Старый служака
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Старый служака

Старый служака

*) Эта повесть издана авторомъ подъ заглавiемъ: "der Capitulant", т. е. солдатъ, выслужившiй двойной или тройной срокъ службы, отъ слова "Capitulation", употребляющагося въ Австрiи съ совершенно особеннымъ значенiемъ - военныхъ сроковъ.

Кому случалось плыть въ легкой гондоле по безмятежному морю, среди играющей стихiи, и оставляя за собой обрисовывающiйся вдали въ виде тени берегъ твердой земли и острова, смотреть, съ тревогою въ сердце, на разстилающееся надъ нимъ небо, это второе море съ волнообразными облаками, - тому знакомо отчасти то чувство, которое я испыталъ, несясь въ легкихъ саняхъ по равнинамъ Галицiи, представляющимся зимой въ виде снежнаго океана. Они одинаково влекутъ къ себе - и океанъ и равнина - наполняя нашу душу чувствомъ грусти и неопределенными стремленiями. Только бегъ въ саняхъ быстрее, онъ напоминаетъ собою полетъ орла - тогда какъ, лодка въ воде переваливается словно утка въ воздухе - а цветъ безконечной равнины и ея мелодiи более строгаго, мрачнаго и угрожающаго характера; природа является тутъ во всей своей наготе, а борьба за существованiе и смерть подходятъ къ вамъ ближе; вы чувствуете это по окружающей васъ атмосфере, по темъ звукамъ, которые вамъ слышатся.

Меня выманилъ изъ комнаты светлый зимнiй день, или лучше сказать вечеръ. Мне захотелось покататься; моя лошадь заболела - не всякая лошадь можетъ выдерживать безнаказанно езду по снегу; я позвалъ Мауше Ледъ Каттуна, старшаго господскаго кучера, и велелъ ему заложить въ мои сани его лошадей, на которыхъ можно было вполне положиться. Погода стояла великолепная, въ воздухе было тихо, легкiя испаренiя земли не колебали золотыхъ солнечныхъ волнъ. Воздухъ и светъ соединились въ одну стихiю. И въ деревне все было тихо, не слышно было ни одного звука, по которому можно бы было догадаться, что въ крытыхъ соломою хижинахъ есть жители; одни только воробьи стадами летали во заборамъ и чирикали.

Поодаль стояли маленькiя сани съ хромою клячею, не больше жеребенка, на которой крестьянинъ везъ изъ лесу дрова, а еще далее его полувзрослая дочка, кричала ему что-то, пробираясь босыми ногами черезъ высокiе сугробы снега за маленькимъ поленомъ, которое онъ обронилъ.

Когда мы, звеня колокольчиками, взлетели на обнаженную гору, передъ нами открылась необозримая равнина. Ея горностаевый зимнiй нарядъ придавалъ ей необыкновенное величiе. Онъ одевалъ ее всю; только голые стволы невысокихъ ивъ, да видневшiеся вдали длиннорукiе степныя колодцы, вместе съ двумя какъ будто бы затерянными, закоптелыми хижинами, чернелись на ея снежной шубе.

Мауше Лебъ Каттунъ вздрогнулъ и вскрикнулъ. Первый взглядъ на равнину произвелъ на него действiе быстраго яда; его палестинская фантазiя начала выражаться библейскими фразами, въ одно мгновенiе она перенесла его изъ страны пушныхъ зверей въ страну пальмъ и кедровъ; онъ бросился на козлы, какъ въ лихорадке; онъ отрывалъ въ своемъ мозгу тысячи образовъ для выраженiя того, что его мучило; онъ сыпалъ сравненiя дюжинами, пока, наконецъ, я не велелъ ему замолчать. Тутъ онъ сталъ что-то бормотать. Не знаю, продолжалъ ли онъ разговаривать съ самимъ собою или молился, или наконецъ нашелъ желанное сравненiе и углубился въ ту безконечную белую бумагу, на которой онъ записываетъ свои безконечные счеты, и все считаетъ, все считаетъ.

Мы летели по твердой, гладкой дороге.

Насупротивъ насъ лежала господская усадьба, а за нею маленькая деревенька; все было посеребрено снегомъ; снегъ покрывалъ серебромъ жалкiя, свесившiеся кровли, выводилъ на стеклахъ маленькихъ оконъ серебристые узоры; каждый желобъ, каждый колодезь, каждое хилое деревцо были обвешаны серебряными кистями. Высокiе валы снега окружали каждое жилище. Люди прорыли себе тутъ дорожки, словно барсуки или лисицы. Легкiй дымъ, поднимавшiеся изъ трубъ, какъ будто бы замерзалъ въ воздухе. Большiе серебристые тополи окружали господскую усадьбу. Тамъ и сямъ поднимались вверхъ пылинки инея, словно рои маленькихъ брильянтовыхъ мушекъ, и сверкая тысячью маленькихъ молнiй, точно минiатюрная буря, носились по воздуху.

Въ конце деревни полунагiе крестьянскiе ребятишки съ белыми головами и красными щеками возились въ снегу. Они слепили изъ него болвана, которому воткнули въ широкiй ротъ длинную дудку, въ роде того какъ дворяне курятъ трубку. Тутъ же на салазкахъ сиделъ молодой крестьянинъ, а две хорошенькiя крестьянки съ длинными темными косами и полной грудью, поднимавшеюся подъ белою рубашкою, влекли его черезъ пни и камни. Какъ оне смеялись, ужь какъ оне смеялись!.. а онъ хохоталъ какъ сумасшедшiй.

Мы неслись мимо леса.

Куда девалась его мелодiя? Хриплымъ голосомъ тявкаетъ лисица и кричитъ галка. Пестро-красные листья все одинаково покрыты снегомъ. Лесъ и небо облиты розовымъ влажнымъ паромъ. Передъ нами теперь только засыпанные снегомъ холмы словно волны белаго моря. Тамъ, где белое небо глядится въ него, оно блеститъ такъ ярко, что на него можетъ глядеть только тотъ, кто можетъ смотреть на солнце. За нами деревня и алеющiй лесъ, которые все более и более тонутъ въ отдаленiи. Вотъ мелькнули последнiя вершины обнаженныхъ горъ, но и они потонули, какъ холмы и отдельныя деревья. Передъ нами только снегъ, за нами снегъ, надъ нами белое словно снегъ небо.

Мы движемся какъ во сне. Лошади плывутъ въ снегу, сани неслышно скользятъ за ними. Въ стороне отъ насъ пробежала по снежному полю маленькая серая мышка. Далеко и широко кругомъ не видать ни одной трубы, ни одного пня, ни одной кротовины, а она бежала съ такой осторожностью, съ такимъ усердiемъ. Куда? Теперь она превратилась въ маленькую черную точку, а тамъ и эта точка исчезла, и мы опять остались одни. Мы какъ будто бы не двигались впередъ. Ничто не изменялось ни передъ нами, ни за нами, даже и небо. Безоблачное, одноцветное, словно вымазанное известкой, оно было неподвижно и даже не мерцало, оно какъ будто бы оцепенело. Только въ воздухе все более вечерело, онъ становился резче, онъ резалъ какъ стекло.

Мауше Лебъ Каттунъ недавно остригся; онъ схватилъ горсть снегу и принялся тереть имъ себе ухо, которое закрылъ потомъ наушникомъ своей шапки. Кончилось темъ, что наши сани остановились, подобно судну въ море, которое, въ тихую погоду, хотя и качается, но все-таки не трогается съ места. Намъ казалось, что мы только едемъ, но не двигаемся ни впередъ ни назадъ, - въ роде того какъ, по нашему мненiю, мы живемъ. Но живемъ ли мы? Разве быть не называется у насъ жить?.. а въ отношенiи того кто пересталъ быть - разве не все равно какъ будто бы его никогда и не было?

то скачетъ вокругъ него, онъ какъ будто бы хромаетъ на лету, осматриваетъ его со всехъ сторонъ, поднимается на верхъ и начинаетъ клевать. Нетъ, это не сено, а падаль. А вотъ идетъ и волкъ съ косматымъ затылкомъ; онъ поднимаетъ рыло, и втянувъ въ себе воздухъ, рысью подходитъ къ падали. Приблизившись къ ней, онъ начинаетъ ее обнюхивать, взглядываетъ на ворона, визжитъ и машетъ хвостомъ, какъ собака, которая нашла опять своего господина. Воронъ стоитъ на верху, хрипло вскрикивая, махая крыльями, и по видимому совершенно счастливый. "Сюда, братецъ, тутъ хватитъ на насъ обоихъ!" Какъ имъ весело, этимъ плутамъ!

Чемъ ниже опускается солнце, темъ более оно представляется намъ въ виде блестящаго, парообразнаго шара. Оно не заходитъ, а опускается въ снегъ. Оно разливается, какъ растопленное золото; золотыя волны доходятъ до насъ; чудныя, радужныя тени пробегаютъ по осыпанному серебромъ снегу. Вотъ оно погасаетъ. Тысячи брошенныхъ имъ огней сливаются, бледнеютъ. Въ воздухе еще носятся легкiе, розовые пары, но и они расходятся; все становится безцветно, холодно и неподвижно.

Не прошло несколькихъ минутъ, какъ намъ на встречу поднялся холодный восточный ветеръ.

Вдали плыли сани; легкiя волны воздуха доносили до насъ жалобный звукъ ихъ колокольчика, но потомъ и этотъ звукъ замеръ, поглощенный туманомъ, который все более и более увеличивался. Скоро стало совсемъ темно; беловато-серыя облака, неопределенныхъ очертанiй, обволокли все небо, - какой страшный флотъ, парусъ на парусе! Ветеръ дуетъ прямо въ нихъ, они надуваются, флотъ плыветъ - и онъ подходитъ къ намъ, да и мы въезжаемъ. Вечернiе пары вспыхиваютъ и разрешаются легкими тенями.

Еврей останавливаетъ лошадей.

- Собирается буря, говоритъ онъ съ озабоченнымъ лицомъ, - насъ можетъ занести снегомъ; отсюда ближе до Тулавы, чемъ до дому. Куда прикажете ехать?

- Разумеется, въ Тулаву.

Онъ два раза щелкнулъ кнутомъ надъ головами своихъ лошадей.

Мы полетели дальше. Разорванныя волны тумана шумели вокругъ насъ, словно птицы съ большими усталыми крыльями. Вотъ каменный столбъ съ изображенiемъ святаго. Направо отсюда - дорога въ Тулаву.

Уже ветеръ бьетъ насъ по затылку обоими кулаками; онъ завываетъ ужасными, жалобными, безумными голосами; онъ бросается въ снегъ, взрываетъ его, разбиваетъ большiя облака, бросаетъ ихъ на земь въ виде пушистыхъ охлопковъ и грозитъ засыпать насъ ими. Лошади опускаютъ внизъ головы и тяжело дышатъ. Буря вздымаетъ белые вихри, поднимающiеся до неба, выметаетъ равнину, белымъ веникомъ, собираетъ громадныя кучи сора, подъ которыми погребаетъ людей и зверей, целыя деревни.

Всздухъ палитъ, какъ будто онъ накаленъ. Онъ сталъ твердъ; буря рветъ его въ куски, которыя врываются въ легкiя вместе со дыханiемъ, и режутъ какъ осколки стекла.

Лошади медленно и съ трудомъ подвигаются впередъ; имъ приходится бороться съ снегомъ, воздухомъ и ветромъ.

Снегъ сталъ теперь стихiей, которую мы переплываемъ съ величайшими усилiями, которую мы вдыхаемъ, которая грозитъ насъ сжечь. Среди самаго страшнаго движенiя природа представляется оцепенелою и ледяною, а мы - частями всеобщаго оцепененiя и холода. При виде всего этого становится понятно, какимъ образомъ ледъ служитъ могилою допотопнаго мiра, какимъ образомъ можно перестать жить, не умирая, не истлевая. Огромные слоны, колосальные мамонты лежатъ подъ нимъ, не подвергаясь порче, словно въ амбаре, пока трудолюбивые ученые не сварятъ себе изъ нихъ супа. Вамъ приходятъ на умъ допотопные обеды - и вы начинаете смеяться. Васъ вообще разбираетъ смехъ. Ведь щекотка возбуждаетъ въ насъ смехъ, а холодъ щекочетъ страшно, не переставая, безжалостно. Когда у мнимоумершихъ щекочатъ въ носу, они начинаютъ чихать и за темъ оживаютъ. Все замерзаетъ. Мысли виснутъ въ мозгу въ виде ледяныхъ сосулекъ, душа облекается ледянымъ покровомъ, кровь падаетъ въ виде ртути. Нравственныя правила являются чемъ-то въ роде застывшаго въ нашихъ волосахъ тумана. Все идетъ у насъ навыворотъ. Какъ сердимся мы, когда гвоздь нейдетъ у насъ въ стену! - мы однимъ ударомъ сбиваемъ у него металлическую головку; мы бросимъ въ уголъ узкiй сапогъ, осыпая его самыми бранными словами. Тутъ же, когда намъ приходится отпаивать свое существованiе, мы боремся терпеливо, безгласно, безропотно, чуть не равнодушно. Жизнь, которую мы такъ любимъ, оцепенела; а мы, въ этой борьбе стихiй, тоже что одинъ лишнiй камешекъ, кусочекъ льда, оцепенелый воздушный пузырь.

Мы щупаемъ свой собственный пульсъ, какъ чужой. Белая завеса отделяетъ насъ отъ нашихъ лошадей; мы движемся въ саняхъ, какъ въ лодке безъ весла, безъ паруса, - да они почти и не движутся.

Буря воетъ съ прежнимъ однообразiемъ; воздухъ палитъ, снегъ кружится вихремъ; пространство и время исчезаютъ. Подвигаемся мы впередъ или стоимъ? Ночь это или день?

Медленно тянутся облака къ западу; тяжело дышатъ лошади, вотъ они вынырнули съ покрытыми снегомъ спинами, - снегъ падаетъ большими хлопьями, земля покрыта имъ на локоть отъ поверхности, но мы опять можемъ отличать окружающiе насъ предметы и двигаться. Буря еще не утихла, она съ визгомъ бросается въ снегъ; земля покрыта туманомъ, словно щебнемъ. Где мы?

Кругомъ все занесено: ни дороги, ни столба, ни деревяннаго креста, который указывалъ бы на нее; лошади вязнутъ въ снегу, онъ доходитъ имъ до груди; отдельные затерянные звуки грозы слышатся вдали. Мы останавливаемся, опять пускаемся въ путь, еврей счищаетъ кнутовищемъ снегъ со спины лошадей. Два ворона летятъ мимо, молча, едва шевеля черными кольями. Они исчезли за завесой падающаго снега.

Лошади отряхаются и идутъ быстрее. Падающiе хлопья снега стали легче, воздушнее. Но вдали все еще ничего нельзя видеть. Опять мы останавливаемся, советуемся.

Наступаетъ ночь, мракъ увеличивается. Еврей погоняетъ кнутомъ лошадей; отбиваемый ихъ ногами тактъ становится быстрее. Что это за красная полоска тамъ на горизонте? Едемъ туда! Теперь намъ начинаетъ казаться, какъ будто бы красный месяцъ упалъ на землю, лежитъ въ снегу и гаснетъ; что это вспыхнуло и осветило темныя тени?

- Это крестьянскiй караулъ у березоваго леска, сказалъ еврей, - а за этимъ лескомъ - Тулава.

его. Огонь былъ расположенъ передъ лесомъ въ виде полукруга, такъ что ветеръ ударявшiй тамъ и сямъ въ маленькiя березки, гналъ пламя наружу. Дымъ медленно тянулся къ лесу и мало по малу исчезалъ за деревьями.

Вокругъ огня стоялъ теплый, сiяющiй паръ. Расположившiеся тамъ караульные вдругъ встали, какъ тени. Еврей сделалъ имъ знакъ.

Они въ одну минуту исчезли, исключая одного, который подошелъ къ намъ.

- Это Балабанъ, сказалъ Лебъ Каттунъ. - Вы знаете его? Это старый служака.

Это былъ отставной солдатъ, полевой сторожъ тулавской волости, чрезвычайно добросовестный человекъ, пользовавшiйся особеннымъ уваженiемъ въ околотке. Я не разъ объ немъ слышалъ, но мне до сихъ поръ не представлялось случая познакомиться съ нимъ, поэтому я и сталъ разсматривать его съ особеннымъ интересомъ. Его высокiй ростъ и осанка, его голова, его свободныя и вместе съ темъ умеренныя движенiя поразили меня какимъ-то выраженiемъ твердости. Онъ поклонился вежливо, но безъ униженiя.

- Не потерпели ли вы отъ грозы? спросилъ онъ и взглянулъ на лошадей. - Я надеюсь, что кучеръ исполнилъ какъ следуетъ свою обязанность.

Никакой дворянинъ не могъ бы принять насъ съ большимъ достоинствомъ и грацiею. Онъ пригласилъ меня движенiемъ руки къ огню. - Лошади устали, оне все въ мыле, сказалъ онъ, - да и темно - вамъ бы надо отдохнуть.

- Да мы затемъ и пришли сюда, сказалъ я, потому-что расположившееся у огня общество и старый служака заинтересовали меня. Въ это время къ нему подбежалъ мальчикъ.

Онъ ласково погладилъ его рукою по белой головке. Онъ казался совсемъ другимъ. Я понялъ, что это такой человекъ, котораго сразу не узнаешь.

Караульные поднялись.

- Что вы тутъ делаете? спросилъ я.

Все взглянули на стараго служаку.

- Соседнiе помещики, сказалъ онъ съ важностiю, - да и другiе поляки едутъ сегодня въ Тулаву. Разумеется, они посылали туда и гонцовъ и письма; они ведь тамъ условливаются. Иные едутъ безъ паспорта. Наша обязанность - смотреть за этимъ. Можетъ быть что-нибудь и откроется. Вотъ въ чемъ дело-то.

- Да, мы стоимъ на карауле! сказалъ мальчикъ.

- Въ такую бурю! вскричалъ я.

- Это наша обязанность, отвечалъ старый служака, - мы не пропустимъ ихъ и въ мятель, если будемъ тутъ.

Онъ стало-быть совершенно не понималъ, чтобы борьба стихiй и опасность могли удержать его отъ исполненiя того, что онъ называлъ своимъ долгомъ; это бросалось въ глаза.

Онъ взялъ лошадей за гривы и подвезъ къ огню сани, сняль съ нихъ покрышку и разостлалъ ее для меня.

- Земля суха, успокоивалъ онъ. - Мы тутъ съ самаго ранняго утра и развели такой огонь, что на немъ можно изжарить целаго быка.

На несколько шаговъ кругомъ лежала зола, которая была еще тепла. Пламя вспыхивало вверхъ или рвалось въ сторону. Снежные хлопья летали какъ бабочки, и опустивъ крылья падали въ огонь.

- Разумеется, все хорошенькiя женщины не прочь отъ участiя въ революцiи.

- И она, барыня, тоже едетъ? спросилъ еврей, барабаня по плечу стараго служаки.

- Я почемъ знаю?! отвечалъ онъ, делая головою движенiе, какъ лошадь, которая хочетъ вспугнуть докучливую муху. Въ глазахъ его блеснуло что-то скрытое, необыкновенное, въ то время какъ лицо его сохраняло тоже самое выраженiе, что и прежде; но минуту спустя онъ уже пристально смотрелъ на дымъ, тянувшiйся къ березамъ.

Было совершенно тихо, только ветеръ слегка раздувалъ огонь.

Я легъ и сталъ разсматривать своихъ соседей.

Я зналъ крестьянина, который стоялъ съ косой на карауле въ углу леса, и отъ времени до времени подходилъ къ огню, больше для того чтобъ послушать что тамъ говорилось, чемъ погреться. Его звали Мракомъ; у него было одно изъ техъ решительныхъ, серьозныхъ лицъ, какiя обыкновенно бываютъ у нашихъ крестьянъ.

Другой, сидевшiй у огня подле меня, былъ неизвестенъ. Это былъ угрюмый малый въ мохнатомъ сераке {Длинный крестьянскiй сюртукъ изъ грубаго, мохнатаго сукна съ капишономъ.} мышинаго цвета, на голове у него была маленькая шапка - изъ серыхъ мерлушекъ; эта голова была у него чрезвычайно оригинальной формы, вверху узкая, внизу широкая, точь въ точь парашютъ. Когда я взглянулъ на него съ боку, мне такъ и казалось, что онъ вырезанъ изъ стараго картона. Носъ у него былъ необыкновенно длинный, острый и тонкiй; ротъ какъ будто бы провалился; а подбородокъ уходилъ въ шею. Вообще въ чертахъ его лица было что-то неловкое, а самъ онъ точно развинченный. Все эти недостатки отражались на его силуэте, который обрисовывался на снегу въ такихъ преувеличенныхъ размерахъ, что на него нельзя было смотреть безъ смеха.

Подле него лежалъ ничкомъ маленькiй человечекъ, котораго называли Юръ Фетеръ Монголъ, Не далеко отъ этихъ местъ находится поле сраженiя, на которомъ, больше чемъ за двести летъ до этого, орда татаръ потерпела страшное пораженiе. Опустошенныя деревни населили пленными. Мне можно бы было биться объ закладъ, что нашъ Монголъ происходитъ отъ котораго нибудь изъ нихъ. Онъ вдвое меньше ростомъ, чемъ картонный человекъ, но маленькiй горшокъ всегда крепокъ. Стоило только взглянуть на его голый затылокъ, чтобы убедиться въ его силе. Онъ лежалъ въ полотняныхъ панталонахъ и полотняномъ зипуне; его открытая грудь покоилась на горячей золе, а ноги въ снегу. И ты тоже, братъ Монголъ, куда не казистъ! Какъ не клеятся у тебя эти широкiя бедра и мощная грудь, а твое лицо - что у тебя за лицо! Что у тебя за жалкiя маленькiя дырочки для твоихъ живыхъ, черныхъ глазъ, и что за ужасныя складки вокругъ рта! При эгомъ и глаза-то у тебя прорезаны какъ-то вкось, а приплюснутый на верху носъ - съ такими большими ноздрями, что одной изъ нихъ было бы достаточно для помещенiя обоихъ твоихъ глазъ. За то ты жолтъ, жолтъ какъ зависть, и надвигаешь, на редкiе, жесткiе какъ проволока, черные волосы, свою суконную шапку, вплоть до самыхъ ушей.

Главнымъ действующимъ лицомъ былъ, очевидно, старый служака Фринко Балабанъ.

Какихъ онъ былъ летъ? Трудно было определить, но это былъ человекъ въ истинномъ значенiи этого слова.

Человекъ, котораго нельзя бы не заметить - какъ въ шеренге, такъ и въ общине, точно также здесь у сторожеваго огня крестьянъ. Коричневый, полинялый сюртукъ, подпоясанный чернымъ кожанымъ поясомъ, выказывалъ стройность его стана и казался очень наряденъ. Онъ застегнулъ его до верху; на шее у него былъ его единственный полинялый старый галстухъ, а изношенные синiе солдатскiе панталоны были надеты по городски, сверхъ сапогъ. За поясомъ у него висели табачный кисетъ изъ свинаго пузыря (изъ котораго онъ набивалъ маленькую трубочку) и длинный ножъ. Другiе были вооружены косами и цепами, а у него на коленахъ лежало ружье. На груди у него было две медали за службу и ленточка. Круглая высокая баранья шапка придавала его изящной голове достоинство раввина и дикость янычара; вместе съ коротко остриженными темными волосами, она обрамливала замечательное лицо, - лицо съ кроткими чертами, съ правильнымъ носомъ, прекрасно-обрисованнымъ ртомъ, покрытое темъ прекраснымъ бронзовымъ цветомъ, следствiемъ полевой службы, который вместе съ двумя скорбными линiями рта и спадающими внизъ усами, налагаетъ на нашихъ солдатъ совершенно особенную печать. Но его честные глаза такъ ввалились подъ его густыми бровями, они были такъ влажны, словно наполненные слезами, смотрели такъ спокойно, такъ грустно, что больно было глядеть на нихъ. Точно такое же впечатленiе производилъ и его голосъ. Такой твердый человекъ, такой солдатъ, а между темъ все что касается его внутренняго существа - звучитъ какъ разбитое: и звуки его голоса, и самая его речь, въ которой слышится что-то однообразное, торжественное. Такъ могли говорить на кострахъ и на горячемъ песке арены христiанскiе мученики.

А потомъ у этихъ крестьянъ была собака - обыкновенная крестьянская собака неопределеннаго цвета, съ длинными темными волосами вокругъ шеи и съ прекрасной лисьей головой. Она спала положивъ острую морду на переднiя лапы, на горячей золе, и тихо шевелила хвостомъ, когда грустный голосъ стараго служаки достигалъ ея ушей.

Все караульные говорили тихо, важно; только одинъ еврей болталъ.

- А у меня есть для тебя жена, поддразнивалъ онъ отставного солдата: - хорошенькая девушка, я ведь знаю, что ты стоишь за это, право хорошенькая и при томъ зажиточная, что тоже очень не дурно. Что ты на это скажешь? Да она ужъ и спрашивала о тебе.

Онъ обвелъ глазами всехъ сидевшихъ въ кружке, по никто не обратилъ на него вниманiя. Лебъ Каттуну, повидимому, только теперь припала охота поболтать. Онъ погладилъ Балабана но спине и вскричалъ: - Господи Боже мой, да ведь ты не хочешь жениться!

При этомъ онъ сощурилъ глаза и лукаво взглянулъ на крестьянъ.

Старый служака такъ взглянулъ на него черезъ плечо, что еврей закашлявшись пошелъ къ санямъ и селъ на козлы, обернувшись спиною къ крестьянамъ. Здесь онъ поболталъ несколько минутъ ногами, посчиталъ... помолился и наконецъ заснулъ. Произведенный имъ шумъ разбудилъ собаку.

- Смирно, Полякъ! закричалъ мальчикъ.

Лисья голова взглянула на стараго служаку, но не получивъ отъ него ответа, встала, и, вытягивая заднiя ноги, подошла ко мне, обнюхала меня, подошла къ санямъ, обнюхала лошадей. Оне опустили къ ней головы, она подняла къ нимъ морду, слизала у нихъ съ рыла замерзлый паръ, помахала хвостомъ, повизжала, ласкаясь къ нимъ. Тутъ она подняла носъ, сделала несколько шаговъ и подошла прямо къ еврею, обнюхала его, обошла вокругъ него, и подняла ногу - потомъ пошла противъ ветра, чхнула и возвратилась тихими шагами къ огню, где и сунула свой носъ въ теплую золу.

- Тамъ бежитъ какой-то человекъ! вскричалъ крестьянинъ, стоявшiй на карауле въ углу леса, и показалъ на видневшагося вдали человека. Мы все взглянули туда, только одинъ старый служака спокойно остался на своемъ месте,

- Что это? спросилъ онъ, поварачивая голову по этому направленiю и улыбаясь. - Разве ты его не знаешь?

- Ахъ, да это Коланко, сказалъ жалобнымъ тономъ картонный человекъ. При этомъ онъ почесалъ у себя за ухомъ и очень кисло взглянулъ на насъ.

- Этого намъ еще недоставало! вскричалъ мальчикъ Юръ, важно складывая на груди руки.

Старый служака сделалъ презрительное движенiе и обратился ко мне.

- Надобно вамъ знать, сударь, сказалъ онъ съ важностiю, - что это за старикъ; ему больше ста летъ, странный человекъ, умный и опытный человекъ, умный и опытный, только немного болтливъ, а теперь сталъ точно дитя - смеется безъ причины, да и плачетъ также безъ причины. Известное дело, старикъ все равно что ребенокъ, а этому-то больше ста летъ.

Но тутъ онъ самъ подошелъ къ намъ и избавилъ такимъ образомъ стараго служаку отъ объясненiй; это былъ маленькiй человечекъ съ трясущимися ногами и руками, со впалой грудью, желтой сухой шеей, старымъ желтымъ личикомъ, на которомъ не было ничего живаго, кроме маленькихъ чорныхъ глазъ, которые лежали въ глубокихъ впадинахъ, но отъ которыхъ темъ не менее ничто не укрывалось.

На немъ были еще совсемъ новые сапоги, теплые панталоны, длинный засаленый овечiй тулупъ, шапка изъ трехцветнаго кошачьяго меха; онъ держалъ въ рукахъ пуховую подушку, покрытую какой-то матерiей съ красными полосками, и такъ скоро говорилъ своимъ беззубымъ ртомъ, что его не всегда можно было понять.

- А что, вьюны, вьюны, поймалъ я васъ! вскричалъ онъ лукаво смеясь, и сталъ жаловаться на что-то, чего я не понялъ, а потомъ началъ хвалить стараго служаку.

Къ нему онъ и подселъ и принялся разсматривать каждаго изъ насъ въ лицо, по очереди, пока не дошелъ до меня; тутъ онъ вытянулъ свою сморщившуюся шею, приподнялъ брови, всталъ, поклонился три раза и селъ на прежнее место.

- Вы, баринъ, не знаете, что со мною делается, сказалъ онъ, хихикая и проглатывая каждое слово. - Видите-ли вы, я старый человекъ, у меня все умерли. Какъ вы меня видите, я одинъ что дитя въ утробе матери. Прошлый годъ у меня былъ воронъ; я думалъ, онъ останется со мною, - а онъ взялъ да и улетелъ. Теперь у меня никого нетъ въ хижине, кроме меня. Кто захочетъ оставаться съ старымъ человекомъ!... Ктому же я еще и не сплю - это ужь всегда бываетъ такъ, когда состаришься. Мне страшно одному одному ночью, - да, да!.. онъ засмеялся такъ, что у него засвистело въ носу. - Тутъ у тумана являются ноги, а у снега руки - и ужь какъ онъ стучитъ ими въ окно, а у месяца лицо и глаза, такiе большiе какъ у сумасшедшаго, и онъ такой дуракъ - начинаетъ распрашивать о всякой всячине... а мы почемъ знаемъ!

Въ эту минуту онъ самъ былъ точно сумасшедшiй.

- Что ты станешь тутъ делать? Вотъ я всегда возьму, бариночекъ, да и уйду потихоньку и побегу туда, где я знаю, есть люди.

Старикъ занималъ меня.

- А между людьми-то хорошо тебе? спросилъ я.

- Да если посмотреть хорошенько, то мне и тутъ ужасно скучно.

- Не то чтобы я осуждалъ ихъ, продолжалъ Коланко, - но нетъ ничего такого, объ чемъ бы я уже не слышалъ. Я все знаю. А если и случится что новенькое, то кому какое дело, что Иванъ оказался еще глупее Василiя - вздумалъ было сманить у него жену. Подите вы! Много вы знаете! Если кого стоитъ послушать такъ только одного стараго служаку, вотъ я и прибежалъ сюда къ огню.

- Такъ тебе надоело жить? спросилъ я его съ некоторымъ любопытствомъ.

- Разумеется.

- И ты желаешь умереть?

- Какъ умереть? совсемъ по настоящему, да?

- Что это значитъ, по настоящему?

- Да такъ, чтобы человекъ совсемъ умеръ, - а не такъ, чтобы онъ полежалъ несколько времени въ земле, а потомъ собралъ свои члены и сталъ опять жить.

- Онъ боится вечной жизни, сказалъ картонный человекъ обращаясь ко мне.

Мы все взглянули на старика. Я съ напряженнымъ вниманiемъ слушалъ его, потому-что наши крестьяне, не прочитавши ни одной книги, не умея держать въ рукахъ пера, темъ не менее природные политики и философы. Это у нихъ восточная мудрость, какъ у техъ рыбаковъ, пастуховъ и уличныхъ нищихъ, въ Тысяче и Одной Ночи, къ которымъ заходилъ Гарунъ-Аль-Рашидъ. Я готовился услышать нечто такое, что не каждый день слышишь, чего не вычитаешь изъ Гегеля и Молешота.

- И какой, какъ посмотришь, толкъ въ жизни-то? заговорилъ старикъ тихо и внятно. - Вы, молодежь, можете желать жить. А кто, какъ я, виделъ все, что можетъ человекъ видеть, все испыталъ, все вынесъ, что человекъ можетъ вынесть - тотъ, конечно... онъ погрузился въ размышленiе.

- Ты еще бодръ, сказалъ я, - какъ ты думаешь, долго еще тебе придется жить?

- Къ сожаленiю, долго, отвечалъ онъ. - Когда проживешь этакъ сотенку летъ, то ужь еще-то жить куда не хочется, бариночекъ. Такъ бы вотъ кажется легъ да и заснулъ, и все спалъ бы, все спалъ бы, да такъ чтобъ ужь не проспаться.

Онъ погрузился въ думу. - Съ небомъ, бариночекъ, плохiя шутки. Тутъ на земле все, что только живетъ - зверь ли, человекъ ли, все бьетъ изъ-за того, чтобы прожить подолее, чтобы поживиться на счетъ другаго, а пожалуй и убить его для этого, - а тамъ станутъ будто бы кормить даромъ столько лентяевъ! Поэтому-то, по моему мненiю, лучше всего если человекъ будетъ веселъ въ труде, это его назначенiе; а то кто же перенесетъ его туда, чтобы показать ему, что случится после него? Такъ написано, слово въ слово.

- Лучше всего, если человекъ будетъ веселъ въ труде! вскричалъ старый служака. - Человекъ долженъ исполнять свои обязанности. Это лучше всего. Чего же намъ еще надо на этомъ свете?

Но меня больше интересовалъ старикъ, чемъ старый служака.

- Послушай, братецъ, сказалъ я, обращаясь къ нему, - такъ тебе хотелось бы умереть навсегда? Смерть нисколько не пугаетъ тебя?

- Какъ же, баринъ, какъ же! отвечалъ онъ съ лукавымъ смехомъ и кивая головой, - я ужасно ее боюсь.

- Какъ такъ?

- А видишь ли, какъ: пока я живу, у меня все еще есть надежда, что рано или поздно, а ужь это кончится; не правда ли?

- А когда прiйдетъ смерть, эта минута, которую я жду вотъ уже слишкомъ сто летъ, и вследъ за этимъ я опять оживу... пропалъ, совсемъ я тогда пропалъ!

Все засмеялись.

- Взгляните, пожалуйста, на меня, баринъ! продолжалъ старикъ. - Я ведь не какой-нибудь отчаянный, не бездомовникъ, не бродяга, а между темъ жизнь мне страшно надоела, просто опостылела; видите ли, это такое открытiе, которое не замедлитъ сделать всякiй, кто только хоть немножко поразмыслитъ о себе. Когда кто-нибудь повесится или какъ-нибудь иначе убьетъ себя, люди удивляются "какъ могло это съ нимъ случится?" - Какъ? - Этого не могло не случиться.

На одну минуту все смолкло, огонь продолжалъ гореть, дымъ медленно тянулся къ березовой рощице. Ветеръ совершенно утихъ.

Столетнiй человекъ взглянулъ на стараго служаку.

- Вотъ и этотъ изъ такихъ же, прошепталъ онъ, - неправда ли? Голова стараго служаки опустилась на грудь, онъ промолчалъ.

- Да разскажи же намъ что-нибудь, Балабанъ!

- Разскажи, братецъ, сказалъ я. - Говорятъ, что ты хорошо разсказываешь.

Старый служака грустно улыбнулся.

- Что вы хотите, сказку? спросилъ онъ.

- Нетъ, что-нибудь такое что случилось съ тобою.

Старикъ кивнулъ головою въ знакъ согласiя.

- Да, онъ знаетъ больше всехъ на свете, прохрипелъ онъ.

Старый служака тихо провелъ рукою но лбу.

- Что мне разсказать?

Картонный человекъ вытянулъ шею и сверкнулъ своими крошечными глазками.

- На что это намекалъ еврей? спросилъ онъ.

- А, это целая исторiя, возразилъ тихимъ голосомъ старый служака, устремляя глаза на огонь, и лицо его покрылось скорбью.

- Исторiя? спросилъ съ любопытствомъ Коланко.

- Да? спросилъ старикъ.

- Старая и нисколько не интересная исторiя.

- Это любовная исторiя, стыдливо и вполголоса сказалъ картонный человекъ и взглянулъ изъ подлобья, какъ бы со страхомъ, на отставного солдата.

- Наверное что-нибудь необыкновенное! вскричалъ Коланко.

- И не необыкновенное, отвечалъ старый служака. - Такое, что случается каждый день. Я разскажу - такъ какъ и баринъ тутъ же - лучше я разскажу про венгерскую кампанiю. Итакъ, мы шли...

- Неужели ты опять заставишь насъ маршировать изъ Дуклы въ Каршау? прервалъ его старикъ. - Ведь это будетъ въ седьмой разъ. Лучше ужь разскажи про что-нибудь другое?

- Разскажи намъ исторiю - ту, началъ картонный человекъ.

- Какую это исторiю?

- Да о Катерине Баранъ, что вонъ тамъ, о барыне, сказалъ картонный человекъ не то чтобы громко, но съ какимъ-то горькимъ презренiемъ, и въ его глазахъ вспыхнуло то враждебное чувство которое питаетъ нашъ крестьянинъ въ отношенiи къ дворянству.

- Ты зналъ ее? спросилъ старый служака, не поднимая глазъ.

И онъ замолчалъ.

Никто не решился заговорить.

- Я ее зналъ.

Его голосъ дрожалъ такъ грустно, какъ последнiй звукъ нашихъ народныхъ песенъ. Онъ медленно поднялъ голову, его лицо было бледно а большiе глаза смотрели спокойно и мечтательно.

- Теперь онъ разскажетъ, прошепталъ Монголъ и тихонько толкнулъ въ бокъ картоннаго человека.

Все приготовились слушать. Мракъ, который, въ качестве сторожа, ходилъ взадъ и впередъ, остановился и оперся на косу.

- Когда это именно я увидалъ ее въ первый разъ? началъ старый служака. - Да, это было въ ольховой рощице подъ Тулавою, она собирала тамъ орехи и занозила себе ногу; заноза была такая длинная, острая; Катя сидела тамъ на меже и плакала, она была такая хорошенькая и такъ горько плакала, что мне стало жаль ее. Я подошелъ къ ней и спросилъ ее: "объ чемъ ты плачешь?"

Она, ничего не отвечая, стала-было выдергивать занозу и еще сильнее зарыдала.

Тутъ только я заметилъ, что мучитъ мою птичку, нагнулся къ ней и сказалъ: - погоди, ужь я помогу тебе. Она перестала плакать, протянула мне безъ церемонiи ногу и сверкнула на меня глазами съ боку. Я сiю же минуту выдернулъ ее, занозу-то, а когда я ее выдергивалъ, Катя только слегка прошипела, потомъ сдернула на лицо свой головной платокъ, вскочила и убежала, не поблагодаривъ меня.

Разъ я возвращался съ ярмарки; возъ былъ такой тяжелый, я шелъ подле лошадей; смотрю, а она стоитъ за заборомъ, - какъ только я заметилъ ее, она сiю же минуту присела, сверкая на меня, черезъ прутья, своими черными глазами, какъ кошка.

- Зачемъ ты прячешься, Катя? вскричалъ я, - я ничего тебе не сделаю. И я въ ту же минуту остановилъ лошадей.

Но девушка не шелохнулась.

- И чего это ты, продолжалъ я, - всегда бегаешь отъ меня? Я не бегаю за тобою.

Тутъ она опять показалась, держа руку передъ глазами, и засмеялась плутовка. И что это былъ за смехъ и какiе зубы - точь въ точь белые какъ кораллы!

- Ты съ ярмарки, Балабанъ? сказала она, застыдившись.

- Съ ярмарки, Катерина, вежливо отвечалъ я.

- Ахъ, какъ бы мне хотелось такъ же поездить по свету, какъ ты! сказала она.

- Куда же ты тогда поехала бы, Катерина?

- Куда! - разумеется на ярмарку и во все города, посмотрела бы ихъ и Черное море, но прежде всего Коломею, возразила она.

- Ты еще никогда не была въ Коломее? спросилъ я.

- Никогда.

- Никогда?

- Я не видала еще ни одного города, продолжала она, смело глядя на меня. - Правда ли это, что тамъ два и даже три дома стоятъ одинъ на другомъ? а дворяне разъезжаютъ въ ящикахъ? а у этихъ ящиковъ по четыре колеса? а одинъ домъ весь какъ есть набитъ солдатами?

Я объяснилъ ей все это, а она все продолжала разспрашивать; она тогда ничего этого не понимала. Я не могъ удержаться отъ смеху, такiе она смешные вопросы задавала. Она съ испугомъ взглянула на меня и вдругъ спрятала голову подъ мышку, словно курочка. Солнце только что закатилось, я какъ будто бы теперь вижу все это: улицу, заборъ и хорошенькую девушку. Небо за нею было какъ растянутое, ярко-красное сукно. Я не могъ смотреть туда, схватился одною рукою за телегу, а другою водилъ по песку кнутовищемъ.

Въ следующее за темъ воскресенье я встретился съ моей Катериной - извините, я говорю: съ моей Катериной; такая глупая привычка. Хорошо, я встретился съ ней въ церкви, усердно молился и взглядывалъ на нее только по временамъ. Когда стали выходить изъ церкви, то подле святой воды сделалась просто давка; я принялся работать локтями и принесъ моей хорошенькой Катерине святой воды въ своей горсти. Она улыбнулась, окунула свои пальцы, перекрестилась, а потомъ плутовка окропила ею меня и убежала прочь.

Съ этихъ поръ мысль о ней ни на минуту не покидала меня. Вотъ-то было мое горе. Я только и думалъ о томъ, какъ бы встретиться съ нею, но такъ чтобы это выходило какъ будто-бы она сама попалась мне на встречу. Ахъ, Господи, самая обыкновенная любовная исторiя!...

Однажды мне пришлось работать на барскомъ дворе; я встретилъ ее, когда она выходила изъ дому. Нашъ помещикъ сиделъ у окна, такъ въ халате, и курилъ изъ чубука. Катерина отыскала какое-то дело подле меня; но я делалъ видъ, что не обращаю на нее вниманiя.

- Я уйду, Балабанъ, сказала она несколько минутъ спустя.

Катерина покраснела, не то отъ гнева, не то отъ стыда.

- Тебе что за дело? спросила она, не глядя на меня.

Я смутился, совершенно смутился.

- Что мне за дело до тебя?.. сурово отвечалъ я. - Чортъ вмешивается всюду - и мне жалко всякаго, кто только живетъ на этомъ свете.

- Я бедная девушка, сказала она: - кто мне что дастъ? Кто женится на мне? А ведь я волею-неволею, а все-таки живу и меня радуетъ тоже самое, что радуетъ и другихъ женщинъ. Я могу себе что нибудь заработать на барскомъ дворе, новый платокъ на голову, или хорошенькiе кораллы, или даже и шубу.

- Зачемъ тебе кораллы? сказалъ я, - или...

- Такъ я никому не понравлюсь! съ жаромъ вскричала она.

Я уже былъ влюбленъ въ нее до последней степени возможности. Теперь я узналъ, что мне нужно делать. Я вспомнилъ старинныя исторiи и песни, где разсказывается о томъ, какъ царь прiобрелъ расположенiе царевны, а бедный рыбакъ расположенiе рыбачки прежде всего подарками, - и сталъ откладывать грошъ за грошомъ до техъ поръ, пока не наступило Крещенье.

Тутъ-то вечеромъ я прежде всехъ вычернилъ себе лицо. Я досталъ себе отъ дьякона красную пелену - изъ этого вышла мантiя, и сделалъ себе корону изъ золотой бумаги. Я исполнялъ роль чернаго короля, а белыхъ королей представляли два мои прiятеля: Яванъ Степнукъ и Пацарекъ, тоже очень хорошо наряженные; а мой двоюродный братъ Іосифъ, у котораго лицо было изрыто оспою, былъ нашимъ служителемъ, настоящимъ мавромъ.

Этотъ несъ подарки. Вотъ мы и отправились въ путь; мы, восточные мудрецы, храбро пели нашу песню.

Не успели мы взойти къ Катерине, какъ девушки вспорхнули, словно стая куропатокъ, и принялись кричать; но старикъ, ея отецъ, улыбнулся и снялъ съ полки водку, чтобы угостить насъ. Въ то время, какъ другiе пили съ нимъ, я вежливо взялъ Катерину за руку, поклонился ей и сказалъ:

- Приветъ тебе, цветокъ запада. Мы, восточные короли, пришли въ эту землю, где мы услыхали о твоей красоте и честности. Мы вошли въ твою хижину, чтобы преклониться Предъ тобою и поднесть тебе подарки.

Тутъ я сделалъ знакъ рукою брату Іосифу, нашему черному служителю, вынулъ изъ своей торбы большой красный платокъ и поднесъ ей, потомъ три нитки большихъ красныхъ коралловъ - и тоже поднесъ ей.

Я купилъ это въ Коломее на свои собственныя деньги.

Моя Катерина въ смущенiи опустила голову, покраснела какъ цветокъ, и спрятала обе руки между коленами, но глазами она какъ будто бы хотела съесть и платокъ и кораллы, и я потихоньку подвелъ ее къ лежанке, положилъ ей на колена подарки. Ужь какъ мы тутъ хорошо говорили!

- Прекрасная царевна, сказалъ я, - черезъ годъ я принесу тебе соболью или горностаевую шубку, какую прикажешь.

- Великiй царь мавровъ, отвечала она, - я не царская дочь, а крестьянская; съ меня довольно и овечьей шубы.

- Ты прекрасна, какъ царская дочь, возразилъ я ей на это, - это истинная правда. У насъ другой светъ, другой народъ, другая земля: у каждаго человека по сту женъ, а у короля тысячу; но я знаю только одну женщину, которую я желалъ бы иметь женою на всю жизнь.

Другiе веселились, прыгали и кричали, а Пацарекъ молодецки поднялъ мою Катерину со скамейки и кубаремъ завертелся съ нею, а я сиделъ не трогаясь съ места, смотрелъ на нихъ - и вотъ съ этого-то времени у меня тогда и стало болеть сердце.. Светъ сталъ мне казаться ужасно чуднымъ. Какъ есть люди, которые ничего не видятъ ночью, такъ и я вдругъ среди белаго дня делался словно слепой; я какъ будто бы смотрелъ только въ самого себя, а ночью я вдругъ становился зрячимъ и виделъ вокругъ себя, въ лесу и въ поле, удивительныя явленiя. Я виделъ въ воздухе, воде и месяце то, чего никто другой не виделъ, слышалъ то, чего никто не слышалъ, и чувствовалъ... много, много летъ прошло после этого, а я все еще не нашелъ такого слова, которымъ могъ бы выразить то, что я тогда чувствовалъ. Сердце мое то сжималось, то ширилось, то млело, то останавливалось. - Глупость!

Черезъ два дня после Крещенья я встретился на дороге съ Катериною.

- Вымылъ-ли ты себе лицо щелокомъ? закричала она мне еще издалека, и такъ плутовски засмеялась при этомъ.

Я хотелъ схватить ее, но она и на этотъ разъ убежала отъ меня.

Ужь какiе мы стали вести длинные разговоры, когда, бывало, встретимся, да я кроме того навещалъ ее и въ ея хижине. Вотъ соседи-то и заговорили.

- Знаешь ли ты, что говорятъ люди? сказалъ я Катерине.

- Я почемъ знаю!

- Они говорятъ, что ты моя возлюбленная.

- А разве это не правда? спросила бедное дитя и съ удивленiемъ взглянула на меня. - Разве ты не подарилъ мне платокъ и кораллы?

Я ничего не отвечалъ.

Действительно, все говорили это - и всякiй сторонился отъ насъ.

- Скоро это и перестало быть ложью, сказалъ тихимъ голосомъ старый служака и словно стыдясь, устремилъ глаза на тлеющуюся золу, по лицу его разлилось какое-то спокойное сiянiе, а глаза словно засветились.

Я взглянулъ на крестьянъ: Коланко следилъ за нимъ сдвинувъ брови и сжавъ губы, картонный человекъ и Юръ сидели рядомъ, прислонившись другъ къ другу словно снопы, Монголъ лежалъ на золе, какъ рыба на песке, и слушалъ съ напряженнымъ вниманiемъ, едва переводя дыханiе.

- Это была чудо какая хорошенькая девушка, заметилъ картонный человекъ, обращаясь ко мне: - и что за гордая женщина изъ нее вышла, настоящая барыня! Походка у ней, братцы мои, что у царицы, а хороша она, что твой белый день.

- И теперь еще?

- И теперь.

- Я разъ поцеловалъ у ней руку, вскричалъ съ сiяющими глазами мальчикъ. - Она сняла перчатку и дала мне поцеловать свою руку... и что это за рука, беленькая, полненькая, чудо, а не ручка!

- Это была чудо какая хорошенькая девушка, повторилъ старый служака, - работящая, веселая, на работе она пела, а ужь какъ она танцовала! На каждое ваше слово она, бывало, сiю же минуту найдетъ ответъ, и словно колдунья, знаетъ все, что делается у васъ на сердце.

Росту она была выше средняго; у нея были темные волосы и такiе славные голубые глаза, мерцающiе, удивленные, застенчивые, словно у зверка. Когда она глядела на меня, этотъ взглядъ пронизывалъ меня всего. У нея была такая благородная, если можно такъ выразиться, голова. У помещика въ саду стояла каменная женщина, то есть женщина изъ камня, богиня что ли. У Катерины была такая же благородная голова, такiе же строгiе черты лица. Чудная женщина, веселая, словно льющаяся съ вершины горы вода! Мудрено было не полюбить ее. Я любилъ ее больше всего на свете. Я могъ говорить съ нею какъ съ матерью, я могъ все сказать ей, все доверить безъ страха, безъ стыда. Сидитъ она, бывало, словно святая, тихо, серiозно, - такъ бы вотъ, кажется, и сталъ молиться на нее, и я такъ - сказать исповедывалъ ей все, что только было у меня на сердце. Ей былъ известенъ каждый уголокъ души моей. Она да Господь знали все мои мысли. А она - она была для меня словно родное дитя, словно взятая изъ гнезда птичка, которую я приручилъ къ себе. Стоило мне только взглянуть на нее - и она уже знала, о чемъ я думаю, чего я хочу.

Когда она начнетъ, бывало, целовать меня, я словно купаюсь въ меду, а тутъ она еще возьметъ да и укуситъ меня, точно змея.

и представить себе.

Вотъ, скажу я вамъ, опять пришла весна. Съ некотораго времени я началъ замечать перемену. Катерина какъ будто бы немного вздернула носикъ.

Разъ вечеромъ привожу я поить лошадей. Это было у колодца за ивами. Она не шла. Это еще въ первый разъ пришлось мне ждать ее. Вдругъ она показалась на лугу, нарядная что твоя птичка, съ ведрами на плечахъ. Она пела; вотъ эта песенка, я какъ теперь ее слышу:

(Не за темъ хожу я въ церковь, чтобъ молиться Богу, а только за темъ, чтобъ любоваться на милаго; войду въ церковь, подойду къ образамъ, разъ взгляну на попа, а на милаго три раза).

Она такъ весело пела, она ликовала словно жаворонокъ, а меня разбирала такая грусть. Ужь какъ я целовалъ ее, какъ я обнималъ ее!.. Я не сказалъ ей ни одного худаго слова - а она ничего не могла мне сказать хорошаго, поскорее нагнулась, наполнила свои ведра, я подалъ ихъ ей, она повесила ихъ на коромысло и опять села.

- Что это будетъ? сказала она, - играя кончикомъ ноги въ воде. - Нельзя же мне не сказать тебе этого: баринъ гоняется за мною.

- Баринъ? сказалъ я, почти испугавшись.

Она слегка кивнула головою.

- Онъ называетъ меня своей любушкой, беретъ меня за талiю, а разъ даже поцеловалъ меня.

Я разсердился и топнулъ ногою.

- Только смотри, не прибей меня! вскричала она. - Онъ сулитъ мне хорошiя платья, дорогiе каменья, а теперь у меня часто не на что купить ленточки; я могла бы ездить въ его карете съ четырьмя лошадьми, какъ какая нибудь барыня, но я этого не хочу.

Она все еще не смела поднять глазъ.

- Взгляни на меня, сказалъ я.

Она повиновалась, но глаза ея были такiе испуганные, такiе странные.

- Я не слушаю, когда онъ со мною говоритъ, съ живостiю продолжала она, - да еще грожусь побить его, когда онъ вздумаетъ целовать меня.

- Такъ онъ целовалъ тебя, сказалъ я, - а ты его не побила?

- Этого онъ не смеетъ, успокоивалъ я ее. - Перестань трусить. Где Богъ благословляетъ, тамъ чортъ ничего ужь не можетъ сделать. Не бойся, моя душечка, моя милушка, моя перепелочка! Разве ты не любишь меня? Держись крепко - и все пройдетъ.

Тутъ она принялась плакать, да такъ жалобно, что у меня разрывалось сердце.

- У меня не хватитъ силъ! вскричала она.

Въ эту минуту изъ зеленой травы поднялся жаворонокъ.

- Жаворонокъ летитъ, сказала она, - онъ летитъ въ небо... О, еслибъ я могла улететь съ нимъ.

- Пожалуйста, не говори глупостей! вскричалъ я. - Останься со мною.

- Этого не будетъ, возразила она, вздыхая и утирая слезы. - Я не выдержу.

Моя лошадь дернула меня, какъ будто бы хотела мне что-то сказать; я погладилъ ее, и у меня выступили на глазахъ слезы.

- Какъ же тебе быть? сказалъ я. - Никто не можетъ идти противъ своей натуры.

Катерина темъ временемъ разсматривала себя въ воде. О, какъ она была хороша! Ея лицо выглядывало изъ качающагося зеркала словно лицо русалки, противъ которой никто не устоитъ.

- Останешься ли ты мне верна?.. спросилъ я ее тихонько.

Мною овладела ужасная тоска, я боялся потерять ее, разстаться съ нею. Я готовъ былъ на коленяхъ просить ее: "останься со мною!" Но... пусть Господь Богъ ее проститъ.

- Я не оставлю тебя! вскричала она и упала мне на грудь. - О, еслибъ я была хороша какъ светлая утренняя заря, я сiяла бы надъ всеми полями, никогда не потухала бы - а то я не знаю, что ему во мне нравится: мы гораздо больше подходимъ другъ къ другу, я и ты. Не правда ли, Балабанъ?

Я кивнулъ головою и ушелъ съ лошадьми, не говоря ни слова".

Старый служака остановился, во время разсказа онъ выпустилъ трубку; тутъ онъ постучалъ по крышке, поковырялъ внутри трубки ножемъ, такъ что зола вылетела вонъ, и набилъ ее свежимъ табакомъ. Тогда онъ приложилъ къ висевшему у него за поясомъ кремню кусочекъ губки и началъ выбивать ножемъ огонь. Искры полетели; тлеющую губку, которая издала отъ себя какой-то прiятный горькiй запахъ, онъ бросилъ въ трубку и несколько разъ затянулся.

"Я еще разъ говорилъ съ нею, продолжалъ онъ. - Я пришелъ тогда въ ея хижину. Старикъ былъ на барщине. Мы были одни. Когда я сталъ обнимать ее, она задрожала и заплакала такъ, что у меня выступила на губахъ кровь. Вдругъ она разсмеялась.

- Подумай-ка, еслибъ вместо тебя, у меня былъ теперь баринъ, важный, богатый баринъ, обратилась ко мне Катерина, - еслибъ онъ сталъ такъ вздыхать передо мною и ворочать глазами какъ ты, вотъ-то было бы славно!..

Говоря это, она положила обе руки на затылокъ, откинула назадъ голову и устремила глаза въ потолокъ, точно во сне, говорю я вамъ. - Вотъ-то было бы удовольствiе! пробормотала она, - баринъ! Другихъ женщинъ онъ бьетъ плетью, какъ собакъ, а у меня - у меня онъ целуетъ руки. Ты не веришь этому?

О! Я верилъ этому какъ нельзя больше. Она видела, что я чуть не плакалъ - и ей стало жалко; она приподняла у меня на лбу волосы и разсмеялась. Я продолжалъ молчать, тогда она вдругъ встала и принялась расчесывать себе волосы.

- Катерина, сказалъ я, - подумай о вечности!"

Коланко повернулся на месте и съ состраданiемъ взглянулъ на стараго служаку.

"О ней-то я и думаю, возразила она. - Здесь мы живемъ короткое время, а тамъ вечно".

- Ты. конечно, не поверилъ ей? перервалъ старикъ разскащика.

"Она подсела ко мне, продолжалъ старый служака. - Что сказалъ бы ты, Балабанъ, начала она, - еслибъ я здесь отдала себя барину, а тамъ - тебе? Тамъ и я тоже буду чистымъ духомъ. Здесь я ничто. Здесь я такая же женщина, какъ и все.

Она прищурила глаза и такъ плутовски засмеялась своими алыми губками, что меня морозъ подралъ по коже.

- Еслибъ у тебя была усадьба, сказала она, - еслибъ ты могъ держать для меня служанокъ и батраковъ, карету, четырехъ лошадей, еслибъ ты могъ возить мне изъ города дорогiе камни и соболи, такiе какъ носятъ барыни, - да, еслибъ ты даже остался мужикомъ, да только у тебя были бы деньги я никого больше не любила бы, кроме тебя, кроме одного тебя. Ты для меня самый милый на свете человекъ.

Она обняла меня за шею, плакала и целовала меня. У меня въ груди какъ будто бы все замерло, такъ мне было горько.

Я былъ словно преступникъ, котораго заковали въ цепи, а потомъ повесятъ и который потерялъ всякую надежду на спасенiе.

- Знаешь ли что? проговорилъ наконецъ я, - я уйду къ гайдамакамъ, я сделаюсь разбойникомъ, для того чтобъ у тебя были дорогiе камни, золото и серебро, собольи и горностаевыя шубы.

- Зачемъ? сказала она и покачала головою. - Рано или поздно, а тебя все-таки поймаютъ и повесятъ на виселице, - а отъ барина я получу все такъ, что у него ни одинъ волосокъ на голове не шелохнется. Разсуди самъ, не лучше ли это?

- Ты черезъ-чуръ добра, возразилъ я.

- Разумеется, вскричала она, - я не хочу, чтобы ты изъ-за меня умеръ. При этомъ она взяла меня за шею и долго целовала меня въ мокрыя отъ слезъ веки. Въ это время вошелъ отецъ, посмотрелъ на насъ и поставилъ цепъ въ уголъ. Я поговорилъ съ нимъ изъ вежливости несколько минутъ и за темъ вышелъ; это было вечеромъ, на дворе было тихо, небо сверкало, Катерина шла возле меня, мы оба молчали, потомъ я пошолъ скорее, она отстала, а я сталъ свистать, хотя мне этого и не хотелось.

Все это было за долго до 1848 года, надобно вамъ сказать. Тогда еще существовало крепостное право и барщина - и крестьянину не мало приходилось выносить отъ барина.

Въ это время я былъ отправленъ на несколько дней съ обозомъ соли. Это было противъ положенiя {Положенiе о барщине императора Іосифа II, которымъ утверждались и въ тоже время значительно уменьшались и ограничивались права помещиковъ.}, противъ всякаго права, но я молчалъ - это было не хорошо. Это было несчастiе - и вотъ тутъ-то и началась для меня беда. Не следуетъ ничего делать изъ слабости. Такой человекъ, который действуетъ противъ своего усмотренiя, своей воли, своего чувства, будетъ потомъ небреженъ въ исполненiи своего долга и безчестенъ. Ну да слава Богу, я во время исправился. Долгъ прежде всего - вотъ что".

- Да что же следовало-то тогда тебе делать? спросилъ недовольнымъ голосомъ картонный человекъ.

- Тяжелое это было время! вскричалъ Коланко и вздохнулъ жалобно. - Станешь ты, бывало, говорить о своихъ правахъ, а отвечаютъ тебе палкой. Худыя времена. Вы, ребята, знаете объ этомъ далеко не все.

- Ну, и что же случилось, когда тебя отправили съ обозомъ? быстро спросилъ я, зная, что когда наши крестьяне начнутъ разсказывать про времена барщины, то этому не будетъ конца.

"Я долго не возвращался домой; а когда возвратился, то откуда только бралась у управителя для меня работа, - а Катерина боязливо избегала меня. Наконецъ я встретилъ ее въ церкви, мы совершенно случайно столкнулись другъ съ другомъ. У ней былъ шелковый платокъ на голове, а шея сверху до низу обвита кораллами; на ней была новая овечья шуба, отъ которой пахло за двадцать шаговъ. Едва она взглянула мне въ лицо какъ побелела, словно только что вычищенный шорный приборъ.

- Ищи его! вскричала она, полугневно, полубоязливо.

Я взглянулъ на нее.

- Ужь не задумалъ-ли ты чего-нибудь противъ меня? вскричала она.

- О, нетъ! отвечалъ я: - ступай своей дорогой!

Меня иногда посылали въ лесъ рубить дрова. Мне хорошо было тамъ. Когда ветеръ шумя проносился надъ вершинами и гнулъ къ земле стебли, дятелъ долбилъ въ стволы и надо мною въ воздухе стоялъ коршунъ, шевеля по временамъ своими крыльями и вскрикивая, я лежалъ на спине, смотрелъ на небо - и у меня уже не болело сердце. Часто на меня нападала тоска; я вырылъ подъ кореньями дуба яму, складывалъ туда гроши за грошами - я сбирался купить себе ружье. Это длилось долго.

Во время рубки деревьевъ я встретился съ старою Бригитою, она пришла сюда изъ Тулавы за тимьяномъ и увидя меня всплеснула руками.

- Ты рубишь здесь деревья, Балабанъ, вскричала она, - а баринъ въ это время взялъ себе въ любовницы твою Катерину.

- Что ты говоришь! возразилъ я. - Она у него въ доме?

- Конечно. Господи Боже мой, вотъ-то была исторiя, продолжала она разсказывать: - ключнице пришлось убираться какъ можно скорее, баринъ прогналъ ее. Теперь командуетъ эта Катерина. Приношу, я на кухню грибы, гляжу, а она тутъ; вся голова у ней словно въ бумажныхъ колбасахъ, какъ у барыни, и длинное предлинное платье, и куритъ она сигару, словно важный баринъ. Тутъ я взглянула на нее, а руки не поцеловала. "Разве ты не знаешь, что следуетъ делать съ моей рукой?" вскричала она. "Такъ вотъ же тебе!" Да какъ хлопнетъ меня по щеке, да еще не одинъ разъ, а два раза.

Вотъ что разсказала мне старуха, а потомъ стала, разсказывать, что Катерина живетъ теперь какъ барыня и одевается какъ княгиня, естъ на серебре, ездитъ на лошадяхъ и велитъ колотить людей, сколько ея душе угодно. "На то она и любовница!" сказалъ я.

"Я, надобно вамъ сказать, былъ тогда въ лесу одинъ; вотъ и пришло мне на умъ, прости Господи мое согрешенiе, сделаться разбойникомъ, гайдамакомъ, который поджигаетъ господскiя усадьбы, а дворянъ прибиваетъ гвоздями за руки и за ноги къ овинамъ, какъ хищныхъ птицъ. Но совесть не давала мне покою, - и везде куда я ни шолъ и где я ни оставался, слышался голосъ, который говорилъ мне: "Чего ты хочешь, ты, крестьянинъ и сынъ крестьянина? Что ты станешь делать съ ружьемъ? Или ты одинъ хочешь вести войну съ людьми? - Тогда я успокоивался и кончилъ темъ, что остался въ деревне, но вотъ на что я решился: исполнятъ только мою обязанность и не выноситъ ничего противъ моего права.

Вотъ тутъ-то я встретился съ Колапко, который катался по снегу, какъ привязанная на цепи собака. Моя Катерина велела отколотить его палкой, за то что не поклонился ей почтительно, какъ она требовала этого, и вотъ тутъ-то онъ и сталъ говорить со мною и разсказалъ".

- Представьте вы себе, съ жаромъ вскричалъ старикъ, - она командовала тогда какъ настоящая барыня, да еще и больше. Знаемъ мы, какъ обращались тогда такiе господа съ своими женами! Двухъ учителей выписалъ для нее баринъ изъ города, одинъ былъ французъ. Она выучилась всему, чему только учатъ писцовъ или людей духовнаго званiя; каждую неделю получала она по почте кипу книгъ, все читала она, и газеты, тоже. Въ комнате у нея стоялъ какой-то особенный ящикъ изъ отличнейшаго дерева; она выучилась разыгрывать целую музыку; люди стояли у ней по вечерамъ подъ окошками и слушали.

Монголъ плутовски засмеялся и сталъ шарить поленомъ въ огне.

- Жизнь имъ, подумаешь! Такiе люди даже и не помышляютъ о Божескомъ правосудiи, пробормоталъ онъ.

Старикъ закашлялся, и въ груди у него заворчало какъ у сердитаго кота.

Мальчикъ взглянулъ на Монгола, не скрывая своего удивленiя.

- Что ты таращишь на меня глаза? спросилъ Монголъ и сдвинулъ свое жолтое лицо съ жолтымъ маленькимъ носомъ съ огромными ноздрями, такъ что на немъ образовались глубокiя складки.

- Какъ это ты умудряешься, дядя Монголъ, сказалъ мальчикъ, - чтобъ дождь не вливался тебе въ носъ!

Весь кружокъ засмеялся, Монголъ поймалъ мальчика за ухо, слегка потянулъ его къ себе и потомъ также тихо выпустилъ.

- Жалко тебе было твоей возлюбленной? спросилъ я отставнаго солдата. - Горько было тебе тогда?

"Да, какъ вамъ сказать, отвечалъ онъ, покуривая изъ своей трубки, - я и не думалъ мстить ей, но всякiй разъ какъ мне приходилось иметь дело съ господскими людьми, мною овладевалъ страшный гневъ. Мне захотелось быть чемъ-нибудь получше - и я выучился читать и писать, а также и считать. Я былъ слишкомъ великъ чтобъ ходить въ школу, поэтому и сталъ учиться у дьячка, которому я носилъ за это то курочку, то жирнаго гуська, а то и контрабанднаго табаку изъ Цигета. Чего я только не перечелъ тогда. Прочелъ священное писанiе, житiя святыхъ, исторiю царя Ивана Грознаго, грамоты императрицы Марiи Терезiи, императора Іосифа и императора Франца, прочелъ также, несколько законовъ и сталъ писать крестьянамъ просьбы, которыя они подавали въ уездный судъ. Въ целомъ округе не было никого кто бы съумелъ бы такъ сильно возстановить народъ противъ дворянства, противъ этихъ господъ, этихъ поляковъ, какъ я. Въ одной нашей деревне заводилось больше тяжебъ чемъ въ целой Галицiи - и все это писалъ я.

Когда господинъ староста делалъ объездъ, ему везде попадались люди съ жалобами - и ни одно-то дело не обходилось безъ меня. Где я могъ ограничить хоть сколько нибудь самовластiе помещика, я это делалъ. Мое сердце ликовало при этомъ какъ голубь. Они, конечно, называли меня писакой и грозили мне, но все боялись меня и никто не решался предпринять что-нибудь противъ меня".

- Онъ колотилъ барскихъ казаковъ {Въ старой Польше у всякаго дворянина, сколько-нибудь посильнее, были свои солдаты, обыкновенно казаки, да и теперь еще въ каждой барской усадьбе вы встретите несколько служителей въ казацкой одежде.}, вскричалъ, съ громкимъ смехомъ Монголъ. - Онъ безо всякой причины колотилъ ихъ въ шинкахъ и на дороге, везде где только они ему не попадались. "За то что вы барскiе угодники!", кричалъ онъ имъ при этомъ. - Но подумай.... - Вы-то подумали-ли, что вы делаете? Съ барскаго двора вы или нетъ? - Но... - Вы хотите отпереться... - Нетъ! - Ну такъ вы заслуживаете. - Да, но еслибъ всякiй, кто заслуживаетъ удары, получалъ ихъ, милый, кричали казаки, - то черезъ годъ не осталось бы ни одного ореховаго дерева въ государстве, столько палокъ тебе понадобилось бы.

Старый служака засмеялся.

"Кончилось темъ, что управляющiй позвалъ меня къ себе, продолжалъ онъ, - обругалъ меня возмутителемъ крестьянъ, писакой, бунтовщикомъ, гайдамакомъ.

- На скамейку его! закричалъ онъ изо всехъ силъ такъ, что лицо налилось кровью, и спрятался за другихъ.

- Какъ бы не такъ, заговорили казаки, - да онъ убьетъ на смерть каждаго, кто только подступится къ нему. И никто не осмеливался наложить на меня руку.

Тогда управляющiй съ пеной у рта, съ разлетевшимися по сторонамъ волосами, съ побелевшими отъ злости глазами, самъ кинулся на меня съ палкой. Я схватилъ его за руку и отвелъ ее назадъ, такъ что она затрещала какъ трубочная головка, когда ее вертишь кругомъ и она пускаетъ изъ себя табачный сокъ.

Беру у него тихонько палку, ставлю ее въ уголъ, само собою разумеется самымъ наивежливымъ образомъ, ведь это все-таки было начальство.

После этого меня было совсемъ оставили въ покое, какъ тутъ чортъ дернулъ меня встретиться на улице съ моей барыней-любовницей. Ея карета завязла въ грязи, кучеръ сиделъ на козлахъ и что было мочи колотилъ лошадей. Когда она увидала меня, то бросилась въ уголъ, прижалась тамъ какъ кошка, и задрожала. Я посмотрелъ на нее.

- Эй, малый, помоги намъ! закричалъ кучеръ.

Я помогъ, вытащилъ маленькую карету изъ грязи и толкнулъ ее впередъ, потомъ взялъ кнутъ у кучера и несколько разъ стегнулъ его - за то что онъ такъ дурно везъ "барыню".

Съ этого дня она не имела покоя, я знаю это; поэтому-то она и велела записать меня въ солдаты".

- Ей стыдно было иметь его передъ глазами, подтвердилъ Коланко, - вотъ она и отдала его въ солдаты.

"Въ это время наше село ставило рекрутовъ, продолжалъ старый служака. - Казаки потащили меня на барскiй дворъ, тамъ стоялъ деревянный столбъ, меня раздели до нага, смеряли, лекарь постучалъ мне въ грудь, заглянулъ мне въ ротъ, потомъ меня записали, и все было кончено; моя мать стояла на коленяхъ передъ управляющимъ, у моего отца тихо катились по щекамъ слезы, а та стояла у окна и смотрела безъ жалости какъ я стоялъ тамъ жалкiй, безпомощный, въ томъ виде какъ Богъ создалъ меня. Я плакалъ отъ бешенства, да что проку-то въ этомъ! Денегъ у меня не было. Меня тутъ же на месте заставили присягнуть и надели на меня казенную фуражку. Я сталъ солдатъ. Когда мы уходили, все плакали намъ вследъ, и рекруты тоже плакали. У каждаго изъ нихъ былъ на груди крестъ и маленькiй мешочекъ съ землею, которую онъ выкопалъ подъ порогомъ своей избы. Барабанъ забилъ, капралъ отдалъ приказъ маршировать, мы шли какъ собаки на своре; они все пели песню - и какая же это была печальная песня! Я шелъ тихо, и вотъ когда мы шли такимъ образомъ все дальше да дальше, а деревня лесъ и церковь изчезли изъ глазъ нашихъ и я уже не видалъ ничего своего, - я сталъ обдумывать все что было и подумалъ: "Хорошо, ты служишь теперь императору; покрайней мере ты знаешь, кому ты принадлежишь".

- А каково тебе было въ солдатахъ? спросилъ я его.

"Хорошо, сударь, отвечалъ старый служака, и въ глазахъ его блеснуло удовольствiе, - Хорошо. Отъ меня ведь требовали только то, что было моей обязанностiю, ни больше, ни меньше, и я охотно делалъ это. Теперь я могъ по крайней мере считать себя человекомъ. Сперва пришли мы въ Коломею, стали учиться ружейнымъ прiемамъ, сперва по одиночке, а потомъ вместе съ другими. Когда я выучился этому - вотъ тутъ-то я возгордился и началъ желать войны.

Вместе съ этимъ я убедился тутъ, въ уездномъ городе, что есть на свете порядокъ; насъ держали строго, но справедливо. Тутъ не было незаслуженнаго наказанiя и незаслуженной награды - и люди въ городе смотрели на солдатъ какъ бы съ уваженiемъ. А когда я стоялъ на карауле передъ уезднымъ судомъ и слушалъ крестьянъ, какъ они между собою разговаривали и какъ они находили себе тутъ защиту и помощь противъ поляковъ, тогда я взглянулъ на находившагося надъ воротами орла и подумалъ въ душе: "ты конечно птица не большая и у тебя не большiя крылья, но все таки они довольно велики для того, чтобъ защитить целый народъ".

Когда мы после этого маршировали на плацъ-параде и у насъ надъ головами развевалось знамя съ чорнымъ орломъ, стоило только мне взглянуть на него - и у меня становилось весело на сердце.

Мы жили въ полку какъ дома въ общине, все для одного и одинъ для всехъ; честному человеку мы помогали, а негодяевъ накалывали промежь себя. Ночью, когда офицеры и господа фельдфебеля спали у себя на квартирахъ, мы собирались безо всякаго шума въ кучу и творили судъ надъ воромъ, обманщикомъ, шулеромъ, пьяницей, которые вредили роте и безчестили ее, и мы действовали гораздо успешнее господина профоса съ его палкой и кандалами.

Такъ прошелъ годъ, а пожалуй и слишкомъ; тутъ мы надели однажды свои ранцы и отправились въ Венгрiю, изъ Венгрiи въ Богемiю, а изъ Богемiи въ Штейермаркъ. Вотъ такимъ-то образомъ, служа въ солдатахъ, и увидишь съ теченiемъ времени различныя земли, которыя все принадлежатъ нашему императору, и различныхъ людей, - и станешь скроменъ, увидишь, что дома не все обстоитъ наилучшимъ образомъ. Я увидалъ тамъ больше благосостоянiя, больше правосудiя, человечности и цивилизацiи {Это слово въ употребленiи между галицкими крестьянами и было произнесено на сейме 1861 года крестьянскимъ депутатомъ, точно также какъ и слово "гуманность".}, чемъ у насъ. Я научился уважать немцевъ и чеховъ, которые, говорятъ на языке, похожемъ на нашъ.

Я виделъ святаго Непомука въ его серебряномъ гробу и виделъ также скалы, въ которыя заперли короля, и каменный мостъ съ изображенiями различныхъ святыхъ, откуда бросили его въ воду, а надъ его головой всплыли на волнахъ пять пламенеющихъ звездъ. Въ Штейермарке я виделъ людей, у которыхъ было по две шеи".

Эта наивная этнографiя стараго служаки вызвала у меня невольную улыбку. Онъ заметилъ это и замолчалъ.

- Я помню, какъ ты пришелъ къ намъ въ первый разъ въ отпускъ, заметилъ Коланко съ чувствомъ некотораго удовольствiя. - Белый сюртукъ съ голубыми отворотами дьявольски шелъ къ тебе. Женщины следили за тобой глазами и шептались. Моя старуха говорила тогда, что Балабанъ - самый красивый мужчина на десять миль кругомъ, - а она, какъ известно, знала въ этомъ толкъ. Но онъ не хотелъ и слышать о женщинахъ.

"Вы ведь знаете, сударь, обратился ко мне старый служака, - что въ те времена нашъ солдатъ чуть не плакалъ, отправляясь въ отпускъ. Онъ оставлялъ дома рабство, барщину, произволъ, нужду, и привыкнувъ къ порядку, закону и благопристойности, возвращался опять къ нужде и насилiю. Когда делали перекличку желающимъ идти въ отпускъ, вся рота стояла въ молчанiи, только я - ужь не знаю, что мне вспало на умъ - выступилъ впередъ и вызвался на это. Все взглянули на меня. Ну да будетъ объ этомъ! довольно того, что меня отправили въ отпускъ.

- Я пришолъ домой, къ отцу. Когда я вошелъ къ нему въ серой солдатской шинели и деревянной каске на голове, онъ устремилъ на меня глаза и поднялъ дрожащую руку къ своимъ седымъ волосамъ. Я поцеловалъ ему руку.

- Это хорошо, что ты тутъ, сказалъ онъ.

Тутъ пришла мать, вскрикнула и засмеялась такъ, что у ней посыпались изъ глазъ слезы. Я разсказалъ имъ про полкъ и про те земли, где я стоялъ, а они разсказали мне про деревню и крестьянъ. Пришли соседи, много вина было тогда выпито.

Я былъ ко всему равнодушенъ. Я бродилъ по деревне какъ больной. Никто не заговаривалъ со мною. Я тоже молчалъ и полагалъ, что помещикъ прогналъ отъ себя Катерину, потому что все было тихо. Съ другой стороны думалось мне, что если она еще при немъ, то все-таки это скоро случится. Я желалъ этого, не знаю почему, - а кажется, какое бы мне было дело до нея

Часто я желалъ бы видеть ее въ нужде, въ несчастiи и позоре, я помогъ бы ей тогда.

хороша была она!.. далеко лучше, чемъ въ прежнее время, но вместе съ этимъ и какъ бледна, какой у нея былъ болезненный видъ, - она казалась утомленною, а глаза у нея были такiе большiе и темные, какъ у умирающей".

Лицо стараго служаки осветилось какимъ-то страннымъ тихимъ светомъ.

"Кровь застыла во мне, продолжалъ онъ.

- Кто эта прекрасная дама? спросилъ я одного мальчика, который не зналъ меня.

Онъ съ удивленiемъ взглянулъ на меня и сказалъ: - это барыня, жена нашего помещика.

".

Старый служака улыбнулся.

- Я могъ бы встречаться съ нею каждый день, продолжалъ онъ. - Да какой изъ этого вышелъ бы толкъ! Вотъ я и пошелъ работать въ другую деревню. Темъ все и кончилось.

Старый служака замолчалъ, руки у него опустились, онъ устремилъ глаза на огонь, его смуглыя черты приняли прежнее выраженiе строгости и равнодушiя, а большiе глаза загорелись тихимъ светомъ. Все молчали. Кругомъ царствовала глубочайшая тишина.

- Да, застенчиво отвечалъ старый служака.

- Это правда, сказалъ я, - въ твоей исторiи действительно нетъ ничего особеннаго. Это случается всякiй день и со всякимъ; но что особенное въ твоей исторiи - это ты самъ. Тебе никогда не хотелось мстить?

Его ответъ поразилъ меня и еще более увеличилъ мое участiе къ нему.

- Такъ ты никогда и не получилъ удовлетворенiя? сказалъ я.

- Ну нетъ, отвечалъ онъ после некотораго размышленiя, - это было въ сорокъ шестомъ году; я былъ тогда въ отпуску; въ это время произошло польское возстанiе, навлекшее ужаснейшiя бедствiя на нашу страну. Итакъ, это происходило въ последнихъ числахъ февраля; зима стояла жестокая. Въ эту ночь особенно много выпало снегу, все улицы и дороги были занесены. Или нетъ, это случилось несколько позже. Въ эту минуту у меня какъ-то странно все мешается въ голове. Я не съ того началъ. Вотъ какъ это было. Уже давно замечалась у насъ какая-то тревога; помещики разъезжали взадъ и впередъ, носились слухи о спрятанномъ где-то оружiи.

"Въ тулавскомъ шинке собралось не мало-таки крестьянъ, въ томъ числе и судья, какъ вдругъ является туда нашъ помещикъ и держитъ крестьянамъ такiя речи: - Кого вы будете держаться: насъ, дворянъ, или кого другаго? Если вы желаете стоять за насъ, то собирайтесь сегодня ночью у церкви, я достану для васъ ружья и пойду съ вами!

"Мы ни подъ какимъ видомъ не станемъ стоять за васъ, а за Господа Бога и за нашего императора". Тутъ помещикъ удалился, а судья обратился къ народу съ следующею речью: "Смотрите, чтобъ никто изъ васъ не вздумалъ стоять за этихъ живодеровъ и вступать съ ними въ союзъ! "

Нашъ помещикъ, тотъ самый, что женился на моей Катерине, прислалъ въ шинокъ грамоту. Все посмотрели на нее, но никто не могъ прочесть. Тогда судья сказалъ: "Позовите Балабана, онъ такъ-сказать старый солдатъ, ему известно, какъ за это приняться. Вотъ и позвали меня, и я прочелъ имъ грамоту.

Вверху было написано: Ко всемъ полякамъ, которые умеютъ читать.

Тутъ я не могъ удержаться отъ смеха, потому что, во первыхъ, тутъ не было ни одного поляка, а ни вторыхъ, ни одного человека, кроме меня, который умелъ бы читать. Тутъ было написано - вы ведь не забыли, конечно, этихъ комедiй, которыя тогда разыгрывались - тутъ было написано: "Крепостное право и барщина обязаны своимъ происхожденiемъ только насилiю и неправде, но ему что въ прежнiя времена все люди были равны, и дворяне были точно такими же поселянами какъ и мы, а потомъ присвоили себе господство надъ нами и наконецъ продали всю страну москвитянамъ, Пруссiи и императору, чиновники котораго, вместе съ дворянами, такъ обираютъ крестьянина, что онъ едва можетъ утолять свой голодъ и прикрыться жалкимъ кускомъ холстины, императоръ не имеетъ никакого понятiя о польскомъ крестьянине, онъ продаетъ ему по дорогой цене соль и табакъ, для того чтобъ ему было на что повеселиться въ Вене. Помощь можетъ придти отъ одного только Бога; для этого надобно, чтобъ все вы во всей стране возстали и схватились за оружiе. Дворяне сознаютъ свою неправду и желаютъ соединиться съ поселянами противъ императора и выгнать изъ нашего отечества немецкихъ чиновниковъ".

"но", говорили мы между собою, "это не такъ; чистая комедiя! кто же. и совершаетъ надъ нами насилiе, какъ не дворяне, - и если мы у кого находимъ себе защиту отъ нихъ, то у немецкихъ чиновниковъ и нашего императора," и о полякахъ никто и слышать не хотелъ.

Вотъ наступила и ночь.

Я уже говорилъ, что зима была жестокая, а въ эту ночь выпало особенно много снегу, все было занесено, не видать было ни одной улицы, ни одной дорожки; въ эту белую, светлую ночь одни только леса стояли словно черныя стены.

Мы собрались въ шинке, и каждый принесъ съ собою свой цепъ или косу. Было около полуночи, я взялъ несколько крестьянъ и образовалъ дозоръ. Что тутъ было воплю и плачу со стороны крестьянъ! все боялись, какъ бы это не кончилось худымъ. Но я ободрилъ ихъ. "Если мы будемъ мужественны и дадимъ надлежащiй отпоръ," сказалъ я имъ, "то тамъ нечего бояться этихъ бунтовщиковъ." Тутъ прiехало несколько саней съ дворянами, арендаторами и другою сволочью, которые ехали на барскiй дворъ. Завидевъ насъ, они остановились, и одинъ изъ нихъ всталъ и закричалъ, что мы должны примкнуть къ нимъ, что революцiя началась, дворяне дарятъ крестьянамъ свободу, освобождаютъ ихъ отъ барщины, и намъ следуетъ напасть на императорскую кассу и жидовъ.

- Здесь нетъ изменниковъ! вскричалъ я. - Мы здесь стоимъ за Бога и императора.

"Впередъ!" Мы окружили поляковъ со всехъ сторонъ, вырвали ихъ изъ саней и взяли ихъ всехъ въ пленъ; одному, который оборонялся, я нанесъ ударъ въ голову, больше никто не былъ раненъ. Тутъ стали стрелять у шинка, я кинулся туда со всевозможною поспешностiю, но когда я туда пришелъ, то и тамъ все уже было кончено. Дворянинъ Бобровскiй лежалъ въ крови на снегу, а нашъ помещикъ стоялъ въ середине крестьянъ, которые нападали на него со всехъ сторонъ; они убили бы и его, еслибъ я не пришелъ, у него уже лила кровь изъ головы. Я спасъ его".

- Ты?

"Я, сударь. Мне было жалко, признаюсь откровенно, что крестьяне не убили его; но коль скоро я былъ тутъ, я не могъ допустить этого. Поляки сказали бы, что это сделано изъ мести за Катерину, и это бросило бы черную тень на наше дело.

Мы связали его по рукамъ и по ногамъ, точно такъ же какъ и другихъ, бросили ихъ въ ихъ собственныя сани и отвезли всю эту дворянскую сволочь въ уездный судъ, въ Коломею, где я и сдалъ двадцать дворянъ, ихъ деньги, ихъ часы и кольца, все что при нихъ было. О! вотъ-то было славное дело, сударь! Война бедныхъ людей противъ ихъ утеснителей, и какой при этомъ везде порядокъ: на всехъ перекресткахъ наша стража, крестьяне въ разорванныхъ холстинныхъ кафтанахъ являлись въ окружной судъ, вынимали изъ-за пазухи тысячи и передавали ихъ туда все, до последней копейки. Мы обезоруживали господъ, не смотря на сыпавшiеся на насъ выстрелы, - и каждый изъ насъ отдалъ бы всю свою кровь, каждый думалъ тогда, что теперь прекратится всякое различiе: одинъ человекъ будетъ также свободенъ, какъ и другой, все будутъ равны, все! Какъ тутъ на западе начались убiйства со стороны польскихъ крестьянъ, къ намъ прислали множество войска. Все вышло иначе, чемъ мы ожидали. Но все-таки два года спустя крепостное право было уничтожено, а также и барщина, - и крестьянинъ теперь человекъ свободный".

- Что случилось съ вашимъ помещикомъ? спросилъ я.

- Его сковали и отослали въ крепость, вскричалъ Коланко, - а его жонушка утешалась съ однимъ соседомъ, пока его не выпустили на свободу въ сорокъ восьмомъ году {Всеобщая амнистiя после венской мартовской революцiи.}, вместе съ другими польскими бунтовщиками.

"Въ это время я вторично поступилъ на службу, сказалъ Балабанъ, - и отправился въ полкъ. Тутъ открылась венгерская кампанiя. Мы спустились зимою съ Карпатскихъ горъ, выиграли несколько сраженiй, а потомъ должны были возвратиться назадъ. Зима стояла жестокая; сколько тутъ замерзло на дороге людей! лягутъ отдохнуть, да такъ улыбаясь и заснутъ. За темъ мы опять принялись за мадьяръ и гоняли ихъ до техъ поръ, пока Кошутъ не убежалъ изъ Венгрiи, какъ белка изъ лесу.

Это было замечательное время, сударь! Люди валились одинъ за другимъ, кто отъ пули, кто отъ сабли; иной тонулъ, или умиралъ на дороге, вынувъ изъ-за пазухи мешечекъ съ родной землей и поцеловавъ его. Всякому хотелось жить, только мне нетъ, и я остался целъ и невредимъ. Тутъ я сталъ во всемъ сомневаться. Где же тутъ была справедливость? Потомъ я возвратился назадъ отставнымъ солдатомъ, когда моего отца уже не было на свете.

- Не для нея?

"Это какимъ образомъ? возразилъ Балабанъ, пожавъ плечами. - Я отставной солдатъ, а она барыня! Итакъ я возвратился назадъ. Мой отецъ померъ. Мать также. Я остался одинъ. Земля была не занята, но все продано, начиная съ хижины и кончая двумя фруктовыми деревьями. Какъ вы это находите? - Ахъ, что тутъ было делать!

У меня всегда было пристрастiе къ животнымъ, я любилъ разводить ихъ, вотъ я и сталъ ходить за пчелами, изучилъ ихъ свойства и устроилъ себе хорошенькiй пчельникъ; вы ведь знаете его. Потомъ выростилъ себе двухъ большихъ собакъ, настоящихъ волковъ, да отецъ-то у нихъ и въ самомъ деле былъ волкъ - и что это за собаки! шерсть серая, а глаза такъ и сыплютъ ночью искры, ну да ведь вы знаете ихъ, - и взялъ на себя должность полеваго сторожа. И кота тоже завелъ!.. тутъ старый служака улыбнулся, какъ это бываетъ со всякимъ галицкимъ крестьяниномъ, когда онъ заговоритъ о кошкахъ, - я вытащилъ его изъ воды, ну да ведь вы знаете моего Мацъека".

- На собакъ-то вамъ следовало бы взглянуть, сударь, заметилъ съ тихимъ, завистливымъ удивленiемъ картонный человекъ.

- Онъ заслуживаетъ ихъ, старый служака! вскричалъ Коланко. - Такого полеваго сторожа никогда еще у насъ не было. Община можетъ благодарить-за это Бога.

- Пожалуйста, заговорилъ старый служака, - не безпокойте барина подобными вещами.

- Слишкомъ много чести.

- Да, вотъ онъ такъ-ужь исполняетъ свои обязанности! сказалъ картонный человекъ съ важностiю и указалъ на Балабана. - Я не хвалю никого, но это истина. Воры боятся его, у пьяницъ проходить хмель, когда они встретятъ его ночью. А если онъ собираетъ подати, то никакая коммиссiя въ двадцать человекъ не сделаетъ этого такъ скоро, какъ онъ одинъ.

- Во время выборовъ въ лэндстагь, крестьяне слушаютъ его больше чемъ судью и коммисара, прибавилъ Монголъ. - Если вы желаете быть выбраны въ уезде, то скажите только старому служаке, сударь, - онъ можетъ сделать изъ крестьянъ все что захочетъ

- Да сделайте же одолженiе, соседи, заговорилъ умоляющимъ тономъ старый служака, - кто же изъ насъ не сознаетъ своего долга!

на небе, въ графини бы ее, а она - она ветренница и ничего больше. Вотъ онъ и встретилъ ее ночью, когда она кралась изъ деревни. "Опять бежишь къ кому-то? обратился къ ней Балабанъ: - и когда это ты перестанешь? Долго ли до беды, а тамъ онъ и броситъ тебя. Лучше возьми себе мужа". Она засмеялась. "Перваго встречнаго, говоритъ, - я не возьму, какъ бы онъ тамъ ни былъ хорошъ, но если ты захочешь меня въ жоны, то можешь взять сiю же минуту.

- А онъ?

- Онъ покачалъ головою и опять за проповедь.

- Онъ не хочетъ жениться, сказалъ Мракъ, которому должность караульщика не помешала выслушать весь этотъ разсказъ.

онъ любитъ еще другую! вскричалъ совершенно неожиданно еврей, который принялъ бодрый видъ и подошелъ къ нашему кружку. Его глупо-хитрое лицо исказилось отвратительнымъ смехомъ.

- Другъ мой, сказалъ старый служака, не изменяя своего положенiя, - голова у тебя все равно что паровая баня, съ языка у тебя каплетъ, - а что каплетъ, онъ и самъ не знаетъ.

Мы все отъ души засмеялись. Мой еврей взглянулъ на меня съ чувствомъ особеннаго оскорбленiя, потянулъ внизъ рукавъ своего сюртука, почистилъ себе колено ладонью, какъ-то порывисто подошелъ къ лошадямъ и сталъ дергать ихъ туда и сюда, такъ что оне жалобно взглянули на него.

- Правда ли это, что ты не можешь забыть ее? заметилъ съ некоторымъ колебанiемъ картонный человекъ.

Старый служака молчалъ.

Онъ обратилъ къ намъ свое кроткое, честное, печальное лицо. Его глаза опять приняли то скорбное выраженiе, на которое больно глядеть. Мною овладело какое-то странное чувство; глубокая тишина природы переселилась и въ мою душу, изъ глубины которой встало одно скорбное воспоминанiе, словно поднимавшiйся отъ нашего огня дымъ. Чудно-прекрасная бледная головка, съ раскидавшимися вокругъ нея темными локонами, съполу-закрытыми, нежно-робкими глазами, поднялась изъ пепла.

- Какая глупость! Какая глупость! вскричалъ Монголъ, и все изчезло, а остававшуюся тень поглотилъ ярко-вспыхнувшiй огонь.

- Такой человекъ - и любитъ такую каналью, вмешался опять Колаико.

- Потише, вы ужь слишкомъ горячитесь, холодно отвечалъ старый служака, онъ видимо побледнелъ и мрачно сдвинулъ брови. - Это естественно. Бедная девушка должна была мучиться, а тутъ она могла сделаться барыней. Это былъ красивый, статный мужчина - нашъ помещикъ. Что? скажете, нетъ? Я былъ хорошъ, пока тутъ не было лучшаго. Да сталъ ли бы я самъ, напримеръ, служить маленькому князьку, если я могу служить императору? А это точь въ точь тоже. Тутъ сердце ни причемъ. Между мужчиною и женщиною сердце всего меньше значитъ. Разберемъ-ка это какъ следуетъ^-. Сердцемъ, что ли, ты любишь, другъ, когда ты хочешь обладать женщиною? Что изъ двухъ выберешь ты: чтобъ она была твоею женою, не любя тебя, или чтобъ ея сердце принадлежало тебе, а она сама другому? Я все это обдумалъ, у меня было достаточно времени для этого. Тутъ всегда речь объ одномъ только существованiи.

простому народу.

- Вотъ видите ли, одно, чему и выучился въ солдатахъ, это - презирать смерть. Лучше было бы выучиться желать ее, любить ее. Любовь къ жизни - вотъ источникъ всехъ нашихъ несчастiй, въ томъ числе и того несчастiя, которое причиняетъ намъ женщина. Если я лгу, застрелите меня. Хорошо. А женщина живетъ любовью, т. е. любовью мужчины. Понимаете ли вы?

Коланко несколько разъ кивнулъ. Все слушали съ напряженнымъ вниманiемъ, даже собака подняла свою прекрасную лисью голову по направленiю къ старому служаке.

борется съ природою и другими людьми, а мужчина съ женщиною - и ихъ любовь тоже ничто иное, какъ борьба за существованiе. Каждое изъ этихъ двухъ существъ хочетъ продолжать жить въ своемъ ребенке, увидать опять свои черты, свои глаза, а въ глазахъ свою душу, сделаться лучшимъ, более совершеннымъ существомъ посредствомъ другаго, присвоивъ себе такимъ образомъ его преимущества.

- А женщина, кроме того, хочетъ еще, ради самой себя и своего ребенка, жить посредствомъ мужчины. - Я не знаю, хорошо ли я выразился.

- Какъ нельзя лучше! вскричалъ Коланко.

- Если позволите, баринъ, вмешался старый служака, - я скажу, что я объ этомъ думаю, какъ я это понимаю.

- Мне дайте говорить! вскричалъ старикъ и поднялъ съ угрожающимъ видомъ свою подушку. - Твоя речь впереди. Пусть я сперва поговорю.

- Да, что я хотелъ сказать?

- Теперь онъ не знаетъ, о чемъ хотелъ говорить.

- Итакъ... старикъ опять запнулся.

Мы засмеялись.

И какъ ей работать, когда у ней родится ребенокъ, а потомъ, когда она должна воспитывать его? А это можетъ-быть повторяется всякiй годъ. Она не можетъ работать какъ мужчина. Да и такъ-то нетъ. У ней отъ природы нетъ настойчивости, а къ этому еще ее не выучиваютъ ничему дельному, никакому ремеслу, такимъ образомъ естественно она ищетъ жить посредствомъ мужчины, или даже и составить себе счастье. Чего не приходится делать мужчине, чтобы возвыситься! - а хорошенькому созданiю стоитъ только показать свое личико, ну и остальное тоже, разумеется, - и она превращается изъ коровницы въ барыню. Правъ я или нетъ?

- Ты правъ, старина.

- Позвольте же, заговорилъ опять старый служака. - Я пересталъ бороться такимъ образомъ за одно только существованiе и грешить подобно другимъ; довольно и того, что было, но дальше продолжать не следуетъ. Лучше, говорю я себе, чтобъ глаза мои на веки потухли, а моя бедная душа успокоилась. Я думаю, мужчине гораздо лучше безъ женщины. Не женщина ищетъ мужчину, а мужчина женщину. Это доставляетъ ей огромную выгоду - и вотъ отъ этого-то она и можетъ хладнокровно вести свои счеты съ мужчиною. Да и объ чемъ женщине думать, какъ не о томъ, чтобы извлечь выгоду изъ этого жалкаго и смешнаго положенiя мужчины? Когда кто стоитъ по горло въ воде, а ноги у него вязнутъ въ тине, и онъ долженъ утонуть, вы можете спасти его, а у него при себе мешокъ съ золотомъ, онъ съ величайшей готовностью броситъ вамъ его на берегъ. По умной женщине одного мешка съ золотомъ мало, она оттягиваетъ мужчину и отъ духовныхъ благъ. Понимаете ли вы меня теперь? Поэтому-то и существуетъ между женщинами такая же страшная вражда, какъ между портными и корзинщиками. Каждая старается сбыть мужчине свою корзинку. И разве она не права? Разве женщину уважаютъ не по мужу? Разве крестьянка вышедшая замужъ за графа - не графиня? И наоборотъ. Честь мужа - ея честь, поэтому-то женщина и гордится всегда своими титулами и своимъ состоянiемъ - больше чемъ самъ мужчина. Понимаете ли вы?

- Ты никогда не поймешь этого, сухо сказалъ старый служака.

- А между темъ ни одна женщина не стоитъ того, что выноситъ изъ-за нея мужчина, сказалъ я вполголоса.

- Разумеется, баринъ, отвечалъ старый служака, - ни одна женщина, исключая матери, не стоитъ того, что чувствуетъ въ отношенiи ея мужчина. Вотъ хоть бы моя милостивая госпожа. Что такое въ сущности она для меня сделала? Я родился не въ счастливый часъ. А потомъ - я довольно-таки нагляделся на жизнь - вотъ тотъ-то и тотъ тоже ведь налюбились, нацеловались, да еще и поженились. Вотъ теперь жены ихъ и простираютъ къ нимъ свои объятiя. "Ну же - целуй меня". Знаете ли что? Еслибъ она стала моей женой, я бы можетъ-быть сталъ скоро колотить ее. Все равно, такъ или иначе, все сводится на одно и тоже. Любовь мужчины не долго длится, и я говорю, что женщина права, принимая заранее предосторожности, пока она молода и хороша и пока у мужчины пылаетъ голова; какъ скоро подобный огонекъ тухнетъ и какъ скоро подобное миленькое созданьице стареется!

Я покачалъ головою.

- Тому, что ты говоришь объ этой естественной любви, а самъ между темъ - живое доказательство другой.

- Я ничего не сказалъ противъ этого, вскричалъ старый служака, - я, конечно, всего менее противъ этого. Мужчина можетъ любить сердцемъ; если это ему прiятно, почему нетъ? Но женщина не можетъ. Я скажу вамъ, что женщина могла бы платить мужчине теми же чувствами, какiя онъ питаетъ къ ней... она могла бы; по где эта возможность? Если я люблю свою лошадь, то какъ она глядитъ на меня? она какъ будто бы желаетъ заговорить и можетъ только ласкать меня. Это повидимому огорчаетъ ее, а все-таки она, вследъ за этимъ, носитъ другаго господина также весело. Могу ли я винить за это ихъ обоихъ? И передъ кемъ?

Коланко плутовски улыбался своими тонкими губами. - Да, еврей не даромъ, заговорилъ онъ, - читаетъ каждый день вотъ эту молитву: "благодарю тебя, Господи, что ты не создалъ меня женщиной".

- Кто любитъ, искренно любитъ, продолжалъ старый служака, - тотъ долженъ уметь во время отказаться, или его проведутъ какъ нельзя лучше, потому что женщина смотритъ на любовь такъ же, какъ еврей на торгъ.

Старый служака взглянулъ на него и сплюнулъ.

- Вообще, сказалъ онъ тихо, - вся мудрость состоитъ въ уменьи отказываться, терпеть и молчать. И если вы удивляетесь, что я такъ долго люблю эту Катерину, - то кто же вамъ сказалъ, что честная любовь должна во чтобы то ни стало обладать своимъ предметомъ? Ведь мы любимъ не за то, что такая-то личность хороша или худа, или за ея нравственныя свойства. О, нетъ. - И я также люблю ее вовсе не за то, что она хорошо или худо обошлась со мною. Мы любимъ тогда только, когда придетъ пора, когда природа не оставляетъ намъ такъ сказать выбора, когда она насильно такъ сказать привлекаетъ насъ къ-той или другой личности. И только такая любовь въ состоянiи вынссть все: насмешки, удары, оскорбленiя, жестокость; она очень часто даже и не спрашиваетъ, платятъ ли ей взаимностью, и ее не убиваетъ даже время, которое убиваетъ все.

- Изъ тебя вышелъ бы превосходный мужъ, сказалъ после некотораго молчанiя старикъ. - Отчего ты не женишься? Всякiй съ радостiю отдалъ бы за тебя дочь, прибавивъ еще къ этому и домъ и землю и порядочный кушъ денегъ.

- Отказываться невежливо, возразилъ старый служака, - но разве я просилъ объ этомъ кого нибудь изъ васъ? Могу ли я жениться? Я никогда еще не былъ такъ откровененъ съ вами. Теперь вы меня знаете. Если я любилъ такъ сильно, всемъ сердцемъ, - то какимъ образомъ могу я любить после этого другую? а если у меня нетъ такой любви, то на что же мне и жена? Разве я животное?

- Не все, сказалъ старый служака съ чудно-сiяющимъ взглядомъ.

- А впрочемъ, сказалъ онъ несколько минутъ спустя, - ты сказалъ правду!.. и онъ вздохнулъ. - Да, даже наши ощущенiя и те ослабеваютъ съ теченiемъ времени, - и то что причиняло намъ боль, то самое впоследствiи чуть не радуетъ насъ. Мы думаемъ объ умершихъ людяхъ такимъ же образомъ, какъ и объ умершихъ чувствахъ. Что скажете вы на это, товарищи? - Грустно становится, когда узнаешь наконецъ, что то, что ты чувствуешь, не будетъ продолжаться. Какъ у меня болело сердце, когда я похоронилъ своихъ родителей!.. а теперь мне грезится иной разъ, что я напримеръ пью съ моимъ отцомъ водку и онъ совсемъ опьянелъ. Какъ вамъ это покажется? - И я знаю, что многаго изъ того, что теперь существуетъ, на следующiй годъ можетъ-быть уже не будетъ. Все проходитъ, какъ облака, которыя тянутся къ западу. Только въ отношенiи болезни и смерти она ничего не можетъ. Когда, бывало, фельдфебель, подавая въ субботу рапортъ, вычеркнетъ такимъ образомъ изъ календаря неделю, мне всегда становилось грустно, но это еще что! - Преходящность времени, жизни - не такъ грустна, какъ та изменчивость, которую мы замечаемъ въ самихъ себе, въ своемъ мышленiи, въ своихъ чувствахъ. Вотъ истинная-то смерть. Не естественно ли это? Ежедневно видишь ты что нибудь новое, все меняется вокругъ тебя: не то было, когда ты былъ ребенкомъ, не то стало теперь, когда ты сталъ мужчиной, - да и самъ-то ты можешь ли остаться темъ же самымъ, пакъ теперь? А отъ другихъ требуешь, чтобъ они не изменялись?

На одну минуту все смолкло; затемъ послышался жалобный звонъ колокольчика, где-то далеко, далеко.

- Чего ты не выдумаешь! вскричалъ Мракъ. - Это просто шляхта возвращается изъ Тулавы, после заговора. Берегитесь!

Старый служака всталъ, осторожно затушилъ свою трубку и сунулъ ее въ сапогъ; потомъ онъ медленными шагами вышелъ на открытое место, остановился, снялъ шапку, потянулъ ртомъ и носомъ воздухъ и поднялъ руку.

Колокольчикъ звенелъ все ближе да ближе. Старый служака опять наделъ шапку.

- Холодъ уменьшается. Ветеръ переменился.

- Ну, друзья мои, исполняйте свою обязанность!

Въ одну минуту все встали и окружили стараго служаку, съ цепами и косами въ рукахъ.

- Сани. Берегитесь! вскричалъ Мракъ, сторожившiй въ углу леса.

Колокольчикъ звенелъ уже совсемъ близко, заливаясь отчаяннымъ образомъ. Бичь хлопнулъ съ такимъ шумомъ, какъ будто бы выстрелили изъ пистолета. Лошади храпели.

- Стой! Стой! закричали все остальные и кинулись къ санямъ.

Сани остановились - и изъ-подъ покрывавшаго ихъ медвежьяго меха поднялась стройная, прекрасная дама въ дорогой шубе. Когда она отбросила назадъ свой вуаль, она показалась еще прекраснее, но была страшно бледна. Ея голубые глаза сверкали гневомъ.

- Чего вамъ надобно? вскричала она глухимъ голосомъ, въ которомъ слышалась сильная ярость.

- Паспорта! лаконически отвечала стража.

- Вида!

- У меня его нетъ.

- Въ такомъ случае мы насъ арестуемъ, вскричалъ Мракъ и схватилъ лошадей подъ уздцы.

Тутъ выступилъ старый служака съ ружьемъ на плече и отвелъ Мрака въ сторону.

- Пусть ее едетъ, сказалъ старый служака вполголоса.

- Пустить - безъ паспорта - это какъ?

- Я ее знаю, возразилъ онъ, - Пусть ее едетъ.

- Еще бы тебе не знать, сказалъ выразительно старикъ. - Пустите ее.

Другiе молча последовали за нимъ.

- Ступай! насмешливо закричала крестьянская стража.

Дама опустилась опять въ сани, кучеръ щелкнулъ плетью, сани полетели.

Еврей засмеялся.

- Она.

Картонный человекъ кивнулъ и принялся разгребать огонь.

- Это была Завальская барыня, прошепталъ старикъ. - Та, которую онъ любилъ и которую еще любитъ.

Наступило молчанiе.

- Что ты говоришь! Да разве ты не видалъ, какiя у нея сани и лошади?!. вскричалъ старый служака. - Разве у нея нетъ ливрейныхъ лакеевъ и казаковъ? Польскiе господа целуютъ у ней руки - и какая на ней отличная шуба. Почему же бы ей не быть счастливой?