Дольф Гейлигер

Дольф Гейлигер.

В первые дни существования Нью-Йоркской провинции, то-есть, когда она еще находилась под управлением английского губернатора, лорда Корнбюри - когда ни один до имени фрау Гейлигер. Муж её, родом Голландец, был капитаном корабля и умер от горячки, которою заболел в-следствие излишних трудов и излишней пищи, в то самое время, как все жители, пораженные паническим страхом, бросились укреплять город против нападения, которым ему угрожал небольшой французский приватир {Корсарское судно.}. Он оставил ей младенца-сына, пережившого прочих его детей, и весьма-немного денег. Многих трудов стоило бедной вдове сводить концы и, в то же время, содержать себя прилично. Так-как муж её пал жертвою своей ревности за безопасность общественную, то все жители города единодушно решили, что "для вдовы нужно будет что-нибудь сделать". В надежде на это, "что-нибудь", она провела довольно-сносно несколько лет; между-тем все продолжали жалеть ее, и всегда отзывались о ней с хорошей стороны.

Она жила в маленьком домике, в маленькой улице, которая называлась "Садовою", вероятно от имени какого-нибудь сада, процветавшого в ней во-время-оно. Так-как потребности её с каждым годом более-и-более увеличивались, а намерение добрых людей сделать для нея "что-нибудь" в той же мере ослабевало, то она принуждена была съискать занятие, которым могла бы увеличить свои маленькия средства, сохранив в то же время всю независимость, которою она, может-быть, даже слишком дорожила.

Живя в торговом городе, она несколько заразилась общим духом, и потому решилась попробовать счастья в торговле - этой общей лотерее. Внезапно, к большому удивлению всей улицы, на окне её появился длинный ряд пряничных рыцарей, которые стояли, гордо подбоченясь. Там же, было разставлено несколько битых стаканов: в одних был чернослив, в других - бабки; кроме-того - пирожное разных родов, ячменный сахар, голландския куклы и деревянные лошадки. Местами были развешаны книжки с картинками, в раззолоченных переплетах, и клубки ниток, а там-и-сям болтались связки свеч. На пороге у входа сидела кошка доброй старушки: то с важным, и угрюмым видом осматривая прохожих, она, казалось, критиковала их наряды; то вытянув шею, смотрела с любопытством вдаль, как-бы желая увидеть, что происходило на другом конце улицы; если же случалось, что к ней подбегала какая-нибудь бродяга-собака, и была недовольно с нею учтива, у! как она тогда щетинилась, ворчала, фыркала, нетерпеливо выбрасывая лапками! Старая и безобразная девица не разсердилась бы так, как она, при приближении нескромного повесы.

Но, несмотря на то, что эта добрая женщина, для снискания себе пропитания должна была прибегнуть к столь-низким средствам, она успела сохранить чувство некоторой фамильной гордости, происходя от ван-дер-Спигелей, выехавших из Амстердама. Фамильный герб, раскрашенный и обделанный в рамку, висел над её камином. Она была в большом уважении у всех небогатых людей в городе; дом её был любимым местом сборища для всех старых соседок, и часто заходили оне к ней в зимние сумерки. В это время вдова обыкновенно сидела с чулком в руках у камелька; напротив её сидела кошка, а в середине между-ними, распевал самовар, и старухи болтали с нею до поздняго вечера. У ней всегда было готово кресло для Петера де-Грудта, иначе называемого Петером-Длинным, а также Петером-Длинноногим. Он носил звание дьячка и могильщика в маленькой лютеранской церкви, и был старинным приятелем вдовы и её домашним оракулом. Сам домини иногда заходил к ней побеседовать и выпить стаканчик вкусной вишнёвки. Он никогда не забывал, в первый день нового года, сделать ей визит и пожелать счастья, и добрая женщина, не чуждая честолюбия, всегда гордилась тем, что подносила ему пирог, который не уступал по величине любому пирогу в городе.

имела покоя от жалоб на его проказы; ей не переставали присылать счетов за разбитые им в окнах стекла, одним-словом, прежде чем он достиг четырнадцати лет, все соседи называли его "дрянным, самым дрянным мальчишкой во всей улице!" Мало того; какой-то джентльмен в вишневом фраке, с красным худощавым лицом и с маленькими глазками, уверял вдову, что рано или поздно сын её дойдет до виселицы!

Но, несмотря на все это, бедная старушка любила своего сына. Казалось даже, что она тем более его любила, чем хуже он себя вел, и что, по мере того, как он терял расположение к себе других, он более приобретал его у матери. Все матери - слепые, добросердечные существа; их трудно заставить перестать баловать детей, притом же этот мальчик был для бедной вдовы всем, что ей оставалось любить на этом свете; а потому ей нельзя ставить в вяну, если она была глуха ко всем речам добрых друзей, старавшихся уверить ее, что Дольф не избегнет петли.

Надо, однако, отдать справедливость шалуну: он был сильно привязан к своей родительнице. Ни за что в свете не огорчил бы он ее по доброй воле; и когда ему случалось поступать худо, довольно было для него увидеть печальный взор матери, и сердце его наполнялось скорбью и раскаянием. Но ветреный повеса никогда не мог противостоять искушению новых шалостей. Хотя он легко всему учился, когда можно было его к тому принудить, однако, охотно позволял своим праздным товарищам уводить себя из дома, и вместе с ними разорял птичьи гнезда, грабил огороды, или плавал в волнах Гудсона.

Таким-образом он достиг совершенного возраста, и был высокий, неуклюжий детина. Мать не знала что делать с нищ, как найдти ему. средства содержать себя: он приобрел такую несчастную репутацию, что никто не захотел бы дать ему места.

Часто советовалась она с дьячком Петером де-Грудтом, который всегда был её первым советником. Петер приходил при этом в неменьшее, чем и она, замешательство; потому-что и он был невыгодного мнения о мальчике, и сомневался, чтоб из него был какой-нибудь прок. Он советовал ей когда-то послать его в море - совет, даваемый только в крайних случаях, но фрау Генлигер не хотела и слышать об этом: она не смела подумать выпустить Дольфа из вида. В один день, когда вдова, по обыкновению, сидела у камелька и вязала чулок с озабоченным видом, в комнату вошел дьячок, с несвойственными ему живостью и быстротою. Он только-что возвратился с похорон. В этот день хоронили мальчика, одних лет с Дольфом, который находился в ученьи у одного известного доктора Немца, и умер от чахотки. По тихоньку говорили, будто-бы причиною его смерти был сам врач, производивший над ним разные опыты, для узнания действия какой-нибудь новой микстуры, или успокоительного питья. Но, по-видимому это были одна пустые слухи; как бы то ни было, Петер де-Грудт не счел нужным упомянуть об этом. Замечу, мимоходом, что изъискание причин, отчего в семействах докторов бывает обыкновенно много бледных и худощавых, а в семействе мясников румяных и здоровых, было бы любопытным предметом для изследователя.

от удовольствия, в то самое время, как он бросал лопатою землю в могилу докторова ученика. Ему пришло на мысль, что, так-как место покойника сделалось вакантным, то Дольф мог бы занять его. Мальчик был не без способностей, и мог бы толочь пестом в ступке и бегать за посылками ни чем не хуже других; чего же более требовать от ученика? Эта мысль Петера де-Грудта была великою находкою для матери Дольфа. Мысленно она уже представляла себе его с большою тростью у носа, с колокольчиком у дверей дома, и с буквами Д. М. при конце фамилии, короче - одним из важнейших сановников в городе.

То, что было задумано, вскоре было приведено в исполнение; дьячок имел некоторое влияние на доктора: в их различных занятиях, им нередко случалось встречаться друг с другом. На другое же утро он зашел за мальчиком, и одев его в праздничное платье, повел на испытание к доктору Карлу-Лудовику Книппергаузену.

Когда они вошли, доктор сидел в креслах в углу своего кабинета или лаборатории; перед ним лежала большая книга немецкой печати. Это был человек маленького роста, толстый, с широким смуглым лицом, которое казалось еще более смуглым, от черной бархатной шапочки, покрывавшей его голову. На маленьком горбатом носу, очень-похожем на пиковый туз, торчали, как два слуховые окна, большие очки.

Дольф дрожал от страха, стоя перед ученым мужем, и с детским изумлением осматривал все принадлежности его комнаты, которая показалась ему скорее пещерой какого-нибудь волшебника, чем комнатой. Посреди стоял стол на львиных ножках, а на столе ступка с пестом, стклянки, фаянсовые горшки и весы с закопченными чашками. В стороне стоял тяжелый салфеточный пресс, обращенный в хранилище разных снадобий и составов; на нем же были повешены шляпа, плащь и трость доктора; а наверху, оскалив зубы, торчала мертвая голова. На камине были разставлены стеклянные сосуды с спиртом, в которых сохранялись змеи, ящерицы и человеческий зародыш. В чулане, дверцы которого были сняты с петель, висели три полки книг, между которыми было несколько огромных фолиантов. Дольф, первый раз в жизни, видел подобную коллекцию книг. Так-как, однако, библиотека не занимала всего чулана, то бережливая управительница доктора уставила все остальное пространство банками с пикулями и вареньем; кроме-того, по всей комнате, между страшных орудий врачебного искусства, были развешаны вязанки красного перца и пузатых огурчиков, сберегаемых для семян.

Доктор принял Петера де-Грудта и его protégé с важным видом: обладая обширным умом и ученостью и желая сохранить свое досториство, он никогда не улыбался. Надев очки, врач осмотрел Дольфа с ног до головы, и сердце бедного юноши сжалось в груди, когда тот уставил на него свои очки, с большими, круглыми как два месяца, стеклами. Доктор выслушал все, что Петер де-Грудт имел сказать в пользу молодого кандидата; потом, омочив большой палец о конец языка, стал медленно переворачивать страницы большой книги в черном переплете, которая лежала перед ним на столе. Наконец, после нескольких гм, кхм, частых поглаживаний подбородка, и всей той медленности, с какою ученый муж обыкновенно решается на то, на что уже давно про-себя решился, доктор согласился взять мальчика к себе в ученики, обещая кормить и одевать его, и обучать врачебному искусству: взамен того, ученик обязывался служить ему до двадцати-одного года.

И вот наш герой совершенно преобразован! Из негодного уличного мальчишки он вдруг сделался студентом и прилежно принялся за аптекарскую ступку, под присмотром ученого доктора Карла-Лудовика Книппергаузена. Этот счастливый переход сильно радовал добрую старушку, мать его. Она приходила в восторг при мысли, что её сын получит воспитание, достойное своих предков, и с нетерпением ожидала того дня, когда он, по званию своему, будет равен адвокату, который жил в большом доме против нея, а, может-быть, не уступит и самому домини.

тысяч Палатинцев, отправившихся из Англии в 1710 году под покровительство губернатора Гейтера. Где доктор учился, каким-образом приобрел сведения в медицине, и где получил свой диплом, трудно решить теперь, когда это никому не было известно в то время; достоверно известно только то, что его искусство и глубокая ученость были предметом разговора и удивления всех простых людей в околотке.

Его метода лечения совершенно отличалась от метод всех прочих врачей и заключалась в секретных лекарствах, только ему одному известных; время же для приготовления их он узнавал по звездам. Искусство его было в таком уважении у всех жителей, особенно у Немцев и Голландцев, что, во всех отчаянных случаях, они всегда обращались к нему. Он был одним из тех удивительных врачей, которые внезапно, и как-бы чудом, производят исцеление в то время, как все регулярные врачи отказываются от больного. Библиотека доктора была предметом разговоров и удивления всех его соседей и даже целого дистрикта. Необразованные люди смотрели с почтением на человека, который прочел целых три полки книг, из которых некоторые были величиною с настольную Библию. Много было споров между прихожанами небольшой лютеранской церкви касательно того, кто был более учен, доктор или домини. Некоторые из приверженцев доктора говорили даже, что он знал более, чем сам губернатор; словом, учености его не было пределов!

После того, как Дольф был принят в члены семейства доктора, его ввели во владение квартирою, которую занимал его предшественник. Она заключалась в одной только светёлке, устроенной в высокой и отлогой крыше старого дома, голландской архитектуры; дождевая погода лилась в нее ручьями; во время бури в ней сверкала молния; ветер дул отвсюду, а целые полки голодных крыс, скакали по всем направлениям, несмотря ни на мышьяк, ни на мышеловки.

Он вскоре по-горло был завален медициною; был занят утром, в полдень, ночью; скатывал пилюли, процеживал тинктуры или толок в ступке, стоя в одном углу лаборатории; между-тем-как доктор сидел в другом и ждал посетителей, перебирая страницы какого-нибудь фолианта. Иногда случалось, что старичок засыпал под однообразный стук дольфова песта или жужжанье летних мух; по зато очки не покидали книги.

Кроме доктора, в доме было еще другое лицо, которому Дольф обязан был оказывать совершенную покорность. Доктор никогда не был женат; но, тем не менее, подобно многим другим ученым людям, был подчинен женскому управлению. Он находился под неограниченною властью своей управительницы - хлопотливой и безпокойной женщины, в круглом стеганом чепце, с огромною связкою ключей за поясом чрезвычайно-длинного лифв. Фрау Изе или фрау Ильзи, как обыкновенно произносили её имя, сопутствовала ему во всех его переездах из Германии в Англию, и из Англии в провинцию; управляла его домом и им-самим; впрочем, обращалась с ним всегда снисходительно, хотя повелевала всеми в доме. Каким-образом достигла она такого полновластия, я не умею сказать. Говорили, будто бы... но не видали; с-тех-пор, как существует свет, люди любили говорить. Как объяснить это, что женщины почти всегда имеют перевес над мужчинами? Случается иногда, что муж бывает полным господином в доме; по знал ли кто холостяка, который бы не находился под властью своей экономки?

и языки наводят страх на всех соседей.

Малейший скандалёзный случай в городе тотчас же делался известным фрау Ильзи. У ней был особый круг приятельниц, которые постоянно стремились в её маленькую гостиную с какою-нибудь драгоценною новостью, и можно было бы составить целый том секретной историй из того, что она успевала переговорить с этими приятельницами сквозь полуотворенную дверь, стоя под резким холодом декабрского мороза.

Легко себе представить, что живя с доктором и его домоправительницею, Дольфу не мало было дела. Так-как фрау Ильзи держала все ключи и все в доме в своих руках, то опасно было бы разбудить её неудовольствие; а изучить её характер он нашел не менее трудным делом, как и изучить медицину. Если он не был занят в лаборатории, она безпрестанно посылала его то туда, то сюда, для исполнения своих поручений; по воскресеньям он был обязан сопровождать ее в церковь и обратно, неся её Библию. Сколько раз бедняга принужден был дожидаться ее на кладбище, дрожа от холода, дуя в пальцы или держась за отмороженный нос, в то время, как Ильзи и её приятельницы, собравшись в кучку и покачивая головами, раздирали на части чью-нибудь несчастную репутацию.

Несмотря на все свои способности, Дольф, однако, мало имел успеха в своих занятиях. Конечно, доктор в этом был не виноват: он неутомимо наблюдал за ним; то заставлял его что-нибудь толочь, то посылал разносить по городу стклянки с лекарствами и коробочки с пилюлями, и если случалось ему лениться, к чему он была, очень-склонен, то доктор гневался и спрашивал его: "не-уже-ли он думает научиться чему-нибудь, совсем не занимаясь". Дело в том, что он не потерял еще охоты к тем шалостям и проказам, которыми отличался в детстве; привычки его с летами укоренилась и приобрели большую силу от препятствий и принуждений. С каждым днем он становился необузданнее и терял, все более-и-более, в глазах доктора и его управительницы.

Между-тем доктор продолжал приобретать богатство и известность. Он особенно прославился своим искусством лечить болезни, необезпеченные в медицинских книгах. Так он вылечил многих женщин и девиц от ужасного недуга, свирепствовавшая то в то время в провинции почти с такою же силою, как ныне hydrophobia (водобоязнь). Он также совершенно возстановил здоровье одной хорошенькой крестьянки, которая страдала рвотою и извергала согнутые иголки и булавки, что почитается последним градусом болезни. Говорили также, потихоньку, что он умел приготовлять любовные порошки; в-следствие чего, к нему обратилось с просьбою множество страдальцев от любви, обоего пола; впрочем, все недуги такого рода составляли секретную часть его занятий. Хотя во время таких консультаций Дольф был обязан удаляться из кабинета доктора, однакожь, он успел познакомиться с тайнами науки гораздо-короче сквозь замочную скважину, чем через свои занятия.

По мере того, как богатство доктора увеличивалось, он начал распространять свои владения и подумывать о том времени, когда ему прийдется удалиться в деревню. С этим намерением, он купил себе в нескольких милях от города, ферму, или, как ее называли голландские поселенцы, bauerie. В прежнее время она принадлежала богатому семейству, которое возвратилось в Голландию несколько лет тому назад. Посреди фермы стоял большой полуразвалившийся дом, который, вследствие разных слухов, получил название Заколдованного-Дома. По причине ли этих слухов, или запустения самого здания, доктор никак не мог найдти для него жильцов. Опасаясь, однако, чтоб дом не пришел в совершенный упадок до того времени, когда сам переедет в него на житье, он поместил в одном из его флигелей, какого-то крестьянина с семейством, и предоставил ему право обработывать землю фермы с условием - делить доход по-полам.

жаловаться на усталость от трудов и часто уезжал "осматривать имение". Эти поездки в имение всегда сопровождались таким шумом и блеском, что производили волнение во всем соседстве. Его кривоглазая лошадь стояла перед домом целый час, нетерпеливо ударяя копытами и отряхиваясь от мух. Потом выносились и укладывались его дорожные мешки; немного спустя, привязывался к седлу свернутый дорожный плащ, а к плащу зонтик; между-тем толпа оборванных мальчишек, всегдашних наблюдателей при подобных случаях, стояла у дверей. Наконец выходил доктор в дорожных сапогах выше колена, надвинув на лоб, трехугольную шляпу. Так-как он был небольшого роста и очень-толст, то долго не мог влезть на лошадь; когда же был в седле, то еще несколько времени усаживался, поправлял седло и стремена, забавляясь между-тем любопытством и удивлением окружавших его мальчишек. Нередко отъехав несколько шагов, он вдруг останавливался посреди улицы, или возвращался маленькою рысцою назад, чтоб отдать какое-нибудь забытое приказание, для принятия которого выбегала на крыльцо управительница, а из окон кабинета., погреба и чердака высовывались лица Дольфа, грязной кухарки и служанки доктора.

Такая пышность при отъезде обращала на себя внимание всех соседей. Сапожник оставлял свою колодку; раззавитая голова цирюльника, с гребенкою за ухом, торчала из окна; у дверей мелочной лавки собиралась кучка любопытных, и по всей улице слышалось: "доктор едет в имение!"

Это было золотым временем для Дольфа. Только-что доктор скрывался из вида, он бросал пест и ступку, оставлял лабораторию и отправлялся на какое-нибудь отчаянное предприятие.

Таким-образом, приходя в возраст, юноша действительно показывал большое желание исполнить предсказание джентльмена в вишневом фраке. Он был распорядителем всех праздничных забав, присутствовал при всех полуночных пирушках и был готов принять участие во всевозможных шалостях и безразсудных выходках.

Нет ничего безпокойнее, как маленький герой, или, лучше сказать, герой в маленьком городе. Дольф снискал ненависть всех старых граждан, которые не терпели шума и не любили проказ. Матери семейств смотрели на него, как на негодяя, прятали под крылышко своих дочерей, когда он приближался, и указывали на него с бранью, как на дурной пример сыновей. Никто не уважал его, кроме молодых повес, которые любили его за открытый, смелый характер, и - негров, которые видят джентльмена во всяком праздном повесе. Даже Петер де-Грудт, выдававший себя за его покровителя, начал терять всякую надежду, и покачивал сомнительно головою, прихлебывая из стакана малиновую наливку и выслушивая от управительницы жалобы на его проказы.

которым пользуются богатые люди, слыша похвалу своим детям; но за-то она видела в гонении на сына одно лишь несправедливое недоброжелательство, и оттого любила его еще более. Он был высок ростом, красив собою, и она смотрела на него с тайною радостью материнского сердца. Ей очень-хотелось, чтоб Дольф был джентльменом, и потому все, что могла скопить денег, она отдавала ему на наряды и забавы. Сердце её билось от радости, когда она смотрела, как он, надев лучшее платье, выходил со двора. Случилось однажды, что Петер де-Грудт, прельстясь наружностью молодого человека, заметил ей: - "Как бы то ни было, а Дольф красивый парень!" Тогда на глазах матери блеснула слеза радости. - "Ах, соседушка, соседушка!" говорила она, "пусть говорят, что хотят; мой Дольф не уступит никому!"

Дольф Гейлигер, между-тем, достиг двадцать-первого года, срок ученья его подходил к концу; но надо было сознаться, что познания его были не более тех, с какими он поступил к доктору. Нельзя сказать, чтоб это происходило от недостатка способностей, потому-что он приобретал познания по другим отраслям знаний с удивительною быстротою, несмотря пато, что мог заниматься ими только в часы досуга. Так, например, он был искусным стрелком в цель, и о Рождестве, во время игр, выигрывал всех гусей и индеек. Он смело ездил верхом; славился ловкостью в прыганьи и борьбе; порядочно играл на скрыпке; плавал как рыба, и лучше всех играл в кегли.

Но ни одно из этих достоинств не могло доставить ему расположения доктора, обращение которого делалось тем грубее и несноснее, чем более срок ученья приближался к концу. Фрау Ильзи всегда находила причину вовлечь его в неприятности и редко проходила мимо, не осыпав его бранью; так-что шум её ключей давал ему знать о её приближении, подобно тому, как колокольчик суфлёра дает знать о приближении театральной грозы. Только чрезвычайно-добрый нрав беззаботного юноши давал ему возможность переносить эту домашнюю тираннию, без открытого возстания. Очевидно, доктор и его управительница намеревались выжить его с места, как только кончится срок ученья: способ, к которому доктор всегда прибегал, когда хотел избавиться от безполезного ученика.

Впрочем, надо заметить, что в последнее время доктора сделался чрезвычайно-раздражителен, в-следствие разных забот и неудовольствий по имению. Ему безпрестанно надоедали рассказами и слухами о его старом доме, так-что, наконец, ему невозможно было уговорить крестьянина и его семейство остаться жить в нем, даже без платы условного оброка. Всякий раз, как он ездил на мызу, его мучили новыми жалобами то на странный шум, то на страшные видения, от которых жильцы не имели ночью покоя; доктор возвращался домой в сильном гневе и вымещал свою досаду на всех домашних. Действительно, эти слухи были немалым злом, как для его самолюбия, так и для его кармана. Во-первых, ему угрожала потеря всех выгод от собственности; а потом, какой удар для его достоинства - быть владельцем Заколдованного-Дома!

Замечали, однако, что, при всей досаде на других, доктор никогда не хотел переночевать в доме сам; мало этого, его никак нельзя было принудить остаться в имении по захождении солнца; он торопился в город, только-лишь начинали показываться летучия мыши. Дело в том, что доктор, проведя первые дни своей жизни в стране, где домовые водились в изобилии, был твердо уверен в их существовании; рассказывали даже, что будучи еще мальчиком, он видел однажды лешого на Гарцских-Горах, в Германии.

-- "Вот новости!" кричала она, входя в комнату. "Клаус Гоппер приехал с мызы со всем добром, и клянется и божится, что не хочет более там оставаться. Вся семья его чуть не сошла с ума от страха: такой шум и возня во всем доме, что они не имеют почью покоя!

-- "Donner und Blitzen!" нетерпеливо закричал доктор, "прекратятся ли, наконец, сказки о моем доме? Что за глупый народ! Несколько крыс и мышей в-состоянии заставить их бежать со страха из дому!"

-- "Ах, нет", говорила управительница, значительно качая головою и досадуя на то, что доктор сомневался в правдоподобия её рассказа; "нет, тут не одне крысы, да мыши. Все соседи говорят об этом доме; многие из них видели в нем страшные явления. Петер де-Грудт рассказывал мне, что семейство, которое продало нам этот дом и уехало в Голландию, делало много странных намеков, желая "счастливо владеть покупкою, кому она достанется", и вы сами знаете! что невозможно найдти человека, который согласился бы жить в нем."

-- "Петер Грудт дурак, старая баба", угрюмо отвечал доктор, "я уверен, что это его дело набивать головы всех вздорами. Это так же нелепо, как его рассказ о привидении, которое являлось на церковной колокольне; рассказ, который он выдумал, чтобы избавиться от обязанности звонить в колокол на холоде, в ту ночь, когда сделался пожар в доме Гармануса Бринкергофера. Пошли ко мне Клауса."

с ноги на ногу, то посматривая на доктора, то бросая робкие взгляды на мертвую голову, которая смотрела на него, выпучив глаза, с вершины салфеточного пресса.

Доктор употребил все средства, чтобы убедить его воротиться на мызу, но напрасно: он твердо стоял в своем намерении, и на все доводы и просьбы давал один и тот же краткий, решительный ответ: "Ich kan niht, mynheer". Доктор был очень-горячь; а безпрестанные хлопоты по имению истощили его терпение в-конец. Упрямый отказ Клауса Гоппера казался ему страшною обидою; кровь его вмиг вскипела, и счастье Клауса, что он успел уйдти прежде, чем разразилась гроза.

Когда мызник вошел в комнату управительницы, то нашел там Петера де-Грудта и многих других, с нетерпением ожидавших его прихода. Здесь он вознаградил себя за то молчание, которое должен был сохранять в кабинете доктора - открыл целый мешок рассказов о Заколдованном-Доме, на удивление всех слушателей. Управительница верила всему, что он рассказывал, может-быть только для-того, чтоб сделать что-нибудь наперекор доктору! который так неучтиво принял собранные ею вести. Петер де-Грудт прибавил от себя несколько легенд о Чортовых-Ступенях, о пирате, повешенном на Острове-Виселиц, где он продолжал качаться по ночам, долго спустя после-того как виселица была разломана; потом он рассказывал о тени несчастного губернатора Лейслера, повешенного за измену - тени, которая расхаживала по старой крепости и в доме губернатора. Наконец собрание разошлось, и каждый отправился домой с большим запасом страшных новостей. Дьячок облегчил себя от бремени этого запаса в тот же самый вечер на приходском собрании, а грязная кухарка, оставив кухню, пробыла целый день у городского колодца (любимого сходбища всех слуг), делясь своими новостями со всеми, кто только приходил туда за водою. В короткое время рассказы о Заколдованном-Доме разошлись по всему городу. Одни говорили, что Клаус Гоппер видел чорта; другие - что в старом доме расхаживали тени тех больных, которых доктор отправил на тот свет, и что по этой самой причине он никогда не хотел сам жить в этом доме.

Все это привело доктора в страшный гнев. Он грозил всем, кто только причинит малейший ущерб его имению, возбуждая народные предразсудки. Хотя вслух он жаловался, что эти рассказы о домовых лишали его, некоторым образом, его поземельной собственности; но в то же время он решился очистить дом от злых духов, при помощи домини. Какова же была его радость, когда среди его замешательства, Дольф вызвался быть сторожем в Заколдованном-Доме. Молодой человек слышал все, что рассказывали Клаус Гопнер и Петер де-Грудт; он любил приключения, любил все чудесное, и рассказы о сверхъестественных случаях разгорячили еще более его воображение. Кроме-того, он вел весьма-безпокойную жизнь в доме доктора, быв обязан вставать очень-рано: так-что мысль жить в особом доме, хотя бы даже заколдованном, восхищала его. Предложение его было принято с восторгом и было положено ему отправиться на стражу в следующую же ночь. Единственным условием с его стороны было то, чтоб это предприятие осталось тайною для его матери: он знал, что бедная женщина не в-состоянии будет сомкнуть глаз во всю ночь, если узнает, что сын её воюет в это время с домовыми.

против злых духов. Дольф пустился в путь в сопровождении доктора и Петера де-Грудта, которые хотели проводить его и посмотреть, как он поместится в старом доме. Ночь была темная, и когда они были уже на земле, окружавшей здание, их объял совершенный мрак. Дьячок шел впереди, неся в руках фонарь. Когда они шли по аллее, обсаженной акациями, слабый свет фонаря, падая с куста на куст и с дерева на дерево, не раз пугал храброго Петера и заставлял его отскакивать назад; доктор же крепко держался за руку Дольфз, вероятно боясь поскользнуться и упасть на неровной тропинке. Раз, они чуть не обратились в бегство, нечаянно заметив летучую мышь, которая, кружась, пролетела около их фонаря. Жужжанье насекомых на деревьях и кваканье лягушек в соседнем болоте составляли усыпительно-плачевный концерт.

Наружная дверь дома отворилась перед ними со скрипом, и доктор побледнел от страха. Они вошли в довольно-пространные сени, какие обыкновенно встречаются в американских загородных домах, и в жаркое время служат для хозяев залою. Из сеней они стали подниматься по широкой лестнице, которая скрыпела и трещала под их ногами, так-что каждая ступень, подобно клавишам фортепьяно, издавала свой особенный звук. Лестница привела их в другия сени во-втором этаже, откуда они вошли в большую комнату, которая должна была служить для Дольфа спальною. Ставни в окнах были закрыты; но так-как оне были очень-ветхи, то в циркуляции воздуха не было недостатка. По-видимому эта комната была тем святилищем, которое известно у голландских домоправительниц под названием "лучшей спальной", т.-е. комнаты, прекрасно меблированной, но в которой редко кому позволялось ночевать. Но от великолепия её не оставалось и следов. Несколько разломанной мебели было разбросано местами, а в середине стоял стол слового дерева и большие кресла; все эти вещи были, по-видимому, ровесники старому дому. Широкий камин был выложен голландскими изразцами; некоторые из них выпали из своих мест и лежали на полу около камина. Дьячок стал засвечать ночник, а доктор, боязливо осматривая комнату, увещевал Дольфа быть веселым и не терять присутствия духа, как-вдруг шум, послышавшийся в трубе, поразил дьячка внезапным страхом. Схватив фонарь, он пустился бежать; по пятам за ним следовал доктор; скрип лестницы, по которой они спешили вниз, увеличивал их безпокойство и заставлял ускорять шаги. Наружная дверь с шумом захлопнулась за ними; Дольф слышал несколько времени шарканье их ног по песку; наконец звук их шагов исчез в отдалении. Он не принял участия в поспешной ретираде своих спутников, потому-что был смелее их, а может-быть и потому, что узнал причину их испуга, а именно: гнездо ласточек свалившееся из трубы в камин.

Оставшись один, он замкнул наружную дверь и заложил ее крепким железным болтом; осмотрев потом замки всех прочих дверей, он воротился в свою пустую спальную. Вынув из корзинки ужин, приготовленный доброю кухаркою, и замкнув дверь, он растянулся на тюфяке, положенном в углу комнаты. Ночь была тиха и спокойна; ничто не прерывало её глубокого молчания; один только кузнечик печально стрекотал в камине отдаленной комнаты. Ночник, поставленный посреди елового стола, издавая бледноватый свет, слабо освещал комнату, на стенах которой рисовались странные тени и фигуры, от платья Дольфа, брошенного на стуле.

Несмотря на всю смелость Дольфа, эта пустота и мрачность производили на него неприятное впечатление, и присутствие духа мало-помалу начинало его оставлять, когда он, лежа на жестком тюфяке, стал осматривать комнату, в которой находился. Он размышлял о своей праздной жизни и о сомнительной будущности; по-временам, из груди его вырывался тяжкий вздох, когда он думал о своей престарелой матери; потому-что ничто так легко не порождает мрачных мыслей, даже в самом веселом человеке, как тишина и уединение. Вдруг ему послышались чьи-то шаги вод лестницею. Он стал прислушиваться и ясно различил их, когда они были на большой лестнице. Тихо и смирно приближались они - трам, трам, трам! Ясно, что приближающийся человек не был вор, потому-что поступь была слишком-мерна и тяжела: вор шел бы крадясь, или ускоренными шагами. Наконец шаги поднялись на лестницу, и медленно подвигались по корридору; шум их раздавался по пустым комнатам; ничто не прерывало их страшной звучности; даже сверчок притих в своей печурке. Дверь, замкнутая изнутри, тихо отворилась, как-бы движимая собственною силою. Шаги вошли в комнату, но никого не было видно. Медленно проходили они по ней - трам, трам, трам! Но кто производил этот шум, нельзя было видеть. Дольф протер глаза, и стал глядеть вокруг себя; каждый угол в слабо-освещенной комнате был от него виден, но нигде ничего не было; а таинственные шаги продолжали между-тем расхаживать по комнате. Наконец они умолкли, и все пришло в мертвое молчание. Ничто еще не поражало его таким страхом, как это невидимое посещение. Сердце сильно билось в его груди; холодный пот выступал на лбу; несколько минут лежал он в страшном волнении; однако ничего более не случилось такого, что могло бы увеличить его испуг. Ночник догорел до конца, и Дольф заснул. Давно уже было утро, когда он проснулся. Солнце просвечивало сквозь щели ставней, и птички весело распевали около дома. Ясный, веселый день скоро прогнал все ужасы ночи. Дольф смеялся, или, лучше сказать, пробовал смеяться над всем, что случилось, и старался уверить себя, что все было пустою игрою воображения, настроенного разными рассказами, которые он слышал в последнее время; но он немного смутился, найдя дверь комнаты плотно запертою, тогда-как он очень-хорошо видел ее отворенною, в то время, как шаги вошли в комнату. Он возвратился в город в большом недоумении; но решился ничего не говорить о случившемся, прежде-чем не разсеет или не пояснит своих сомнений в следующую ночь. Его молчание разочаровало самым неприятным образом большую толпу любопытных, собравшихся в доме доктора. Они приготовились-было услышать странные рассказы; каково же было их неудовольствие, когда он стал их уверять, что не видал ничего такого, что бы стоило пересказать им.

На следующую ночь Дольф повторил свой караул. В этот раз он вошел в дом уже с некоторою робостью, и с особенным вниманием осмотрел и запер все двери. Дверь своей комнаты запер на замок и приставил к ней стул; потом, поужинав, лег на тюфяк и старался заснуть. Но напрасно: тысячи странных мыслей толпились в его голове и мешали ему заснуть. Время шло медленно; минуты тянулись как часы. По-мере-того, как приближалась ночь, безпокойство его возрастало; когда же на лестнице послышались таинственные шаги, он почти без памяти вскочил с постели. Как и прежде, мерно и тихо поднимались они по лестнице - трам, трам, трам! и, наконец, послышались в корридоре. Дверь опять тихо отворилась, как-будто была без замка, и в комнату опять вошла странная фигура. Это был пожилой человек, плотный и сильный, в старинном фламандском костюме. На плечах его был накинут род короткого плаща; а под плащом надет камзол, опоясанный ремнем, и короткие, широкие исподни, украшенные на коленах бантами из длинных петель; на ногах были большие рыжие сапоги с раздутыми голенищами. Голову его покрывала шляпа с широкими полями, надетая немного на-бекрень, и украшенная с одной стороны пером. Седые волосы висели густыми прядями по его шее; седоватая бородка закрывала подбородок. Он медленно обошел всю комнату, как-бы желая узнать все-ли было в ней цело. Потом, повесив шляпу на деревянный гвоздь, вбитый недалеко от дверей в стену, опустился в кресла, и облокотясь на стол, пристально и неподвижно стал глядеть на Дольфа.

и холодный пот выступил на всем теле - когда он смотрел на эту странную фигуру, в странной одежде, с бледным лицом, седою бородою и безсмысленными, неподвижно-уставленными глазами. Долго ли он оставался в этом положении, по мог бы он сказать, потому-что находился под каким-то очарованием. Он не мог свести глаз с призрака; но продолжал смотреть на него, погрузясь весь в это созерцание. Старик продолжал сидеть у стола, не шевелясь, по поворачивая головы и уставя на Дольфа свой безжизненный взгляд. Наконец петух на соседней мызе, захлопав крыльями, громко прокричал свое кукареку, раздавшееся по полям. При этом крике, старик медленно поднялся со стула, и снял с гвоздя шляпу; дверь отворилась и потом заперлась за ним; слышно было как он спускался с лестницы; слышно было - трам, трам, трам! Когда же он сошел вниз, все опять затихло. Дольф лежал на постели и внимательно слушал, считая каждый шаг. Ждал, ждал не воротятся ли они опять, и, наконец, измучась от тревоги и усталости, погрузился в безпокойный сон.

С дневным светом к нему возвратились опять твердость и уверенность. Ему очень хотелось уверить себя, что все случившееся было пустым сном; но, вот стул, на котором сидел незнакомец; стол, на который он облокачивался; гвоздь, на котором висела его шляпа; дверь, которую он сам запер на ключ, приставив к ней стул. Поспешно сбежав с лестницы, он осмотрел все окна и двери; все они находились в том же самом положении, в каком он их оставил накануне; а кроме их не было никакого отверзтия, сквозь которое можно было бы войти в дом, или выйдти из него, не оставив никаких следов. "Тьфу, все это было сон"! говорил Дольф сам с собою; но этого было недостаточно; как ни старался он выгнать это видение из головы, оно не покидало его.

Хотя он продолжал сохранять упорное молчание о всем, что видел и слышал, однако глаза его ясно показывали, что он провел безсонную ночь. Очевидно было, что под этим таинственным молчанием скрывалось что-то необыкновенное. Доктор позвал его к себе в кабинет, запер дверь, и старался получить от него полный и откровенный рассказ; но ничего не мог от него выпытать. Фрау Ильзи, встретясь с ним в кладовой, отвела его в-сторону; но имела столь же мало успеха; а Петер де-Грудт держал его целый час за пуговицу, стоя на кладбище (прекрасное место для рассказов о домовых); но и он должен был уйдти ни с чем. Всегда, однако, так случается, что одна скрытая истина порождает на свое место двенадцать вымыслов, подобно тому, как одна гинея, положенная в банк, заменяется в обращении двенадцатью банковыми билетами. Прежде чем прошел день, весь город был наполнен новыми слухами. Одни говорили, что Дольф стерег Заколдованоый-Дом, вооружись пистолетами, заряженными серебряными пулями; другие - что он имел продолжительный разговор с каким-то призраком без головы; третьи, наконец, что доктор Книппергаузен и дьячок, спеша домой по проселочной дороге, были преследуемы целым миллионом духов, до самого города. Кто качал головою, удивляясь, как не стыдно было доктору оставлять Дольфа одного на ночь в том страшном доме, где он мог быть похищен, Бог-знает кем; кто замечал, пожимая плечами, что если чорт и унес бы его, то туда ему и дорога.

Слухи эти дошли, наконец, до ушей доброй Фрау Гейлигер, и, легко себе вообразить, как повергли они ее в ужасный страх. Не столь ужасно было бы для нея невидеть сына в борьбе с живыми врагами, как одного, среди ужасов Заколдованного-Дома. Поспешно отправилась она в дом доктора и провела там почти целый день, уговаривая Дольфа оставить опасное предприятие, и рассказала ему в подтверждение своих слов кучу сказок о людях, которые были похищены нечистою силою, оставаясь на одну ночь в пустых, разрушенных домах. Но все было тщетно - гордость и любопытство Дольфя были затронуты. Он всячески старался успокоить мать, и уверить ее в нелепости всех подобных слухов. С недоверчивостью смотрела она на него, покачивая головою; но видя невозможность поколебать его намерение, наконец, согласилась отпустить его.

На следующую ночь Дольф в третий раз отправился на стражу в старый дом. Во сне ли, или на-яву, опять все повторилось. Около полуночи, когда все было тихо, прежнее - трам, трам, трам! - раздалось по пустым залам. Опять заскрипела лестница; дверь опять тихо отворилась: вошел старик; обошел всю комнату; повесил шляпу, и сел к столу. Страх и трепет овладели Дольфом, хотя уже не с такою силою, как в первый раз. Как и прежде, он лежал неподвижно, не спуская глаз с фигуры, устремившей на него холодный, безжизненный взгляд. Долго оставались они в таком положении; наконец смелость Дольфа начала мало-по-малу возвращаться к нему. Был ли то живой человек или мертвец, посещение его должно-было иметь какую-нибудь цель: слышав несколько раз, что тени но могут говорить, прежде чем с ними не заговорят, Дольф, призвав на помощь всю свою решимость, и сделав несколько усилий, чтоб привести свой пересохший язык в движение, наконец обратился к незнакомцу с словами заклинания, самыми торжественными, какие только мог припомнить, и пожелал узнать от него, что было причиною его посещения.

человек не колебался нисколько. Взяв свечу в руки, он повиновался молчаливому приглашению. Свеча хотя и проливала слабый и тусклый свет, однако он с трудом мог различать перед собой фигуру незнакомца, медленно спускавшагося по лестнице. Он следовал за ним, дрожа от страха. Сойдя с лестницы, фигура направила свои шаги через сени к задним дверям дома. Дольф держал свечу почти над головою, желая ближе разсмотреть незнакомца; но, в своем стремлении, он так неосторожно дунул на свечу, что она погасла. Слабый свет бледных лучей луны, проникавших сквозь узкое окно, позволял ему, хотя не ясно, видеть перед собою фигуру старика. Оне сошел с лестницы вслед за ним, и повернул к дверям; но когда пришел туда, незнакомец уже исчез. Дверь была плотно заперта; другого выхода в доме не было; а существо живое или мертвое, скрылось. Он отпер дверь и посмотрел в поле. Ночь была лунная, так-что он мог различать предметы на довольно-большом разстоянии. Ему показалось, что незнакомец шел по дорожке, которая вела от дверей дома. Он не ошибся; однако, каким способом мог он выйдти из дому? Но он не стал думать, а продолжал идти. Старик шел смелыми шагами, не глядя по сторонам, и шаги его раздавались по твердой земле. Он прошел через яблонный сад который был разведен около дома, и продолжал держаться той же дорожки. Эта дорожка вела к колодцу, вырытому в небольшой пещере, и который снабжал водою всю мызу. У самого колодца Дольф вдруг потерял его из вида. Он протер глаза, и посмотрел опять, по незнакомца не было. Он подошел ближе к колодцу, но и там не нашел его. Место, где он находился, было открытое; нигде ни кусточка, под которым можно было-бы спрятаться. Он посмотрел в самый колодец; но в нем ничего не было видно - одно только небо отражалось на спокойной поверхности воды. Проведя несколько времени в напрасных поисках таинственного вожатого, Дольф воротился домой, полон страха и удивления. Замкнув дверь и заложив ее железным болтом, он ощупью добрался до кровати, и долго не мог заснуть.

Всю ночь ему снились страшные и безпокойные сны. Ему казалось, что он шел за стариком по берегу большой реки; что они пришли к кораблю, который собирался в путь; что проводник свел его на палубу, и оставив его там, исчез. Он очень-хорошо припоминал себе фигуру капитана корабля, который был малого роста, смугл, с черными курчавыми волосами, крив на один глаз и хром на одну ногу; все же прочее в его сне было чрезвычайно-запутанно. То он плыл по морю; то стоял на берегу; то находился среди бурь и ветров; то спокойно расхаживал по неизвестным улицам. Фигура старика странным образом примешивалась ко всем другим спам. Наконец он видел себя на возвратном пути домой, и с огромным мешком денег.

Когда он проснулся, утренняя заря тянулась сероватою полосою по горизонту, а петухи громко кричали на соседних мызах. Он встал измученный и утомленный более чем когда-нибудь. Все, что он видел во-сне и на-яву, чрезвычайно смущало его; он уже начал сомневаться в здравости своего разсудка, и старался узнать, не было ли все случившееся пустым бредом горячки. В таком состоянии духа он не хотел идти в дом доктора, опасаясь новых разспросов от самого-его и домочадцев. Позавтракав остатками от ужина, он вышел в поле, чтоб подумать на свободе о всем случившемся. Погрузясь в мечты, он бродил по полю и незаметно приблизился к городу; давно уже было утро, когда он был выведен из своей задумчивости сильным шумом. Он очутился на берегу моря, в толпе народа, стремившагося к гавани, где был корабль, готовый отправиться в путь. Побуждаемый напором толпы, он незаметно шел вперед, и вскоре увидел, что судно было шлюп, отправлявшийся в Албанию. Много было прощанья и цалованья; много слез протекло у старух и детей; много корзин с хлебом, пирогами и провизиею всякого рода, было поставлено на корабль, не говоря уже о больших кусках мяса, привешенных на корме: а все это новому, что путешествие в Албанию, в это время, было весьма-важным делом. Начальник корабля бегал туда-и-сюда, раздавая множество приказаний, которые, впрочем, не слишком-точно исполнялись, потому-что все матросы были заняты, каждый своим делом; кто закуривал трубку, кто натачивал нож.

Наружность начальника корабля обратила на себя внимание Дольфа. Он был, как уже выше сказано, маленького роста, очень-смугл, с черными курчавыми волосами, крив на один глаз и хром на одну ногу, словом: тот самый капитан корабля, которого он видел во сне! Пораженный этим сходством, он стал ближе всматриваться, и еще более припомнил себе свой сон. Вид корабля, реки и, наконец, множество других предметов, совершенно согласовались с его сном, неясно, впрочем, сохранившимся в его памяти.

Он стоял погрузясь в размышление о всех этих обстоятельствах, как-вдруг послышался голос капитана, который кричал ему по-голландски: "Переходите скорее на корабль, молодой человек; не-то мы вас оставим на берегу!" Он пробудился как-бы от сна, услышав эти слова. Отвязанный корабль выходил уже из гавани. Повинуясь какой-то непреодолимой силе, Дольф прыгнул на палубу, и в следующую за тем минуту шлюп удалился от берега, гонимый ветром и течением. Все мысли и чувства Дольфа были в страшном безпорядке. Все случившееся с ним производило на него столь-сильное впечатление, что он был почти уверен, что между настоящим его положением и сном была какая-то связь. Ему казалось, что он находился под влиянием чего-то сверх-естественного. Он старался успокоить себя своим старым, любимым правилом: "что тем или другим образом, все должно обратиться к лучшему". Мысль о гневе доктора, который легко могла возбудить его самовольная отлучка, мелькала по-временам в его голове; но эта мысль мало безпокоила его. Потом он думал о печали, которую его странное отсутствие причинит матери, и эта мысль сокрушала его. Он даже хотел просить, чтоб его высадили на берег; но при таком ветре и течении, просьба его была бы напрасна. Мало-помалу страсть к приключениям и к новизне закипела в его груди. Брошенный, так-сказать, среди незнакомого ему мира, он находился теперь на прямом пути к стране чудес, которую омывает величественный Гудсон, и которая скрывалась от него до-сих-пор позади тех синеватых гор, на которые он привык смотреть, как на крайний предел вселенной. Он стоял, теряясь в вихре мечтаний. Паруса между тем раздувались под ветром; берега, казалось, бежали; и когда он очнулся, шлюп уже оставил далеко за собою Снейкинг-Девль и Ионкерз; а высокия трубы домов города Мангаттоса скрылись из вида.

по нескольку дней в пути: осторожные мореходы снимали паруса, как-скоро начинал дуть холодный ветер; а на ночь непременно бросали якорь. Они останавливались также и для того, чтоб послать на берег шлюпку за молоком к чаю, без которого почтенные престарелые пассажиры женского пола не могли существовать. Далее на пути предстояло еще Таппаанское-Озеро и опасный проезд между гор. Короче, всякий благоразумный голландский бюргер говорил о таком путешествии за несколько месяцев, даже за несколько лет вперед, и прежде-чем пускался в путь, приводил все свои дела в порядок, писал духовную и заказывал заздравные молитвы во всех голландских кирках.

Дольф с удовольствием смотрел на продолжительность путешествия, потому-что таким образом ему представлялась возможность обдумать все, что ему будет нужно сделать по приезде в Албанию. Правда, что кривоглазый и хромой капитан напоминал ему по-временам о его странном сне, и приводил его на несколько минут. в страшное замешательство; но жизнь его представляла, с некоторого времени, такое странное сплетение действительного с идеальным, а дни и ночи так перемешались между собою, что он уже ничему более не верил, и решился, наконец, наслаждаться своею настоящею жизнью, не думая о будущем.

На второй день путешествия, они достигли гористой страны. Наступил вечер после знойного дня, когда они въехали в пространство реки, между высоких гор. Все в природе находилось в том безмятежном покое, который составляет исключительную принадлежность жаркого летняго дня. Стук падающей доски, удар весла о палубу, все повторялось горным эхом и раздавалось по берегу; случалось ли капитану отдать слишком-громко свое приказание - тысячи невидимых языков повторяли его с вершине утесов.

Дольф смотрел в немом восторге на все окружавшее его великолепие природы. Налево - Дундерберг {Гора.} воздымал свои вершины, пропасти и леса в безпредельное пространство. Направо - смело выдвигался вперед Антопиев-Нос, над которым парил одинокий орел. Вдали горы сменялись горами и, наконец, как-бы сплетясь руками, сжимали в своих тесных объятиях могучую реку. Потом взор отдыхал то на просторных зеленых лужайках, там-и-сям разбросанных между пропастей, то на вершинах высоких дерев, колеблющихся на краю утесов и на их листьях, через которые сквозил золотой блеск солнца.

Среди своего восторга, Дольф вдруг заметил над западными вершинами сплошную массу блестящих белоснежных облаков. За этою массою следовала другая, потом третья и т. д.; толкая одна другую, оне неслись по ярко-голубому небу, ослепляя взор своею белизною, как-вдруг далеко за горами послышались слабые удары грома. Зеркальная поверхность реки, столь недавно еще отражавшая великолепные картины неба и земли, теперь темнела и рябилась при прикосновении к ней ветерка. Морския птицы кружились и кричали, отъискивая свои гнезда на верхушках сухих дерев; вороны скрывались с криком в разселинах скал; казалось, вся природа ожидала приближения грозы.

Наконец, горные вершины, казалось, вдруг разорвали густую массу тучь, и целый поток дождя с шумом полился на землю. Блестящая молния то прыгала с тучи на тучу, то струилась по скалам, раскалывая и разрывая стволы крепких дерев. Гром разразился с страшным треском; эхо повторяло удары его на горах; а раскаты слышались над Дундербергом и в горных проходах; каждая возвышенность производила отдельное эхо и, наконец, седой Буль-Гиль отражал эхо всей бури.

Туман, подвижные тучи и проливной дождь скрывали от глаз всю природу. Повсюду царствовал страшный мрак, по-временам прерываемый струями молнии, отражавшейся в каплях дождя. Никогда еще Дольф не видал подобной борьбы стихии; казалось, что буря привела в действие всю небесную артиллерию, стараясь прорвать себе путь сквозь горные вершины.

Усиливающийся ветер пригнал корабль к тому месту, где река вдруг делает поворот, единственный на продолжении всего её величественного течения. В то самое время, когда корабль заворачивал, сильный порыв ветра, стремясь по горной ложбине, крутя и ломая встречные деревья, вмиг взволновал и вспенил реку. Капитан, видя опасность, приказал опустить паруса. Но, прежде-чем приказание его было исполнено, ветер ударил в корабль, и опрокинул его на бок. Все пришло в страх и смятение. Лопанье парусов, свист и шум ветра, крик капитана и экипажа, вопли пассажиров - все мешалось с грохотом и треском грома. Посреди всеобщого шума корабль опять выпрямился; но в это самое время главный парус перевернулся в противную сторону, мачта упала на палубу, и Дольф, безпечно смотревший на тучи, в ту же минуту очутился в реке.

В эту минуту, первый раз в жизни, одно из его маловажных знании принесло ему пользу. Часы досуга, проведенные им в волнах Гудсона, сделали из него искусного пловца; однако, несмотря на всю его силу и ловкость, он с большим трудом достиг берега. Матросы, запятые своею собственною опасностью, не заметили, как он исчез с палубы. Шлюп плыл с удивительною быстротою и с большим трудом проехал мимо долгого мыса, на западном берегу, реки, которая, сделав здесь новый поворот, скрыла корабль от глаз Дольфа.

После многих усилий, наконец, он вышел на западный берег реки, вскарабкался на скалы, и от изнеможения упал у корня дерева. Гроза мало-по-малу утихала. Тучи собирались на востоке, и лежали в косматых массах, позолоченных розоватым светом последних лучей солнца. На их черных краях можно было еще заметить сверканье отдаленной молнии; а по-временам слышались слабые удары грома. Дольф встал и начал искать по берегу какой-нибудь тропинки; но все было дико и пусто. Скалы громоздились на скалы; повсюду были разбросаны расколотые стволы дерев, сокрушенных временем и ветром. Скалы были опутаны ветьвями дикого винограда и плюща, так плотно между-собою переплетенными, что составляли непроходимую преграду на пути. При малейшем движении, на Дольфя падал целый поток воды с листьев дерев, смоченных дождем. Он пытался взлезть на один из этих, почти перпендикулярных утёсов, но, несмотря на всю свою силу и ловкость, увидел в этой попытке геркулесовское предприятие. Часто поддерживался он одними только обломанными кусками скал; а но-временам, у целясь за корни и сучья дерева, висел почти на воздухе. Дикий голубь с шумом разсекал воздух своим полётом; орел пронзительно кричал с вершины нависшого утеса. Карабкаясь таким-образом, он готов был уже ухватиться за встречный куст, надеясь с этою помощью скорее влезть поверх, как-вдруг увидел змею, которая, извиваясь как молния, выползла из-под самой его руки. Змея тотчас же пришла в оборонительное положение: свернулась в клубок, подняла свою сплюснутую голову, раскрыла пасть, быстро поводя тонким жалом. Сердце Дольфа сжалось от страха; он едва не выпустил из рук своей опоры, и не свалился в пропасть. Но змея оставалась в оборонительном положении недолго: она только покорилась инстинктивному побуждению; когда же увидела, что нападения не было, то уползла назад в свою скалу. Взор Дольфа следовал за нею с безпокойством, и вскоре открыл, что по близости находилось целое гнездо змей, которые лежали свернувшись в клубок, ползали и шипели в одной из разселин. Он поспешно стал удаляться, желая избегнуть столь страшного соседства. Воображение его наполнилось теперь новым ужасом: он видел змею в каждом вьющемся растении, и слышал шум хвоста гремучей змеи в шелесте каждого листа.

другими; а позади всего высились горы.

Нигде не встречалось следов земледелия; нигде не вился дымок - признак жилого места. Все было дико и пусто. Стоя на краю утеса, поднимавшагося над глубоким оврагом, опушенным лесом, он нечаянно отделил ногою большой обломок скалы, который, с шумом прорвавшись сквозь вершины дерев, упал на дно оврага. Громкий гул, или, лучше сказать, вой послышался из глубины. Вслед за тем раздался выстрел из ружья. Пуля засвистела над его головою, и, пробивая сучья и листья, глубоко засела в стволе дерева. Дольф не стал дожидаться повторения выстрела и поспешно удалился, опасаясь каждую минуту увидеть преследующого врага. Безпрепятственно достиг он, однако, до берега, и решился более не пускаться в страну, наполненную столь многими опасностями.

Промокнув до костей и упав духом, он сел на мокрый камень. Что было делать? где найдти убежище? Время сна приближалось; птицы летели в гнезда; летучия мыши начинали показываться, а ночной сокол, кружась высоко в воздухе, криком своим, казалось, хотел вызвать на небо звезды. Ночь постепенно темнела, все покрывая своим мраком, и хотя еще был только конец лета, но уже ветер, пройдя по реке и по лесам, смоченным дождем, был резко-холоден, особенно для человека, почти утопленника.

Между-тем-как Дольф сидел в этом несчастном положении, вдруг увидел он огонёк, светившийся между деревьев, неподалеку от берега, и в том именно месте, где река обрисовала глубокую бухту. Это подало ему надежду, что вблизи находится человеческое жилище, где ему можно будет утолить голод и найдти убежище на ночь, что в его настоящем положении было весьма-важно. С большим трудом добрался он до того места, где был виден свет; нужно было пробираться по узким краям скал, рискуя на каждом шагу споткнуться о ствол сломанного дерева, и упасть в реку. Наконец он достиг вершины скалы, нависшей над небольшою долиною, откуда был виден свет. Свет этот происходил от огня, разложенного при корне большого дерева, росшого посреди зеленой лужайки, или, лучше сказать, посреди поросшого травою куска Земли. Огонь бросал красноватый свет на серые утесы и на растущия на них деревья, оставляя местами промежутки тени, которые казались входами во множество пещер. Неподалеку журчал ручеек, отражая в себе дрожащее пламя. Две фигуры ходили около огня; а несколько других сидело, поджав ноги, вокруг него. Так-как эти фигуры находились между Дольфом и светом, то оставались в совершенном мраке. Случилось, однако, так, что одни из них перешли на противоположную сторону, и Дольф, к крайнему своему изумлению, увидел, что это был Индиец. Яркий свет огня падал прямо на его расписанное лицо и серебряные украшения. Он стал ближе вглядываться и заметил несколько ружей, прислоненных к деревьям, а на земле - мертвое тело.

Дольф думал, что положение его будет теперь хуже прежнего: здесь был тот враг, который выстрелил в него из долины. Он стал-было пытаться уйдти оттуда потихоньку, не желая вверять себя этим полу-людям, в столь диком и пустынном месте; но было поздно: Индиец, с свойственным его племени орлиным взглядом, вмиг заметил его на скале между кустов, схватил одно из ружей; еще одна минута - и пуля вылечила бы Дольфа от безумной страсти к приключениям. Громко крикнул он индийское дружелюбное приветствие, и все собрание вскочило на-ноги; на приветствие последовал ответ, а вместе с ним приглашение, занять место со всеми прочими у огня.

широкоплечий мужчина, уже пожилых лет, но еще здоровый и бодрый. Цвет лица его был почти как у Индийцев; черты грубые, но открытые; нос орлиный, а рот как у большой дворовой собаки. Верхняя часть его лица была закрыта шляпою, украшенною беличьим хвостом. Голова была покрыта седыми волосами. На нем был надет охотничий кафтан, индийские штиблеты, и из звериной шкуры исподница; а за широким кожаным поясом был заткнут томагук. Когда Дольф ясно разсмотрел фигуру и черты лица этого человека, то был поражен его сходством с стариком, которого видел в Заколдованном-Доме. Но человек, который теперь стоял перед ним, был не тех лет, и иначе одет; также лицо его было не так угрюмо, как у того, и в чем заключалось их сходство, трудно было бы решить; но что сходство было, в этом нисколько нельзя было сомневаться. Дольф подошел к нему с некоторою робостью; по его радушный и открытый прием ободрил его. Он еще более успокоился, когда, окинув вокруг себя глазами, увидел, что мертвое тело, причинившее ему такой испуг, было тело убитой лани; наконец удовольствию его не было пределов, когда он, почувствовав приятный запах, распространявшийся из котла, привешенного на крючковатой палке над огнем, смекнул, что часть добычи варилась для ужина.

Он теперь ясно видел, что находился в кругу охотников, которые были большею частью из поселенцев. Охотник всегда гостеприимен; а встреча в пустыне легко делает людей сообщительными и уничтожает всякое с их стороны принуждение. Глава собрания налил в стакан подкрепляющого напитка, и подал его Дольфу с веселым лицом, прося погреться, и, в то же время, приказал одному из своих слуг принести для гостя платье из лодки, которая была привязана по близости, в небольшой бухте; а его мокрую одежду велел между-тем просушить перед огнем. Дольф вскоре узнал, что выстрел, который чуть не отправил его на тот свет, был сделан из средины собрания. Обломок скалы едва не раздавил одного из присутствовавших; в-следствие чего старик-охотник, в широкой шляпе с беличьим хвостом, выстрелил в то место, где шевелились кусты, полагая, что там был какой-нибудь зверь. Он хохотал от души, узнав свою ошибку. - "Поверь мне, любезный", говорил он: - "еслиб я хоть сколько-нибудь мог тебя видеть, ты отправился бы вслед за своим обломком. Никто не может сказать, чтоб Антоний ван-дер-Гейден когда-нибудь не попал в цель!" Эти последния слова послужили Дольфу ключом для его любопытства; еще несколько вопросов, и он совершенно познакомился с родом жизни и занятий охотника, перед которым он стоял, и его товарищей, странствовавших с ним по лесам. Этот предводитель, в широкой шляпе и охотничьем наряде, был никто другой, как Гир Антоний ван-дер-Гейден, о котором Дольфу столько раз случалось слышать. Действительно, он был героем многих рассказов; его смелый характер и странные привычки возбуждали удивление смирных Голландцев, его соседей. Так-как он имел хорошее состояние, получив от отца в наследство большое пространство необработанной земли и целые бочки денег, то мог удовлетворять всем своим прихотям без всякого ограничения. Вместо-того, чтобы жить покойно дома, есть и пить в положенное время, курить с наслаждением трубку на скамье перед дверьми своего жилища и потом ложиться на-ночь в постель, он искал удовольствий в опасных предприятиях, и был совершенно-счастлив, когда охотился в пустынях, мог спать под деревом или под навесом из древесной коры, или - когда разъезжал по озеру, по реке, ловя рыбу, стреляя птиц, и живя Бог-знает как.

Он очень любил Индийцев и их род жизни, в котором находил удовольствие. Когда он бывал дома, толпы Индийцев, его нахлебников, бродили около его дома, спали, как собаки, свернувшись на солнце, приготовляли охотничьи и рыболовные снаряды для новых предприятий, или стреляли в цель из лука.

Над этим кочевым народом Гир-Антоний имел такую же полную власть, какую имеет охотник над своими собаками, несмотря на то, что эти люди причиняли много зла оседлым жителям в его соседстве. Так-как он был богатый человек, то никто не смел мешать его прихотям; а открытый и веселый его характер приобрел ему всеобщую популярность. Идя по улице, он всегда напевал какую-нибудь голландскую песенку; кланялся каждому за версту, и, входя в дом, фамильярно хлопал по спине доброго хозяина, жал ему руку до слёз, цаловал его жену и детей перед его глазами; короче - в нем не было ни гордости, ни злобы.

Кроме нахлебников-Индинцев, у него было трое или четверо приятелей между белыми, которые смотрели на него как на патрона и пользовались правом посещать его кухню, а изредка - позволением сопровождать его на охоту. С такого-то рода спутниками он и теперь крейсировал вдоль берегов Гудсона, в индийской барке, которую держал для своей забавы. С ним было двое белых, одетых несколько в индийском вкусе: в мокассинах {Длинная исподница из звериной шкуры, которую употребляют Индийцы.} и охотничьих блузах; остальную часть экипажа составляли четыре любимые Индийца. Разъезжая по реке без особенной цели, они, наконец, въехали в горы, и здесь провели два или три дня, охотясь за Ланями, которые еще не совсем перевелись в этих местах.

"Счастье твое, молодой человек" говорил Антоний ван-дер-Гейден, "что ты свалился с корабля сегодня, потому-что завтра рано утром мы пустились бы в обратный путь, и ты напрасно искал бы в этих горах чего-нибудь покушать. Однако, ребята, поворачивайтесь! Посмотрим, что вы приготовили к ужину! Довольно котлу кипеть: желудок мой требует пищи, и я уверен, что также и наш гость прилежно приймется работать ножом."

После этих слов в маленьком стане произошло движение: один снимал котел с огня и выливал часть кушанья в деревянную чашку, другой устанавливал плоский обломок камня вместо стола, третий тащил с барки всякую посуду. Сам Гир Антоний отправился - вынуть из своего особенного шкафа бутылку или две драгоценного вина: он слишком-хорошо знал наклонности своих почтенных товарищей, и не отдавал ключа на сохранение никому из них.

Вскоре был подан простой, но сытный ужин; он состоял из мяса, только-что вынутого из котла, холодного сала, вареного маиса и домашняго хлеба. Никогда еще не случалось Дольфу так-хорошо поужинать, как в этот раз; когда же он залил все двумя или тремя глотками вина из бутылки Гира Антония и стал чувствовать, как приятная теплота, разливалась по его жилам, согревая самое сердце, тогда он не променял бы своего места даже на место губернатора.

Сам Гир развеселился и сделался разговорчивее; он рассказал с полдюжины длинных историй, которые заставили от души смеяться его белых спутников, тогда-как Индийцы сохраняли, по обыкновению, непоколебимую важность.

-- "Вот твоя настоящая жизнь, мой любезный!" говорил он, трепля по плечу Дольфа: "мужчина не может еще назваться мужчиною, как-скоро он не привык переносить ветров и бурь, бродить по лесам и пустыням, спать под деревом и питаться листьями американской липы!"

в лесах.

Но, несмотря на всю свою веселость, Гир Антоний не терял из вида осторожности. Хотя он смело протягивал бутылку Дольфу, однако спутникам своим всегда старался наливать вино сам, зная какой это был народ; Индийцам же давал умеренные порции. По окончании ужина, Индийцы, выпив водки и выкурив трубки, завернулись в свои покрывала, растянулись по земле, ногами к огню и вскоре заснули, подобно своре усталых собак. Остальные охотники продолжали разговаривать сидя у огня, распространявшого приятный свет и благотворную теплоту, посреди мрака, покрывавшого лес, и чрезвычайной сырости воздуха. Разговор мало-по-малу потерял ту веселость, которая оживляла его во время ужина; теперь речь зашла об охотничьих приключениях и опасностях пустыни; многое из рассказанного было так странно и неправдоподобно, что я не осмеливаюсь повторять всего, из опасения, чтобы кто-нибудь из моих читателей не обвинил Гира Антония и его товарищей во лжи. Много легенд было рассказано о реке и о колониях на её берегах; в этой отрасли познаний Гир Антоний был особенно сведущ. В то время, как этот смелый охотник, развалясь на корне дерева как в креслах, рассказывал свои странные истории, огонь освещал повременам резкия черты лица его, и Дольф вновь приходил в замешательство, находя в нем сходство с призраком Заколдованного-Дома - сходство неопределенное, заключавшееся не в какой-либо отдельной черте, но в общем выражений лица и в фигуре.

Несчастие, случившееся в тот день с Дольфом, опять сделалось предметом разговора, и подало повод ко многим рассказам о приключениях и неудачах, случившихся с разными мореплавателями на этой реке, особенно в первые периоды колониальной истории; большую часть из них Гир Антоний приписывал сверхъестественным причинам. Дольф изумился, услышав это мнение; но старый джентльмен уверил его, что всеми поселенцами по реке было признано, что эти горы находились под влиянием сверхъестественных и злонамеренных существ, которые за что-то сердились на голландских колонистов с самых первых дней существования колонии. Вследствие чего, они всегда находили особенное удовольствие изливать свою злобу на голландских мореплавателях, посылая на них бури, ветры, противное течение и всякого рода препятствия; так-что всякий начальник судна, если он был Голландец, должен был быть чрезвычайно-осторожен и благоразумен в своих действиях; должен был бросать якорь, как-только начинало смеркаться и опускать паруса, как-скоро замечал над вершинами гор черную тучку; одним-словом - брать столько предосторожностей, что ему нередко приходилось оставаться в дороге невероятное время.

Некоторые утверждали, что эти злонамеренные силы были ничто иное, как злые духи, которых индийские колдуны заклинали, в первое время существования колонии, отмстить за них пришельцам, отнявшим у них землю. Их влиянию приписывали даже несчастное приключение знаменитого Гендрика Гудсона, который, когда проезжал по этой реке, отъискивая северо-западного пути, был выброшен с кораблем на берег, что было делом тех же самых колдунов, хотевших закрыть ему путь в Китай с этой стороны.

Гир Антоний заметил, однако, что все эти происшествия на реке и неудачи мореплавателей, большею частью объяснялись старою легендою о корабле-призраке, разъезжавшем около Пойнт-по-Пойнта. Заметив, что Дольф в первый раз слышал об этом предании, Гир Антоний посмотрел на него с удивлением, спрашивая, где он жил до этого времени, что не знает подробностей столь важного случая. Желая как-нибудь убить остаток вечера, он взялся рассказать ему всю историю и повозможности в тех же словах, как она была написана мингером Селенном, поэтом Новых-Нидерландов. Помешав огонь, из которого, как из жерла маленького волкана, посыпалось множество искр, он покойно уселся между корней своего дерева; потом закинув голову и закрыв глаза, как-бы приводя что-нибудь на память, он рассказал следующую легенду.

"В золотой век провинции Новые-Нидерланды, т.-е. когда она находилась под властью Воутера ван-Типллера, по прозванию "Недоверчивый", жители города Мангаттоса были испуганы в одно жаркое утро (это было во время летняго солнцестояния) страшною бурею, сопровождавшеюся громом и молниею. Дождь лил ручьями на землю; казалось, удары и раскаты грома раздавались над крышами домов; молния сверкала над церковью Св. Николая и три раза пыталась ударить в её флюгер, но напрасно. Новая труба на крыше дома Гаррета ван-Горна была расколота сверху до-низу; а Дольф Мильдербергер упал без языка с своей лысой клячи в то время, как уже въезжал в город. Одним-словом, это была одна из тех удивительных бурь, которые только один раз случаются на памяти того почтенного лица, которое известно во всяком городе под названием "старейшого обывателя".

"Велик был страх добрых старушек Мангаттоса. Оне собирали в кучу детей своих и искали убежища в погребах, повесив предварительно на остриях углов своих железных кроватей по башмаку, вместо громового отвода. Наконец буря утихла; слышались только слабые удары грома; заходящее солнце, проглянув из-за тучь, превратило широкую поверхность залива в золотое море.

"В это время из крепости пришла весть, что в заливе появился корабль. Весть эта переходила из уст в уста, из улицы в улицу, и вскоре привела весь город в волнение. Прибытие корабля в порт было важным событием для жителей в первые дни существования колонии. С кораблем приходили известия о Старом-Свете, о их родине, от которой они совершенно были отделены; на этом же корабле привозились для них предметы роскоши и даже жизненные припасы. У доброй фрау не было ни нового чепца, ни нового платья до прихода корабля; ремесленник ждал с ним своих инструментов; бургмейстер - трубок и голландского табака; школьник - кеглей и волчков; а землевладелец - кирпичей для постройки нового дома. Таким-образом богатый и бедный, большой и малый, все ждали прибытия корабля. Это великое событие повторялось в Новом-Амстердаме каждый год; и с начала года до конца корабль был постоянным предметом разговора.

"Когда весть о приходе корабля пришла из крепости, весь народ собрался на баттарее и искал глазами желанного зрелища. Так как время обыкновенного его прихода еще не наступило, то эта новость сделалась предметом многих толков. Народ собирался в кучки на баттарее. То там, то сям, появлялся бургмейстср, который, приняв важный вид, протяжно сообщал свое мнение доверчивой толпе старух и мальчишек. В другом месте, собравшись в кружок, стояло несколько дряхлых стариков, которые когда-то были моряками и рыболовами, а теперь пользовались большим авторитетом в подобных случаях. Мнения их были различны, а потому и были причиною многих споров, возникавших между их многочисленными приверженцами. Но человек, на которого толпа глядела с наибольшим уважением, и которого она следила и караулила, был Ганс ван-Пельт, старый моряк в отставке и морской оракул города. Осмотрев корабль в старый, покрытый засмоленным холстом, телескоп, он запел про-себя какую-то голландскую песню и не сказал ни слова. Но и одно слово Ганса ван-Пельта всегда имело более веса у людей, чем целая речь кого-нибудь другого.

"Между-тем корабль можно уже было разглядеть и простым глазом, это было круглобокое судно, голландской постройки, с высоким носом и такою же кормою и с голландским флагом. Вечернее солнце позлащало его раздувавшиеся паруса. Часовой, возвестивший о его прибытии, говорил, что он заметил его тогда, когда оно уже было посреди залива, и что оно так неожиданно представилось его глазам, как-бы упав из разверзшейся громовой тучи. Окружавшие Ганса ван-Пельта смотрели ему в глаза, желая узнать, что он скажет на это донесение. Ганс ван-Пельт стиснул еще крепче губы, и не отвечал ни слова; в-следствие чего одни покачали головами, а другие пожали плечами.

"Судно было несколько раз окликаемо, но не давало ответа, прошло наконец мимо крепости и остановилось посреди Гудсона. В крепость притащили пушку, которую сам Ганс ван-Пельт должен был зарядить, и потом выстрелить, потому-что никто в гарнизоне не имел ни малейшого понятия об артиллерии. Ядро пробило насквозь корабль и потом покатилось по воде; но на палубе никто не обратил на это внимания! Страннее всего было то, что паруса были все подняты и он плыл прямо против ветра и течения, которое в это время было вниз реки. После этого Ганс ван-Пельт, бывший также смотрителем гавани, приказал приготовить свою лодку и отправился по направлению к кораблю. Он плыл в-продолжение двух или трех часов, и возвратился без успеха. Несколько раз подъезжал он к нему на разстояние ста или двухсот шагов, по корабль исчезал в одно мгновение ока, и являлся на разстоянии полумили или мили впереди. Некоторые уверяли, что это происходило оттого, будто гребцы, страдая одышкою, часто останавливались, чтоб перевести дыхание или поплевать себе на руки; но это, кажется, была пустая клевета. Однако Ганс ван-Пельт довольно-близко подъезжал к нему, и различил его экипаж: все матросы были одеты по голландской форме, а офицеры в полукафтаньях и в высоких шляпах с перьями; никто не говорил ни слова; все стояли как неподвижные статуи, и корабль, казалось, был пущен на произвол. Он быстро стремился вниз по реке, становился все меньше и меньше и, наконец, исчез из вида, подобно тому, как исчезает белое облачко на летнем небе.

"Появление корабля повергло губернатора в такое замешательство, какого ему еще никогда не случалось испытать во все время его управления краем. Дорожившие безопасностью возникающей колонии считали корабль за неприятельское судно, посланное для завладения колониею. Губернатор созвал совет, прося его мнения. Покойно развалясь на приличном его званию кресле, он курил из длинного жасминного чубука, и слушал мнения своих советников о предмете, совершенно им незнакомом. Но несмотря на все толки и предположения старейших и умнейших голов, губернатор остался при том же недоумении...

"Гонцы были разсылаемы по разным направлениям к реке, но возвращались ни с чем: корабль нигде не приставал. Дни проходили за днями, недели за неделями, а корабль не возвращался назад. Так-как члены совета губернатора заботились между-тем собирать о нем сведения, то в них не было недостатка. Капитаны кораблей редко приезжали без какого-нибудь известия о странном корабле, с которым им случилось встретиться в том или другом месте реки: то близь Паллисад, то за Кротонским-Мысом, то, наконец, при проезде между гор; но далее этого последняго предела его никто не видал. Экипажи разных судов часто не согласовались между-собою в показании времени и места появлений корабля; но это могло происходить и оттого, что им никогда не удавалось ясно разсмотреть его положения. Им случалось видеть его и в бурную, мрачную ночь, при мерцающем свете молнии, и на водах Таппаанского-Озера и на широкой поверхности Гаверстрауского-Залива. Иногда он бывал так близко от них, что они со страхом и трепетом ожидали его нападения; но при следующем за тем блеске молнии он опять находился далеко-далеко от них, и опять плыл против ветра. Нередко, в тихую, лунную ночь он появлялся под высокою стеною гор, весь погрузись во мрак, кроме одних топселей, освещаемых лунными лучами; но когда путешественники подъезжали к этому месту - никакого корабля не было видно; если же, проехав несколько сажен, они смотрели назад, то он опять стоял на прежнем месте, и опять топсели его белелись при лунном свете! Он всегда показывался во время бурной погоды, или немного прежде этого времени, или немного спустя так-что сделался известен всем мореходам, проезжавшим по Гудсону, под именем корабля "Бури".

"Все такого рода слухи смущали губернатора и его советников более, чем кдгда-либо. Для меня было бы бесконечным трудом повторять все их догадки и мнения по этому предмету. Некоторые из советников думали, что это был один из тех кораблей, которые разъезжали около берегов Новой-Aнглии с целым экипажем ведьм и домовых. Старый Ганс ван-Пельт, сделавший несколько путешествий в голландскую колонию на Мысе-Доброй-Надежды, утверждал, что это было то самое судно, которое несколько раз появлялось в Тэбльском-Заливе, всякий раз старалось пристать к берегу и не имея в том успеха, вероятно, теперь направило свои поиски в другия гавани. Многие же думали, что если это действительно было сверхъестественное явление, то все заставляло думать, что тут действовал никто другой, как Гендрик Гудсон, капитан Полмесяца приобрело большую известность вне его дома. В-самом-деле, слухи, что Гендрик Гудсон после смерти своей посещал с своим экипажем Каатскильския-Горы, давно ходили между народом; отчего бы не предположить, что он посещал также и реку, на которой разрушилось его предприятие. Другия происшествия заняли мысли мудрого Воутера и его совета; и корабль "Бури" перестал быть предметом их разсуждений. Однако предание о нем удержалось в народе во все время голландского владычества и приобрело особую силу перед взятием Нового-Амстердама, во время завоевания провинции Англичанами. Около этого времени корабль "Бури" часто разъезжал по Таппаанзе, в окрестностях Вигаука, и даже неподалеку от Гобокена; и появление его было принято за предзнаменование приближающагося переворота в публичных делах и падения голландского владычества. С этого времени о нем нет достоверных сведений, хотя говорят, что он и поныне еще разъезжает в горах и крейсирует около Пойнт-по-Пойнта. Живущие по берегам реки уверяют, что иногда в летнее время видят его при лунном свете; а в тихую полночь нередко слышат завыванье, похожее на крик, каким матросы обыкновенно сопровождают вытаскивание из воды лота; но из всего, что им случалось видеть и слышать, многое было так неимоверно, что невольно можно было усомниться.

"Достоверно известно только то, что в горах во время бури бывают странные явления, которые имеют некоторую связь с поверьем о корабле-призраке. Много начальников разных судов повествуют также о каком-то бесике, с луковицеобразным туловищем, в широких шальварах, в шляпе, похожей формою на сахарную голову и с рупором в руках, который, по их словам, разгуливает около Дундерберга {"Громовая-Гора", так называемая от громового эха.}. Они уверяют, что сами слышали, как он, в бурную погоду и посреди ощутительного шума, отдавал свои повеления, то приказывая ветру свистеть, то громовой туче - разразиться. Иногда он являлся им в кругу целого экипажа маленьких чертенят, также в широких шальварах и коротких полукафтаньях; они резвились и кувыркались в густом тумане, или жужжали как рой пчел, летая вокруг Антониева-Носа {Мыс в Северной-Америке.}, и в это время буря всегда бывала в полном разгаре. Случилось однажды, что какой-то шлюп, проезжая мимо Дундерберга, был застигнут сальным ветром, который, пройдя по горным проходам, прямо ударил в него, и хотя оц был прочно выстроен и снабжен нужным балластом, однако не мог выдержать такого напора, покачнулся на бок, и вода потекла в него через шкафут. Каково же было удивление матросов, когда, после всего этого, они увидели на вершине большой мачты маленькую белую шляпу, свернутую в виде сахарной головы, и в которой нельзя было не узнать шляпы дундербергского владыки. Никто, однако, не осмелился влезть на мачту и снять ужасную шляпу. Шлюп продолжал, между-тем, бороться с волнами, и сильно качал мачтою, как-бы стараясь ее сбросить. То ему предстояла опасность быть опрокинутым, то выкинутым на берег. Таким-образом он проплыл до Полопольского-Острова, где, как думают, прекращается господство дундербергского тирана. Как-только перешел он этот предел, маленькая шляпа взвилась как волчок, полетела по воздуху, и приведя все облака в быстрое круговое вращение, прогнала их на вершины Дундерберга. Шлюп, между-тем, стал опять прямо и продолжал уже свой путь так спокойно, как-бы плыл по пруду. Спасением же своим от совершенной погибели он был обязан, как все в этом соглашались, тому счастливому обстоятельству, что к мачте его была прибита лошадиная подкова, и эта благоразумная предосторожность в-последствии была усвоена всеми капитанами кораблей, которым приходилось проезжать по заколдованной реке;

"Об этомъже самом проказнике-бесе рассказывал другую историю шкипер Даниэль Русльстиккер, фишгильский уроженец, который никогда не любил лгать. Он уверял, что раз, во время сильного шквала, он сам видел, как этот бес, сидя на бугшприте, старался вытолкнуть корабль на берег и прямо на Антониев-Нос; но пассажир ван-Гизон, из Эзопуса, случившийся на корабле, заклинал его, после чего бесёнок взлетел, как шарик, на воздух, и исчез в вихре, утащив с собою ночной чепец жены почтенного пассажира; чепец этот был найден в следующее воскресенье утром на шпиле башни, в городе Эзопусе, который находится на разстоянии по-крайней-мере сорока миль от того места! После многих подобных происшествий, в-продолжение долгого времени ни один шкипер не осмеливался проехать мимо Дундерберга, не спустив вымпелов, в знак почтения к господину тех мест, и было замечено, что все те, которые платили ему эту дань, проходили безопасно."

-- "Вот" продолжал Антоний ван-дер-Гейден, "несколько рассказов о корабле-призраке, в тои самой форме, как они были написаны поэтом Селейном, который, между прочим, утверждает, что колония злых духов, играющая столь важную роль в этих рассказах, переселилась, по всей вероятности, из какой-нибудь европейской страны, изобиловавшей злыми духами. Я мог бы рассказать вам еще целую кучу таких историй, еслиб это могло к чему-нибудь послужить; потому-что все несчастия, которые так часто случаются с речными судами в горном пространстве, тотчас приписываются проказам дундсрбергских чертенят. Но вы, я вижу, дремлете, так пойдемте спать."

Луна поднимала свои серебряные рожки над круглою спиною Буль-Гилля {"Буль значит по-английски: бык. Прим. перев.}, освещая серые скалы и густые леса, и отражалась в волнистой поверхности реки; ночная роса покрывала землю, а горы окутались прозрачным сероватым покрывалом. Охотники, помешав огонь, бросили в него еще хвороста, чтоб умерить сырость ночного воздуха, потом приготовили для Дольфз, в небольшом углублении в скалах, постель из сухих сучьев и листьев; между-тем Антоний ван-дер-Гейден, завернувшись в широкий плащ из звериной шкуры, растянулся перед огнем. Дольф долго не мог сомкнуть глаз. Он лежал погрузясь в созерцание странного зрелища. которое открывалось перед его глазами; взор его останавливался попеременно на диких скалах и мрачных лесах, его окружавших; на лицах спящих дикарей, освещаемых слабым светом огня; наконец, на Гире Антоние, так странно и неясно напоминавшем о ночном посетителе Заколдованного-Дома. До слуха его долетали то крики дикого зверя в лесу, то вой совы; то плачевные звуки вип-пур-виля {Род птицы.}, в изобилии встречающагося в этих пустынных местах; то плесканье осетра, который, выбросившись из воды, падал опять всею массою на её спокойную поверхность. Дольф сравнивал все представлявшееся его взорам, с скромною каморкою, которую занимал на чердаке в доме доктора, где единственные звуки которые доходили до него, было - бой церковных часов, голос сонного сторожа, лениво кричавшого, что все в городе было благополучно; громкое сопенье, издаваемое толстым носом доктора и осторожное щелканье зубов крысы-плотницы, прилежно работавшей за панелью. Потом мысли его переносились к его бедной матери; что будет думать она о его таинственном отсутствии, как будет печалиться и безпокоиться? Эта мысль мешала ему вполне насладиться настоящим положением. Чувство скорби овладело его сердцем, и он заснул с слезами на глазах.

Если бы этот рассказ был простым произведением воображения, то здесь представляется прекрасный случай ввести в него множество разных приключений в горах я между дикими племенами, и заставить моего героя пройдти сквозь множество опасностей и затруднений, освободив его, наконец, от всех, каким-нибудь чудесным способом; но так-как я рассказываю истинное происшествие, то должен ограничиться одними фактами, и держаться в пределах возможного.

На следующий день рано утром, после сытного завтрака, лагерь был снят, и наш искатель приключений отправился в путь вместе с Антонием ван-дер-Гейденом в его лодке. Так-как не было ни малейшого ветра, чтобы поднять паруса, то Индийцы стали потихоньку гресть, ударяя веслами в такт под песню, которую напевал один из белых. День был тихий и ясный; на реке не было ни зыбинки; корабли разсекая зеркальную поверхность воды, оставлял за собою волнистый след. Вороны, почуяв остатки охотничьяго пира, слетались и кружились в воздухе над самым тем местом, где синеватый дымок, подымаясь тоненьким столбиком между деревьев, показывал им место ночной столики. Когда они проезжали у подошвы какой-то горы, Гир Антоний указал Дольфу прекрасного орла, который сидел на ветвях сухого дерева, выдавшагося над рекою, и устремив глаза к небу, казалось, упивался блеском утренняго солнца. Приезд их прервал мечтания орла; он расправил сперва одно крыло, потом другое; покачался несколько времени, и с непоколебимым спокойствием оставив свое седалище, медленно пролетел над их головами. Дольф схватил ружье и послал ему вслед пулю, которая выбила несколько перьев из его крыла; выстрел пробудил многократное эхо, по царь воздушных стран летел спокойно вперед, поднимаясь всё выше-и-выше, описывая смелые круги, постепенно достигая вершины горы, покрытой густым лесом и, наконец, исчез за высокими утесом. Пораженный гордым спокойствием орла, Дольф упрекал себя за то, что напрасно оскорбил его; на что один из старых Индийцев заметил, покачав головою, что убить орла считалось худым предзнаменованием; и что, напротив-того, всякий охотник должен всегда стараться оставить часть добычи в его пользу. С ними, однако, ничего не случилось на пути. Дикие, но великолепные виды услаждали их взоры до самого того места, где, подобно пловучей беседке, лежит остров Полополь - крайний предел гористого пространства. Выйдя на этот островок, они решились переждать на нем дневной жар; а вечером, при свежем ветерке, пуститься в путь. Одни из спутников Дольфа стали приготовлять обед, другие покоились в роскошной неге под тенью дерев, смотря сопными глазами на красоту окружающей природы По одну сторону тянулись Скалистые-Горы, которых вершины были увенчаны лесами и бросали длинную тень по зеркальной поверхности реки, струившейся у их подножия; по другую сторону, река, широко разливаясь, образовала как-бы большое озеро, с пространными берегами и зеленеющими возвышенностями; вдали виднелась извилистая черта Шавунгунских-Гор, проходившая то по совершенно-чистому горизонту, то по белоснежным облачкам.

рекою у ног; отдаленные горы, скалы, деревья, белоснежные облака, лазуревое небо... все это прекрасно, и никогда не может надоесть для глаз, но покажется скучным на бумаге.

Когда они выходили на берег, одни из них отправлялись в лес на охоту, другие - на рыбную ловлю; а иногда и те и другие Забавлялись стрельбою в цель, беганьем, прыганьем и борьбою. Дольф приобрел большое значение в глазах Антония ван-дер-Гейдена своим искусством и ловкостью во всех этих упражнениях, на которые Гир Антоний смотрел как на главные из человеческих знаний. Таким-образом они весело подвигались вперед, выбирая для путешествия только самое приятное время дня: прохладное утро, сумерки, а иногда и ясную ночь, когда луна усыпала серебряными блестками, небольшие волны, плескавшияся у краев их лодки. Дольф был совершенно в своей стихии; ничто его так не прельщало, как эта дикая, преисполненная приключений жизнь. Антоний ван-дер-Гейден нашел в нем человека, который мог понимать его прихоти, и потому привязывался к нему более-и-более. Старый охотник полюбил от всего сердца молодого человека, в котором видел как-бы свой портрет; и когда путь их приближался уже к концу, он пожелал узнать от него историю его жизни, т.-е., услышать, с каким рвением он занимался медициною, как мало имел в том успеха, и как, наконец, мало надеялся на будущее. Гир пришел в сильный гнев, узнав, что он когда-нибудь мог иметь желание скрыть и подавить свои удивительные познания и способности под париком. Надобно заметить, что ван-дер-Гейден был врагом всех вообще наук (с-тех-пор, кажется, как будучи еще мальчиком, он был высечен за какую-то непонятную для него книгу), и видеть Дольфа, молодого человека, который, при прочих удивительных способностях, умел стрелять, ловить рыбу, бегать, прыгать, ездить верхом и бороться - видеть обреченным во всю жизнь катать пилюли и приготовлять микстуры, казалось ему чудовищным! Он советовал Дольфу не отчаяваться и бросить медицину к-чорту, уверяя его, что молодой человек с его талантами всегда найдет себе дорогу. "Так-как у вас, кажется, нет знакомых "в Албании" говорил Гир-Антоний, "то вы останетесь у меня в "доме, пробудете в нем до того времени, пока непристропте себя куда-нибудь, а между-тем мы будем ходить вместе на охоту, на рыбную ловлю, потому-что жаль оставить такия способности в бездействии."

Не трудно было уговорить покинутого на произвол судьбы Дольфа. Перебирая в уме своем все обстоятельства, он не мог не представить, что Антоний ван-дер-Гейден, "тем или другим образом", был в связи с происшествиями Заколдованного-Дома; что несчастное приключение в горах, которому он был обязан своим странным знакомством, "тем или другим образом", послужит ему в пользу; короче, нет ничего удобнее, как этот способ примиряться с своим положением, в надежде, что все, "тем или другим образом", обратится к-лучшему. Вот главная точка опоры для таких беззаботных и непредусмотрительных людей, каков был Дольф Гейлигер, и кто умеет так легко и свободно связывать предшествовавшее зло с настоящим добром, тот обладает секретом "находить счастье", что почти так же важно, как важно и трудно открытие философского камня.

По приезде в Албанию, где ни появлялся дольфов спутник, везде производил он всеобщее удовольствие. Множество народа встречало его с поклонами на берегу реки и на улицах; собаки прыгали перед ним, мальчишки радостно кричали, когда он проходил мимо; казалось, не было человека, который бы не знал Антония ван-дер-Гейдена. Дольф молча следовал за ним, удивляясь чистоте городка; в это время Албания была в полной своей славе, и обитаема почти исключительно потомками первых голландских поселенцев, потому-что не была еще открыта и заселена безпокойными жителями Новой-Ангжи. Все было тихо и в порядке; все дела шли скоро, но без шума; по немощеным улицам росла трава и своею свежестью услаждала взор. Почти все дома были осенены высокими сикаморами или висячими ивами, на ветвях которых, на длинных нитях, висели куколки шелковичных червей, а вокруг порхали бабочки, любуясь, подобно щеголям, своим пестрым нарядом. Все дома были старой голландской архитектуры, с остроугольными фронтонами на улицу. На скамье перед каждым входом сидела хозяйка дома, в тщательно сплоенном чепце, в платье испещренном яркими цветами и в белом переднике; в руках у нея был чулок. На противоположной скамье сидел муж и курил трубку, между-тем-как маленькая негритянка, сидя на ступеньке, у ног своей хозяйки, проворно шевелила иголкою. Ласточки порхали около кровель, или быстро летали по улицам, неся богатую добычу своим крикливым птенцам; миленький королёк {Птица.} поминутно влетал и вылетал из своего лиллипутского домика, а домиком служила старая шляпа, прибитая гвоздем к стене. Коровы возвращались домой и мычаньем давали знать своим хозяйкам, чтоб оне выходили доить их; если которая из них отставала от прочих, тогда пастух-негр, погонял их вперед, ударяя слегка длинною хворостиной.

Когда спутник Дольфа проходил по улицам; то все бюргеры почтительно кланялись ему; жены их приветливо разговаривали с ним, и все называли его просто Антонием, потому-что граждане этого патриархального городка, взросши все вместе, неиначе называли друг-друга, как по имени, данному при крещении. Гир, против своего обыкновения, не останавливался разговаривать и шутить с ними, потому-что с нетерпением спешил домой. Наконец они пришли в его жилище. Это здание голландской архитектуры с величественною наружностью и с большими железными фигурами на остроконечных фронтонах, по которым легко можно было определить, к какому веку принадлежала постройка.

в услужении, от радости скалили зубы, делали неловкие поклоны и страшные гримасы; маленькие негрёнки, ростом ему по-колена, весело прыгали вокруг него. Но более всех была счастлива его единственная дочь, маленькая, толстенькая, свеженькая девушка, которую он любил от всего сердца. Она вышла к нему навстречу, весело припрыгивая; но, увидев с отцом незнакомого молодого человека, должна была покоряться на несколько времени влиянию той стыдливости, которая составляет принадлежность девиц, получивших домашнее воспитание. Дольф смотрел на нее с удивлением, с восторгом; ему казалось, что он никогда еще не встречал подобной женщины. Она была одета по старой голландской моде: в платье с длинным лифом и широкими, короткими юбками, которые так хорошо обрисовывают и отделяют женския формы. Волосы, зачесанные наверх и спрятанные под маленькую шапочку, оставляли совершенно-открытым её прекрасный лоб. У ней были прекрасные голубые глазки, тонкая талия с легкими выпуклостями, короче, это было маленькое божество, и Дольф, который никогда и ничего не делал в-половину, влюбился в нее по-уши.

Дольф был введен в дом и принят с ласковым приветом. Внутри дома все показывало странную смесь вкусов и привычек Гира-Антония и его зажиточных предков. Мебель во всех комнатах, была из хорошого старого красного дерева; в шкафах и на буфетах блистала серебряная посуда и расписанный пестрыми цветами фарфор. В гостиной, над камином, висел, по обыкновению, фамильный герб, ярко-раскрашенный и в красивой рамке; над ним красовалось длинное охотничье ружье; а по сторонам повешены индийский ягдташ и порошница. Комната была украшена множеством индийских изделий, как-то: трубками, которыми Индийцы размениваются в знак мира, томагуками, скальпелями, ягдташами и уборами из раковин; там были также разные принадлежности для рыбной ловли; два или три ружья стояли по углам комнаты.

В некоторой степени все делалось по воле господина, который, впрочем, иногда и сам подчинялся кроткому управлению своей дочери. Во всем была заметна патриархальная простота и добродушная снисходительность. Негры входили нередко, для-того только в комнату, чтоб посмотреть на господина и послушать его рассказов, и стояли и слушали у дверей, пока он не переставал говорить; а потом уходили, кривляясь от удовольствия, и в кухне повторяли слышанное. Двое маленьких негров играли на полу с собаками, разделяя с ними свою порцию хлеба с маслом. Все слуги казались веселы и счастливы; а когда был накрыт стол для ужина, то разнообразие и изобилие вкусных домашних блюд свидетельствовали о щедрости и радушии почтенного Гира и о прекрасном хозяйстве его дочери.

Вечером, в доме Антония ван-дер-Гейдена, собрались важнейшия лица города: ван-Рензеллеры, Ганзеверты, Розебумы и другие короткие знакомые, горя нетерпением узнать результат его путешествия; потому-что он был вторым Синдбадом для Албании, а его приключения были любимым предметом разговора для её жителей. Между-тем-как гости, сидя у дверей входа, рассказывали длинные истории, Дольф, спокойно расположась на скамье у окна, разговаривал с дочерью хозяина дома. Он был уже с нею в коротких отношениях, потому-что в те времена еще не знали ложного стыда и пустых церемоний; кроме-того, ничто так не побуждает влюбленного объясниться в любви своей, как упоительная темнота долгого летняго вечера: она ободряет самый робкий язык и скрывает краску стыдливости. Одне только звездочки блестели на небе, да, повременам, светящийся жучок струил перед окном мгновенный свет свой, или, влетев в окно, сверкал на потолке.

Но что нашептывал Дольф своей красавице, я, право, не могу сказать: слова его были так тихи и невнятны, что ускользнули от слуха историка. Вероятно, однако, что они вели его прямо к цели, потому-что он обладал искусством нравиться прекрасному полу, и никогда не оставался долго наедине с девушкою, не сделав ей объяснения в любви. Между-тем, все посетители, один за другим, разошлись. Антоний ван-дер-Гейден, пересказав все что знал, дремал покойно на стуле перед дверьми... как-вдруг был разбужен радостным возгласом, которым Дольф Гейлигер заключил один из периодов своей речи, и который, среди совершенной тишины, раздался по комнате, как выстрел из пистолета. Гир вскочил со стула, протер глаза, велел подать огня и напомнил счастливой чете, что пора ложиться спать. Прощаясь, однако, с Дольфом, он дружески пожал ему руку, ласково посмотрел ему в лицо и значительно кивнул головою. Гир очень-хорошо помнил, чем сам он был в эти годы.

жилищем и грязным, скучным домом доктора Книппергаузена, где ему нередко приходилось умирать с-голода. Но мысль, что он должен будет проститься с радушным хозяином и хорошенькою хозяйкою, и опять бросить себя на произвол в море житейское - мешали ему наслаждаться настоящим счастьем. Остаться в этом доме было бы глупо: он влюбился бы еще больше; а искать, такому маленькому человеку как он, руки дочери такого богача, как ван-дер-Гейден - было бы делом съумасшедшим! Самая нежность, которую девушка оказывала ему, заставляла его поспешить своим отъездом; он худо заплатил бы хозяину дома за его радушный прием, еслиб увлек сердце его дочери в безразсудную страсть. Одним-словом, Дольф поступал так, как поступает большая часть молодых людей с прекрасным сердцем и ветренною головою, которые сперва действуют, а потом думают, и действуют совершенно-противно тому, как думают; которые принимают прекрасные намерения ночью и совершенно забывают о них на следующее утро.

брошен в чужое место и с одним стиверсом в кармане; а что того хуже, влюблен по-уши. Как бы то ни было, продолжал он, ворочаясь и потягиваясь в постеле: - я теперь на хорошей квартире, а потому будем наслаждаться настоящим, не заботясь о будущем. Я смело могу сказать, что тем или другим образом, все обратится к-лучшему.

С последними словами он протянул руку, чтоб погасить свечу, как-вдруг чуть не остолбенел от удивления и страха: ему показалось, что в темной части комнаты стоял, вперив в него глаза, призрак Заколдованного-Дома. Но он вскоре успокоился, когда, вглядываясь пристальнее, увидел, что принял за призрак большой фламандский портрет, повешенный в темном углу, позади одного из салфеточных прессов. Тем не менее эта картина была совершенным подобием ночного посетителя. Тот же широкий плащ и та же куртка с поясом, те же неподвижные глаза и борода с проседью, и, наконец, та же самая шляпа с большим пером. Дольф припомнил себе теперь то сходство, которое он так часто замечал между своим хозяином и стариком Заколдованного-Дома, и вполне уверился, что между ними было нечто общее, и что судьба управляла его путешествием, ведя его к какой-то особенной, определенной цели. Он продолжал смотреть на портрет почти с таким же ужасом, с каким некогда смотрел на его странный оригинал, пока, наконец, звонкий бой часов не напомнил ему о времени. Он погасил свечу, еще подумал несколько времени о^: всех этих странных обстоятельствах, и, наконец, заснул. Во сне повторилось то же самое, что он видел уже на-яву. Ему казалось, что он продолжал смотреть на картину, которая, наконец, оживилась; что фигура сошла со стены и вышла вон из комнаты; что он последовал за нею и очутился у колодца, на который старик указал рукою, улыбнулся и исчез.

Когда, на следующее утро, Дольф проснулся, хозяин дома стоял уже у его кровати, и, ласково поздоровавшись с ним, спросил у него, каково он спал. Дольф отвечал, что он провел ночь как-нельзя-лучше, и воспользовался этим случаем, чтоб поразспросить у него о портрете, который висел на стене. - "А", отвечал Гир Антоний: "это портрет старика Киллиани ван-дер-Спигеля, который был некогда бургомистром в Амстердаме; но, в-следствие каких-то народных смут, должен был оставить Голландию, и переселиться в провинцию, в правление Петера Стюйвезанта. Он мой предок со стороны матери, и был ужасный скряга, царство ему небесное! Когда Англичане овладели Новым-Амстердамом в 1664 году, он выехал за город и там впал в меланхолию, безпрестанно страшась, что от него отнимут его богатство и доведут до нищеты. Все свое имущество он обратил в деньги, которые прятал по разным углам. В-течение года или двух лет, он скрывался в разных местах, воображая, что его ищут Англичане, желая лишить его денег; наконец в одно утро его нашли мертвым в постели, и никто никогда не мог узнать, куда он спрятал большую часть своих денег."

теперь, что и она часто ему говорила об этом самом Киллиане ван-дер-Спигеле, как о своем предке. Отсюда следовало, что и Дольф был также потомком, а может-быть и наследником этого богача-бедняка, и что, таким-образом, Гейлигеры и ван-дер-Гейдены были между-собою дальними родственниками. - "Что если во всем этом", думал он: "да заключается истолкование моего сна; что если это путешествие в Албанию послужит средством к составлению моего счастия; что, наконец, если я найду богатство старика на дне колодца? Но, что за странность прибегать к околичностям, когда можно объяснить дело прямо! Почему, чорт-возьми, старик не указал мне тотчас же на колодец, не посылая меня в Албанию, для-того, чтоб услышать там историю, которая заставит меня ехать опять назад?"

Эти мысли наполняли его голову, в то время, как он одевался. Он сошел вниз в большом замешательстве; по прекрасная ван-дер-Гейден, встретив его с улыбкою на устах, разсеяла его мрачные мысли, и, так-сказать, дала ключ ко всей тайне. "Как бы то ни было", думал он: "а старик прав. Если я хочу получить его богатство, то мне должно жениться на его хорошенькой правнучке; таким-образом обе линии его фамилии опять соединятся в одну, и имущество пойдет нераздельным путем!"

Дольф горел от нетерпения уехать домой и завладеть сокровищем, которое, без всякого сомнения, должно находиться на дне колодца, и всякую минуту может быть открыто кем-нибудь другим. - "Кто знает", думал он: "может-быть этот старый любитель ночных прогулок имеет обыкновение являться таким-образом всякому посетителю, и, пожалуй, найдет человека, более сметливого чем я, и который не поедет в Албанию, а изберет более короткий путь к колодцу?" Он тысячу раз желал, чтоб тень болтливого старика провалилась в Черное-Море, вместе с своим ходячим портретом. Ему очень хотелось уехать: прошло два или три дня, а случая возвратиться домой не представлялось. Это время показалось Дольфу целым веком, несмотря на то, что сердце его пригревала улыбка пригоженькой Марии, в которую он с каждым, днем более-и-более влюблялся.

Наконец тот же самый шлюп, с которого он упал в воду, стал готовиться к отплытию. Дольф объяснил гостеприимному хозяину свой внезапный отъезд какою-то весьма-неуважительною причиною. Антоний ван-дер-Гейден был жестоко разочарован. Он строил тысячу планов для разных прогулок по пустыне; а Индийцы его делали уже приготовления к большой экспедиции на одно из многочисленных озер Америки. Отведя Дольфа в-сторону, он употребил все свое красноречие, чтобы заставить его бросить все дела и остаться с ним, но напрасно. Наконец он перестал его уговаривать, заметив, что "жаль видеть, как такой прекрасный молодой человек гибнет ни за что". Гир Антоний, однако, дружески пожал ему руку при прощанье, подарил на-память свое любимое ружье и просил, когда он опять приедут в Албанию, остановиться у него в доме. Хорошенькая Мари не говорила ни слова; по когда, прощаясь, он поцеловал ее, щечки её побледнели, а на глазах навернулись слезы. Дольф с легкостью прыгнул на палубу корабля, на которой собрались уже все пассажиры. Подняли паруса; ветер был попутный, они пустились в путь и скоро потеряли из вида Албанию и её зеленеющие холмы и острова; быстро понеслись мимо Кантскильских-Гор, вершины которых рисовались на чистом, безоблачном небе; благополучно проехали чрез Дундербергский-Хребет, не встретив никакого препятствия со стороны дундербергского бесика и его товарищей; с быстротою молнии проплыли Гаверстрауский-Залив, мимо Кротонского-Мыса и чрез Таппаанское-Озеро мимо Палисад, и, наконец, на третий день около полудня, увидели мыс Гобокен, который как туча висел на воздухе; а, вскоре после - я крыши домов Мангаттоса, поднимавшияся вдали над водою.

он хотел придумать какую-нибудь причину в объяснение своего продолжительного отсутствия, не обнаруживая, впрочем, тайн Заколдованного-Дома. Посреди этих размышлений он вошел в улицу, где был дом его матери. Каково же было его удивление, когда он увидел на-место его кучу развалин. Повидимому в этой улице был большой пожар, который истребил много домов и, в том числе, скромное жилище бедной фрау Гейлигер. Стены, однако, не так еще были разрушены, чтобы Дольф не мог найдти никаких следов домика, в котором провел свое детство. Еще был цел камин, у которого он так часто играл, с удивлением разсматривая голландские изразцы с изображением происшествий из библейской истории. Посреди мусора лежали развалины кресел, с которых почтенная старушка прочла ему столько назидательных уроков; возле кресел лежала фамильная библия с бронзовыми застежками; но, увы! лежала во прахе.

проходя мимо, и, узнав его, объявил ему, что мать его еще жива.

Добрая женщина потеряла в следствие этого непредвиденного несчастия все, что имела: простой народ был так озабочен спасением прекрасной мебели богатых соседей, что всё хозяйство и небольшое имущество бедной фрау Гейлигер сгорело до-тла без малейшого препятствия; мало этого: если бы не пришел на помощь старый её приятель Петер де-Грудт, то почтенная старушка и её любимая кошка разделили, бы одну участь с их жилищем.

Пораженная страхом и печалью, страдая духом и телом, бедная с-разу слегла в постель. Когда вся прекрасная мебель богатых соседей была спасена, и они сами приняли все церемонные визиты и обычную дань сожалений о понесенной потере, о разстройстве нерв и проч., тогда только вспомнили о фрау Гейлигер. Опять сделалась она предметом всеобщого сочувствия; всякий жалел о ней более чем когда-либо, и еслиб можно было обратить эти сожаления в деньги - Боже мой, как она была бы богата!

участие все его прихожане. Даже Кобусь Гросбеек, городской глава и мингер Милледоллар, богатый купец, встали с своих мест и не пожалели голосов при этом случае. Доктор Книппергаузен также сделал ей визит по долгу звания, и снабдил ее безденежно множеством прекрасных советов, за что приобрел всеобщую похвалу. Что же касается до её старого друга Петера де-Грудта, то он был бедный человек; сожаления же и советы его принесли бы ей мало пользы, и потому он дал ей все, что мог дать - дал ей пристанище.

Итак Дольф направил свои шаги к скромному жилищу Петера де-Грудта. Дорогою он приводил себе на память всю нежность и доброту своей простосердечной родительницы, её снисходительность к его заблуждениям и ошибкам; а потом думал о своей праздной жизни. - "Я сознаюсь, что вел себя как отъявленный негодяй" говорил Дольф, печально качая головою; "но, прибавил он потом с жаром, всплеснув руками, "пусть только она будет жива; пусть только будет жива - я покажу себя истинным сыном".

пришел в себя, вспомнив, что никакой дух не посмел бы высунуть носа в такой ясный день. Дольф узнал от почтенного друга, что его безсовестное отсутствие причинило в свое время много шума и тревоги. Все были убеждены, что он был похищен домовыми, которые, как известно, водились в Заколдованном Доме, а старый Абрагам-Данвозер, живший у самого верстового столба, неподалеку от платанового леса, утверждал, что возвращаясь в этот день поздно вечером домой, он слышал в воздухе страшный шум, как-бы от стаи летящих гусей. В-следствие этих слухов, Заколдованный-Дом сделался для всех въдесятеро страшнее прежнего; ни один человек не осмелился бы пройдти мимо его в ночную пору; сам доктор перестал посещать его даже и днем.

Прежде чем возвращение Дольфа могло быть объявлено его матери, необходимо было несколько приготовить ее к тому, потому-что бедная женщина, не видя надежды на его возвращение, оплакала его совсем; сострадательные особы, рассказывая ей в утешение всякий день истории о привидениях и людях похищенных домовыми, довели её до совершенного отчаяния. Дольф нашел ее в постели; возле нея находился другой член семейства Гейлигеров, старый кот доброй фрау, порыжевший от старости и лишившийся лучшого своего украшения - усов. Бедная женщина бросилась Дольфу на шею. - "Дитя мое, сын мой! И ты еще жив"? кричала она в восторге. От радости она, казалось, забыла о всех безпокойствах и потерях. Даже смиренный кот показывал несомненные знаки радости при виде молодого хозяина и может-быть понимал несчастия этого покинутого и раззоренного семейства. Надо сознаться, что вообще на кошек часто и несправедливо клевещут; а между-тем в них гораздо-более привязанности к людям, чем обыкновенно думают.

"Тиб узнал тебя!" говорила она, гладя своего любимца по пестрой шерстке; потом, как опомнясь и покачав печально головою, она воскликнула: - "Ах, мой бедный Дольф, не требуй себе помощи от матери! Она уже не в-состоянии помогать и себе-самой! Что будет с тобою, бедняжка?"

-- "Матушка, не говори так со мною", воскликнул Дольф: "я долго был тебе в тягость; теперь пришла моя очередь беречь и покоить тебя на старости лет. Ну, полно печалиться! Ты, я, и Тиб доживем, Бог даст, до лучших дней. Ты видишь: я молод, здоров и силен; а потому не надо отчаиваться; я уверен, что тем или другим образом, все послужит к-лучшему".

Между-тем-как эта сцена происходила в семействе Гейлигеров, в дом доктора Книппергаузена пришла весть о благополучном возвращении его ученика. Маленький доктор не знал - радоваться ли ему или печалиться при этом известии. Он не мог не радоваться, видя в этом событии лучшее доказательство нелепости слухов, распространенных о его загородном доме; но мысль, что ученик, от которого он считал себя освобожденным, опять навяжется к нему на руки, сокрушала его. В то время, как он колебался между этих двух чувствований, фрау Ильзи посоветовала ему воспользоваться продолжительным отсутствием юноши и запереть ему навсегда двери.

учителя и дрожащею рукою взялся за замок. Лишь-только пошевелил он ручкою, как голова доктора в красном колпаке высунулась из одного окна, а голова управительницы в белом чепце - из другого. Вслед за этим на него посыпался страшный град ругательств и грубых прозвищ с примесью превосходных советов, в роде тех, какие расточаются другу в несчастии или преступнику в суде. Через несколько минут, не было окошка на улице, из которого не торчал бы колпак или чепец, прислушиваясь к пронзительному голосу фрау Ильзи и к хриплому басу доктора Книппергаузена. Слова: - "Никак Дольф Гейлигер вернулся домой?! Опять начнутся старые проказы!" перелетали из окна в окно. Убедясь вскоре, что от доктора ничего нельзя было ожидать, кроме добрых советов (которых у него был такой большой запас, что он мог их кидать из окошка), Дольф принужден был ретироваться, и переночевать под скромным кровом честного Петера де-Грудта.

С трепещущим сердцем спешил он к колодезю. Посмотрев вниз, он увидел, что колодец был довольно-глубок, а на дне находилась вода. Он запасся удочкою, какие обыкновенно употребляют ньюфаундлендские рыбаки. На конце её были прикреплены свинцовая гирька и большой крючок. Этим инструментом он стал измерять глубину воды, ведя веревочкою во все стороны. Он нашел, что колодезь был довольно-глубок, и кроме воды в нем было много сора и каменьев, упавших сверху. Несколько раз крючок его зацеплялся, и он едва не оборвал удочки. На крючок попадались то лошадиный череп, то железный обруч, то старое ведро, одним-словом, всякая дрянь. В-продолжение нескольких часов был он занят этою ловлею, и ничто еще не вознаграждало трудов его и не поощряло продолжать их. Он уже считал себя за великого глупца, за то, что принял пустой сон за истину, собирался бросить удочку и все прочее в колодезь и прекратить лов.

-- "Еще раз закину удочку" сказал он, наконец: "и это будет уже последний!" Продолжая водить веревочкою по воде, он вдруг почувствовал, что гирька провалилась как-бы в какое-нибудь отверстие; вытаскивая се назад, он увидел, что крючок зацепился за что-то тяжелое. Он продолжал тянуть удочку с большою осторожностью, боясь каждую минуту, чтоб она не оборвалась от тяжести. Мало-по-малу сор, покрывавший находку, свалился прочь, и он вытащил ее на поверхность воды; каков же был его восторг, когда он увидел на крючке что-то похожее на серебро! Едва переводя от безпокойства дыхание, он тащил сокровище к отверстию колодца, удивлялся его весу, и каждую минуту опасался, чтоб оно не сорвалось с крючка я не пошло опять ко дну. Наконец он благополучно выложил его на край колодца. Это была большая миска старинной работы, с богатою резьбою и с гербовыми изображениями, весьма-похожими на изображения, которыми был украшен камин его матери. Крышка на миске была прикреплена проволокою. Дольф распутал проволоку дрожащею рукою, поднял крышку, и... о чудо! Сосуд был наполнен большими золотыми монетами незнакомого ему чекана! Очевидно, он напал на то место, где старый Киллиан вн-дер Спигель скрыл свое сокровище. Боясь, чтоб его не увидел кто-нибудь, он осторожно удалился и спрятал свой горшок с деньгами в потаенном месте. Он стал распускать страшные слухи о Заколдованном-Доме и легко отбил у всех охоту посмотреть его; между-тем сам часто ходил туда в дурную погоду, когда на соседних полях не было ни души; однако, никогда не пускался в путь в ночное время. Первый раз в жизни, он показал себя прилежным и трудолюбивым, занимаясь своим ремеслом с таким старанием и успехом, что в короткое время нажил столько денег, сколько было достаточно, чтоб прослыть в те умеренные времена богатым человеком.

Было бы и скучно и длинно исчислять дальнейшия подробности его истории: рассказывать, как он, мало-по-малу, стал пользоваться своею собственностью, не возбудив ни удивления, ни разспросов; как он разсеял все сомнения касательно своего права на владение этою собственностью и, вместе с тем, удовлетворил желанию своего сердца, женясь на хорошенькой Марии ван-дер-Гейден; и, наконец, как он и Гир Антоний сделали вместе множество приятных прогулок.

Должно заметить, что Дольф взял мать свою к себе в дом, и, таким-образом, успокоил ее на старости лет. Добрая фрау дождалась, наконец, что сын её перестал быть предметом людских пересудов, и, что напротив-того, с каждым днем возрастал в народном мнении: все отзывались с хорошей стороны, как об нем-самом, так и об его винах; даже самые важные из бургомистров никогда не отказывались от его обедов. Дольф часто рассказывал у себя за столом свои прежния проказы, делавшия его некогда ужасом всего города; но теперь на них смотрели как на превосходные шутки, и самые серьёзные люди держались за бока слушая их. Но никто не был так поражен возрастающим значением Дольфа, как его старый учитель - доктор; а Дольф был столь-добр, что, забыв прежнее, сделал его своим домашним врачом, взяв однако ту предосторожность, чтоб все его предписания выбрасывались из окна. В маленькой, уютной гостиной его матери, по-прежнему собирались её старые приятельницы, поболтать за чашкою чая; а Петер де-Грудт, сидя у камина и качая на коленах которого-нибудь из её внучат, часто поздравлял ее, что сын её сделался таким великим человеком; на что добрая старушка обыкновенно отвечала, с самодовольствием потряхивая головою: - "Ах, соседушка, соседушка! Не говорила ли я тебе, что, рано-ли, поздноли, придет время, что и Дольф никому не уступит?"

и проч.; председательствовал на всех публичных обедах, и первый заимствовал из Вест-Индии употребление за столом черепахи. Он улучшил породу скаковых лошадей и боевых петухов, и был великим покровителем скромных талантов; так-что всякий, кто умел спеть хорошую песню и рассказать хорошую сказку, смело мог являться к его столу.

Он был также членом Городской корпораций и предложил несколько законов в защиту устриц и дичи; и в свом духовном завещании назначил обществу серебряную пуншевую чашу, сделанную из известной уже читателям миски, которая и по-ныне находится во владении корпорации.

Наконец, он умер в цветущей старости, в-следствие апоплексического удара, которым был поражен во время праздника данного корпорациею, и погребен с большими почестями на кладбище голландской церкви, что в Садовой-Улице, где и поныне можно еще видеть его памятник с скромною эпитафиею на голландском языке, которую сочинил приятель его, мингер Юстус Бенсон, старинный, но превосходный поэт Нью-Йоркской-Провинции.

Предъидущий рассказ построен на более прочном основании, чем большая часть рассказов подобного рода, и это потому только, что он перешел ко мне от Дольфа Гейлигера, не более как через вторые руки. Дольф же сообщил его только под конец своей жизни, и то под величайшим секретом, не многим избранным приятелям, у себя за столом после лишней чарки пунша; и несмотря на все неправдоподобие той части рассказа, где являются на сцену домовые, никто из гостей не показал знаков малейшого сомнения. Теперь, прежде-чем я заключу свой рассказ, я считаю нелишним заметить, что кроме прочих его достоинств, Дольф мастерски умел раскланиваться.