Рип Ван-Винкль

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рип Ван-Винкль (старая орфография)

АМЕРИКАНСКИЕ РАССКАЗЫ
СОБРАННЫЕ
МАРКОМ ТВЭНОМ

Всякий, кому случалось посетить реку Гудсон, наверное помнит Катскильския горы. Этот отрог большой Апалахской цепи к западу от реки достигает благородной высоты и величаво господствует над окрестной местностью. Каждое время года, перемена погоды, утро и вечер производят какое нибудь изменение в волшебных красках и очертаниях этих гор; для опытных хозяек оне служат настоящим барометром. Когда стоит ясная, хорошая погода, горы одеты пурпуром и лазурью, контуры их отчетливо вырезаются на чистом небе, но иногда, даже при безоблачном небе, на вершинах гор собираются серые пары, которые, при последних лучах заходящого солнца, горят и светятся, словно сияние.

У подошвы этих волшебных гор путешественник, вероятно, заметил легкий дымок деревушки, аспидные крыши которой блестят между деревьев, там, где лазоревые тоны гор сливаются с свежей, яркой зеленью передняго плана. Это маленькое селение очень древнее, основанное голландскими выходцами, при добром Питере Стювезанте (мир праху его!). Некоторые домики сохранились еще с того времени; они построены из желтого кирпича, привезенного из Голландии, имеют окна с мелким свинцовым переплетом и остроконечные крыши, увенчанные флюгерами.

В этом-то селении, с одном из домиков, по правде сказать, очень неказистом и обветшалом, жил когда-то простой, добродушный поселянин, по имени Рип Ван-Винкль. Он был потомок Ван-Винклей, отличавшихся в рыцарския времена Питера Стювезанта и сопровождавших его при осаде форта Христины. Однако, он не унаследовал воинственного характера своих предков. Я уже заметил, что он был простодушный добряк, а кроме того, хороший сосед и послушный муж, состоящий под башмаком у жены. Этому последнему обстоятельству можно приписать ту мягкость души, которая доставила ему широкую популярность: известно, что никто так не склонен к кротости и мягкости вне дома, как люди, которых жены держат в ежовых рукавицах. Из этого следует, что сварливая жена, в известных отношениях, может считаться сущей благодатью; а если так, то Рип Ван-Винкль был в избытке наделен ею.

Он был любимцем всех добрых хозяек в селе; как водится, бабы всегда принимали его сторону в домашних дрязгах и постоянно сваливали вину на госпожу Ван-Винкль. Все ребятишки в селе приветствовали Рипа радостными криками. Он устраивал им забавы, мастерил игрушки, учил делать бумажные змеи и рассказывал длинные истории про духов, домовых и индейцев. Когда бы он ни показался на деревенской улице, его всегда окружала толпа ребят, которые дергали его за полы, лезли ему на спину и разыгрывали с ним разные штуки совершенно безнаказанно. Даже деревенския собаки - и те никогда не лаяли на Рипа.

Величайшим недостатком Рипа было непреодолимое отвращение ко всякого рода полезной работе. Это не могло происходить от недостатка усидчивости и терпения, потому что он зачастую просиживал целые часы на мокрой скале, вооруженный длинной и тяжелой, как татарская пика, удочкой, и ловил рыбу безропотно, хотя бы ничего не поймал за весь день, кроме жалкого пискаря. Он таскал на плече винтовку целыми часами, бродил по лесам и болотам, получая за это в награду какую нибудь белку или дикого голубя. Он никогда не отказывался помочь соседу даже в тяжкой работе. Все женщины села посылали его исполнять разные поручения, которых ни за что не взяли бы на себя их менее услужливые мужья. Словом, Рип всегда готов был заниматься всяким делом, кроме своего собственного; что же касается того, чтобы исполнять свои домашния обязанности или держать свою мызу в порядке - то он считал это просто невозможным.

По его мнению, не стоило даже хозяйничать на его мызе, потому что это будто бы самое отвратительное местечко во всем краю. Что ни делай, оно все будет не в порядке. Его заборы постоянно разваливались; его корова всегда пропадала или заходила в огород; в его полях сорная трава росла гораздо успешнее, чем что другое; дождик всегда, как нарочно, начинал лить как из ведра, когда Рипу предстояла работа под открытым небом. Постепенно весь его наследственный участок ускользал у него из рук по клочкам, и скоро осталось у него только крохотное поле кукурузы и картофелю, да и то находилось в гораздо худшем состоянии, нежели остальные поля по соседству.

Дети Рипа ходили оборваные и без призора, как какие нибудь бездомные сироты. Сынишка его Рип, мальчик как две капли воды похожий на отца, обещал унаследовать все отцовския привычки. С утра до вечера он бил баклуши и бегал по селу, наряженный в старые отцовския брюки, которые он придерживал одной рукой, как франтиха придерживает свой шлейф в грязную погоду.

Тем не менее Рип Ван-Винкль принадлежал к числу тех счастливых смертных, которые на все невзгоды смотрят легко, едят белый хлеб или черный, смотря по тому, который дается с меньшим трудом, и скорее готовы умереть с голоду, нежели работать. Еслиб предоставить его самому себе, то он проводил бы свою жизнь безпечально, не ударив палец о палец. Но жена то и дело напевала ему в уши, что он лентяй, безпечный человек, что он раззоряет семью. Язык её работал без устали с утра до вечера; что бы ни сказал Рип, что бы он ни сделал, жена постоянно точила его. У Рипа был один только способ отвечать на её брань и наставления: он пожимал плечами, качал головой, потуплял глаза и молчал. Но это вызывало новый поток укоров. Тогда ему ничего не оставалось делать, как уходить из дому.

Единственным домашним другом Рипа была его собака Волчок, которая находилась в таком же забитом состоянии, как и её хозяин, потому что госпожа Ван-Винкль смотрела на нее, как на сообщницу и товарища мужа в праздности и ничего-неделании. По правде сказать, Волчок был во всех отношениях храбрый пес, когда он рыскал с хозяином по лесу; но какая храбрость устоит против постоянного, ежечасного, ужас наводящого пиленья женским языком? Как только Волчок входил в дом, он поджимал хвост, опускал голову и изъподтишка поглядывал на госпожу Ван-Винкль, а при малейшем стуке метлы или ухвата, со всех ног удирал со двора.

Чем дальше, тем хуже жилось Рипу. Сварливый нрав никогда не смягчается с годами, а острый язык - единственное орудие, которое не притупляется от постоянного употребления. Долгое время он старался утешаться, посещая род постоянного клуба мудрецов, философов и других лентяев селения, клуба, заседающого обыкновенно на скамье перед небольшим трактиром, с вывеской, украшенной румяным портретом его величества Георга III. Здесь завсегдатаи просиживали в тени целые дни летом, вяло пережевывая деревенския сплетни или рассказывая бесконечные истории о пустяках. Но иногда, право, стоило бы послушать их разсуждения, когда им попадалась в руки старая газета, занесенная каким нибудь путешественником. Как торжественно они слушали чтение этой газеты Дериком Ван-Буммелем, школьным учителем, вертлявым, ученым человечком, которого не страшило никакое, даже самое замысловатое слово в лексиконе; как мудро они судили-рядили о событиях, давно прошедших!

Мнения клуба подчинялись безусловному влиянию Николаса Веддера, сельского патриарха и хозяина трактира; он с утра до вечера сидел у дверей, передвигаясь по мере того, как перемещалась тень; так что соседи по его движениям узнавали который час с такой же точностью, как по солнечным часам. Правда, он редко говорил, зато курил трубку безостановочно. Его почитатели, однако (у каждого великого человека есть свои почитатели), прекрасно понимали его и без слов. Когда что нибудь из сказанного, или прочитанного не нравилось Веддеру, он курил раздражительно, посылая отрывистые, сердитые клубы дыму; когда же ему что нибудь приходилось по вкусу - он покуривал тихо и спокойно; и по временам, вынимая трубку изо рта, выпускал из ноздрей легкия струйки и важно покачивал головой в знак полного удовольствия.

Даже из этого убежища несчастный Рип был вытеснен своей неугомонной супругой, которая врывалась в мирные беседы мудрецов и осыпала бранью всех членов клуба. Даже такое почтенное лицо, как Николас Веддер, попадалось на язык бедовой бабы, которая обвиняла его, что он потакает лености её мужа.

пищу с Волчком, которому он сочувствовал всей душой, как товарищу по гонениям.

- Бедный Волчок, говорил он, - по милости хозяйки, ты ведешь собачью жизнь, да не тужи - я останусь тебе верным другом!

Волчок вилял хвостом, пытливо заглядывал в глаза своему господину, и если собаки в состоянии чувствовать жалость, то, я полагаю, он от всего сердца жалел Рипа.

Однажды, во время такой экскурсии, в ясный осенний день, Рип незаметно взобрался на одну из высочайших вершин Катскильских гор. Измученный охотой на белок, он бросился на зеленую мураву у самого края пропасти. Сквозь деревья он мог видеть разстилающияся перед ним равнины и леса. Вдали виднелся царственный Гудсон, катящий свои тихия, величавые воды, в которых отражались пурпуровые облака, а еще далее голубые холмы, сливающиеся с горизонтом.

Оглянувшись в другую сторону, он увидал глубокую горную пропасть, дикую, пустынную, с обломками скал на дне, куда слабо проникали последние лучи заходящого солнца. Довольно долго Рип отдыхал, любуясь ландшафтом; приближался вечер; горы бросали длинные голубые тени на долину. Вдруг Рип вспомнил, что не успеет до сумерек вернуться домой, и глубоко вздохнул, подумав о предстоящей встрече с грозной супругой.

Он уже хотел спускаться вниз, как вдруг услышал голос, зовущий издалека: "Рип Ван-Винкль! Рип Ван-Винкль!" Он оглянулся - никого не видно, только ворон одиноко несется над горной вершиной. Рип подумал, что, вероятно, ему почудилось и продолжал спускаться; вдруг тот же самый крик звонко и отчетливо пронесся в вечернем воздухе: "Рип Ван-Винкль! Рип Ван-Винкль!" В эту минуту у Волчка взъерошилась шерсть на спине, он глухо зарычал, прижался к своему хозяину и пугливо оглянулся на пропасть. Рип почувствовал смутный страх; озираясь по тому же направлению, он увидал какую-то странную фигуру, тихо пробиравшуюся между скал, сгибаясь под тяжестью ноши на спине. Рип изумился, встретив человеческое существо в таком безлюдном, пустынном захолустье, но предположив, что это какой нибудь сосед, нуждающийся в помощи, стал спускаться к нему навстречу.

Приближаясь к незнакомцу, он еще больше изумился странностью его наружности и наряда. Это был приземистый, коренастый человечек, с густыми, косматыми волосами и седой бородой. Одежда его была старинного голландского покроя: суконный камзол, плотно обхватывающий стан, и широкия панталоны до колен, украшенные несколькими рядами пуговиц. Он нес на плече боченок, очевидно, полный жидкости, и знаками приглашал Рипа подойти помочь ему. Хотя Рип смутился и подозрительно относился к незнакомцу, однако подскочил к нему со своей обычной услужливостью, и вот, помогая друг другу, они взобрались вверх по узкой ложбине, очевидно прежде служившей руслом горного потока. По мере того, как они подымались, Рип от времени до времени слышал продолжительные раскаты как бы отдаленного грома; они неслись из глубокого оврага между скал, к которым вела ложбина. Он останавливался перевести дух, прислушиваясь к далекой грозе, и опять шел дальше. Наконец пришли они к площадке, в виде небольшого амфитеатра, окруженного отвесными скалами, с которых свешивались густые ветви деревьев, так что сквозь зелень можно было видеть лишь клочки голубого неба и вечерния облака. Все время Рип и его спутник шли молча; Рип не мог понять, для чего тащить боченок с вином на дикую вершину горы, но в этом незнакомце было что-то такое сверхъестественное, непостижимое, внушающее ужас и недопускающее фамильярности.

Когда они достигли пещеры, неожиданное зрелище поразило Рипа. На площадке, посредине, собралась целая компания странных личностей, игравших в кегли. Они были одеты по какой-то необыкновенной, заморской моде; на некоторых были короткие камзолы, на других куртки с длинными ножами за поясом; у большинства были широчайшие панталоны, такие же, как и у спутника Рипа. Лица их тоже были необыкновенны: у одного огромная борода, широкое лицо и маленькие, свиные глазки, у другого почти все лицо состояло из одного носа, а на голове красовалась белая шапка в виде сахарной головы, украшенная красным петушиным пером. Один из незнакомцев казался начальником. Это был плотный господин, с смуглым, загорелым лицом; на нем был надет камзол с кружевом, широкий пояс, высокая шляпа с перьями и башмаки на высоких каблуках. Все эти фигуры напомнили Рипу картину старой Фламандской живописи, которую он видел в гостиной у сельского священника, домине Ван-Шайка. Картина эта была вывезена из Голландии во времена основания колонии.

Но всего диковиннее показалось Рипу то, что хотя незнакомцы, повидимому, забавлялись, однако лица их оставались совершенно неподвижными, они даже не обменивались ни единым словом, - такой мрачной игры он еще никогда не видывал во всю свою жизнь. Ничто не нарушало тишины, кроме стука кегельных шаров, раздававшагося эхом в горах, точно раскаты грома.

Когда приблизились Рип с его спутником, незнакомцы тотчас же прекратили игру и уставились на Рипа таким неподвижным, оловянным взором на окаменелых лицах, что у него упало сердце и задрожали коленки. Провожатый Рипа вылил содержимое из боченка в большие фляги и знаками приказал Рипу прислуживать честной компании. Рип повиновался, дрожа от страха. Все потягивали напиток в глубоком молчании, потом снова принялись за игру.

Мало-по-малу страх Рипа исчез. Улучив минуту, когда никто не смотрел на него, он даже отважился попробовать напиток, оказавшийся превосходной старой голландской водкой. Рип любил выпить; вскоре он повторил угощение; глоток за глотком - и он так наугощался, что потерял сознание, глаза его сомкнулись, голова опустилась на грудь, он погрузился в глубокий сон...

Проснувшись, он очутился на той самой зеленой полянке, где впервые увидал странного незнакомца. Рип протер глаза - было ясное, летнее утро. Птицы весело щебетали, порхая по веткам; над вершиной парил орел в ясной лазури.

- Неужто я проспал здесь всю ночь? подумал Рип.

Он припомнил все, что произошло с ним перед тем, как он уснул. Странный незнакомец с боченком, горный овраг, дикое убежище между скал, мрачная игра в кегли, фляга...

- Ах, эта фляга! Эта проклятая фляга! сокрушался Рип, - что-то я скажу жене в свое оправдание?

Он оглянулся, ища ружье, но вместо блестящого, хорошо вычищенного оружия, он увидал какое-то старое, с ржавым стволом и источенным червями деревом. У него мелькнуло подозрение, что шутники съиграли с ним штуку - подпоили вином и подменили ружье. Волчок тоже куда-то исчез, но может быть, он погнался за куропаткой или за белкой. Рип свистнул собаку, стал звать ее по имени, все напрасно - только эхо вторило его крикам, собака не показывалась.

Рип решил вернуться на то место, где происходил вчерашний кутеж, и спросить, что сталось с его ружьем и собакой. Подымаясь на ноги, он заметил, что у него плохо сгибаются коленки, да и во всем теле чувствуется непривычная истома.

- Видно, не совсем здорово спать в горах, пробормотал он, - если, чего доброго, я схватил ревматизм, то-то будет мне гонка от жены!

С трудом спустился он пониже и отыскал тот овраг, по которому они пробирались вчера вечером, но к его изумлению - горный поток, пенясь, несся по этой самой ложбине, наполняя окрестности веселым журчаньем. Рип однако попытался вскарабкаться на края оврага, с трудом прокладывая себе путь между зарослями орешника; ноги его безпрестанно путались в диком винограде, который сетью обвивался вокруг деревьев.

Наконец он достиг того места, где овраг расширялся и образовал род амфитеатра между скал, но теперь не замечалось ни малейших следов такой площадки. Скалы представляли высокую, непроницаемую стену, через которую поток свергался вниз пенистым водопадом и выливался в широкий, глубокий бассейн, осененный густым лесом. Здесь бедный Рин остановился в недоумении. Он опять попробовал звать своего верного пса, но ему отвечало только карканье стаи воронов, кружившихся над сухим деревом на краю пропасти и как будто насмехавшихся над смущением растерянного Рипа. Что тут делать? Часы летели, а Рип страшно проголодался, так как не завтракал в этот день. Его очень опечалила утрата собаки и ружья; он страшился встречи с женой, но нельзя же было умирать с голоду в горах. Он покачал головой, взвалил на плечо старое ржавое ружье и с тоской на сердце отправился домой.

Приближаясь к своей деревне, он встречал нескольких людей, но все они были ему незнакомы; это несколько удивило его; он до сих пор думал, что знает на перечет всех окрестных жителей. Вдобавок, одежда их была совсем другого покроя, - такого он еще не видывал. Все прохожие с изумлением останавливались и глазели на него, поглаживая подбородки. Безпрестанное повторение этого жеста заставило Рипа невольно последовать их примеру, и что же? он заметил, что борода его отросла на целый фут длиною.

деревня значительно изменилась - стала больше и многолюднее. Появились ряды домов, которых он прежде не видывал, зато другие, знакомые ему, совсем исчезли. Странные имена на воротах, странные лица в окнах - все было ему чуждо! Рип стал сомневаться - в здравом ли он уме, и не заколдован ли окружающий мир. Но ведь нет сомнения, что это его родная деревня, которую он вчера только покинул! Вон Катскильския горы, вон вдалеке серебристый Гудсон, вон холмы и долы на прежнем месте. Рип смутился и встревожился не на шутку.

- Ах, эта проклятая фляга! Уж не она ли помутила мой разсудок.

Не без труда отыскал он дорогу к своему собственному домишке и, признаться, подходил к нему с трепетом, ежеминутно ожидая услыхать визгливый голос госпожи Ван-Винкль. Дом свой он застал в полном разрушении: крыша ввалилась, окна зияли без стекол, двери висели на петлях. Отощалая, старая собака, похожая на Волчка, встретила его глухим ворчаньем. Рип кликнул ее, но она оскалила зубы, зарычала и отошла прочь.

- Даже верный мой пес, и тот позабыл меня, вздохнул бедный Рип.

Он вошел в дом, который прежде его хозяйка - надо отдать ей справедливость - всегда содержала в большой опрятности. Дом был пуст, заброшен и, очевидно, необитаем. Огорчение прогнало все страхи Рипа, он стал звать жену и детей - голос его гулко пронесся по пустым комнатам и опять все замолкло.

Рип пошел дальше; он спешил в свое старое убежище, деревенский трактир - но его тоже не было и следов. На том месте красовалось большое, неуклюжее деревянное здание, с большими окнами, кое-где лишенными стекол и заткнутыми старыми юбками и шляпами; над дверями была надпись: "Союзный отель Джонатана Дулиттля". Вместо большого тенистого дерева, осенявшого когда-то скромную голландскую гостинницу, торчал длинный голый шест, а на верхушке его болталось что-то в роде красного ночного колпака, с которого развевался флаг, странно испещренный полосами и звездами - все это показалось Рипу изумительным и непостижимым. На вывеске, под которой он, бывало, курил трубочку, он однако узнал румяное лицо короля Георга. Но красный камзол короля был перекрашен в синий, скипетр в руке заменен саблей, а голова украшена треуголкой; внизу же красовалась надпись крупными литерами: "Генерал Вашингтон".

По обыкновению, у дверей собралась толпа народу, но никого из них Рип не узнал в лицо. Самый характер людей как будто изменился. Вместо обычной флегматичности и сонливости замечалось оживление, суета, слышались споры. Тщетно искал он глазами мудрого Николаса Веддера, с его широкой рожей, двойным подбородком, славной, длинной трубкой, или же Ван-Буммеля, школьного учителя, перечитывающого вслух старую газету. Вместо того, какой-то худощавый, желчный парень громогласно тараторил о правах граждан, о выборах, о членах конгресса, о свободе. Словом, все эти разглагольствования и споры показались изумленному Ван-Винклю настоящим вавилонским смешением языков.

Появление Рипа с его длинной седой бородой, заржавленным ружьем, странным костюмом и, вдобавок, с целой ватагой баб и ребятишек по пятам, вскоре привлекло внимание трактирных политиков. Они столпились вокруг него и осматривали его с ног до головы с большим любопытством. Оратор протискался к нему и, отозвав в сторону, осведомился: "за кого он подает голос?" Рип уставился на него тупым взором. Другой какой-то субъект, приземистый и суетливый, дернул его за рукав и, поднявшись на цыпочки, шепнул ему на ухо:

- Скажите, вы федерал или демократ?

Рид точно также не мог понять смысла этого вопроса. Вдруг какой-то важный, степенный, пожилой джентльмэн в треугольной шляпе смело раздвинул локтями толпу и подошел к Ван-Винклю; одной рукой он подбоченился, а другой сжимал трость; его пытливые глаза и острый конец шляпы как бы пронизывали насквозь самую душу Рипа. Суровым, строгим тоном он спросил его: с какой стати он явился на выборы с ружьем, в сопровождении целой толпы, уж не намерен ли он произвести бунт в селе?

- Увы, джентльмэны, - воскликнул Рип, - я бедный, безобидный человек, здешний уроженец и верноподданный короля, да хранит его Бог!

Тут поднялся целый содом:

- Тори! Тори! шпион! перебежчик! долой его!

С величайшим трудом степенному джентльмэну в треуголке удалось возстановить порядок. Удвоив суровость, он снова спросил обвиняемого, для чего он сюда пришел и кого ищет? Бедняга смиренно уверял его, что не замышляет ничего дурного, а просто желает повидаться с некоторыми соседями, имеющими обыкновение сидеть в трактире.

- Кто же они такие, назови их.

Рип подумал немного и спросил:

- Где Николас Веддер?

Наступило гробовое молчание; наконец какой-то человек проговорил тоненьким, пискливым голосом:

- А где Бром Дётчер?

- Ах, тот ушел в армию в начале войны; одни говорят, что он убит при осаде Стони Пойнта, другие - что он утонул при какой-то переправе. Куда он девался, наверное не знаем.

- Этот тоже отправился на войну, служил генералом в милиции, а теперь заседает в конгрессе.

и он воскликнул в отчаянии:

- Не знает ли кто из вас Рипа Ван-Винкля?

- А, Рип Ван-Винкль! откликнулись двое или трое. - Вон он Рип Ван-Винкль стоит под деревом!

Рип оглянулся и увидал точный портрет самого себя, в ту пору, как он ушел в горы, - по виду такого же точно лентяя и оборванца. Тут уж бедный старик был окончательно сбит с толку. Он усумнился в своей собственной тождественности, не зная, он ли это или другой человек. Между тем, господин в треуголке спросил его, кто он такой и как его зовут?

- А Бог знает! воскликнул он, теряясь: - я - не я, а кто-то другой, а вон там я, или нет, это кто-то другой, принявший мой образ. Я был самим собою не далее как вчера вечером, но я заснул в горах, у меня подменили ружье; все вокруг изменилось, я сам изменился и теперь право не знаю, кто я такой и как меня зовут!

важный господин в треуголке поспешно стушевался. В эту критическую минуту какая-то молодая, красивая женщина протискалась сквозь толпу, чтобы взглянуть на старичка. Она держала на руках толстощекого младенца, который, испугавшись деда, заревел во все горло.

- Полно, Рип, сказала она, - полно, дурачок; старик не тронет тебя.

Имя ребенка, наружность матери, звук её голоса, все это пробудило ряд воспоминаний в голове Рипа.

- Как тебя зовут, добрая женщина? спросил он.

- Юдись Гардениер.

- Ах, бедняга! звали его Рип Ван-Винкль; двадцать лет тому назад, он ушел из дому с ружьем и с той поры о нем ни слуху, ни духу. Собака его одна вернулась домой. Застрелился ли он по нечаянности, либо индейцы увели его в плен - никто не ведает. Я была тогда маленькой девчонкой.

Рипу оставалось задать еще только один вопрос, и он произнес его упавшим голосом:

- А где твоя мать?

- О, она тоже умерла, но не так давно; разсердилась на прохожого нищого, у нея и лопнул кровеносный сосуд.

- Я - твой отец! вскричал он, - когда-то молодой Рип Вам-Винкль, а теперь старик Вам-Винкль. Неужели никто не узнаёт бедного Рипа?

Все стояли, как громом пораженные; наконец древняя старуха выделилась из толпы, поплелась к нему, приложила руку к глазам в виде зонтика и закричала:

- Ну да, конечно, это Рип Ван-Винкль, он самый! Добро пожаловать, старый соседушка! Где это ты пропадал целых двадцать лет?

господин в треуголке, поспешивший вернуться назад, как только миновала тревога, насмешливо поджал губы и покачал головой, причем все собрание тоже покачало головами.

провинции. Питер был старожилом селения и знал как свои пять пальцев все диковинные происшествия и традиции околотка. Он сразу признал Рипа и подтвердил, что его история вовсе не выдумка. Он уверил честную компанию, что, по преданию, в Катскильских горах всегда водились какие-то странные существа. По рассказам древних стариков, великий Гендрик Гудсон, впервые открывший реку и окрестный край, является в горах каждые двадцать лет со всем экипажем своего судна "Полумесяц"; он посещает места своих былых подвигов, наблюдает реку и великий город, носящий его имя. Отец Питера однажды собственными глазами видал этих выходцев с того света в старинных голландских костюмах, игравших в кегли в одной из пещер; сам слышал в один ясный летний день стук шаров, подобный раскатам отдаленного грома.

Выслушав эту историю, толпа разошлась и вернулась к более важным интересам выборов. Дочь Рипа взяла старика к себе; у нея был уютный, опрятный домик, где она жила со своим мужем, дюжим молодцом-фермером, в котором Рип узнал одного из мальчуганов, когда-то лазивших ему на спину. Что касается старшого сына и наследника Рипа, то он состоял батраком на этой же ферме, но обнаруживал наследственную склонность заниматься чем угодно, только не своим делом.

Старик Рип принялся за свои старые привычки и прогулки; вскоре он отыскал многих из прежних приятелей, но так как они сильно одряхлели и пострадали от безпощадного времени, то он предпочел сойтись с представителями нового, молодого поколения, среди которых приобрел большую популярность.

Так как дома ему было делать нечего, и он уже достиг того возраста, когда человек в праве быть ленивым, то он опять по-старому проводил целые дни на лавочке у дверей трактира. Все почитали его, как одного из патриархов селения и рассказчика о былых временах, "до войны". Довольно долго он не мог войти в колею и освоиться с странными событиями, совершившимися во время его сна. Возгорелась революционная война, страна свергла иго Англии, и он сам, вместо того чтобы быть подданным его величества короля Георга III, сделался свободным гражданином Соединенных Штатов. Рип в сущности не был политиком; перемены в государственном строе мало трогали его; один лишь род деспотизма когда-то ложился на него тяжелым гнетом - домашний деспотизм его супруги. К счастью, он миновал; Рип освободился от тяжелых супружеских уз; теперь он мог ходить куда ему угодно, не опасаясь страшной тирании госпожи Ван-Винкль. Но чуть только упоминалось её имя, он опускал голову по старой памяти и потуплял глаза - эти жесты можно было принять и за выражение смиренной покорности судьбе, и за радость избавления.

Рип имел привычку рассказывать свою историю всякому прохожему, появляющемуся в трактире мистера Дулиттля. Замечалось однако, что он всякий раз что нибудь да переиначит или прибавит. Все жители окрестностей - мужчины, женщины и даже ребятишки - знали наизусть эту диковинную историю. Некоторые, впрочем, сомневались в её правдивости, уверяя, что Рип выжил из ума. Но это были очень немногие; коренные же голландские поселенцы почти все верили приключениям старика. Даже по сие время, всякий раз, как разразится гроза в Катскильских горах в теплый летний день, поселяне говорят, что это Гендрик Гудсон играет в кегли со своими сподвижниками, и почти все забитые мужья в околотке, когда уж им слишком тяжко становится жить на белом свете, мечтают выпить волшебного напитка из фляги Рипа Ван-Винкля.