы смешались.

- Да, сестрами, - отвечала, рыдая, Мириам.

Раздался благовест. Мириам вздрогнула и вырвалась из объятий Елены.

- Мне пора идти, - сказала она.

- Это Ave Maria, - отвечала Елена. - Ведь ты не ходишь к вечерне.

Они взялись за руки и торопливо пошли от одинокой, но священной могилы.

Сумерки надвигались. Было уже совсем темно, когда они дошли до ворот Гетто.

И едва только успела Мириам проскользнуть в них, как они захлопнулись с громким резким звуком и разъединили двух сестер.