Лунная ночь

останавливался и осматривался кругом себя, ища дороги. В таком случае собака непременно садилась и устремляла на меня глаза.

Перед нами лежала холмистая, страна, поросшая лесом. Кругом все было тихо. Над сине-чорными деревьями стоял полный красный месяц, бросая яркий свет на темное небо. Величаво-тихо тянулся белый поток звезд с востока на запад; в углублении северного горизонта стояла большая медведица. Между соседними стволами из поднимался с маленького болота легкий, прозрачный пар, дрожавший в бледно-зеленом мерцании; в тростнике стонала вынь. По мере того как мы подвигались вперед, становилось все светлее да светлее. Темные стены леса по обеим сторонам дороги медленно отступали назад, и перед нами открылась равнина - зеленое мерцающее море, с белой усадьбой, окруженной высокими тополями и мелькавшей вдали словно плывущий на всех парусах корабль. От времени до времени, вместе с тихим потоком воздуха, проносившимся между стеблями и листьями, до меня долетали какие-то чудные звуки. Когда я подошел ближе, из них развилась дивно-прекрасная мелодия, полная грусти. Это было прекрасное фортепьяно, на котором опытная рука художника играла бетговеновскую сонату "лунное сияние". Словно израненая больная душа разливалась слезами на клавишах. Еще один отчаянный диссонанс - и инструмент замолк. Я был шагах во ста от маленькой одинокой усадьбы с темными, грустно шумевшими тополями. Собака жалобно гремела цепью, к которой она была привязана; вдали слышалось однообразное журчание воды.

На площадке лестницы показалась женщина; она оперлась обеими руками на перила и стала глядеть вниз. Это была высокая стройная фигура. Её бледное лицо, освещенное лунным сиянием, светилось фосфорическим блеском; темные волосы, свернутые в роскошный узел, разсыпались но белым плечам. Услыхав мои шаги, она выпрямилась и устремила на меня большие влажные темные глаза. В это время я стоял уже у лестницы. Я рассказал ей свою историю и стал просить о ночлеге.

-- Все что наше, сказала она тихим, нежным голосом, - к вашим услугам; нам так редко достается удовольствие принимать гостей. Пожалуйте.

Я взошел наверх по гнилым деревянным ступенькам, пожал маленькую ручку, протянутую мне владетельницей поместья, и пошел за нею через отворенные двери в дом.

занимал один из этих проблематических стульев, поддерживая его при помощи нескольких наложенных друг на друга кирпичей.

За игорным столом сидели четверо игравших в тарок. Владелец усадьбы, маленький человек с тупыми, неподвижными чертами, с короткими жесткими усами, с коротко-обстриженными белокурыми волосами, встал чтобы поздороваться со мною - и крепко держа зубами трубку, протянул мне руку. В то время как я повторял ему свою историю и свою просьбу, он, приводя в порядок свои карты, кивнул в знак согласия головою, потом опять сел на стул и с тех пор уже не обращал на меня никакого внимания.

Жена его приказала принесть для меня из соседней комнаты стул и вслед за этим вышла, так что я мог не торопясь разсмотреть то общество, в котором я так неожиданно очутился.

Прежде всего обратил на себя мое внимание священник из соседней деревни, атлет по сложению и силе мускулов, с бычачьим затылком, с тупым красным лицом. Он безпрестанно улыбался и набивал от времени до времени свой плоский курносый нос табаком из овальной табакерки древесной коры, а потом вынимал из-за пазухи голубой платок с фантастическими турецкими цветами и отирал им рот. Подле него сидел сосед нашего хозяина, арендатор, в чорном обшитом шнурками сюртуке, и все время не переставал нет тихонько в нос, куря самые крепкия контрабандные сигары. Третий был гусарский офицер, с редкими волосами и как бы оцепенелыми черными усами. Он стоял тут с своим полком и расположился теперь со всевозможным комфортом. Он был без галстука, в разстегнутом летнем киттеле с полинялыми обшлагами; он не изменялся в лице во время игры, только страшно бранился когда проигрывал, барабаня в то же самое время правою рукою по столу. Меня пригласили играть. Я отказался, ссылаясь на усталость. Скоро нам подали несколько холодного кушанья и вина.

которую она играла с таким искусством, о последнем произведении Тургенева, о русской труппе которая дала несколько представлений в Коломее, об уборке хлеба, об общинных выборах, о наших крестьянах которые начинают пить кофе, о том как число плугов увеличилось со времени уничтожения крепостного права. Она громко смеялась и металась в кресле. Месяц светил ей прямо в лицо.

Вдруг она замолчала, закрыла глаза, стала жаловаться через несколько минут на головную боль и ушла в свою комнату. Я свиснул своей собаке и точно так же удалился.

Казак повел меня через двор. Вдруг он остановился и глупо улыбаясь, взглянул на месяц. "Что у него за власть над людьми и зверьем", сказал он: "наш Бетиар воет на него целую ночь, а когда он светит нашей кухарке в лицо, она говорит во сне и предсказывает. Ей Богу, не лгу!"

Моя комната находилась за садом, из которого вплоть до моего окна поднималась узенькая терраса. Я отворил окно и стал глядеть в сад.

Полный месяц, высоко стоявший в небе, обливал землю торжественным, святым сиянием; вокруг него не было ни одного облака; таинственный мир его поверхности являлся на его круге только в виде легкого пара, в виде нежного очерка на освещенной извнутри лампе. По темно-синему небу не пролетало ни одного облака; там не носилось даже этого легкого блестящого пара, который, будучи пронизан насквозь месячным сиянием, закрывает его таинственным покрывалом. Там и сям, словно потухающия искры, сверкали звезды. Безконечно, мечтательно-безмолвно тянулась к востоку равнина. Большие белые как снег столбики кукурузы перевешивались ко мне через садовый забор; вдали, словно на огромной шахматной доске, пестрели поля: коричневая гречиха и темный выгон сменялись белою рожью. Там и сям жались друг к другу темные снопы, словно маленькия крестьянския хижины. На горизонте горел одинокий огонь, от которого тихо и медленно поднимались вверх серебристо-серые струи дыма. Перед ним скользили и исчезали тени; от времени до времени глухие звуки колокольчиков становились явственнее, и пасшияся лошади с связанными передними ногами показывались там и сям. А там, где явственно и резко слышался звук косы, светились большие стоги сена, окруженные влажным паром, тянулся мерцающий влагою луг, виднелись черные колодцы, стояли темные кротовины, словно отдалеипые крепостные валы. Несколько поодаль сверкал быстрый горный поток, окруженный болотами, словно кусочками разбитого зеркала.

которые напоминают собою не то воркование голубя, не то своенравный плачь заспавшагося ребенка. Она перепрыгнула еще раз через забор и показалась через несколько минут у подножия земляного моста, тянувшагося в виде остатков вала от усадьбы к деревне. Она неслышно взобралась на него и села, жалобно мяуча, на берегу пруда; в серебряном его зеркале она повидимому разсматривала себя. Над ним, словно кружевная покрышка, растянулись широкия листья водяной чечевицы, между которыми поднимались местами белые и желтые кувшинчики, горевшие при месячном сиянии словно пестрое пламя.

Тут маленькая влюбленная ночная странница вытянула свои мягкие члены и пошла тихими шагами мимо высокого блестящого тростника, бледных водяных лилий, стоявшей на цепи лодки и заснувшого лебедя - к дымившемуся лесу, поднимавшемуся при лунном сиянии в виде блестящей полированной стены. Вокруг, во влажно-блестящих кустах, которыми был окружен пруд, пели соловьи - и вот один из них застонал в саду так сладко и так грустно. Тяжелые фруктовые деревья затемняли своими безчисленными черными листьями светлое сияние месяца, а все-таки каждая травка светилась, каждый цветок горел магическим огнем; всякий раз, как легкий ветерок проносился по саду, струи жидкого серебра разливались по дерну, по усыпанным песком дорожкам, по малиновым кустам под моим окном; красный мак начинал гореть, дыни принимали вид золотых шаров, лежащих на зеленых грядах, пруд как будто бы наполнялся серебром, покрытая светящимися червячками сирень, окруженная влажным паром, представлялась горящей и сверкающей. Кусты жимолости, облитые лупным сиянием и освещенные насквозь, поднимались словно часовня, освещаемая пеугасимой лампадой. Воздух был напоен упоительным благоуханием сирени и тимьяна, вместе с запахом свежого лугового сена, доносившимся по временам в сад.

Освещенная целомудренным сиянием месяца, вся природа как будто бы мечтала, ища выражения. Вода пела свою однообразную песню, ветерок шелестил от времени до времени листьями, соловьи пели, кузнечики чирикали; там и сям трещала древесная лягушка, в косяке моего окна стучался неутомимый древоед, а над головою у меня чирикали в гнезде ласточки. И вот все это: свет, благоухание и звуки слились в одну мелодию - владетельница поместья играла сонату "лунное сияние". У меня на душе стало удивительно тихо, а когда она кончила, деревья и соловьи замолкли, только один древоед продолжал стучать.

Вдали все было тихо и неподвижно, пока не поднялся резкий свежий ветер и не донес до меня оторванных акордов грустной песни.

Это пели жнецы, которые, воспользовавшись прохладной ночью, прилежно работали; я видел при лунном освещении ясно, как они копошились на желтом поле, словно муравьи.

Вся его мысль с ранняго утра и до глубокой ночи устремлена на это; его сердце судорожно сжимается, его бедная голова начинает гореть, когда он заметит, что этому существованию что нибудь угрожает или что он лишается того, что придает ему, по его мнению, цену; даже во сне его бедный мозг не перестает работать для этой цели и картины жизни мучат его и в сновидениях. Он вечно волнуется, силясь обезпечить жизнь, он добывает и копит, как будто бы он был вечен, и взрывает-ли он плугом землю или несется в своем маленьком судне по океану, изучает-ли ход звезд или записывает с детским прилежанием судьбу и историю своего рода - он учится, изобретает и замышляет для того только, чтоб его жалкая машина не перестала двигаться; его лучшия мысли вертится около куска хлеба. Жизни - вот чего он прежде всего ищет, жизни и питания для жалкой лампадки, которая ежеминутно грозит потухнуть навсегда.

Но он не умрет, он будет жить в других созданиях, которым он думает завещать свои радости и которые получают в наследство только его горести, его борьбу, его страдания. Как он их любит, своих наследников!.. он заботится о них, бережет и воспитывает их, как будто бы его любезное я утроилось, удесятерилось.

Та же самая изобретательность является в нем и тогда, когда дело, идет о том, чтоб продолжить его собственное существование; точно так же неутомим и безжалостен бывает он и тогда, когда, добывая нужные для этого средства, вредит и угрожает существованию всех других. Он лжет, ворует, грабит, убивает безостановочно. Он создает обширные, безумные теории для того, чтоб подчинить целые поколения своих братьев своему себялюбию. Он без колебания отвергнул и заклеймил как животных, так и людей другого цвета, или говорящих другими языками, - и все это для того только, чтоб жить насчет живущих.

под обманчиво-святыми знаменами, всегда без жалости и без конца.

А между тем в тебе, суровое, святое отречение, единственное счастье, которое суждено нам, спокойствие, тишина, сон и смерть; зачем же, после этого, мы так боимся смерти - ее, которая разрешает все сомнения и утоляет все муки! Отчего лампада в нашей груди вспыхивает таким трепетным светом, когда на нее новеет ледяное дыхание уничтожения? Как мы держимся за наши воспоминания, как мы желаем продолжения своей внутренней жизни! Перестань вспоминать, перестань думать, перестань мечтать! При этой мысли человеком овладевает такая тоска, такое отчаяние, такой неодолимый ужас.

Неодолимый? Нет. От него исцеляются, но только посредством мысли. Она поддерживает нас везде, она светит холодно и ясно, но не без дружелюбия, среди ночной тьмы и на дне пропасти, - и освещает мало-по малу нашу душу, разгоняет мучительные тени и внушает нам умеренность, любовь к миру и спокойствие.

я когда-то любил и которые теперь отделены от меня равнодушием или ненавистью, или же давно ужь лежат в могиле, и те высокия мечты отважной золотой юности. Разорванные клочки тумана неслись при лунном сиянии по воздуху, словно дорогие, старые, давно разорванные знамена, увядшие цветы и засохшие венки. Любимая женщина, с роскошными белокурыми волосами и милым девическим лицом, смотрела на меня глазами полными любви и грусти, - и опять новые мечты и новые мысли... Лунный свет горел тысячью синих огней, пылавших словно жертвенная свеча перед образом; благоухание лунной ночи поднималось вверх как дым фимиама; в шуме леса слышались глубокие, торжественные звуки органа.

Я отвернулся.

Мне наконец стало страшно этих блестящих мечтаний, этих лживых идеалов легкомысленной, безумной молодости.

Действительность сурова но честна. Это ложь, будто природа не хочет знать тебя. Она, вечно изменяясь, всегда одна и та же - и показывает тебе такое же холодное, мрачное, но материнское лицо, какое было у ней за тысячу тысяч лет перед этим. Но ты от нея оторвался, ты равнодушно смотрел на нее, ты презираешь её детей, твоих братьев, которые почему либо ниже тебя, ты поднялся над ними и висишь между небом и землею, словно польский Фауст {Твардовский. Предание говорит, что когда сатана поднялся с ним на воздух, он, проносясь над Краковым и услышав звуки Ave Maria, начал петь гимн Божией Матери, которому он выучился когда-то у своей матери. Тут сатана выпустил его - и он остался между небом и землею, где носится еще и теперь. От времени до времени к нему поднимается паук, который приносит ему известия о земле.}. А между тем она питает тебя, который так холоден к ней, своею грудью и её объятия всегда готовы принять тебя. Её суровые законы начертаны неизгладимыми буквами; ты можешь их прочесть везде, если хочешь у ней учиться.

Песня жнецов послышалась снова; месяц светил так ярко, что можно было различить каждую былинку травы; лес шумел. В воздухе начало свежеть.

на меня еще раз верными, полными смысла глазами, и махая хвостом, положила голову на усталые передния лапы. По мере того как она засыпала, движения хвоста становились все медленнее да медленнее, она дышала все тяжелее да тяжелее, и вот она вздохнула, она грезила. Окно оставалось отворенным.

И я тоже грезил, сначала с открытыми глазами, а потом и во сне. Я устал - и мною овладел этот благодетельный сон, который служит нам ласковым предвестником смерти.

Как долго я спал - не знаю.

Вдруг мне послышался странный шум, сначала как будто бы во сне, но потом и с открытыми глазами. Собака пошевелилась, подняла свою прекрасную голову с бдительными глазами, потянула в себя воздух и начала взлаивать отрывисто и хрипло, словно на дичь. Я окончательно проснулся и как-то невольно положил руку на холодный ствол моего ружья.

Кругом все было тихо; так длилось несколько минут, а там опять этот странный, таинственный шорох, словно шелест невидимого существа, словно шорох волочившейся по полу одежды.

месяца казалась как будто-бы прозрачною. Её протянутая рука, особенно эффектно освещенная, светилась, словно красное пламя.

Моя собака задрожала, попятилась и завизжала. Я схватил ружье и приготовился выстрелить, я и теперь еще не знаю почему. Я сделал это инстинктивно. Я чувствовал холод во всем теле.

Курок щелкнул.

В эту минуту она обернула ко мне голову.

Это была владетельница поместья. Её распущенные черные волосы падали на её белую блузу. Её лицо было еще бледнее и невидимому так же светилось как и месяц. Она с улыбкою манила меня к себе. Тут только я заметил, что глаза её были закрыты. На меня нашел ужас. Она повидимому глядела в комнату и на меня через закрытые веки - и колебалась.

медленно прошла по ней, мимо меня, твердым шагом, грустно опустив голову и медленно спустилась на колени в ногах моей кровати. Она положила правую руку на пожку кровати и прижалась лбом к жесткому дереву. В этом положении она оставалась несколько минут, потом начала тихонько плакать.

Женския слезы никогда не производили на меня особенного впечатления, но она плакала так горько, из глубины груди, - словно зверь, который не может говорить, - что я был глубоко тронут и нагнулся к ней.

-- Он умер, я это знаю, начала она тихим голосом проникавшим мне в душу, - они похоронили его за стеною кладбища, как самоубийцу, и мне хотелось бы пойти к нему". Она подперла голову рукою и вздохнула. - Но это так далеко, далеко, - глухо повторяла она. - Поэтому-то я и прихожу сюда к нему. Он должен быть и тут.

Вслед за этим она встала и пошла, опираясь рукою об стену, как будто бы она боялась, что ноги откажутся служить ей. Вдруг она обернулась ко мне, долго и внимательно смотрела повидимому на меня и покачала головою. - Его нет тут, твердо и звучно сказала она, - он умер. В то же самое время она задрожала всем телом, заскрежетала зубами и бросилась с глухим криком на пол, лицом вниз. Не переменяя положения, она схватилась рукою за волосы и начала громко рыдать. Её рыдания становились все тише да тише, и наконец она совершенно успокоилась.

Она не шевелилась.

земли. Неслышно скользила она по комнате, - и обратившись лицом к месяцу, голубые лучи которого падали теперь прямо на нее, остановилась, тихая и спокойная.

Она взглянула на него и обратилась ко мне с следующими словами.

-- Что подумает Леопольд об Ольге?... сказала она с грустной нежностию. Она говорила о себе и обо мне в третьем лице и назвала по имени себя и меня. Я молчал, смотрел на нее и у меня замерло сердце. Она была очевидно лунатик. Я все еще держал, не сознавая этого, в руке ружье. Она подошла ближе и протянула к нему руку. Я с испугом подался назад. Она улыбнулась. - Леопольду нечего бояться, сказала она, - он может дать Ольге ружье, она видит больше чем он.

Когда же я прислонил ружье к стене, она нахмурила брови и с нетерпением рванула его к себе, как человек, который сердится что ему не доверяют и хочет доказать что это несправедливо. Быстрым эластическим движением она подалась назад и подняла ружье стволом вверх.

-- Ну, сказала она, - где же тут опасность? - осторожно спустила курок и спокойно поставила ружье в угол.

-- Леопольд не должен худо думать об Ольге, начала она, поднимая опять лицо к полному месяцу, - пожалуста!.. вскричала она, и на глазах её выступили слезы, она стала на колена и подняла ко мне руки. - Он не должен ничего никому рассказывать, продолжала она таинственно вполголоса, - даже и Ольге, она умерла бы со стыда.

-- Никому, сказал я. Мой голос дрожал.

Глубоко тронутый, я нагнулся к ней и хотел поднять ее. Она покачала своею прекрасною головою и потом медленно опустила ее на грудь. - Теперь он узнает все, все, прошептала она, - все.

ли? Она спрашивала, не глядя вверх.

-- Да, отвечал я.

В это время к ней вдруг подошла собака, обнюхала ее, полаяла хриплым голосом и стиснула зубы. Ольга протянула к ней руку и начала ее гладить. Собака задрожала и боязливо опять забилась под кровать.

покорностию скрестила на груди руки. - Я знаю, он поймет Ольгу, поэтому-то я и раскажу ему.

Меня трясла легкая лихорадка.

Я отодвинулся к стене и молча глядел на нее, мои глаза горели, в горле у меня пересохло.

Я невольно кивнул головою.

"На Ольге нет никакого греха, кроме того, что она женщина - и воспитана так, как воспитывают женщину, для труда, как воспитывают мужчин. Женщина живет особенною жизнию" продолжала она, и речь её лилась свободно: - "она не так оторвалась от природы - и ровно настолько же хуже, а вместе с тем и лучше мужчины, то есть с той точки зрения с какой смотрят на добро и зло люди".

Она улыбнулась.

"Но от природы - всякий думает только о себе, и таким образом женщина видит в любви прежде всего пользу и удовлетворение своей суетности. Ей прежде всего нужно жить! "

"Любовь - роскошь, которую может доставить себе мужчина; для женщины она насущный хлеб. Но всякий, обезпечив свою жизнь, хочет после этого еще другого: он хочет возвыситься как только можно больше над другими. У женщины свое честолюбие, точно так же как и мужчины, но ей нужно только показаться - и она уже видит у ног своих рабов и поклонников; ей не нужно для этого работать, добывать средста и трудиться, подобно мужчине. Точно так же не нуждается она и в ученьи вообще - её наука в том чтоб быть прекрасною; чего ей еще нужно?"

"А когда, раньше или позже, она поймет что такое мужчина и любовь мужчины, и ею овладеет безсознательное стремление любить и быть любимой, - вот тут-то, если участь её давно уже решена, ее и постигает судьба".

"О! бедствие без надежды, без выхода, без освобождения! "

"Ольга могла бы быть хорошей женой, у ней понятливая голова и честное сердце, - но не при такой обстановке! "

"Женщину нужно воспитывать так же как и мужчину, тогда только она может быть ему подругою".

"Он сомневается?" Я действительно сомневался.

-- Никакое уклонение от законов природы не проходит даром, сказал я разсуждая вслух. - Пусть женщина учится быть хорошею матерью. Все остальное мечты, или обман и сумасбродство.

-- В конце концов, все сводится к этому! вскричал я.

тому, который за тысячу лет перед этим собирал плоды не сея и душил пойманную дичь, словно волк. - Но я разскажу ему историю.

-- Я скажу ему все, все разскажу, как это было. Я так ясно вижу все, точно все это прозрачное. Я вижу, что делается у человека в сердце, и смотрю на Ольгу как на постороннюю, и не чувствую к ней ни любви, ни ненависти.

-- Я вижу ее ребенком.

"Это была хорошенькая маленькая девочка с полными смуглыми ручками, с темными кудрями, с большими пытливыми глазами. Старый Иван, дворник, от которого всегда пахло водкой и у которого-были красные как будто бы заплаканные глаза, всякий раз как проходил мимо нея. брал ее на руки и гладил по голове".

"Однажды она стояла на крыльце. Окна в гостинной были открыты - и она услыхала, как молодой помещик-сосед, пользовавшийся большею благосклонностью со стороны женщин, сидя рядом с её матерью на полинявшем желтом диване, говорил ей: "Да это просто маленькая Венера; вы можете гордиться этим ребенком; вот-то будет женщина!" Ольга знала, что речь идет о ней, - вся покраснела и убежала в сад. Там, гуляя между цветами, она нарвала роз, левкоев и гвоздики, и убрав ими себе голову, внимательно и с гордостию разсматривала себя в небольшом пруду. Тут стояла богиня любви из белого мрамора. Она подняла на нее глаза и подумала: "Когда я выросту - буду так же хороша, как ты".

"Зимою в сумерки, при свете зеленой муравленой печки, добрая няня Кастаповна рассказывала детям сказки. Вся скорчившись сидела она в большом черном кресле, на котором умер дедушка на глазах детей и на которое они глядели с тех пор с каким-то уважением и страхом. Чем более темнело, чем туманнее становилось ласковое, освещенное красноватым светом огня лицо Кастановны, так-что наконец были видны только её голубые глаза, сиявшие словно глаза духа, - тем ближе жались друг к другу дети, тем тише слышался их шопот. Тут Ольга клала голову на колена няни, закрывала глаза, и все, о чем рассказывала эта последняя, превращалось для нея как бы в действительность. При этом Ольга была всегда прекрасной царевной, плывшей по Черному морю на спине белоснежного лебедя, или поднимавшейся под облака на крылатом коне, - и никто кроме царевича не смел за нее свататься; а когда она услыхала однажды сказку о том, как глупый Пвав, мужик, женился на королевской дочери, она вдруг выпрямилась и вскрикнула с гневом: "Я некоролевская дочь, Кастановна!"

"Летом, когда жившие в усадьбе дети играли по вечерам под тополями и Ольга подходила к ним, они начинали играть в свадьбу. Один из мальчиков представлял священника. Ольга надевала на себя венок из дубовых листьев и играла роль невесты. "Ты должен быть по крайней мере графом", говорила она маленькому жениху, "иначе я не выйду за тебя замуж, я слишком хороша для простого шляхтича".

"Она выросла, стала высока и стройна, но слегка кашляла и немного гнулась вперед. Какая тяжелая забота для матери. "Ольга", не раз говаривала ей мать, "Ольга, ты будешь кособока и на тебе никто не женится, ты должна будешь заработывать себе хлеб шитьем, как горбатая Целеста". Когда к её матери приходили на чай соседки, то при этом прислуживала Ольга; она приносила холодного мяса и пирожного. Она была полувзрослая девушка, с тонкими кружевами на панталончиках и длинными толстыми косами за спиною. И когда бы ни заговорили эти женщины о своих дочерях или других девушках и об их будущности - всегда речь шла у них об одном только замужестве, как у мужчины о должности или месте. Одна лишь дочь пастора воспитывалась в столице для того, чтоб быть потом учительницею".

"Да ей кроме этого ничего и не остается", разсуждали между собою эти дамы: "она, бедняжка, так безобразна, у ней нет даже передних зубов". Однажды летом она приехала в гости, и все удивились, как она была сведуща в географии, истории, естественных науках и иностранных языках; но Ольга училась только танцовать, ездить на лошади, петь, играть на фортепьяно, рисовать, немножко вышивать и по французски, - всему что может привлечь мужчину к женщине, ничему что может обезпечить ей кусок хлеба. Прибавьте к этому материнския наставления: "Вместо того чтобы смотреть так по сторонам, когда с тобой говорит мужчина, тебе следует отвечать ему вежливо но коротко, и стараться поскорее прервать разговор. Чем больше, будешь ты дорожить собою, тем выше будет он ценить тебя". Точь в точь как будто бы дело шло о товаре. Ей вечно твердили, что она самая хорошая девушка во всем околодке, - а когда родители повезли ее на первый бал, то все в один голос сказали, что она красавица, с которой других и сравнивать нельзя. После этого всякий раз, как ее везли к соседям или в воскресенье в церковь, - ее наряжали наподобие того, как вплетают лошадям в гривы ленты, когда ведут их на рынок. Мать не жалела денег, когда дело шло о наряде для её прекрасной дочери. Ольга замечала, как при входе её все общество начинало шептаться; она видела сверкающие глаза молодых людей; она слышала их речи, полные сладкой лести - и мало-по-малу её теплое, молодое сердце покрылось жесткою ледяною корою".

"Ольга училась у помощника школьного учителя. Он заставлял ее писать по прописям, делать вычисления и читать вслух. Это было далеко не лишнее, потому-что в то время, как она получила в первый раз любовное письмо, она не умела правильно писать, да и никогда не выучилась этому. За это её родители позволяли ему жить в маленьком тесном домике, стоявшем в саду, и обедать за их столом".

"Он назывался Тубаль. Я как теперь его вижу: застенчивый молодой человек, с большими круглыми близорукими глазами, длинными худыми руками, и в красном жилете, купленном им у камердинера какого-то графа. Но под этим красным жилетом у него было благородное человеческое сердце, полное любви и доброты, - и для того чтобы вытащить из воды котенка, он готов был рисковать своею жизнию".

"Когда Ольга, придя к нему в домик, увидит бывало, как это не раз случалось, что он сидит на столе и штопает старую рубашку или башмак, - он при этом всегда краснел как огонь, и совершенно растерявшись, начинал бросаться по комнате, как будто бы ища чего-то. Но обыкновенно у него было бледное зеленоватое лицо, все в веснушках. Как скоро Ольга садилась к столу подле него, он делался совершенно другим человеком: он опирался на большую линейку, как кавалерист на лошади на свою саблю; его голос становился звонок, а в его глазах загорался какой-то строгий, тихий огонь, от которого у Ольги становилось почему то хорошо на душе. А когда он наклонялся над её тетрадью, она чувствовала, что его глаза как будто бы с нежностию покоились на ней".

"Иногда, при наступлении сумерек, он вынимал из-под подушки старую грязную тетрадь и читал Ольге различные стихотворения".

"Они были выбраны им с большим вкусом и тактом из лучших поэтов - и в то время, как он читал ей их, лицо его блестело таким одушевлением, что становилось даже прекрасно, а его голос проникал до глубины её сердца".

"В день рождения Ольги родители пригласили его к обеду. После стола ожидали несколько соседних семейств. Между прочим предполагались и танцы. Около полудня Ольга сошла в сад - и подойдя к роскошным грядам цветов, начала набирать букет, которому предстояло красоваться на столе. Вдруг она увидела перед собою господина Тубаля в белых панталонах, белом жилете, белом галстухе и стареньком черном фраке. Его жидкие темные волосы были гладко причесаны, он стоял в облаке мускуса, пролепетал какое-то дву-стишие - и подал Ольге, дрожа всем телом, маленький пакет, который он нерешительно вынул из-за пазухи. Она не-могла видеть содержания этого пакета, поблагодарила с замешательством и побежала домой, где, улыбаясь от удовольствия, принялась целовать свою мать. "Тубаль поздравил меня", вскричала она: "он мне сделал какой-то подарок, бедный добрый Тубаль." - "Чтобы это такое было?" возразила мать и нахмурила брови. Ольга почти испугалась. "Конечно конфекты или что нибудь в роде этого", продолжала мать.

"Разумеется конфекты, а то что же?" сказала Ольга и с робостию передала ей пакет. Мать взяла его, развернула, и глазам её представилась пара перчаток, лежавших на совершенно белой бумаге. "Перчатки!" вскричала мать. "В самом деле перчатки!" повторила вполголоса Ольга, и щеки у нея загорелись".

"Сию же минуту отошли их ему назад, приказывала мать, - и напиши ему".

"Мне писать к нему!" вскричала Ольга и её гордая голова откинулась назад".

"Ты права. Не пиши ему ни строчки, но сию же минуту отошли ему назад перчатки. Кто бы мог предполагать это!.. О, осел! Он хочет ухаживать за моей дочерью, делает ей подарки или даже и объяснение! Он испортил мне весь день".

"Ольга запечатала перчатки и отослала их назад бедному помощнику школьного учителя".

"Он не пришол к столу, сославшись на нездоровье, и он действительно быль болен; он уже несколько лет страдал грудью. В этот день в усадьбе весело чокались стаканами, и Ольга носилась в танцах как вахканка, в то время как он лежал на своем соломенном тюфяке, кашлял так что едва не задохнулся, и кормил хлебными крошками, оставшимися на его столе, маленькую мышку, которая подошла к самой его постели; в то время как он был погружен в думу, по щекам его струились слезы".

-- Я не в состоянии рассказывать Леопольду все по порядку, продолжала она, - я вижу слишком много; видения проносятся передо мною, словно облака во время бури. Я вижу все как есть, каждую тень, каждый отблеск, каждый оттенок, я слышу каждый звук.

"Странствующая толпа актеров, проходя из Молдавии в Польшу, остановилась в Каломее, чтобы дать там несколько представлений. Известие об этом быстро распространилось по всему округу из деревни в деревню, - и в следующее воскресенье, когда они в первый раз играли, не было может-быть ни одного помещика, который не заложил бы своей лошадки в бричку и не привез бы жены и дочерей на это редкое зрелище".

"Театр был устроен в большой, но довольно низкой зале гостинницы, так что султаны на головах актеров касались неба. Тем не менее было очень весело. Давали трагедию: Барбара Радзивиловна".

"Пока занавес еще не поднимался, несколько молодых господ стояли подле одного помещика средних лет, довольно нецеремонно расположившагося на подоконнике и болтавшого там ногами. "Да где же наконец ваша хваленая красавица?" сказал он, поправляя себе усы, - "я ничего не вижу". Другие стали на ципочки и стали глядеть на дверь. Наконец вошла в залу Ольга. - "Это должно-быть она, больше некому быть", сказал после минутного молчания помещик: - "очаровательное создание!" Он подошел к ольгиным родителям и отрекомедовал им себя".

"Он пользовался во всем округе самою лучшею репутациею и был превосходно принят ими; мать приветствовала его самою дружескою улыбкою, и Ольга очень внимательно прислушивалась к тому, что он говорил. С первого взгляда его холодная самоуверенность поразила Ольгу; но ей и на мысль не приходило, чтобы она могла любить его, или что он будет её мужем, а между тем это случалось - и не позже как через пять недель".

"В сущности он ей не понравился, но он внушил ей уважение, а это имеет гораздо более значения для женщин. Михаил много учился, много путешествовал и возвратился на родину с порядочным запасом юмора. Он очень свободно разсуждал об актерах, о пиесе, обо всем возможном; он был в состоянии улыбаться при самых печальных сценах, когда Ольга плакала от всего сердца и только заметил: "Я очень рад, что вы не нарумянены. Посмотрите на эти кровавые слезы, которые текут по щекам наших девиц". И действительно, по щекам тронутых дам вместе с слезами бежали румяны; это было чрезвычайно комическое зрелище".

Ольга плутовски улыбнулась, показав при этом свои ослепительные зубы.

"По окончании представления, продолжала она, - он довел дам до их экипажа и попросил у них позволения навестить их".

"Он все чаще и чаще стал бывать у них. При этом мать всякий раз разсыпалась перед ним в извинениях, что ей нужно идти посмотреть что делается с грядами спаржи или заглянуть в кладовую, и мало ли еще. куда, так что Ольга оставалась с ним одна. Тогда Михаил начинал рассказывать ей о чужих землях, о Германии, Италии; он был в Берлине, Венеции, Флоренции, даже в Париже, всходил на Везувий и был в море. Он умел рассказывать об успехах других наций, не уиижая своей собственной".

"Его приятно было слушать, так ясно и с такою теплотою говорил он; притом он был очень наблюдателен".

"Другия женщины называли его невежливым, но если Ольга роняла свой клубок, он с быстротою молнии кидался к нему чтобы поднять его, - а раз, когда он стал перед нею на колена чтобы надеть на нее калоши, у Ольги от удовольствия кровь бросилась в щеки. Об нем много ходило слухов. Его называли суровым, строгим, гордым человеком, но его острый ум, его большая начитанность, его многосторонния познания и его дуэли доставили ему необыкновенное уважение со стороны всего околотка. Его поместья управлялись по новой системе и на них не было долгу, вообще он считался самым выгодным женихом".

"Чем с большим уважением и какою-то робостью относились к нему другие, тем приятнее было Ольге видеть как этот сильный деятельный человек не переставал думать о ней ни днем ни ночью и как она заставляла страдать его. Она удовлетворяла на нем своей гордости, своему девическому жестокосердию. Только тогда, как увидит на его глазах слезы, протягивала она ему руку, говоря: "целуйте ее, я позволяю".

"На дворе была злая, сварливая собака, которая, бывало, начнет играть с Ольгою, а потом станет рвать её платье. Она отталкивала ее ногой, всякий раз как та попадалась ей на дороге, и долго била ее палкой, пока наконец полюбила. То же самое случилось с нею и в отношении её мужа. Она до тех пор оскорбляла его, пока не очутилась однажды на его груди, а на её губах не задрожал первый поцелуй".

"На другой день Михаил приехал на четверке лошадей. Он был в черном фраке и довольно бледен. Через несколько минут все было решено - и Ольга сделалась его невестой. Она думала, что так и должно быть; она делала блестящую партию, ей завидовали, и этого было для нея довольно".

"Однажды вечером она сидела вместе с Михаилом у открытого окна в первом этаже и шила что-то для своего приданого, в то время как он говорил о будущности славянского племени, как вдруг она увидела перед собою Тубаля. Он был бледен как смерть, глубоко ввалившиеся глаза как бы выступили из орбит, а изо рта у него бежал поток крови на рубашку и платье до самой земли".

"Соли, соли!" вскричал он, больше он ничего не мог выговорить".

"Ольга кинулась к буфету и достала соли. Михаил выскочил из окошка и поспешил на помощь к бедному помощнику школьного учителя; он обхватил его одной рукой, боясь что тот упадет, и положил ему в рот соли. Тубщль с трудом проглотил ее; кровь все еще продолжала идти, Михаил дотащил его до ближайшей скамьи, Ольга принесла воды; мало по малу кровь остановилась".

"Тубаль лежал с закрытыми глазами, как мертвый".

"Велите отнести его в постель, сказал Михаил, - тут надобно лекаря".

"Он сел на лошадь и отправился в город. Ночью он вернулся с доктором. Тубаля отнесли в его домик в саду, там он умер несколько дней спустя. Только тогда, как почувствовал приближение смерти, он потребовал Ольгу".

"Она пришла; но он уже был не в состоянии говорить, одни только зубы у него шевелились, а в груди как-то странно хрипело. Ходивший за ним садовник сидел на крыльце на деревянных ступеньках, и уже примерял на себе белые панталоны умирающого".

"При бедном Тубале не было никого, кроме Ольги; она еще раз осмотрелась кругом себя, нагнулась над ним и поцеловала его в лоб, на котором уже выступили холодные капли предсмертного пота. Тут его глаза засияли, он протянул руки над покрывалом - и его безкровное, истощенное лицо осветилось блаженной улыбкой. С этой улыбкой он умер".

"Под его подушкою нашли жолтую тетрадь стихотворений и две пары тонких дамских перчаток в измятой бумаге".

"Ольга взяла и то и другое себе. У ней и теперь еще хранится эти перчатки. Одну пару она надевала в день своей свадьбы".

Тубаля похоронили, пожалели и забыли. Вскоре после этого Ольга оставила родительский дом как супруга Михаила, который с гордостию увез ее оттуда на четверке лошадей в свое поместье".

"Несколько времени Ольга была истинно счастлива. По крайней мере все так думали, да и она сама тоже. Как все вообще женщины, она представляла себе свет таким, как будто бы все было устроено в нем для её удовольствия: хороший стол, прекрасные платья, лошади и экипажи, а ей остается только лежать на диване, курить и читать романы. А мужчины? - они тут на то, думала она, чтобы заботиться о наших удовольствиях, проводить с нами время, да разве еще на то, чтобы находить нас прекрасными и обожать нас. Так и пошла её жизнь, сегодня как вчера, а завтра как сегодня. К тому же у нея родились дети, которые скоро доставили ей достаточно занятия. Таким образом она прожила целые годы, довольствуясь своим состоянием. Да о другом она не имела и понятия. Её сердце было спокойно и мертво. Только иногда, когда она - что случалось очень редко - читала поэтов, в душе её вставало какое-то предчувствие, на нее находила какая-то неопределенная тоска.

"А между тем все так и осталось бы навсегда, еслибы только её муж съумел давать постоянную пищу её суетности".

Она плутовски засмеялась и обернулась ко мне, её ресницы задрожали, - и не смотря на закрытые глаза, я чувствовал, будто она видит меня насквозь, и потупился.

Ольга встала, подошла медленными шагами, не касаясь, повидимому, земли к открытому окну, где она остановилась и стала смотреть на полный месяц. Она грациозно откинула назад голову, руки у нея опустились; она стояла окруженная теплым мерцающим сиянием, вокруг нея носились ночные мелодии, легкий ветерок развевал её волосы, играл её платьем.

-- Я желала бы летать, сказала она несколько минут спустя, с тоскою и как будто бы стыдясь. - Летал ли он?

-- Я?

-- В таком случае, ему известно это блаженное чувство - парить в тихом, светлом воздухе; над нами тяпутся облака, а под нами земля, как бы задернутая дымкой тумана. Я бы желала летать.

Она протяпула руки, и широкие, белые, кружевные рукава её платья волновались вокруг её плечь, словно блестящия крылья херувима.

-- Почему же ты не летишь? спросил я.

Мне стало страшно.

-- Нет.

-- Это слишком далеко; но все-же это так.

-- Но каким образом можешь ты рассказывать все так связно, так обстоятельно? спросил я. - Каким образом можешь ты описывать все до мельчайших подробностей, всякий звук голоса, всякое движение, так живо и вместе с тем так равнодушно, как будто бы речь шла вовсе не о тебе?

Ольга покачала головою. Но её лицу пролетела улыбка. - Да ведь я и говорю не о себе, наивно отвечала она, - а об Ольге. Я смотрю на Ольгу, как смотрю на всех других людей, а вижу все так как будто бы это происходит в настоящую минуту. Он не может понять меня. Пространство и время для меня изчезли, и я вижу прошедшее и будущее как будто бы это настоящее. Все до малейших подробностей. Когда я вижу Ольгу, как она лежит на диванных подушках, погрузясь в чтение французского романа, я в то же время вижу, как шевелится от её дыхания меховая опушка её мантильи, я вижу золотисто-зеленую муху, носящуюся вокруг ольгиных локонов, и паука, который стережет ее на потолке.

Ольга прислонилась к простенку, закинув голову назад и подпирая руками затылок

-- Пожалуйста.

-- Это так грустно, что я теперь вижу, продолжала она: - Ольга уже несчастлива.

"Ея муж любит ее и стережет свое счастье с безграничным недоверием. Он хочет, чтоб его жена жила для него, совершенно для него одного. Он прогнал всех своих друзей; он не терпит в своем доме посторонних, как он выражается, юпок; он ненавидит разсуждения о людях и вещах, книгах и политике с людьми, которых мы не понимаем и которые никогда не поймут нас. Сам он живет только для своей жены и детей, работает для них, старается развивать и занимать их"

"А между тем его молодая жена начинает чувствовать себя страшно одинокою в его угрюмом доме, осененном мрачными тополями. Её гордое, суетное сердце уязвлено, и она все глубже да глубже вгоняет туда это жало, все более и более увеличивает свою рану".

"Ее когда-то называли самой лучшей танцовщицей; это льстило ей. Когда она вспоминает об этом, ей делается больно. С кем стала бы она теперь танцевать? Иногда она возьмет на руку своего меньшого ребенка, начнет прыгать с ним по комнате, напевая песенку, и вдруг, безо всякой повидимому причины, зальется слезами.

"Она рисует с натуры, набрасывает сцены, описанные в тех книгах, которые они читали вместе, изменяет и переделывает все это по своему, создает сама. Её муж долго разсматривает её работу а потом говорит: "Это хорошо. Но и я также сделал бы это". Это все более и более начинает раздражать ее. Она садится за фортепьяно, играет Мендельсона, Шумана, Бетховена, - для кого? Она поет Шуберта, его чудную серенаду, - кто слушает это? Возвращающийся с поля крестьянин, который может быть остановился под её окном, или её муж, который может-быть уже возвратился с мызы и курит на своем диване сигару".

"Она прекрасна - и как женщина все больше и больше хорошеет. Её лицо стало выразительнее; в нем больше характера, больше гармонии, её формы достигли полной степени своего развития, она смотрит настоящей царицей. Для кого? Одно её зеркало говорит ей это. Мужу не приходит этого и в голову. Разве его любовь, его преданность не говорят ей этого?"

"Она одевается с большим вкусом. Для кого? для крестьянки, которая приносит ей грибы? для ловчого, который идет за своим господином, неся застреленную дичь? для няньки её детей? для мужа, в глазах которого это так и должно быть. Ведь он заплатил за это своим состоянием, своей свободой; ему нужна красивая жена - и все в его доме, начиная с нея, должно доставлять ему покой и удовольствие. Это её долг быть красивой; это вовсе не заслуга, если она увеличивает свои прелести посредством туалета".

"Она превосходно сидит на лошади, она с такою отвагою скачет через рвы и заборы, - кто удивляется ей? Конечно не её муж, который стал бы презирать ее, еслиб она была малодушна. Он, напротив того, останавливает ее, напоминая ей о детях".

"В её душе живет теперь такое же чувство, как у актера, которому приходится играть без публики, который скрежещет от бешенства зубами и в безсонные ночи обливает слезами свою подушку".

"Однажды муж заметил у ней на лбу облако грусти, которое на этот раз решительно не трогалось с места. "Ты так грустно настроена", сказал он, несколько времени спустя: "я придумал кое-что новое, что может доставить тебе удовольствие". Он улыбнулся и принес Ольге прехорошенькое маленькое ружье, которое только-что привезли, но его поручению, из города. "Ты выучишься стрелять и будешь ходить со мною на охоту".

"Все было забыто в эту минуту. Ольга в порыве радости бросилась к нему на шею и целовала его жесткия щеки".

"Я сейчас же стану учиться" вскричала она: "сегодня же".

"Сегодня же, если ты этого хочешь". Михаил всегда был очень любезен.

"Сегодня же, до обеда?" спросила Ольга".

"Разумеется; ступай же, когда так, одеваться".

"А то не начать ли теперь - сейчас", сказала она робко: "но может быть тебе некогда?"

"Для тебя у меня всегда есть время", сказал муж, целуя ее в лоб. Ольга в волнении зашпилила булавкой свою белую блузу и, взяв мужа под руку, весело сбежала с крыльца. Было свежее, теплое июньское утро; воздух был напоен благоуханием скошенной травы, земля плавала в жарком солнечном сиянии; маленькия белые облачка кружились по небу. На дороге против барского дома шумная толпа веселых воробьев купалась в пыли.

Михаил осмотрел маленькое ружье, зарядил его и прицелился; потом он дал его в руки Ольге, приложил к её щеке, наложив, в то же время, её палец на спуск. Ольга прицелилась к яблоко, выглядывавшее из зелени, потом в ласточку, опустившуюся на землю. "Хорошо! теперь смотри, как я заряжаю". Ольга с напряженным вниманием следила за патроном, за шомполом. "Теперь надень пистон. Осторожнее... Взводи курок. Хорошо. Целься в то яблоко".

"Ольга приложила ружье к щеке".

"Выше".

"Раздался выстрел, полетели листья. "Теперь заряжай сама. Следующий опыт будет удачнее".

"Ольга взяла маленький патрон, насыпала пороху в дуло, крепко забила пыж, положила дроби и надела пистон".

"Видишь ли ты воробьев вон там на дороге?" спросил Михаил, внимательно глядя вокруг.

"Да".

"Ну ка, попытай счастья".

"Ольга не задумываясь прицелилась в них. Маленькие крикуны с распростертыми крыльями беззаботно плавали в мелкой, белой, теплой пыли, ныряли, потом шумно подымали свои серенькия головки, вспархивали, ссорились, чирикали и играя перекатывались один через другого. Сверкнуло дуло. Раздался крик из нескольких десятков маленьких горлышек, густая стая приподнялась, полетела и опустилась на живую изгородь, так что некоторые из её веток закачались. Ольга пришла в восторг и побежала туда. Там на земле лежало пять маленьких бедняжек, которые были на-повал убиты. Их кровь окрасила пыль. Один еще трепетал, вертелся кубарем - и испустя дыхание, упал возле других. Ольга быстро подобрала их, положила в подол своей блузы и вернулась. "Пятеро! я застрелила пятерых!" кричала она с ребяческой резвостью: "вот они!" Она взбежала на крыльцо, положила их на перила друг возле друга, в роде того как складывают на поле сражения убитых солдат, собираясь их хоронить, и стала глядеть на них с чувством удовлетворенного тщеславия".

"Пятерых одним выстрелом", твердила она, не переставая радоваться: "это был очень удачный выстрел". Михаил снова зарядил ружье".

"Ольга между тем присмирела. Опустив голову на руку, она неподвижным взором глядела на маленьких мертвецов - и на них тихо закапали светлые, крупные слезы".

"Что с тобой?" вскричал муж. "Ты кажется плачешь!"

"Ольга начала рыдать. "Бедные животные", заговорила она: "как печально лежат они тут! перья запеклись кровью, глазки помутились; посмотри, они еще теплы, - что они нам сделали? У них в гнезде есть может быть маленькие птенчики, которые их ждут и которые вероятно умрут с голоду, а я лишила их жизни и не могу возвратить им ее! Всему причиной наша проклятая жизнь - это уединение! Таким образом человек по неволе станет хищным зверем".

"Муж захохотал. Его смех на этот раз показался ей грубым и мужиковатым".

"Ты я вижу, не хочешь понять меня", вскричала Ольга, "так я стану говорить с тобой еще яснее. Это давно уже лежит у меня на сердце. Это не может так оставаться, или тебе не жаль меня? Ты прогоняешь от меня всех людей, ты. меня запираешь, всякая крестьянка свободнее меня. Я не могу больше переносить этого, я прихожу в отчаяние, я заболею или сойду съума". Она снова судорожно зарыд ла".

"Муж молчал, разрядил ружье и спокойно вошел в комнату. Она последовала за ним и стала у окна со скрещенными на груди руками. "Ты не говоришь ни слова", сказала она через несколько времени, "я вероятно не стою, чтоб ты безпокоился из-за меня!"

"Я никогда не говорю не подумав", возразил ей муж. "Обдумала ли ты свои слова?"

"Обдумала ли я?" вскричала Ольга, "я плакала ночи напролет, я просила Бога, чтоб он меня избавил".

"Нужно помочь этому горю", сухо сказал муж.

"Так помоги!"

"Наша уединенная жизнь тебе не нравится? ты чувствуешь себя несчастной?"

"Да".

"Ты не можешь переносить ее?"

"Нет".

"Так живи как тебе нравится. Принимай гостей, приглашай подруг, поезжай к соседям, танцуй, езди верхом, охоться с другими. Я ничего не имею против этого.

"Благодарю тебя", сказала пристыженная Ольга.

"Не благодари", возразил ей муж сериозно.

"Владимир стал приходить чаще", продолжала она, "Ольга обращалась с ним совершенно иначе, чем с другими мужчинами; с ним она была скромна, безпритязательна; когда он говорил, она слушала, спрашивала о том или другом, по сама мало говорила - и её глаза были как бы прикованы к нему. Она стала одеваться с изысканно-изящною простотою: на ней было всегда темное шелковое платье с закрытым лифом и маленьким белым воротничком. Широкия косы её великолепных волос лежали на её голове, словно большие темные петли".

"В то время как другие пили из её башмаков, она осыпала Владимира безчисленными знаками внимании и положительно ухаживала за мим. Всякое замечание с его стороны казалось ей важным".

"Однажды он обронил несколько полновесных слов против употребления корсета".

"В следующий же вечер она явилась в широкой кацавейке из темного бархата, подбитой и обложенной куньим мехом".

"Вот это так наряд!", сказал Владимир, смотря на нее, в первый еще раз, с каким-то удовольствием".

"Я никогда ужь больше не надену корсета", возразила с живостию Ольга".

"Почему это?"

"Да ведь вы же говорили против этого", вскричала она, "а вы все знаете лучше нас".

"За чаем она неосторожно коснулась его руки меховой опушкой своего рукава и увидела, как это электрически подействовало на него; её грудь приподнялась; в её глазах сверкнуло торжество".

"Но он в ту же самую минуту заметил, что она хочет покорить его, и стал с этих пор еще сдержаннее прежнего, избегал её по мере возможности и еще более привязался к её мужу".

"Несколько дней спустя разговор как-то зашел об одной кокетке, из-за которой молодой офицер погиб на дуэли".

"Может ли быть в подобной женщине какое-нибудь чувство чести или любви к своим детям", заметил Михаил, "когда она не боится даже крови?"

"Подобного рода женщины так же смотрят на честь как и завоеватели; оне ценят ее по успеху", сказал с насмешкою Владимир: "такая женщина жертвует своей суетности счастьем, любовью, уважением, всем. Но человек честный и с характером всегда будет держаться поодаль от нея: только фаты, глупцы и негодяи могут быть её добычею; она как кошка, которая, не будучи способна к благородному хищничеству, ловят дома мышей и мух. Эта порода впрочем все более и более увеличивается, потому-что наша образованная женщина - тунеядка, которая читает романы и играет на фортепьяно; вот где зло-то".

"Вы презираете искусства?" вмешалась Ольга".

"О нет", отвечал он с живостию: "но без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие безсмертные произведения искусства, тоже трудились; они макали кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот, кто сам произвел что-нибудь, в состоянии понимать их и наслаждаться ими".

"Вы правы", печально возразила Ольга. "Как часто чувствовала я в груди своей ужасную пустоту, отвращение к жизни!".

"Попробуйте трудиться", заговорил строгим голосом Владимир, "вы еще молоды; вас может-быть еще можно спасти".

"Ольга не смела на него взглянуть".

"Прошли недели".

"Барская усадьба окружена густыми туманами; обширная равнина опять покрыта глубоким снегом; пруд задернут сверкающим льдом. А между тем сани стоят еще в пыли в сарае и в пушистых медвежьих шкурах кишит моль. Ольга зарывается в мягкия подушки своей кушетки и строит планы. Чем меньше действует на Владимира огонь её пламенных взоров, тем с большей пеукротимостью требует её высокомерие победы над ним; она оскорблена, ранена, унижена перед самой собою. Она должна видеть его у ног своих - и тогда-то станет она топтать его с радостью победителя. Ей не приходит на ум, что это может быть опасно для нея. Она в первый еще роз встречает такого человека, который стоит того, чтоб его победили, - и тут-то её красота, её искусство оказываются недействительными".

"Нет, он должен быть её, она не постоит ни за какой ценой - ни за какой!"

"Она знает, что он уважает труд, - и вследствие этого начинает трудиться".

"Ты имеешь чрезвычайно благодетельное влияние на жену", сказал однажды вечером её муж Владимиру, в то время как Ольга сидела за пяльцами; "посмотри как она, с некоторого времени, постоянно занята".

"Владимир взглядывает на нее. "Разве я говорил вам, чтоб вы портили глаза и вдавливали грудь?" сухо сказал он. "Встаньте, сию же минуту!" Ольга повиновалась. "У вас есть дело лучше этого", продолжал он: "как ни нравится мне ваше хозяйство, но тем не менее я замечаю в вашем доме недостаток той блестящей чистоты, которою так сильно отличается Голландия и часть Германии. Вот вам дело, при котором вы останетесь здоровы и прекрасны".

"Это была первая дань её красоте со стороны этого сериозпого, железного человека. Изумленная Ольга обратила к нему свое лицо, по которому разлилась яркая краска, - h с робостию и в то же время с благодарностию взглянула на него".

"В следующий раз она попалась навстречу Владимиру в то время, как сметала паутину с потолка столовой. Он взял у ней из рук веник и поставил его в угол. "Эта работа не для вас", заговорил он мягко: "я говорил не с тем, чтоб ваши нежные, полнокровные легкия глотали столько пыли".

"Но как же мне быть", сказала она: "моя прислуга далеко не похожа на голландцев!"

"Они привыкнут к этому со временем", вскричал он. "Будьте только к ним строги и в тоже время справедливы, - да не на один день, по впродолжении целых месяцев, всего года. Не забывайте никогда, что вы госпожа, - что если вы исполняете работу вашей ленивой прислуги, то делаете это случайно, подобно Наполеону, стоявшему на карауле вместо заснувшого гренадера".

"Сказав это, Владимир взял ее под руку и повел по всему дому, в кухню и погреб".

"Тут будет для вас дела с утра до вечера, если вы станете присматривать за всем этим. Управляйте, распоряжайтесь, приказывайте: это ваше дело. Ведите кроме того счеты, вы доставите таким образом вашему мужу существенное облегчение".

"Он указал ей с террасы на сад. "Когда придет весна, вы можете тут сеять, сажать, рыть, поливать, полоть; все это принесет вам большую пользу. Тут можете вы быть и жестоки (как следует быть, по временам, каждой женщине), ведя немилосердную войну с гусеницами и червями. Но за то я рекомендую вам пчелиные улья и моих маленьких, трудолюбивых любимиц. Теперь же", сказал он в заключение, ведя ее назад в зало, "теперь я попрошу вас что-нибудь сыграть мне; вы играете с таким пониманием и чувством".

"Ольга дрожала всем телом".

"Потупив взоры, она села за фортепьяно и её пальцы пробежали по клавишам".

"Я понимаю вашу игру, когда смотрю на ваши пальцы, эти тонкие, прозрачные, как бы одушевленные пальцы", тихо сказал он".

"Ольга побледнела так, что у ней побелели даже губы; она приложила на одну минуту руку к сердцу, потом стала играть".

"Сонату Бетховена: "лунное сияние".

"При первых тихо-жалобных звуках адажио, Владимир закрыл рукою глаза. Всевозможные чары лунной ночи лились на нее и на него; вокруг ложились глубокия тени; вместе с магическим, дрожащим, скорбным светом, их души носились в мерцающей грустной мелодии. Когда последний звук исчез в воздухе. Ольга опустила руки".

"Оба молчали".

"Отречение, покорность судьбе", сказал он наконец, "вот что говорит нам эта дивная соната, точно так же как и природа и окружающий нас мир. Покорность судьбе, что бы ни ожидало нас впереди: пусть это будет обманутая любовь которая продолжает жить в верном сердце, или же любовь сама осуждающая себя на молчание. Мы все должны учиться отречению".

"Он взглянул на Ольгу. Его глаза были влажны. Он говорил необыкновенно мягко".

"Несколько времени он избегал её и не приходил к ним. Ольга поняла его".

"Потом настал день, когда её муж уехал для закупок в окружной город Каломею. Она осталась дома. У нея ежеминутно замирало сердце. Она знала, что он диссонансом. Она горела как в огне в своей роскошной шубке, она сорвала ее и, скрестя руки на волнующей груди, стала ходить, большими шагами, взад и вперед по комнате".

"Вдруг она остановилась".

"Кровь бросилась ей в щоки, она завернулась в кацавейку и протянула ему руку".

"Где же Михаил?" спросил он".

"В Каломее".

"В таком случае я"...

"Ведь вы не уйдти хотите?"

"Владимир медлил".

"Я с ранняго утра радовалась тому, что буду говорить с вами, говорить наедине", сказала Ольга подавленным голосом. "Пожалуйста останьтесь со мною".

"Владимир положил свою шапку на фортепьяно и сел в од ио из маленьких коричневых кресел, Ольга сделала еще несколько шагов по комнате и потом остановилась перед ним".

"Любили ли вы уже, Владимир?" быстро и резко спросила она его. ее, конечно?" Её губы презрительно сжались".

"Нет", возразил он с глубокой важностию".

"Ольга молча смотрела на него".

"И вы в состоянии любить?" робко спросила она. "Не думаю".

"Вы опять ошибаетесь", возразил Владимир. "Натуры, подобные моей, которые не расплачиваются мелкою монетою, которые созревают, не тратясь на мелкия чувства, - одни только может-быть в состоянии Каким образом могли бы ощутить подобное чувство эти недозрелые, зеленые сливы, юноши и молодые девушки. Оно доступно только мужчине. ".

"А какова должна быть та женщина, которую вы могли бы полюбить?" спросила Ольга, не переменяя своего положения".

"Владимир молчал".

"Это интересует меня до последней степени возможности", пробормотала она".

"Должен ли я отвечать?"

"Пожалуйста".

"В таком случае я скажу, она должна быть совершенной противуположностью вам", сказал он сухим, стесненным голосом".

"Ольга побледнела, как смерть, потом кровь бросилась ей в лицо, а глаза наполнились слезами. Она молчала".

"Что же вы не смеетесь?!", вскричал с грустным юмором Владимир, "это должно казаться вам необыкновенно смешно".

"Вы нелюбезны", возразила Ольга подавленным от слез голосом".

"Зато справедлив", отвечал он без всякой пощади".

"У вас отвращение ко мне", заговорила Ольга, гордо отбрасывая назад голову, "я давно уже чувствовала это".

"Владимир засмеялся коротким, хриплым, бесконечно-грустным смехом. "Ну, так я вам скажу всю всю правду", вскричал он с сильной горечью, "меня влечет к вам больше, чем ко всякой другой женщине в целом свете".

"Ольга с испугом взглянула на него; её сердце поднялось вверх с такой силой, как будто бы хотело вырваться из груди; у нея шумело в ушах".

"Я мог бы полюбить вас", продолжал он более спокойным голосом, с взором полного самоотвержения".

"Ну и любите меня!" вскричала Ольга".

"Нет", тихо отвечал он, "для этого требуется прежде всего ".

"Она вздрогнула".

"Пожалуйста поймите меня как следует", продолжал он: "я не хочу оскорблять вас, я хочу только объясниться с вами. В конце концов то, что сводит вместе людей - не более как естественное побуждение, такое же как и у животных; но нет естественного побуждения без выбора. Дело идет тут не об нас, а об нашем роде, - не об пашем наслаждении, а об новой жизни; потому-что каждый день есть день творения. Инстинктивно мужчина и женщина ищут друг в друге качеств, которых нет в них самих, которые они особенно уважают или любят, - и тем проницательнее, тел настойчивее бывает этот выбор, чем больше приходится иметь дело разсудку. Таким образом, хотя истинная любовь длиться она может только вследствие полного взаимного уважения как особей, так и их свойств. Если я зашел слишком далеко, вы можете смеяться надо мною!"

"Я не смеюсь", возразила Ольга мрачно. "И так выходит, что вы не имеете ко мне того уважения"...

"Того полного уважения", прервал ее Владимир, "которого я требую, когда должен отдать женщине свое сердце и жизнь".

"Вы презираете меня!" заговорила с гневом Ольга и у ней застучало в висках".

"Нет, я жалею вас", возразил Владимир, "я принимаю в вас сердечное участие, я часто думаю о вас, я желал бы спасти вас".

"За что вы меня презираете?" вскричала она с посипевшими дрожащими губами. "У вас нет на это никакого права. Я не хочу, чтоб вы меня презирали".

"Что вам во мне?" сказал с горечью Владимир, "вам, перед которой все преклоняется!"

"За что презираете вы меня?" вскричала Ольга из глубины души. "Говорите, я хочу этого". Вместе с этим она как-то дико поставила ногу на стул, и её глаза засверкали ненавистью и злобой".

"Хорошо. Так выслушайте же меня", сказал Владимир с ледяной холодностью. "Вы - женщина редкой красоты, с сильной душою, с мягким, нежным нравом, - женщина, созданная для того, чтоб сделать самого лучшого мужчину своим рабом. Довольны ли вы этим? Нет, вы хотите праздновать каждый день новую победу, покоиться каждую ночь на свежих миртах. Ваша суетность ненасытна: она как коршун снедает ваше сердце; а между тем это маленькое сердце не может рости, подобно тому как росло сердце титана, - и таким образом вы кончите отвращением к жизни, ненавистью к людям и презрением к самой себе".

"Ольга застонала, потом начала громко плакать, она рвала на себе волосы и скрежетала зубами. Когда она подняла руку, её шубка распахнулась - и она стояла с гневно-волнующейся грудью, с пылающими глазами, с распущенными чорными волосами, разъярясь на него как менада".

"Владимир встал".

"Она жалобно вскрикнула и подняла вверх сжатые кулаки".

"Он нахмурился и взглянул на нее. Тут у нея опустились руки, а голова упала на грудь".

"Несколько минут спустя, его уже не было в комнате, а она лежала на ковре и рыдала".

"Прошли дни, недели, месяц".

"Владимир не приходил".

"Он избегал и её мужа".

"Ольга страшно страдала. Она знает теперь, что он ее любит, - но знает также, что он ее презирает, и овладевшая ею страсть еще более усиливается, как от его любви, так и от его ненависти. Она начинает письмо и опять рвет его; она приказывает оседлать лошадь, чтобы ехать к нему и не едет. Целые часы стоит она в кухне, не сводя глаз с пылающого на очаге огня. Ею овладевает такое чувство, которое было ей до сих пор еще неизвестно. Она думает только о нем. Когда она стоит в сумерки у окна, ей каждую секунду кажется, как будто бы она слышит топот его лошади, его шаги, его голос. Всю ночь напролет мечется она по своей постели и засыпает только к утру".

"Теперь только начинает она понимать поэтов и музыку".

"Смерклось. Она сидит за фортепьяно и играет сонату: "лунное сияние", и вместе со звуками льются её слезы. Её муж подходит тихонько к её стулу и привлекает ее к себе. Он не спрашивает, и она молча кладет ему на грудь голову и плачет."

Голос Ольги понизился до шепота. Она стыдливо отвернулась от меня, вся её душа трепетала целомудренно-страстной любовью".

"Это было в сочельник", продолжала она: "Ольга, вместе с своим мужем, ехала в санях из Тулавы, от священника, которому он передал несколько брошюр; они проезжали мимо владимировой усадьбы".

"Ольгой овладел глубокий ужас, когда её муж совершенно неожиданно велел остановиться перед воротами. "Мы позовем его к себе, пойдем". Ольга не двигалась. "Ты не хочешь?" Она покачала головою. Её муж вошел в дом и через несколько времени возвратился с Владимиром, который почтительно поклонился и потом вошел к ним в сани. Во время езды никто не сказал слова. Ольга сидела подле Владимира, не шевелясь; раз только, когда он нечаянно коснулся ее, она вздрогнула. Когда они приехали, Владимир как-то странно улыбался глядя на знакомую ему усадьбу".

"Помогши своей жене выйти из саней и сняв с нея тяжелую шубу, Михаил, потирая себе с видом удовольствия руки, сказал: "Теперь у нас будет такой сочельник, как следует. Пойду посмотреть, что делают дети. После этого он вышел из гостинной, оставив Ольгу одну с Владимиром".

"Ольга небрежно бросилась в кресло и закурила папироску. Вдруг она резко засмеялась. "Ваше отвращение, ваше презрение так велики", сказала она, "что вы не хотите даже быть со мною под одной крышей".

"Вы не хотите понять меня", холодно сказал Владимир".

"Ах!" вскричала Ольга, "вы не способны к сколько нибудь глубокому чувству, иначе вы судили бы не так строго".

"Вы думаете?" сказал он, заметно побледневши. "Ну так выслушайте же меня еще раз. Я люблю вас!"

"Ольга бросила папироску и захохотала диким смехом".

"И вы первая женщина, которую я люблю", спокойно продолжал он, "я люблю вас так, что и терзаюсь не потому что не могу обладать вами, но потому что мне вас. У меня разрывается сердце, что из такой чудной натуры образовалась такая ужасная личность".

"Ольга вздрогнула от внутренней боли; она взглянула на него с робким и умоляющим видом".

"Не глядите на меня таким образом", вскричал он; "я должен не щадить вас. У меня нет никакого сострадания к вам. Имели ли вы сострадание к молодому Богдану, которого г. Завальский убил из за вас в березовой рощице под Тулавой, - или к Димитрию Литвинову, которого вы свели с ума, он застрелился? Чувствовали ли вы сострадание к вашим детям, к вашему мужу, когда позволили ухаживать за собою Завадскому, когда граф"...

"Когда я делала это?" вскричала с ужасом Ольга, вскочив с своего места и сплеснув руками. "Кто сказал вам это?"

"Все говорят", отвечал с насмешкою Владимир."

"В таком случае все лгут", энергически возразила Ольга, гордо поднимая голову; её щоки пылали, её глаза были полны самоуверенности. "Но я говорю правду, Владимир; я невинна в этой крови, ни одна её капля не может пасть на меня".

"Не трудитесь уверять меня", отвечал он, тяжело дыша, "я не верю вам".

"Ольга взглянула на него, вся пылая, без слез, с сердцем полным боли и любви, и потом медленно и с опущенной головою пошла в соседнюю комнату".

"Так поверьте этим письмам!" вскричала она следовавшему за ней Владимиру, выхватывая из своего письменного столика пакет, обвязанный розовой ленточкой".

"Ваш муж может каждую минуту возвратиться", быстро проговорил он".

"Пусть приходит", возразила Ольга с видом гордой невинности, "я не позволю безчестить себя. Вы должны сперва выслушать меня, а потом уже осуждать. Вот письмо Литвинова, писанное за два дня до его смерти. Может ли писать таким образом человек, который вследствие несчастной любви намеревается лишить себя жизни?"

"Она презрительно бросила ему письмо".

"Владимир развернул его и с лихорадочной поспешностью пробежал заключавшияся в нем строчки".

"Вот письма Богдана. Читайте. Это ли письмо любовника, который гибнет в поединке за женщину? Литвинов застрелился, потому что у него было больше долгов, чем состояния, - а Богдан вышел на дуель с г. Завальским из за карточной ссоры. Вот письма Завадского, графа Мнишека и всех тех, кого называют моими обожателями. Пишут ли так мущины к такой женщине, которая наградила их своей благосклонностью? Признаюсь, я кокетка, я тщеславна, жестока, но я не потерянная женщина. За то, что мужчины ухаживают за мною, за то что женщины клевещут на меня, - мне приписывают всевозможные вины. Я погрешила, по не так сильно, как вы думаете. Клянусь вам".

"Она обернулась было к деревянному распятию, висевшему над её постелью, но вдруг остановилась".

"Нет!" вскричала она, "клянусь вам моими детьми. Теперь вы знаете все; ну что же осуждаете меня?"

"Владимир все еще смотрел на письма. "Я был несправедлив в отношении вас", заговорил он, и его голос дрожал, "простите меня если можете".

"Он зашел слишком далеко, и стоял теперь перед нею потрясенный и обезоруженный".

"Насмехайтесь надо мною", возразила Ольга с робкой, грустной нежностью во взоре, "я виновата. Я чувствую, что гибну; я еще не то что вы думаете, но готова сделаться такою. Я должна пасть. У меня нет никакой поддержки. Я не знала, что такое мужчина, что такое любовь мужчины; теперь я чувствую, что и я должна гибнуть без нея, терзаться, умирать. Вы можете спасти меня, одни вы, теперь оттолкните меня от себя!"

"Владимир прижал одну её руку к сердцу, а другую ко лбу. Она рыдая бросилась к нему на грудь и с силой отчаяния обвилась руками вокруг его шеи, - и сильный, железный человек заплакал, привлек к себе бедную женщину и побежденный припал к её устам. Все исчезло у них из глаз - они чувствовали только как сердца их, полные скорбного блаженства, бились одно подле другого".

"В соседней комнате послышались шаги, Владимир быстро встал и подошел к окошку; Ольга, больше мертвая чем живая, прислонилась к письменному столу. Её муж вошел, взглянул на них проницательным взором и объявил, что рождественский стол готов. Он ничего не сказал, но в продолжении всего вечера был неразговорчив и как будто бы грустен, тогда как Ольга глотала стакан за стаканом и весело резвилась с детьми. Наконец она осветила ясли и позвала прислугу. Вместе с прислугою пришли славить Христа двое певцов: старый, почтенный человек с белой бородой и молодой парень с живыми глазами; они начали петь наши старинные чудные рождественския песни, то полные скорбного отречения, то игриво-замысловатые или же сумасбродно-веселые, как характер нашего народа. Все присутствующие стали подпевать им".

"И в то время как они пели о том, кто лежал в бедных яслях и кого с благоговением приветствовали пастухи, потому-что Он пришол избавить нас от греха и смерти, - у Ольги показались на глазах слезы, её голос перервался, она с покорностью сложила руки и взглянула на того, кому отдала душу".

"Проснувшись на следующее утро, Ольга заметила, что все вокруг нея как будто бы переменилось. Полоска солнечного света, лежавшая на полу, возбудила в ней детскую радость; снег, покрывавший сад и поля, сверкал так весело; вороны, скакавшия вокруг замерзших белых глыб, казались такими блестящими, как будто бы только-что искупались, а её собственное сердце было полно какой-то сладкой тревоги".

"На второй день праздника Михаил отправился к соседнему помещику, малороссу, у которого был званый обед. Владимир знал это".

"После обеда - уже начинало темнеть - Ольга услышала звуки колокольчиков, привязанных к его лошадям".

"Она побежала к нему на встречу, но вдруг остановилась - и стыдливо потупив глаза, подала ему руку. Владимир дружески пожал ее и повел любимую, трепещущую женщину к маленькому коричневому дивану, где он прижал ее к своему сердцу. От всего её существа, от её позы веяло почти девической чистотою, когда она робко и нежно положила голову ему на плечо; в эту минуту она ни о чем не думала, ни о себе, ни даже об нем, - она прильнула к его груди и была счастлива".

"Ждали ли вы меня?" начал с робостию Владимир".

"Она слегка кивнула головою, не изменяя положения, потом вдруг взяла его руку и обвила ею свою шею".

"Вы конечно думаете о том, зачем я приехал?" продолжал он".

"Что тут думать?" наивно сказала она. "Я люблю вас и ни о чем не думаю".

"Ваша совесть не говорит вам, что нам следует определить наше положение?" глухо спросил он".

"Вы ведь знаете, что у меня нет совести", возразила она, и резвая улыбка, заигравшая на её губах, распространилась по всему лицу".

"Моя голова опять охладела", важно продолжал Владимир, "я честно взвесил наше положение. Теперь все зависит от вас. Я приехал для того чтоб мы высказались, чтоб мы разъяснили наше будущее".

"Что это?" возразила она. "Я люблю вас выше всего, я ничего больше не хочу знать".

"Ольга!" вскричал он почти с испугом".

"Ну?" она выпрямилась. "Не хотите ли вы мне сказать, что с вашей стороны это было минутное увлечение и что вы обманулись, что вы не любите меня?"

"Я тбк люблю вас... вы не знаете, как я люблю вас, вы не можете этого знать", говорил он с трогательным чистосердечием. "Вы должны узнать правду. Так вы не можете быть счастливы. Должна ли эта любовь, которая возвышает нас над самими нами, низвергнуть вас в ту грязь, в которой мне так больно было вас видеть? До сих пор вы не были счастливы, но вы были честны и верны своему долгу, - и я должен быть тем человеком, который станет учить вас грешить, лицемерить, обманывать! И будет ли у вас покойно сердце, если вам придется показывать два лица: одно мужу, другое возлюбленному, и вы сами наконец не будете знать, которое из них лжет? Я не хочу этого. Я не хочу чтоб вы унизились, я хочу очистить ваше сердце, я хочу поднять его из мишуры тщеславия, я хочу спасти вас, а не погубить. Ольга! милая, милая Ольга! а потом - верьте мне - я не способен к тому, что так легко делают другие. О! зачем не могу я сказать тебе: У нас брак таинство - и мне кажется в высшей степени жалким воровать за спиною у мужа его жену, и к тому же еще у твоего мужа. Я люблю и уважаю его. А потом - я не могу делиться тобою. Я могу отказаться; но называть тебя своей - и знать, что любимая мною женщина в объятиях другого, этого я не могу".

"Ольга слушала его с широко-открытыми глазами. "Когда так, чего же ты хочешь? Я не понимаю тебя; ведь это мой муж, он имеет на меня священнное право"...

"Если это право священно", строго возразил Владимир, "в таком случае мы не станем нарушать его, - я наверное".

"Владимир!"

"Его имя вырвалось у ней из груди почти с болью, она повисла ему на шею. "Что мне делать? Говори! Ведь я хочу всего, чего только хочешь ты".

"Я хочу только, чтоб мы были честны, Ольга", возразил он, "и честно поступали. Любишь ли ты меня?"

"Ольга страстно прижала свои влажные, горячия губы к его. "Теперь только знаю я, что это такое, когда любят", прошептала она, "я не могу уже быть без тебя, без твоих глаз, без твоего голоса; целуй же меня".

"Не так", сказал он тихо освобождаясь от нея, "я прежде всего хочу от тебя правды".. Он встал и прошелся по комнате".

"Если твоя жизнь зависит от моей", продолжал он, "как моя от твоей, в таком случае разлучась с своим мужем открыто, честно, перед лицом всего света".

"Ольга вздрогнула. "Этого я не могу", пробормотала она, "о, мои бедные дети! А Михаил - как он любит меня - и что сказал бы об этом свет? уже самая моя честь приказывает"...

"Владимир подошел к ней и нежно обнял ее".

"Я не принуждаю", сказал он кротко, "я не тре бую, чтоб ты следовала за мною, но в таком случае ты должна повиноваться своему долгу, подавить чувство ко мне"...

"Владимир!" воскликнула, оцепенев и побледнев от испуга, Ольга, "ты хочешь оставить меня!"

"Онаповерглась к его ногам - и прижимаясь головою к его коленям, вскричала в отчаянии и обливаясь слезами".

"Не оставляй меня! Ради Бога не оставляй меня! Я без тебя погибну, умру - я не оставлю тебя!"

"Владимир пытался обнять ее, она только крепче обнимала его и плакала у его ног".

"Я буду любить тебя всегда", говорил он с выражением грусти, "одну тебя и никакую другую женщину; я буду приходить к тебе каждый день. Я познакомлю тебя с поэтами, с историей прошлых веков, с цветами, животными, звездами; я буду любить твоих детей и твоего мужа". Он привлек ее к себе и нежно поцеловал в макушку".

"Если ты предоставишь меня ему, это будет значит, что ты не любишь меня", бормотала Ольга".

"Но не предоставлю ли я тебя ему, если ты будешь моей возлюбленной и останешься его женой?" сказал с горечью Владимир".

"Ольга молчала".

"Мы должны отказаться", начал он опять".

"Я не могу".

"Ты должна принудить себя к этому; я не допущу тебя до падения", тихо сказал он, "ты знаешь теперь, от чего ты отказаться, от чего нет".

"Я знаю только то, что я хочу, чтоб ты был весь мой".

"Опомнись", строго сказал он, "я должен, ехать".

"Владимир!"

"Я должен. Я даю тебе время, испытай себя, решись и напиши мне; у тебя будет легче на душе. Тогда я стану приходить опять, как бывало до сих пор, с спокойствием в душе, с чувством дружбы, без злобы и - без надежды".

"Он протянул ей руку".

"Ты уходишь и не целуешь меня?" вскричала Ольга, обвивая его руками, и так крепко впилась ему в губы, что когда она выпустила его, на них выступила кровь. "Ступай теперь", резко сказала она, прикрепляя свои косы. "Ступай! - о! - ты не можешь идти - ты совсем ослабел!"

"Действительно", пролепетал Владимир. Его руки обвились вокруг нея, на глазах выступили слезы. "Вот поэтому-то я и уйду". Он выпустил ее из рук и быстро вышел".

"В санях он еще раз обернулся назад. Она стояла на крыльце и махала ему платком".

"Тщетно ждала его Ольга в следующие дни. Наступил канун Нового года - тут уже он не мог не приехать; но он не приехал. В день Нового года он прислал свою карточку".

"Ольга заперлась в свою комнату и стала строить планы, но не пришла ни к какому решению. Все мелочи жизни, сомнение, огорчения обрушились на её сердце".

"Тщетно она спрашивает себя, чего она хочет; она перестает наконец думать, ее несет волна, перед нею нет уже ничего кроме великого, мерцающого счастья".

"На следующее утро она, не надевая чулок, в одних только туфлях, спешит к письменному столу. Она не знает, что она пишет; она знает только, что он должен придти; она томится лихорадкой ожидания. Казак должен сию же минуту оседлать лошадь и ехать, но он возвращается без ответа, а Владимир не приходит".

"Он сидит у окна своей рабочей комнаты, в своем полинялом кресле, из которого везде вылезла пакля; перед ним печальный, безмолвный зимний ландшафт. Владимир читает книгу, которую он называет своей библией, которая утешает и освежает его, "Фауста" Гете. Нет ни одной книги на его языке, которую бы он так любил как эту".

"Тебе известно лишь одно стремленье,

"Не узнавай же никогда другого!

"Ах, две души живут теперь во мне".

"Теперь только понимает он последний стих; уже смеркается, он откидывает назад голову, закрывает глаза - и этот стих звучит у него в душе".

"Легкий шум. Что-то крадется почти неслышными шагами. Это верно кошка, он остается в том же положении".

"Теперь полуподавленный мелодический смех - и прямо над ним. Пораженный изумлением, он оборачивается; Ольга стоит уже перед ним, и сбросив с себя тяжелую шубу, кидает ее на него".

"Прежде чем он от нея освободился, Ольга села уже к нему на колени, обвила его своими руками и покрыла поцелуями".

"Боже мой! Что вы делаете? Какой вы подвергаетесь опасности?" вскричал с ужасом Владимир. "Встаньте, ступайте отсюда сию минуту!"

"Я не тронусь с места", бормотала Ольга, "я ничего не боюсь, я с тобою". И она еще крепче обняла его и положила голову к нему на колени".

"Ольга, милая Ольга, я изнемогаю от страха за тебя; умоляю тебя, оставь меня!" говорил Владимир".

"Ты оставил меня", возразила она, "я не покину тебя. Я останусь до вечера и буду приходить каждый день".

"Нет, ради Бога, нет!" вскричал он".

"Я ведь пришла же", сказала Ольга решительно".

"Он долго смотрел на нее, как будто бы желая узнать ее. Он уже не понимал ее; та-ли это робкая, стыдливая, нерешительная женщина?"

"У него загорелась голова".

"Если ты решила мою судьбу", говорил он с волнением, "то говори".

"Ольга не шевельнулась".

"Говори, прошу тебя, говори!"

"Она чувствовала, как дрожали его колена".

"Я не могу выбирать между тобою и моими детьми", возразила она, не осмеливаясь взглянуть на него. "Не мучь меня; дай мне то, что я даю тебе: ".

"Я делаю это для тебя же. Ольга, милая, дорогая Ольга, отвечай мне!" молил с тоскою Владимир".

"Я не хочу отвечать", сказала она".

"Дело идет о тебе, о твоем счастьи, твоей совести, о спокойствии твоей души", продолжала она".

"О тебе идет дело, а не обо мне", вскричала она воспламеняясь, "о твоем самолюбии, об этом чучеле которое ты зовешь своею честью, о твоих безценных правилах! Ты не можешь принести жертвы там, где я отдаю все".

"Владимир вскочил; соболья шуба Ольги упала с него на землю. И она тоже встала, облокотилась на высокую спинку кресла - и смотрела, как дорогой ей человек в тяжелой, несказанной муке ходил взад и вперед по комнате.

"Я пришла затем, чтоб доказать тебе, что ради тебя я все могу поставить на карту", продолжала она с энергическим повышением голоса, "все что только мое, мою честь, моих детей, моего мужа. Теперь оттолкни меня от себя, сделай это".

"Я не хочу этого", пролепетал Владимир".

"Так чего же ты хочешь?" спросила Ольга, приближаясь к нему. "Ведь я хочу быть твоей, твоей женой".

"Разве ты не жена другого?" сказал холодно и резко Владимир, и в глазах его сверкнула та дьявольская, нечеловеческая насмешка, от которой Ольга трепетала всегда до глубины сердца".

"На этот раз она презрительно, с полуопущенными глазами, выдержала его взор, а потом равнодушно сказала: "подай мне мою шубу, я хочу ехать".

"Владимир молча одел соболем её плечи".

"Она сделала несколько шагов к двери и остановилась".

"В эту минуту ею опять с пепонятною силою овладело что-то похожее на ненависть к нему, - к нему, который так твердо, так свободно стоял перед нею".

"Она хочет быть его мукою и блаженством, он должен томиться, трепетать перед нею. Она не выносит того, что он . До тех пор, пока его страсть не поглотит всего, его сомнений, его нравственных правил, он не любит ее, любит не так как хотело бы её гордое, суетное сердце. Она чувствует, что должна совершенно отдаться ему, для того чтоб владеть им как своей собственностью, которую никто не будет в состоянии отнять у нея".

"Она топает ногою, а потом говорит коротко и резко: "Я не уйду". Злая улыбка играет на её губах в то время, как она садится в кресло и сбрасывает шубу".

"Прости меня", начинает Владимир, "я оскорбил тебя, я страшно жалею об этом. Слышишь ли, Ольга, милая Ольга? говори же. Ты знаешь теперь, что я думаю. Ты любишь меня, ты не можешь жить без меня - я сам вижу это теперь. И я также не могу представить себе, как бы я стал жить без тебя. Прошу тебя, реши за меня, оставь дом, где никогда уже не будет мира; будь моею, совершенно моею. Я перенесу тебя на руках через эту суровую жизнь, буду служить тебе, защищать тебя, буду жить для одной тебя".

"Разве я не хочу быть твоею, совершенно твоею?" вскричала Ольга с фанатической преданностью, глядя на него большими, покойными глазами".

"Владимир покачал головою, сел на старый, оборванный диван, и потупил лицо к земле".

"Ты сомневаешься"? вскричала она. "Ну, ты не можешь убедить меня, а я тебя могу".

"Нежная краска разлилась по лицу её, она быстро подошла к двери, заперла ее и бросилась перед ним на колени".

"Ольга, что у тебя на уме?"

"Поди ко мне!" сказала она, "как ты дрожишь!" - она с нежностию подсела к нему. "Не бойся меня".

"Я в самом деле боюсь", возразил он, словно в лихорадке, "сжалься надо мною, уйди!"

"Я сжалилась и остаюсь", возразила она смеясь, "да, ты погиб".

"Ея зрачки расширились, её ноздри дрожали; когда она, нежно прильнув к нему, начала целовать его, она оскалила зубы, словно грациозный хищный зверь, в разгаре разнузданной жестокости".

"Ты душишь меня своими поцелуями", бормотал Владимир, "моя душа делается в руках твоих как воск".

"Но прекрасная искусительница не удовлетворилась его душою. "Ты должен потерять разсудок"! шептала она, "тогда мы сравняемся!"

"И она опять целовала его влажными горячими губами, которые сводили его с ума; он привлек ее к себе и стал безсознательно разбирать обеими руками её распустившиеся влажные волосы".

"Не гляди на меня", пролепетала она".

"И наконец наступила минута, разом уничтожившая их сомнения, страдания, их сдержанность. Тот, кого она любила, принадлежал ей; в нем не было ни одной капли крови, которая не была бы полна ею".

"И когда, успокоенный на груди её, он упал потом к её ногам и глядел на нее с выражением обожания, она засмеялась коротким, торжествующим смехом".

"Видишь ли ты", бормотала она, "ты презирал меня, отталкивал от себя, и вот ты лежишь теперь у ног моих, и если бы я хотела" --

"Я оскорбил тебя", говорил он, как бы мечтая, "теперь ты можешь топтать меня ногами".

"Ах ты простота"! шаловливо вскричала она, "что мне в этом проку? Подумай-ка".

"Если бы только я мог думать!", возразил он. От всего существа его веяло тихой грустью. "Односильное чувство", продолжал он, "поглощает все прочее. Я отдал тебе мои лучшия мысли, чувства, правила целой жизни, и ты сдуваешь их, словно это трепещущие шары одуванчика. Я не спрашиваю тебя, что теперь будет; я знаю только то, что я хочу быть твоим, твоей собственностью, твоим рабом".

"Она ничего не возражала, в её душе было тихо; она знала теперь, что такое любовь и счастье"...

"Ольга, вскоре после своей свадьбы, подарила своей кормилице небольшой хутор или фольварок, лежавший встороне и окруженный кустарниками".

"Верная, преданная кормилица стала теперь её поверенной, и любящиеся виделись у ней в маленькой комнате, которую Ольга убрала, украдкою, самым роскошным образом".

"Владимир был теперь вполне предан ей".

"Оба плавали в блаженстве. Чувство, жившее во глубине души её и проливавшее свет и блеск на весь окружающий мир, как бы изгладило из Ольгиной жизни всевозможные муки, всевозможные неприятности. Среди этого бесконечного счастья ею вдруг овладела глубокая боязнь, девическая стыдливость, трогавшия до глубины души её возлюбленного. Она вздрагивала всякий раз как Владимир касался её одежды".

"В это-то время начал говорить в Ольге этот второй голос. Это неземные владимировы глаза пробудили в ней эту вторую душу".

"Это случилось во время грозы. Свечи были потушены, только красные молнии освещали извне комнату, и Ольга полусонная лежала на груди его. Вдруг явились видения - и она заговорила с Владимиром".

"Он сначала не понял, потряс ее за руки и назвал по имени. Но она не пробуждалась. Тут овладел им безъименный ужас - и он стал прислушиваться отчасти с любопытством, а отчасти с боязнию к Ольгиным речам, пока не разошлись облака; только вдали слышались еще глухие раскаты грома; освещаемая полным сиянием месяца, Ольга лежала как бы преображенная.

"Скоро Владимир привык ко второй Ольгиной душе, охотно прислушивался к её голосу, и эта вторая душа тоже любила его. Но Ольга отдала бы за него свою жизнь, - и часы, которые она проводила с Владимиром, протекали для нея как блаженное сновидение. Теперь Ольга возненавидела общество, и только для избежания толков являлась еще в нем от времени до времени".

"Владимир часто приезжал в её усадьбу и нередко оставался на ночь. Он спал тогда тут, в этой комнате, на этой постели, и Ольга"...

Теперь я все понял.

"И Владимир был так добр", продолжала Ольга, "он всякий раз привозил книг, читал их Ольге, и с ангельским терпением обучал её детей".

"Когда настала весна, он вместе с Ольгой обработывал сад. Тогда тут не было ни одного цветка, которого бы они не посадили вместе, а на столе не появлялось ни одного кочна капусты, ни одной репы, которые не были бы выращены ими, и пчелы садились на ольгины руки и ползали у ней по волосам. Она знала каждое гнездо в саду, малиновку на старом грушевом дереве, маленького чижика, соловья, потому-что Владимир показал их ей, - и она смотрела часто, как старки улетали и прилетали и кормили пушистых птенцов".

"Летом они ходили в поле и садились на краю леса или на террасе, небо было все в звездах, и Владимир рассказывал ей удивительные вещи из разных поэтов, так на память, стихами".

"Ольга стала теперь чрезвычайно усердно рисовать ландшафты и сцены с натуры, - и если она что нибудь изобретала, и Владимир разсматривал это, и она видела по его сияющим глазам, что он доволен этим, тогда не было на земле такого счастья, которое могло бы сравниться с её собственным".

"После уборки хлеба, они путешествовали вместе по карпатским горам. Михаил ехал впереди подле {Русские обитатели восточно-галицийских карпатских гор.}, которые указывали им дорогу, а Владимир вел под уздцы ольгину лошадь. Они всходили на черную гору, видели глубокое, темное озеро на её вершине и смотрели с высочайших вершин этой горы на родную равнину, которой, повидимому, нет конца".

"А когда зима прогнала их в маленький теплый домик, то любовь убрала для них его старые стены миртами и розами, а музы наполнили его приятный сумрак светом и мелодией".

"Ея муж садился обыкновенно с детьми на диван, Владимир в маленькое темное кресло, а Ольга за фортепиано. Она играла чудные сочинения великих немецких композиторов, или пела с Владимиром какую нибудь грустную малороссийскую песню. Часто он приносил книгу и объяснял что-нибудь из нея, потом они читали, тоже вместе, из Фауста, Эгмонта, из Ромео и Юлии. В таком случае он бывал всегда Фаустом, Эгмонтом, Ромео, а она - Гретхен, Клерхен или Юлией, которая, прильнув взорами к его глазам и губам, говорит ему:"

"Ужь близко утро. Я хотела б, милый,

"Чтоб ты ушол, но лишь не дальше птички,

"Которую, поймав, шалун пускает,

"Как узника, закованного в цепи,

"Спрыгнуть с своей руки, а между тем

"Все тянет он ее за шелковинку

"К себе"...

"Когда замерзал маленький прудик, они в солнечное послеобеденное вррмя катались по нем на коньках, и Владимир учил ее выводить на льду разные фигуры. Когда они ехали в санях, Ольга прикрывала своей собольей шубой его колена и клала свои ноги на его, как на скамейку".

"Но у ней бывали и тяжелые часы".

"Временами ею овладевало глубокое раскаяние - и она хотела во всем признаться своему мужу и поплатиться за свое блаженство. Временами же она желала бы убежать с Владимиром и сделаться его женой, но тут ее удерживали дети и её честь. Она колеблется, ломает себе голову и мучить себя; а потом, когда она покоится в его объятиях, на его верной груди, все сомнения её забыты, все мысли умолкают, и она вполне счастлива".

"А впрочем, нет".

"Владимир молчит, но она читает часто на его мрачном челе печальное самообвинение: я обманул друга, который доверился мне; я покрыл позором и грехом женщину, которую хотел возвысить".

"Ее мучит нечто совершенно другое".

"Замечают, что она худо живет с мужем, ее жалеют, а она так безумно счастлива, так гордится своим счастьем, что желала бы крикнуть на весь свет: "я люблю, я любима им, которому все удивляются, - и я которая поставила ногу на его гордую голову".

"Она требовала тайны - и именно она-то и не выносит её. Она желала бы, чтоб ей завидовали, а еще больше ему, которого она возвысила своею благосклонностью до степени божества".

"Таким образом, она сама становится предательницей любви своей".

"Она не упускает ни одного случая отличить Владимира каким бы то ни было образом. Один он может держать ей стремя, выводить ее из саней, снимать с нея шубу; его выбирает она в танцах, он него требует себе прохладительного, ему приказывает она налить себе стакан, разрезать кусок дичи, который у нея на тарелке. Потом она съедает маленький кусочек и подает ему на вилке следующий, или же пьет из его стакана, оставляя свой, и ищет коснуться его ноги кончиком своей. Её глаза вечно устремлены на него или на дверь, если его нет тут; а когда он войдет, она бледнеет, а потом, сию же минуту, вся покраснеет. Если речь зайдет об нем, она берет с жаром его сторону - и говорит о его характере, о его уме с таким энтузиазмом, который бросается в глаза даже самым добросердечным и невнимательным людом".

"Начинается шопот, толки - сплетение правды, лжи и низости, и наконец никто уже не сомневается в том, что Владимир Подолев счастливый любовник прекрасной гордой женщины".

"Об этом намекают её мужу, он довольно долго обороняется против сомнения в своей жене, наконец им овладевает подозрение - и он начинает наблюдать за нею".

"Так прошел год".

"Весна опять бросает свой прелестный розовый свет, свой первые яркия цвета на крыльцо, а оттуда через открытую дверь в маленький зал, где Ольга сидит с мужем и возлюбленным за чайным столиком"

"Воздух так странно свеж и ароматен, далекое вечернее небо сверкает безчисленными звездами, в зеленеющемся поле кричит перепел, сердцем овладевает необъяснимая боязнь и тоска, сладостная грусть, тревожное счастье".

".

"Ромео: "Сомненья нет, современем мы будем

"С отрадой вспоминать об этом горе.

": Какая мысль зловещая во мне!

"Мне кажется, когда тебя я вижу

"Стоящим там, внизу, - что ты в могиле.

"Иль слаб мой глаз, иль очень ты ужь бледен.

"Ольгу вдруг как будто бы укололи в сердце, ею овладела неопределенная боязнь, и она взглянула на Владимира, который действительно был страшно бледен".,

"Я не могу больше читать", пролепетала она, "у меня сердце точно хочет выскочить из груди".

"Это от весенняго воздуха", сказал её муж, "запремте дверь".

"Ольга выходит на минуту на крыльцо, потом возвращается назад и наливает чашки. Она сидит теперь против своего возлюбленного".

"Ея муж неусыпно наблюдает за нею, и в то время как он повидимому углублен в газету, он замечает, как она обменивается с Владимиром взором, полным безумной нежности. В самое время она трогает его ногу своей".

"Это моя нога", сказал Михаил".

"Ольга вздрагивает и с трепетом склоняется над столом; она видить страшно-обезображенное лицо мужа в ту минуту, как он медленными шагами идет из комнаты".

"Ты предала нас", говорит тихим голосом Владимир".

"Я сама боюсь этого", бормочет она: "пусть же он узнает все, и тогда я твоя, вся твоя, твоя жена, Владимир".

"Он с благодарностью глядит на нее и прижимает к своим губам её руку".

"О, как я люблю тебя - и с каждым днем, с каждым часом все более, да более! Ты должен остаться здесь", продолжает она, "мы еще не обо всем переговорили"...

"Только не сегодня", молит он с испугом, "у меня дурное предчувствие; ради Бога, нет!"...

"Михаил кашлянул прежде чем вошел, напился чаю, а потом стал жаловаться на головную боль. "Пойдемте спать", глухо сказал он.

"Владимир пожал ему и Ольге руку, а потом ушел в свою комнату, где он, не раздеваясь, бросился в постель".

"После полуночи на террасе послышался шелест женской одежды".

"Владимир быстро подошел к окну. Все опять стихло. Вдруг из того места, где лежала глубокая тень, выскочила Ольга и обвила его своими руками".

"Вот тебе и злое предчувствие!" смеялась она".

"Владимир не возражал, помог ей войдти, недоверчиво взглянул в сад и запер окошко".

"Тем временем Ольга села".

"Ты боишься меня", шутила она. "Ты имеешь на это полное право". И вдруг она обвила сроими белыми руками словно сетью его шею и привлекла его к себе"...

"Мне так жарко", сказала она через несколько времени, "открой окно".

"Владимир покачал головою".

"Что с тобою?" вскричала она с серебристым смехом. "Ты, кажется, боишься моего мужа?" Она встала, открыла окно и потом опять прильнула к нему".

"Пожалуйста, уйди", говорил он дрожащим голосом".

"Ты не шутишь?" возразила она".

"Если ты меня хоть немножко любишь, уйди, умоляю тебя!"

"Ольга только покачала головою и стала играть его волосами".

"Тут он сделал сильное движение к окну; она вздрогнула и быстро отвернула лицо".

"Было уже поздно".

"Ея муж стоял перед ними".

"Ольга откинулась назад безгласная, словно оцепенелая, в то время как Владимир в одно мгновение ока стал между им и ею".

"Она не нуждается в твоей защите", холодно сказал Михаил, "я ничего ей не сделаю. Ступай в свою комнату, Ольга, нам нужно сказать несколько слов наедине".

"Она медленно вышла из комнаты с долгим скорбным взглядом, устремленным на Владимира, который смотрел на нее неестественно-блестящими глазами, заперлась в своей спальне и бросилась с тупой и молчаливой скорбью на свое ложе".

"Через несколько времени она услыхала шаги своего мужа, который шел к себе в комнату, потом стук лошадиных копыт, а потом долгое время все было тихо".

"Наконец её муж прошел твердыми шагами по корридору, на дворе заржала его лошадь, и он ускакал".

"Это было к утру. Начинало светать".

"Ольга вышла из своей комнаты".

"Кто там?" вскричала она".

"Все молчало. Она дошла до крыльца и еще раз вскрикнула. Тут со двора показался казак, зевая и протирая заспанные глаза".

"Где Владимир?" спросила она. "И где барин?"

"Барин написал несколько писем", сказал равнодушно казак, раскусывая соломинку, "а потом уехал, а господин Владимир уехал еще прежде".

"Она знает теперь, что они бьются на дуэли, и шатаясь идет назад в свою комнату, чуть не падая на каждом шагу; кровь холодеет в её жилах, плакать Ольга не может".

"Она бросается на колени перед распятием, которое висит над её постелью, и бьет себя кулаками в лоб; она надеется, что Владимир убьет её мужа, отца её детей, и молится... до тех пор пока промчавшийся по улице всадник не остановился перед усадьбою".

"Ольга прислушивается с сердцем полным тоски, Склонив голову на бок; все её пульсовые жилы бьются, она не смеет шевельнуться".

"Послышались шаги... она помертвела".

"Это её муж".

"Он ужь перед ней".

"Он умер", говорит он - его голос дрожит - "вот его письмо к тебе - честь спасена. Ты можешь теперь уйдти, если хочешь"...

"Больше она уже не слыхала, у ней зашумело в ушах, и она упала в обморок".

"Когда она пришла в себя, она лежала на том же месте - и её первый взгляд упал на висевшее на стене распятие".

"Она не помнила того, что случилось, только у ней было как-то пусто и мутно в голове, а сердце как будто бы изранено".

"Тут она увидала письмо, взглянула на него - и способность мыслить медленно возвратилась к ней, но она как будто бы оцепенела в своей горести, источник слез изсяк, она почти равнодушно развернула письмо и прочла:"

"Ты была мне всем, моей жизнью, моим счастьем, моей честью. Из-за тебя я изменил своему долгу, отрекся от своих лучших убеждений. То, что я сделал, требовало строгой кары".

"Когда ты будешь читать эти строки, моя судьба будет уже решена. Не плачь обо мне. Ты до такой степени наполнила счастьем и блаженством один год моей жизни, что за него можно отдать все жалкое человеческое существование. Благодарю тебя".

"Будь счастлива, а если это для тебя невозможно, то будь честна и исполняй свой долг".

"Пусть я буду жить в твоем воспоминании. Прощай.

"Ольга молча сложила письмо, встала, оделась и начала укладывать свои вещи. Она хотела сейчас же оставить дом своего мужа".

"Тут она услыхала в корридоре шаги своих детей, распахнула дверь, и когда они бросились к ней на шею с радостными восклицаниями, она упала перед ними - и сундуки остались на прежнем месте".

"Владимира нашли в тулавской березовой рощице. Это самое тихое место на десять миль в окружности. Полевой сторож нашей волости - Леопольд знает его - это так-называемый старый служака - наткнулся на него, бродя по лесу".

"Он лежал на спице, с пулей в груди, с пистолетом в руке".

"При нем нашли письмо, в роде тех, какие обыкновенно пишутся в подобных случаях. Вот все и решили, что он застрелился сам, и похоронили его за стенами кладбища".

"Что следует за этим, случается сплошь и рядом каждый день, но все-таки принадлежит сюда же".

"Ольга возненавидела своего мужа всею душою и все-таки осталась в его доме; горе почти свело ее с ума; часто ею овладевала страшная ненависть, она уже зарядила пистолет, которым он убил Владимира, для того чтоб застрелить его, - и все-таки осталась у него, потому-что она должна , иначе она не может жить, и ей отрадно, что он ее любит, что он страдает от страшного сознания, что она его и все-таки не его".

"Часто она тяготится жизнию до последней степени возможности".

"С тех пор лицо её покрыто страшной бледностью; её сердце не перестает болеть, а в лунную ночь она должна бродить, бродить без отдыха"...

-- Теперь Леопольд знает все, сказала она с трогательной покорностью, - теперь он поймет Ольгу - и будет молчать.

Я поднял руку как бы для клятвы.

-- Он не изменит ей, я знаю это, сказала она, - доброй ночи. Петух пропел уже второй раз, на востоке показалась полоска свету, белая как молоко. Я ухожу.

Я долго прислушивался, потом встал и подошел к окну. Кругом не было ничего, кроме облитого лунным серебром ландшафта и глубокой ночной тишины.

-- А потом я сам выведу вас на дорогу, предупредительно сказал он.

-- Моей жене нездоровится, отвечал он довольно небрежно, - она страдает мигренью, в особенности во время полнолуния. Не знаете ли вы какого-нибудь средства против этой болезни? Одна старуха советывала мне соленые огурцы, что вы думаете об этом?

Несмотря на его дружеское приглашение, я ни разу не был у него, - и всякий раз, как я проезжаю мимо одинокой усадьбы с темными тополями, на меня находит какой-то грустный ужас.

Я никогда больше не видал Ольги, но во сне мне часто является её прелестный образ с величаво-бледной головой, с закрытыми глазами и распущенными роскошными волосами.