| Автор: | Казот Ж. |
| Категории: | Сказка, Детская литература |
РАССКАЗ ДАМАССКОГО ЦАРЕВИЧА ШАХИД АД-ДИНА{333}
Начало
- О, братья мои, - сказал он, - бедные, благородные товарищи по несчастью! Сколько чувств пробудили вы в моей душе! Как много я понял, какой свет вы пролили на мои собственные злоключения!
Теперь мне открылось то, что прежде казалось непостижимым, и во многих из тех, с кем мне пришлось столкнуться, я узнал злодея, который ловко подстроил и вашу погибель. Отныне, в каком бы облике он ни предстал на пути к своим преступным целям, я буду называть Мограбина только его настоящим гнусным именем.
Чтобы не запутаться в разрозненных на первый взгляд событиях, которые на самом деле тесно взаимосвязаны, я последую примеру тартарского царевича и начну издалека.
Моя мать в четырнадцать лет лишилась своей матери, которой в ту пору было всего тридцать пять, и осталась на руках у своей бабушки, женщины в летах, которую я ласково называл бабулей. Долгое время она заботилась обо мне, я считал, что многим ей обязан, но, поразмыслив над вашими рассказами, вижу, что именно из-за прабабки на меня обрушились все мои беды. В то же время я понял, что винить ее нельзя, она просто глубоко заблуждалась и на свой счет, и на мой.
Хочу описать вам ту, кого я называл бабулей, однако теперь благодаря вам я вижу ее в истинном свете и понимаю, что она, к несчастью для меня и моей семьи, была слепым орудием в руках Мограбина. И дабы не ввести вас в заблуждение относительно нее и меня, я постараюсь рассказать всё, что сохранилось в моей памяти.
Ее звали Хамене, и она была вдовой. Муж ее, дамасский торговец, рано скончался, оставив одну-единственную малолетнюю дочь.
Помню, мальчик, служивший при дворе моего деда и пользовавшийся его расположением, сказал мне как-то раз: «Остерегайся своей прабабки, не то помрешь от ее набожности, как муж ее и зять».
Несомненно, мальчик-слуга слышал что-то подобное во дворце, поскольку моя бабуля и в самом деле была столь набожной, что ее стали звать то Святой Хамене, то Дамасской святой.
Она носила самое большое и толстое покрывало{334} во всем Дамаске, однако ее невозможно было спутать с другими женщинами из-за черных одеяний, высокого роста, горделивой осанки и стройной, несмотря на возраст, фигуры. Кроме того, она никогда не расставалась с Кораном и четками[87]{335} из огромных, размером с яйцо, бусин.
Хамене надевала траурное платье и присоединялась ко всем похоронным процессиям, знакомилась с семьей покойного и выказывала такую скорбь, что горе его родных не шло с ней ни в какое сравнение. Дошло до того, что, дабы описать печаль и страдания женщины, потерявшей мужа, говорили: «Она оплакивает его, как наша святая».
Однажды, когда моя бабуля стенала из-за умершего кади, которого все ненавидели, я спросил ее:
«Почему ты плачешь из-за такого плохого человека?»
«Как раз потому, - отвечала Хамене, - что он был плохим. По хорошим и добрым я не пролью и слезинки, но, пойми, мужчины наши не стоят и ломаного гроша, а женщины и того хуже. Они умирают, словно свиньи, по уши в грязи, ангел смерти приходит за ними и уводит туда, откуда Мухаммад не сможет их забрать. И как тут не плакать? Больше всех, - продолжала она, - достойны жалости злодеи. Ах! Как они нуждаются в том, чтобы хоть кто-нибудь помолился у их могил и отогнал невидимых для наших глаз адских птиц, которые рвут на части их сердца и утробу!»
Всей душой веря в то, что мертвым нужны ее молитвы, бабуля не ложилась спать, не побродив по кладбищам и не исполнив, как она говорила, истинного долга тех, кто еще оставался жив и продолжал топтать эту землю.
Хамене восхищала народ набожностью и пылом, с которыми произносила самые обыкновенные молитвы, и затмевала своими завываниями даже дервишей и факиров{336}[88]{337}.
Желая задобрить кади, посланники этой братии явились не с пустыми руками, и как только до кади дошло, что им от него нужно, он с суровым видом уселся в кресло и потребовал разъяснений.
«Господин иль-накиб, - сказали просители, - одна старая женщина, которой только твоя мудрость может внушить робость, не довольствуется тем, что провожает умерших в последний путь: она рыдает так, что мешает внимать молитвам, и вселяет страх в души родных и близких. Мало того, она бродит по дамасским кладбищам, проникает в гробницы и там имеет наглость читать „Иль-Фатиху" и „Иль-Калимат"[89]{338}, что является нашей прямой обязанностью. Обманутый ее ужимками и кривляниями, народ отвергает помощь, которую мы можем оказать усопшим мусульманам, и проникается доверием к этой сумасбродной ханже… Запрети, господин наш, старой Хамене, которую лишь в шутку можно назвать святой, вмешиваться в дела священные, и приговор твой будет угоден и нашему Творцу, и Его Великому Пророку, ибо тем самым ты обеспечишь должное уважение к богослужению и нашим обрядам».
Сегодня, царевичи, я полагаю, что, даже если бы иль-накибу не дали взятку, он не отказал бы дервишам и факирам в их просьбе, хоть и понимал истинные причины их жалобы. Однако ему нужен был веский довод, чтобы лишить народ его святой. Золото склонило чашу весов не в пользу Хамене, и она получила приказ, запрещавший ей в будущем мешать молитвам, которые факиры и дервиши читали над могилами, и грозивший старухе суровыми карами, если она посмеет вновь сунуться на кладбище.
Сей приказ сразил бабулю наповал! Она хотела даже пойти в народ и заставить людей выступить против иль-накиба и его взысканцев, да так, чтобы их услышал сам царь Дамаска, но отказалась от этого замысла, ибо получила весьма лестное приглашение.
«Ты и есть добрая святая Хамене?» - спросил нарядно одетый раб приятной наружности.
«Да», - отвечала моя прабабка.
«В таком случае, - продолжил незнакомец, - ты весьма обяжешь моего господина, если окажешь ему любезность и придешь к нему помолиться. Это богатый армянский торговец, он остановился в соседнем хане и будет весьма благодарен тебе за такую милость».
«Что ж, дело хорошее, - недолго думая, решила бабуля, - надо спешить, пока дервиши и факиры не опередили меня. Лавки и ханы ничем не хуже окрестных гробниц. Я еще найду способ отомстить этим ханжам в другое время и в другом месте. И, если торговцы будут слушать меня как следует, я скажу им всё, что думаю о своих врагах… Кабы могла я поделиться с дервишами подношениями и распахнуть перед ними двери моего дома, они стали бы мне лучшими друзьями. Но у меня есть внучка, которую я должна вырастить и выдать замуж, и лучше я буду раздавать милостыню в своем квартале нужным людям, чем кормить каждый день тридцать таких бездельников, как они».
Так рассуждая, старая Хамене добралась до хана. Там, на роскошной софе, расположился достопочтенный старец, высокий, статный, с пышной и длинной белой бородой, в огромном тюрбане и армянском платье в широкую складку. Как только торговец завидел мою прабабку, он вышел к дверям своей лавки и со смиренным поклоном встретил Хамене. Предложив ей руку, он усадил ее на софу и сказал:
«Госпожа, узнаю руку Провидения в том, что оно привело меня в Дамаск, дабы я нашел утешение в помощи святой особы, оказавшей мне честь своим посещением».
«Не все, господин иноземец, - возразила Хамене, - думают так, как ты. Факиры и дервиши…»
«Госпожа, давай забудем об этих невежах. Тут, в хане, много говорят об их кознях против тебя. Их нрав всем известен, они не могут повредить твоему имени, и доверие, которое я испытываю к тебе, послужит тому доказательством… Я имел несчастье потерять любимого брата, он оставил мне все свое состояние при том, что у меня нет ни одного наследника! Могила его далеко, в горах Армении, но помолиться за него можно везде, и я прошу тебя, госпожа, помолись за усопшего брата моего прямо здесь».
«Господин, - отвечала моя прабабка, - сегодня я уже совершила положенные омовения и прочитала две утренние молитвы, а потому готова немедленно исполнить твою просьбу. Но мне надо знать, кем был покойный и какие за ним водились грехи».
«Госпожа, брат мой был торговцем, как и я. Вот его тетради с записями обо всех сделках, им совершенных. Что касается второго твоего вопроса, то покойный слишком любил женщин, вероятно, это и свело его в могилу, но, надеюсь, Мухаммад простит ему этот грех».
«Я тоже», - так, скорее всего, подумала про себя набожная Хамене.
«Давай сюда его тетради, - сказала она вслух, - я возложу на них мои четки, ибо человек всегда подвергается искушениям и часто нарушает свой долг. Если покойный поддался какому-либо соблазну, я попрошу помиловать его. Что касается смерти, то она всегда приходит в свой час: ни судьба, ни болезнь, ни вражеский меч, ни любовь женщин не способны приблизить ее ни на мгновенье».
«Восхитительно! - вскричал армянский торговец. - Вот, возьми, здесь всё, что тебе нужно!»
Хамене уложила четки на тетради, встала на колени, открыла Коран и начала вполголоса читать молитвы.
Когда прабабка закончила, он вытащил из кошеля две золотые монеты и вручил их старухе.
«О святая женщина! - промолвил он. - Твое общество послужило мне большим утешением в моем печальном положении. Окажи мне честь, поужинай со мной».
Моя прабабка не могла отказаться от столь вежливого приглашения и вскоре похвалила себя за сговорчивость, ибо ужин оказался весьма изысканным.
«Вот так я и живу, - сказал армянин, - но не каждый день мне выпадает такое счастье, как сегодня. Я получил изрядное удовольствие от нашей поучительной беседы. Если я приглашаю к ужину кого-то из постояльцев хана, мы говорим исключительно о торговле. Признаюсь, я очень рад, что ты заставила меня забыть о повседневных делах. Я никого в Дамаске не знаю и, по правде говоря, боюсь завязывать новые знакомства».
«О, как ты прав, господин иноземец! - воскликнула моя прабабка. - Тебе будет трудно и даже невозможно найти здесь того, кто тебе подойдет, ибо этот город проклят. И если бы не одна добрая душа, имя которой я не стану называть, душа, чьи молитвы денно и нощно возносятся к Небу, оно давно уже обрушило бы на Дамаск свои огненные стрелы… Здесь верят только в золото, а суд вершится не во имя справедливости, а лишь ради выгоды. Что до местной торговли, то это одно сплошное надувательство. Когда в твою лавку заходят люди из Дамаска, смотри в оба: у них столько рук, способных обобрать тебя до нитки, сколько лап у пауков. Коли предложат тебе обмен, будь начеку: того и гляди, тебе вместо карбункула{339} всучат крашеную стекляшку… А зайди к ним на склад! С приветствиями и поклонами они проведут тебя по всему помещению и по дороге ловким движением плеча захлопнут окно, чтобы в полутьме ты не разглядел недостатки их товара. Вот каковы здешние мужчины, избегай их! А если попробуешь довериться женщинам, света белого невзвидишь!»
«А я слышал, - удивился армянин, - что дамасские женщины весьма любезны и очень красивы».
«Любезны?! - всплеснула руками моя прабабка. - Скажи еще, что ласковы! Всё в них сплошное притворство. Всем известно, на что они зарятся, да и привлекательными они кажутся благодаря ухищрениям своим, а не естеству. Лица их свежи и хороши благодаря белилам и румянам, а маленькие черные пятнышки[90], которые они безумно любят наносить на кожу, дабы подчеркнуть ее чистоту и блеск, на самом деле служат, чтобы скрыть следы какой-нибудь болезни. Даже их прихоти имеют определенный умысел: они лгут на каждом шагу, и мне было бы стыдно оттого, что я - женщина, кабы я смолоду не избавилась от недостатков, присущих этому полу».
«Госпожа, - отвечал ей на это торговец, - ты дала мне прекрасное представление о своих достоинствах, столь ярко описав чужие недостатки. Я с сожалением расстаюсь с тобой, но, надеюсь, потратив этот вечер на спасение души моего покойного брата, ты всё же согласишься прийти завтра и продолжить свое доброе дело».
Святая вышла из хана, чувствуя себя вознагражденной за запрет кади.
«Да здравствуют армянские торговцы! - говорила она про себя по дороге домой. - Вера их крепка, и они умеют почтить добродетель как полагается».
На следующий день прабабка пришла в хан раньше назначенного часа, но ее приняли как нельзя более радушно, и она молилась еще усерднее и горячее, нежели накануне.
«Мой бедный брат! - время от времени вздыхал армянин с растроганным видом. - Я никак не ожидал получить подобную помощь в столь известном своими пороками городе, как Дамаск!»
Слушая эти речи, Хамене молилась с еще большим рвением и набожностью.
Затем настал час ужина, кушанья оказались еще более тонкими, чем накануне, а под конец огромный раб имел неосторожность выставить на стол бутылку вина.
«Илаг Кадахе, - укоризненно покачал головой хозяин, - что за непочтительность, ты оскорбляешь мою гостью».
Африканец сделал вид, что забирает бутылку.
«Нет, - воскликнула бабуля, - оставь! Господин иноземец, горе тому, кто оскорбится! Мухаммад, пророк наш, возбранил пить вино, но не людям твоего возраста, а только тем, в ком кипят безудержные страсти{340}».
«Ты успокоила меня, госпожа, - сказал армянин, - я выпью вместе с тобой, ибо верю, что не иду против наших правил. И до чего же хорошо иметь дело с просвещенными людьми! Это избавляет от необоснованных угрызений и сомнений».
За подобными разговорами они осушили бутылку до дна, а затем, дабы воздать должное мудрым предписаниям науки врачевания, отведали превосходного ликера.
Второй ужин продлился дольше, чем первый, зато Хамене за потраченное ею время получила двойное вознаграждение и после весьма и весьма любезного приглашения на завтра унесла с собой четыре золотых.
Надо думать, на другой вечер моя прабабка не опоздала ни на минуту, а затем исполнила свой долг с беспримерным тщанием. Она молилась еще более пылко. Само собой, армянин не поскупился на угощение и уже не стал выговаривать Илагу Кадахе за то, что тот подал вино, не дождавшись окончания ужина.
Они обменивались любезностями, а под конец торговец достал из кошелька уже восемь золотых вместо вчерашних четырех, и Хамене, получив очередное приглашение и от радости почти потеряв голову, возвратилась домой.
«Нет, - говорила она сама с собой, - иначе и быть не может, этот армянин любит меня… О, что, если он женится на мне!.. Так и быть, выйду за него… хотя бы ради внучки».
На следующий день моя бабуля принарядилась и постаралась скрыть свои самые глубокие морщины. Армянин, разумеется, заметил, что она хочет ему понравиться. Его обходительные речи, обильный ужин и шестнадцать золотых показались Хамене свидетельством нежных чувств хозяина дома, однако она так и не услышала предложения, на которое надеялась всей душой.
Пять дней прошли без каких-либо перемен в их отношениях, не считая того, что угощение с каждым днем становилось всё изысканнее, а плата за молитвы удваивалась, так что в последний вечер по дороге домой моя прабабка, шатаясь от выпитого вина, сгибалась под тяжестью монет.
Перед сном она, как обычно, зашла к внучке и не смогла утаить от нее ни удачи, ни чаяний своих.
«Смотри, сколько денег, - сказала Хамене. - Этот армянин явно хочет жениться на мне: мало-помалу он составляет мое приданое, и скоро твоим отчимом и дедом станет иноземный богач».
Я не раз потом слышал, как мать, смеясь, рассказывала моему отцу, что вытворяла тем вечером Хамене, а теперь меня до глубины души поражает, что вопреки всему родители повторяли: «Тем не менее она святая. Весь Дамаск это знает, ведь Хамене доказала, что ее четки и молитвы творят чудеса».
Прошло девять дней, моя прабабка сыграла свою роль, и настала очередь так называемого армянина, под маской которого, как вы уже поняли, скрывался не кто иной, как Мограбин.
Когда Хамене пришла в хан, мнимый торговец встретил ее с улыбкой и распростертыми объятьями.
«Входи, госпожа, и позволь выразить мою бесконечную признательность, - сказал он. - Присядем. Благодаря твоим молитвам брат мой получил прощение… Не скрою, предупреждая о том, что дело это непростое, я утаил от тебя весьма печальные обстоятельства: еще в Армении мне трижды снился закованный в цепи брат, который невыносимо страдал. Я не знал, как ему помочь, но внутренний голос подсказал мне, что надо ехать в Дамаск. Я полагал, что мне предстоит совершить большое паломничество, но оно не понадобилось, ибо я уже обрел успокоение: этой ночью брат явился мне в тончайших одеждах из белоснежного льна, а твои четки парили над его головой и блистали точно звезды… Благодарность моя не знает границ, проси, госпожа, чего только пожелаешь. Наследство моего брата достанется тебе: тем самым мы отблагодарим Небо, орудием коего ты явилась».
Позднее Хамене призналась своей внучке, что до той поры не сознавала, сколь милостиво к ней Небо.
«Видишь, доченька, что значит самоуничижение? - сказала прабабка. - Вечно люди себя недооценивают».
Слова армянина ошеломили и обрадовали Хамене, однако она была полна решимости добиться счастья и на земле. Легким, непринужденным движением бабуля положила на стол четки и сняла с лица покрывало.
«Всевышний, мой господин, добр, - сказала она, - он выбирает тех, кого любит, и милость, оказанная твоему брату, частично вознаграждает меня за труды. Теперь давай поужинаем, потолкуем и, надеюсь, договоримся».
Илаг Кадахе опять подал роскошный ужин и, уже не боясь, поставил на стол несколько бутылок вина. Моя прабабка ела, пила и из кожи вон лезла, стараясь очаровать своего сотрапезника, что конечно же его забавляло. Но вот ужин окончился, пришло время для объяснений.
«Святая женщина, - сказал он, - укажи мне, каким способом я могу отблагодарить тебя за то, что ты сделала».
«Ну, - отвечала моя прабабка, - когда люди более или менее подходят друг другу по возрасту, когда совпадают их нравы и вера…»
«Что ты хочешь сказать, госпожа? О, ты не представляешь, как огорчительно мне слышать подобные слова! Ах, да, разумеется, я должен был это предположить… О, как я несчастен! Узнав, в сколь плачевном состоянии находится мой брат, и полагая, что это кара за его чрезмерную любовь к женщинам, а также имея основания упрекать себя за тот же грех, я дал обет, что, если мне удастся избавить его от страданий, я никогда больше не женюсь».
«Обет - дело серьезное, - кивнула моя прабабка, - но поправимое. Надо отправиться в Мекку, получить освобождение от этого зарока{341}, и тогда с чистой совестью, ибо речь идет о союзе разумном…»
«Весьма, весьма разумном», - согласился армянин.
«Я поеду с тобой», - заявила Хамене.
«Да, да, и захвати свои четки. Жаль, что в этом году ничего не получится, поскольку караван в Мекку только что ушел. Но, моя дорогая, моя святая женщина, подумай, что я могу сделать для тебя сейчас, не дожидаясь будущего года».
«Помоги мне отомстить факирам, дервишам, их предводителям и иль-накибу».
«Ты хочешь одним махом избавиться от всех сразу? Это будет выглядеть как мор, а чума не в моей власти. Я не против отмщения, но нельзя забывать и о покое людей. Сейчас я докажу тебе это в двух словах… Если бы каждый из нас избавился сегодня от своего врага, завтра на земле воцарился бы мир, и, по правде говоря, о большем не стоит и мечтать. Я не намерен жалеть твоих недругов, и всё же ради всего святого мы должны уберечь тех, кто неопасен. Я готов оказать тебе подобную услугу, но мне потребуется немного времени. Нет ли у тебя какого-нибудь еще желания, которое касалось бы тебя и только тебя… Может, у тебя есть дети?»
«Увы, господин, у меня осталась лишь одна внучка».
«Сколько ей лет?»
«Шестнадцать».
«Шестнадцать! Прекрасный возраст, и если она в тебя, то должна быть очаровательной».
«Ты очень любезен, но, по правде говоря, на всей земле не сыскать второй такой красавицы и умницы».
Торговец неторопливо поднялся с софы, забрался на лесенку, снял с самой верхней полки шкатулку, спустившись вниз, открыл ее и достал ожерелье из жемчужин столь белоснежных и ровных, что цены им не было.
«Вот, - сказал армянин, - четки для моей прекрасной и набожной внучки. Приложи к ним свои, дабы придать им капельку святости, и пойдем вместе отнесем мой подарок».
Хамене была вдовой торговца жемчугом. Она сразу смекнула, какой великой ценности было это ожерелье, достойное самой царицы, и решила, что мужчина, готовый сделать столь дорогой подарок незнакомой девушке, на руку которой он не претендует, не станет откладывать путешествие в Мекку. Глаза ее засияли от радости.
«Пойдем, - согласилась Хамене, - ты так любезен и мил, что тебе невозможно отказать. Ты будешь первым мужчиной, который увидит мою Ятиссу».
Старуха с радостью согласилась, надеясь, что они поговорят о будущем паломничестве. Она пришла спозаранку, когда армянин беседовал с какими-то покупателями.
«Госпожа моя, я в твоем распоряжении. - Он выпроводил всех из лавки, захлопнул шкатулки и обратился к своему помощнику: - Илаг Кадахе, тебе пора бы понять, что, когда к нам приходит эта госпожа, незваным посетителям здесь не место».
Хозяин лавки и его гостья сели на софу.
«Ты познакомила меня с очаровательным созданием, - признался армянин. - Я питаю теплые чувства к вам обеим и хочу, чтобы внучка твоя стала богатой и счастливой. Эта мысль всю ночь не давала мне покоя, и после ужина я скажу, что надумал».
Надежды, которые вселила в душу Хамене подобная речь, так обрадовали мою прабабку, что она ела с превеликим аппетитом и при этом очень спешила, ибо ей не терпелось поскорее покончить с трапезой и перейти к делу.
«Поговорим о нашей внучке, - сказал армянин. - Знаешь ли ты, что она весьма лакомый кусочек и годится в жены даже царевичу?»
«Ты прав, - согласилась моя прабабка, - я и сама так думала. Жаль, но придется царям без нее обойтись, потому что до них нам не достать».
«Так вот, моя дорогая святая, знай, у меня гораздо больше возможностей, чем ты думаешь. Твои молитвы достигают Неба, я же кое-что могу на земле. Что ты дашь мне, если с моей помощью твоя внучка станет женой наследника могущественного государя?»
«Я… Но ведь после паломничества тебе достанется мое тело. Остается только в придачу отдать тебе мою душу».
«Твою душу, моя дорогая святая! Я знаю ей цену и принимаю этот дар во имя того, ради кого вершу все мои дела, того, кому я обязан всем, что имею, и всем, что могу. Дай мне одну бусину из твоих четок, и очень скоро ты получишь взамен другую… Нет слов, как я счастлив, ты вся будешь моей!.. А теперь ступай и спи спокойно. Отныне твоя Ятисса - наша с тобой внучка. Я займусь делом, и тебе нет надобности знать, что я задумал, но помни: ты не увидишь меня, пока я не добьюсь успеха».
Моя прабабка вернулась домой. Самые лестные надежды переполняли ее так, что впору было сойти с ума.
«Дорогая Ятисса, - сказала она моей будущей матери, о которой я позже расскажу вам подробнее, - побереги себя, не ешь недозрелых плодов, чтобы не потускнели розы и лилии твоего личика. Почивай, подложив по высокой подушке под обе руки, дабы они всегда оставались белыми-пребелыми… Завтра я дам тебе масло для волос. Пусть они растут густыми, как трава от майской росы. Вообрази: тебе суждено выйти замуж за царевича. Вот, смотри, какое жемчужное ожерелье я тебе принесла: оно краше того, что носит жена нашего султана. Мы вместе совершим паломничество в Мекку. Ты поедешь туда на белом слоне, словно дочь самого государя индийского… Будь набожна, дитятко мое, не забывай молиться пять раз в день, верь, что твои старания мне помогут, и тогда иль-накиб и его факиры, те самые, что запретили мне оплакивать усопших, получат по заслугам… Да, так и будет, моя дорогая, в этом мы можем быть уверены…»
Радость мешала бабке говорить связно, но постепенно она рассказала внучке все подробности беседы с почтенным армянином.
Прошло несколько дней. Армянский торговец расплатился по счетам, закрыл лавочку и уехал.
Дамаск - город, в который стекаются иноземцы со всех концов света. И вот так называемый армянин, сделав вид, что покинул Дамаск через восточные ворота, в тот же день вернулся в город с запада. Выглядел он еще более почтенно, но на этот раз ему не удалось бы обратиться за помощью к Дамасской святой: теперь по бритой голове и большому талебу[91], что спускался до самых плеч, в нем легко узнавался еврейский раввин{342}. Две длинные тонкие пряди волос спускались с висков до самой груди, где сливались с такой же белой, как они, бородой, доходившей до пояса. Этот благообразный старец восседал верхом на верблюде, которого неспешно вел негр огромного роста.
Как только они миновали городские ворота, раввин сказал:
«Илаг Кадахе, узнай, где проживает господин Самуил, царский казначей».
{343}. Каждый знал, где находится дом столь важной особы, и потому приезжий вскоре оказался у его дверей.
«Илаг Кадахе, ступай, предупреди Самуила, что его брат, Бен-Мозес, смиренный раввин синагоги Сафада[92], прибыл на несколько дней, дабы проведать дамасскую паству, и просит приюта».
Хозяин дома поспешно выбежал на улицу, не веря, что удостоился столь великой и неожиданной чести.
«Я не поехал к вашему здешнему раввину, - сказал ему Бен-Мозес, - потому что прибыл не ради службы и не хочу смущать покой своего собрата. Врачеватели приказали мне совершить это путешествие, дабы я подышал целебным воздухом, коим славится Дамаск по всей земле. Я хочу поправить здоровье и отдохнуть от праведных трудов и потому отдал предпочтение твоему дому, известному своим добрым именем».
Казначей был счастлив, что первый и самый выдающийся раввин земли оказал ему такую милость. Забыв, что он - жид, Самуил расщедрился необычайно{344}, дабы достойным образом принять столь важного гостя.
Желая выказать всяческое внимание к раввину, Самуил собрал самых именитых своих единоверцев. Кое-кто из них утверждал, что видел Бен-Мозеса в Сафаде, но никто не был с ним близко знаком. Однако гость изобразил небольшой приступ удушья, вызванного долгим путешествием, на вопросы отвечал односложно и попросил своего радушного хозяина впредь никого больше не приглашать.
«Я приехал сюда, - сказал он, - дабы укрепить свои легкие на прогулках. Не заставляйте меня много говорить и тем более повышать голос. Завтра я пройдусь по городу, мне надо проведать больных и нуждающихся братьев. Я привез с собой то, чем смогу облегчить их страдания».
Царский казначей вовсе не огорчился, поняв, что его избавляют от лишних хлопот и расходов, и даже возгордился тем, что столь высокий гость готов довольствоваться исключительно его, Самуила, обществом.
«У тебя много дел, - говорил ему почтенный старик, - я не хочу отрывать тебя от них. Дай мне в провожатые кого-нибудь из наших, пусть он покажет мне город, ибо я хочу осмотреть его целиком».
Вечером раввин возвращался после прогулки и обсуждал с Самуилом увиденное, а казначей просил объяснить ему непонятные места из Талмуда. Бен-Мозес растолковывал их вполне убедительно и правдоподобно.
«Я увидел здесь много хорошего и многое узнал, - говорил он. - Я всё записываю для своей и для нашей общей пользы, ибо, как тебе известно, мы, евреи, рассеяны среди людей подобно сорнякам, от которых повсюду стремятся избавиться. После я передам тебе список со своих заметок. Надо на всякий случай запастись средством для защиты: раз нас не хотят уважать, приходится внушать страх своей осведомленностью{345}».
Самуил понятия не имел, о каких записях идет речь. Эта тайна открылась ему лишь накануне отъезда раввина.
В тот день Илаг Кадахе, игравший роль погонщика, стоял у дверей и ждал указаний.
«Завтра утром приведешь верблюда, - сказал ему мнимый раввин. Затем он обернулся к царскому казначею, извлек из длинных и широких складок своего платья толстый свиток и вручил его Самуилу. - Здесь, - промолвил он, - сведения о ваших лечебницах и мечетях. Наши единоверцы сумели примкнуть к их заведованию, хотя интерес там не стоит и выеденного яйца. У них есть дела куда более прибыльные, и наши братья легко обошлись бы без этих учреждений с их мелкими барышами. Но тем, кто участвует в их управлении, открывается доступ к сведениям о расходах и доходах, коим нет цены. Этот свиток - сокровище для повелителя Дамаска: если он сумеет использовать его, то станет самым богатым правителем во всей Азии… Ваши лечебницы - это бездонная бочка: огромные деньги, которые выделяются на их содержание, являются самым поразительным из всех известных проявлений праведности мусульманской. Один лишь лепрозорий[93] получает столько, что хватило бы на содержание тридцати тысяч конников. На самом деле всё, что имеют там больные, в том числе караванщики, ради которых и создавалась эта лечебница, - это чистый воздух и строгая умеренность во всем… Средства бесстыдно разворовываются, делятся, распыляются между управляющими и их служащими. Ты держишь в своих руках неопровержимые доказательства их злоупотреблений: как мнимых сделок, которые они показывают в своих записях, так и настоящих, доход от которых оседает в их кошельках… Я не передаю тебе сведения о самых последних махинациях. Зато ко всем предыдущим грязным делам прилагаю доказательства соучастия в них судей, которые получали свою долю расхищенного… Что касается Иль-Ятаме[94]{346} и других мечетей, которым наряду с лечебницами выделяются большие суммы денег, то их управление также оставляет желать лучшего. Ты сам убедишься в этом и поймешь, почему дервиши и факиры способствуют увеличению числа бедняков в столице, хотя в этом городе их вовсе не должно быть, ибо различные учреждения выделяют средства для жизни всем неимущим… Царь, который сумеет покарать воров и расхитителей и заставит их вернуть награбленное, получит неисчислимые богатства и поступит по справедливости. Если же он передаст управление доходами учреждений в руки бескорыстные, то сумеет не только сделать в четыре раза больше, чем сегодня, но и вдвое увеличить свои доходы. Все караваны разнесут славу о нем за самые дальние горы Армении».
«Прощай, брат мой, моя паства с нетерпением ждет меня в Сафаде».
Сообщив жиду подобные сведения, раввин пробудил его алчность. Самуил быстро ознакомился с краткими, четкими и убедительными фактами, которые к тому же невозможно было отрицать, ибо на всех документах стояли собственноручные подписи виновных. Сколько средств попадет в его, казначея, руки! Сколько богатств будет изъято, и, вполне возможно, часть их перепадет ему, не говоря уже о том, какое влияние он приобретет в новом правительстве!{347} И уж тогда он не откажет себе в удовольствии отомстить некоторым из своих личных недругов.
Как только царь возмутился тем, что в казне очень мало денег, и заявил, что это не только мешает осуществлению его великих замыслов, но и, более того, заставляет отказывать в вознаграждениях отличившимся подданным, Самуил, представив все доказательства, обрисовал государю картину злоупотреблений и хищений в столице, а также показал, какие несметные богатства потекут в казну после установления нового порядка.
Зинеб-иль-Мурат, царь Дамаска, позволил увлечь и ослепить себя подобными речами: он послал за недобросовестными служителями, потребовал от них отчета, и те предъявили заранее заготовленные фальшивые документы. В ответ государь выложил на стол расписки, тайком изъятые у них ловкими руками собратьев Бен-Мозеса.
Увидев эти неопровержимые доказательства, несчастные так поразились, что пришли в полное замешательство и тем самым выдали себя. Головы полетели, удары палок посыпались градом, украденные богатства были изъяты, и во всех уголках Дамаска один за другим сносились дома и дворцы.
На всех перекрестках развесили сообщения о причинах назначенных наказаний, больные в лечебницах возрадовались настолько, насколько позволяли их изнуренные недоеданием тела, народ, ненавидевший богатеев, наслаждался всеми притеснениями, кои выпали на долю последних.
Моя прабабка с удовольствием наблюдала за тем, как страдали иль-накиб, главные факиры и дервиши. С четками в руках она бегала по всему Дамаску.
«Смотрите, - говорила Хамене встречным и поперечным, - кара небесная обрушилась на злодеев, которые хотели помешать добрым людям молиться за усопших. Остерегайтесь тех, кого наказывает наш государь, не просите их об услугах».
Самуил торжествовал: казна пополнялась, целые повозки, груженные золотом и ценными вещами, въезжали в царский двор. Однако в Багдаде тем временем сгущались тучи, и вскоре разразилась буря, которая опрокинула все замыслы казначея.
Факиры и дервиши (а среди них были и родственники халифа) подали жалобу на самый верх - в Багдад: под своим прошением они собрали подписи не только больных, находившихся в багдадских лечебницах, но и здоровых бедняков.
Не отказались поставить свои имена и те, кого в этих больницах морили голодом, и весьма высокопоставленные особы. В прошении же говорилось, что великолепные учреждения праведного Умара-иль-Ахаба, призванные содержать Большую мечеть и лечебницы, будут уничтожены, ибо царь Дамаска присвоил себе право распоряжаться доходами, принадлежащими этим заведениям с дозволения халифа. Кроме того, устав этих учреждений несет проклятие тем, кто смеет нарушать предписанный порядок их управления, и только халиф имеет право требовать отчета от учреждений, основанных им ради пользы всех правоверных.
Эта жалоба уже сама по себе поставила Зинеба-иль-Мурата в затруднительное положение; однако случилось так, что из-за нее оказалась в опасности и жизнь правителя: один из его братьев, женившись на дочери первого багдадского визиря, возмечтал о престоле Дамаска.
До той поры Зинеб-иль-Мурат не злоупотреблял своей властью, карал лишь тех, чья вина была очевидна, и не допускал повальной расправы. Он представил халифу полный отчет о своих действиях, но первый визирь, подав повелителю жалобу на дамасского царя, скрыл этот отчет и всё, что оправдывало Зинеба-иль-Мурата.
настигли бы его.
В Дамаске всё пришло в смятение, народ призывали громить жидов, и к казначею явились его братья по вере.
«Кто надоумил тебя ввязаться в это дело?» - спрашивали они.
«Наш великий раввин из Сафада», - отвечал Самуил.
«Да ты что? - удивились евреи. - Его и ноги-то никогда не было в Дамаске. Мы точно знаем, что великий раввин никуда не выезжал. Ты принес нас в жертву самозванцу!»
на груди и припала к ногам Зинеба-иль-Мурата.
Я должен объяснить, мои дорогие царевичи, что привело святую Хамене к царю.
Однажды, пройдясь с молитвами по кладбищу, она шла по городу, радуясь наказаниям, которым подвергли ее врагов. Дома бабуля скинула с себя покрывало, положила на стол Коран и уже собиралась снять с шеи четки, когда явился ее паломник.
«Ты уже вернулся?» - обрадовалась она.
«Да, я спешил оказать тебе обещанную услугу, и сейчас настал удобный момент. Не снимай свои четки, моя святая, они нам понадобятся. Только позволь мне отрезать ножницами кончик шнурка, на который они нанизаны. Вот увидишь, он нам еще пригодится. Давай присядем и поговорим… Царь Дамаска погибнет, если ты не придешь ему на помощь. Надо уговорить его отдать своего сына в мужья твоей внучке, тогда ты сможешь смело ручаться своей головой и его короной, что его врагам не поздоровится».
«С какой такой стати я пообещаю ему победу?»
«Скажешь так: он покарал твоих врагов - иль-накиба, факиров и дервишей, и ты получила знак свыше, что Небо избрало тебя, дабы теперь твоими руками отомстить его недругам. Твои молитвы, объявишь ты царю, и в особенности четки, которые он будет видеть на твоей груди, - это непобедимое оружие, и оно погубит всех, кто злоумышляет против тебя… Дальше произнесешь: „Эти четки я отдаю в твои руки, государь, отметь их своею печатью, зарой глубоко под землю, завали тяжелыми камнями. И, если завтра утром я не появлюсь перед тобой с этими самыми четками на груди, ты отправишь меня в лечебницу для умалишенных. Но ежели я приду с четками и каждая их бусина будет на своем месте, то попрошу тебя об одной-единственной милости… И тогда, отвечаю своей головой, царствие твое превзойдет благополучием все твои ожидания".
Вот, Хамене, что ты должна проговорить и сделать. Ступай смело, моя добрая святая, я останусь здесь в качестве заложника: можешь запереть меня и, если тебя сочтут умалишенной, отдашь лекарям две головы вместо одной».
Получив наставления и заверения в успехе, моя прабабка бросилась к ногам Зинеба-иль-Мурата. Она повторила слово в слово данный ей урок. Царь, снедаемый тревогой, устремился за слабым лучиком надежды, которую она ему подала, взял четки, удалился в свой кабинет и кончиком кинжала нанес особые метки на каждую бусину.
Поздним вечером он запер данный ему залог в золотой сундук с тремя массивными замками, что стоял у изголовья его ложа.
К столу позвали и мою будущую мать. Армянин вел себя с нею весьма почтительно и любезно. После, и я сам это слышал, она признавалась, что недоумевала, как столь достойный человек мог проникнуться любовью к такой старухе, как моя прабабка. Не иначе, как святость ее затмила ему глаза и помрачила рассудок. Когда ужин подошел к концу, хозяин поднялся и сказал:
«Добрая моя Хамене, чтобы продвинуться к нашей общей большой цели, мне прямо здесь надо сделать одно маленькое дельце, и пусть наша девочка останется и посмотрит. Обычно детей стремятся удалить и избавить от того, что выше их понимания. Что до меня, то я, насколько это возможно, поступаю как раз наоборот. Наша прекрасная Ятисса отличается благоразумием, и я скорее предпочел бы видеть ее болтливой, чем несведущей… Хамене, принеси жаровню, возьми щипцы, брось в огонь какие-нибудь благовония вместе с кусочком шнурка от твоих четок и произнеси при этом громко и уверенно: „Во имя того, кто делает всё для осуществления наших намерений, пусть мои четки вернутся ко мне, где бы они ни были"».
Пока моя прабабка произносила слова, смысл которых нам всем ясен, ее окутал дым от благовоний, а когда он рассеялся, четки уже висели у нее на груди.
Армянин показал ей пометы, сделанные царем.
«Видишь, - усмехнулся он, - все предосторожности обращаются нам на пользу. Теперь ты во всеоружии и готова защитить государя от врагов. Завтра утром явишься к его пробуждению. Не бойся нарушить сон Зинеба-иль-Мурата, ему всё равно не спалось. Тебе останется довершить начатое всего лишь несколькими словами, обращенными к царю. Вот они: „Четки, которые ты видишь у меня на груди, могли бы передушить всех твоих недругов. Мухаммад вложит их в руки ангелов-мстителей{348}. Однако это не главное, нужно, чтобы ты, сознавая справедливость всего содеянного, остался с высоко поднятой головой. Рука твоя обрушится на толпу обманщиков и разбойников: ты ведь хочешь царить с миром в Дамаске и передать престол своим наследникам?" Царь конечно же скажет да. „А я всей душой хочу услужить тебе и обеспечить покой тебе и твоим потомкам. Согласись лишь дать в жены своему сыну мою внучку Ятиссу, самую прекрасную и благоразумную девушку во всем Дамаске… Пошли своего главного евнуха в мой дом, там он найдет почтенного старца, нашего родственника. Пусть евнух доставит на носилках мою внучку во дворец так, чтобы никто не увидел ее лица, и пусть наш родственник сопровождает ее. Позови сюда кади, и, если наши дети понравятся друг другу, дело будет сделано. Только при этом условии я помогу тебе: от меня потребуются огромные усилия, и я имею право на вознаграждение". Ничего не забудь, Хамене, и прикажи, чтобы в твое отсутствие меня впускали в дом, если возникнет такая необходимость».
Старуха с точностью исполнила все указания армянина. Зинеб-иль-Мурат, увидев на Хамене те самые четки, которые он собственноручно накануне пометил и запер за тремя замками, не мог прийти в себя от изумления и только молча бросал недоуменные взгляды то на четки, то на свой сундук.
Всё это казалось выше человеческого понимания и избавило царя от сомнений: он решил довериться Дамасской святой, которая до той поры была у него не в чести, ибо только чудом он мог спастись от своих врагов и от тех, кто зарился на его корону.
Зинеб-иль-Мурат согласился принять помощь Хамене и заплатить назначенную цену. Евнух отправился за Ятиссой и со всеми положенными церемониями доставил ее во дворец. Царю хватило одного взгляда на нее, чтобы последние его сомнения отпали сами собой. Лицо моей будущей матери было спрятано под покрывалом, все увидели только великолепное жемчужное ожерелье у нее на груди. Но, когда Ятисса спустилась с носилок и ступила на дворцовую лестницу, один лишь стан ее царственный и походка создавали впечатление, что эта девушка только что сошла с одного трона, чтобы взойти на другой.
{349}, и Ятисса стала женой единственного царского сына.
Обстоятельства не позволяли устроить торжества и празднества по случаю этой свадьбы, и, пока молодые знакомились друг с другом, а кади и прочие свидетели угощались за царским столом, паломник и моя прабабка отошли в сторонку.
«Итак, - сказал армянин, - судьба твоей дочери решена. Я займусь делами царя Дамаска, и вскоре ты поймешь, что я забочусь о вас так, как если бы вы были моей семьей. Остается подумать о нас с тобой. Неужели у нас не хватит ума позаботиться о нашем собственном будущем?.. Когда мы вернемся из Мекки, то будем уже совсем стариками, да к тому же бездетными. Поддержать нас будет некому, а потому сделай то, что я сейчас скажу. Когда царский сын и его жена лягут в постель, надень на их головы свои четки и скажи: „Мои дорогие дети, соединяю вас друг с другом и с нами именем того, кто сделал всё ради вашего счастья. Не откажите в милости, отдайте мне и тому, кому я принадлежу, своего первенца, сына, рожденного от вашего союза, а я останусь подле вас, дабы растить его и воспитывать". Они согласятся, ты их поцелуешь и доложишь мне, что дело сделано, ибо только оно волнует меня, не считая, разумеется, паломничества».
У прабабки и в мыслях не было отказаться исполнить повеление того, кто полностью подчинил ее своей воле. Мои отец и мать, связанные роковыми четками, покорно обещали то, что потребовала их благодетельница.
Пока в Дамаске справляли довольно невеселую свадьбу, первый визирь плел в Багдаде козни, дабы погубить Зинеба-иль-Мурата, а тот, кто жаждал занять дамасский трон, собирался в дорогу. Его должны были сопровождать предъявитель фирмана{350} о смещении царя и половина стражи халифа.
Никто не выступил в защиту Зинеба-иль-Мурата - весь Багдад, от муфтиев до муэдзинов, от начальника полиции до самых нижних ее чинов, был настроен против него.
Только халиф, человек уравновешенный и беспристрастный, не поддался бушующим вокруг него страстям. Вся жизнь царя была сосредоточена на дворце с его мелкими интересами, и нужно было нечто из ряда вон выходящее, чтобы оторвать повелителя от повседневных забот и заставить действовать в полную силу.
«Доченька, - говорил ей отец, - надо бы покушать. Скажи, чего бы тебе хотелось».
«Хочу кармута{351}, - отвечала она, - и больше ничего».
Поставщики царского двора без конца требовали от рыбаков добыть кармута, и те забрасывали сети во все десять рек[95]
День за днем поставщики возвращались во дворец с пустыми руками, но однажды они заметили на берегу высокого и статного человека с удочкой на плече, который смотрел на волны так пристально, будто хотел их пересчитать.
«Что ты тут делаешь? - спросили они. - Почему не забрасываешь удочку?»
«Сначала я должен узнать, какая рыба вам нужна, ибо каждая рыба требует своей наживки».
«Нам нужен кармут», - отвечали поставщики.
«Если в этой реке есть хотя бы один кармут, вы получите его. Но скажите, для кого предназначена эта рыба?»
«Для Зада-иль-Дариды, дочери халифа».
«Хорошо, тогда вот наживка, и я забрасываю удочку во имя Зада-иль-Дариды».
Ровно через две минуты вода забурлила, рыбак дернул удочку и вытащил на песок невиданного по красоте и величине кармута. Завидев такую необыкновенную рыбину, поставщики поразились и вскрикнули.
«Нет ничего удивительного в том, что она так хороша, - сказал рыболов. - Ибо если в эту пору в реке водится кармут, то это лентяй, который думает только о том, чтобы набить себе брюхо. Поймать его нелегко, но, коли поймаешь, он непременно будет толстым».
«Нет, - отвечал высокий рыбак, - несите этого кармута во дворец и, если завтра царевна захочет еще одну рыбу, вы найдете меня на этом самом месте, и мы еще раз попытаем счастья. Повезет - заплатите сразу за всё».
Радуясь, что смогут доставить царевне удовольствие, довольные слуги халифа поспешили во дворец, забыв, что «из рук незнакомца нельзя ничего брать не заплатив». Эти слова часто повторяла моя прабабка - речи ее были гораздо мудрее поступков.
Что до рыбака, о котором я вам, царевичи, рассказал, то это тот же самый армянин или раввин Бен-Мозес, одним словом - Мограбин.
У него уже всё было готово, и потому он не задержался на берегу, а вошел во дворец почти сразу же после того, как отдал рыбу.
пристают к караванам, развлекают путников шутками и ловкостью рук, а также продают мази и лечат верблюдов и других вьючных животных.
Эти люди незаменимы в пути и в дальних караван-сараях, где порой природа помогает лучше, чем любые врачеватели.
Видавший виды торговец мазями миновал первую стражу дворца с помощью одной золотой монеты, прошел в конюшню и мигом поставил на ноги запаленного парадного жеребца, обрезал уши двум собакам, укоротил хвосты двум котам и вылечил попугая, страдавшего падучей болезнью.
Старый евнух попросил вырвать ему три сломанных зуба. Кудесник мгновенно удалил пеньки и показал их всем, кривляясь и пища:
«У кого их слишком много? Я уберу. У кого их слишком мало? Я вставлю».
Тут он столкнулся с юными прислужниками и сразу же присоединился к их забавам. Они бросали ему мячики, а он ловил их все до единого прямо в свой колпак. Когда колпак заполнился, мальчики подошли к забавнику будто бы для того, чтобы забрать у него свои мячики, а сами тихонько повесили ему на спину большую метелку из перьев.
Он только этого и ждал: приставил метелку ко лбу и, словно акробат, держал ее так, чтобы она не падала. Это не помешало ему вернуться к ловле мячей колпаком.
Взрывы хохота разнеслись по дворцу, как и слухи о многочисленных дарованиях торговца.
Вскоре черный евнух{352}
«Не найдется ли у тебя, - спросила она, - готовых зубных мостиков?»
«Не найдется ли у меня? Что за вопрос? - шутливым тоном отвечал проныра. - В моей котомке в избытке имеется то, чего не хватает женщинам для красоты. Но, по-моему, у тебя, прелестница, всё на месте».
«О! У меня распухли щеки, и от воспаления я потеряла зубы, это ужасно, ведь я люблю посмеяться, а теперь стесняюсь даже рот открыть».
«Не волнуйся, я верну тебе и веселое настроение, и твою миловидность, смейся сколько пожелаешь, и пусть все завидуют твоим тридцати двум жемчужинам. Дай-ка я пощупаю пальцем твои десны. О, какое счастье, ни одного обломка, ни одного пенька! Какой приятный повод гордиться моим искусством! Присядь».
«Вот этот тебе подойдет. Я как в воду глядел, когда его мастерил. Почему-то мне виделся точь-в-точь такой славный ротик, как твой».
Кудесник ловко вставил мост на место, и тот пришелся как раз впору, словно был сделан точно по мерке. Казалось, зубы сразу пустили корни, настолько прочно они держались на деснах. Рабыня взяла зеркало, погляделась в него и пришла в восторг.
«Неужели, - спросила она, - я смогу есть?»
«А ты попробуй. Вот на столе фрукты и пирог…»
«О, я откусила, я жую, я ем! Восхитительно! Теперь я буду смеяться и тебя вспоминать добрым словом».
«Это весьма приятно, потому что далеко не всегда мысли обо мне вызывают смех».
«Я ничего не дам тебе за работу, поскольку хочу, чтобы ты обязательно пришел еще раз. Скажешь евнуху, что хочешь поговорить с Талиде. Я первая служанка дочери халифа, и я прикажу всем стражникам пропускать тебя. Сейчас мне пора идти, моя госпожа садится за стол, и я должна прислуживать ей».
Не денег хотел хитрец Мограбин, ему нужен был доступ во внутренние покои дворца. И он-таки добился своего - его позовут. Но этого ему было мало - он еще заставит ожидать свою персону.
Талиде поспешила к своей госпоже. Та уже сидела за столом, и ей подали блюдо с кармутом. Прислужницы рассказывали царевне о шутках и проделках смешного лекаря, который утром развлекал пажей. Талиде стояла прямо напротив хозяйки и, услышав про метелку на лбу, расхохоталась так, что ее новые блестящие зубы явились во всей красе.
«Как, Талиде? - изумилась царевна. - У тебя за одну ночь выросли новые зубы?»
«Нет, госпожа, это случилось не ночью, а днем».
«Подойди. О, какое чудо! Зубы как зубы, ну-ка, кусни меня за кончик пальца… В самом деле, как настоящие… Я не понимаю, объясни мне, откуда они у тебя?»
«Человек, над которым все потешались, госпожа, за одну минуту сделал мне этот подарок. И он держится не хуже метелки, что прикрепили ему на спину».
Любопытной царевне хотелось еще расспросить свою служанку, но в это мгновенье одна из косточек рыбы, которую Зада-иль-Дарида нашла превосходной и ела с большой жадностью, застряла у нее в горле. Бедная дочь халифа поперхнулась и, задыхаясь, вскочила из-за стола.
Врач-евнух, приставленный к царевне, употребил всю свою сноровку, а потом взялся за инструменты. Он причинил дочери халифа еще большие страдания, но не принес никакого облегчения. Наконец пришел сам государь со всеми своими докторами. Напрасно они старались - их искусство было бессильно. Отец уже боялся, что его дочь вот-вот погибнет. Он потерял голову от отчаяния, да и жена его, мать Зада-иль-Дариды, своими переживаниями приумножила его горе, в которое он погрузился при виде ужасного положения любимицы.
«Ах, госпожа! - обратилась Талиде к жене халифа. - Вот если бы зубник, который приходил нынче утром и обещал вернуться, был здесь, он помог бы моей дорогой хозяйке и развеял бы все ваши страхи».
«Что ты говоришь, Талиде? - возмутилась безутешная мать. - Как может этот человек знать больше царских врачевателей и лучших багдадских лекарей, которых позвали сюда? И каким таким инструментом он найдет и вытащит эту несчастную кость?»
«Рукой, госпожа, рукой! У него ручка до того крошечная, что поместится даже в курином яйце, а пальчики такие тонкие, что пролезут даже в игольное ушко, словно шелковая нить, и кожа на них столь нежная, что кажется, будто он не дотрагивается, а ласкает. О, это человек без костей!»
«Но где же он?» - в нетерпении воскликнула жена халифа.
«Он ушел часа четыре назад, - отвечала Талиде, - и должен еще прийти, ведь я обещала ему заплатить… О! Вдруг его не пускают во дворец, я пойду ему навстречу и проведу прямо сюда».
Рабыня не пошла, а побежала во весь дух и через мгновенье вернулась, ведя за руку кудесника, на которого она возлагала столько надежд.
Это был тот же самый шустрый и гибкий человечек, что и утром, но облик его стал более степенным, а лицо утратило всякую легкомысленность и говорило о том, что его хозяин способен не только на шутки.
«Это он? - спросил халиф у Талиде. - Тот самый, о ком ты говорила?»
«Да, и он спасет вашу дочь, ручаюсь головой».
«Пусть лучше головой ответит он сам», - возразил отец Зада-иль-Дариды.
«Государь, - серьезно отвечал лекарь, - моя голова мне дорога, хотя многим в твоем дворце она показалась головой шута. Позволь мне приблизиться к царевне и посмотреть, как глубоко проникла кость».
«Да, а после того как ты это поймешь, ты повторишь то же, что и остальные».
«О, повелитель правоверных! Я скажу то, что сочту нужным, я никому не подражаю».
«Если я отдам свою голову в залог самому могущественному государю на земле и пообещаю, что через одну минуту его дочь будет вне опасности, смогу ли я надеяться на его благосклонное согласие поговорить со мною наедине, дабы я избавил от гибели голову, что дорога мне так же, как моя собственная?»
«Да, - вскричал халиф, - пусть даже это будет голова того, кто посмел поднять руку на меня самого!»
«Нет, - возразил лекарь, - я далек от того, чтобы пытаться спасти преступника. Но знай, повелитель, это еще не всё. Если через минуту царевна избавится от кости и обретет всю свою свежесть, веселость и здоровье, надо, чтобы человек, о котором я радею, снова обрел твою благосклонность, ибо он стал жертвой козней, и я смогу это доказать».
«Даже не представляю, о ком ты говоришь. Спаси мою дочь, обещаю исполнить всё, о чем ты просишь!»
87
Дервиши носят на шее большие четки, которые называются «масфаха».
88
Иль-накиб - главный кади города.
89
«Иль-Фатиха» «Открывающая». «Иль-Калимат» - молитва за усопших.
90
Арабские женщины наносят на лицо маленькие черные пятнышки. Мушки из тафты пришли к нам из Аравии{518}.
91
Талеб - кусок ткани, которым еврейские раввины покрывают голову вместо чалмы или шляпы.
92
{519}.
93
Лепрозорий, основанный Умаром-иль-Ахабом, преемником Мухаммада{520}. О чудесных исцелениях в нем ходят легенды, кои мы не будем здесь излагать.
94
Иль-Ятаме - название большой мечети, также основанной Умаром.
95
Комментарии
333
Шахид ад-Дин - по-видимому, искаж. Шихаб ад-Дин (араб. «Светильник религии»).
334
…носила… покрывало… - По-видимому, Ж. Казот имеет в виду такой вид хиджаба (см. примеч. 38), как паранджу (халат с длинными ложными рукавами и с закрывающей лицо волосяной сеткой), но приписывает ей особенности чадры (легкое женское покрывало белого, синего или черного цвета, закрывающее женщину с ног до головы, но оставляющее открытым лицо).
335
Четки. - В мусульманской среде четки используются практически повсеместно (за исключением приверженцев салафизма) для облегчения счета зикра (ритуальное произнесение имени (имен) Всевышнего), восхваления Аллаха, дополнительных молитв к обрядовой (канонической) молитве и проч. Поскольку у Творца - девяносто девять имен (величайшее имя, остающееся сокрытым, сюда не входит), используются четки с девяносто девятью, тридцатью тремя или одиннадцатью бусинами (узелками, зернами), разделенными привеском, своего рода замко́м, - шариком (плоским кружком) небольшого размера. Кратность «одиннадцати» связана и с тем, что из такого числа частей состоит мусульманская молитва: намерение, стояние на ногах, воздаяние похвалы Аллаху, преклонение колен, падение ниц, молитвословие, повторение имени Бога, утверждение, что нет бога (божества), кроме Аллаха, приветствие, повторение Его имен, повторение частей молитвы вместе с имамом. В сноске Ж. Казот поясняет, что «дервиши носят на шее большие четки, которые называются „масфаха"» (сноска 87). Однако по-арабски четки называются «мисбаха».
336
Факиры. «факир» (от араб. факир - «неимущий») и «дервиш», по сути, синонимы (см. примеч. 71), Ж. Казот отличает их друг от друга, по-видимому, по причине распространенности в Европе XIX в. «факирского искусства», наделявшего факиров мастерством гипноза, иллюзионизма, спиритизма, мистицизма, укрощения змей, совершения чудес, заговаривания хвори, шпагоглотания, выдувания огня и проч.
337
Иль-накиб (ан-накиб, араб. «старейшина, глава, уполномоченный») - уполномоченный халифа, а позже - иного правителя, по делам потомков пророка Мухаммада (шарифов) и их семей. Халиф назначал накиба в каждом городе, и эта должность считалась очень почетной. Накиб должен был быть знатоком генеалогий, чтобы судить о подлинности притязаний того, кто объявлял себя шарифом, следить за поведением шарифов и блюсти их интересы, надзирать за вакфами (особыми благотворительными имущественными фондами), принадлежавшими шарифам. Накиб накибов исполнял также судебные и ряд других функций.
338
…читать «Иль-Фатиху» и «Иль-Калимат»… - Имеются в виду «Аль-Фатиха», первая сура Корана, и «калимат аш-шахада» - торжественное (эмоционально выразительное) свидетельствование веры путем произнесения шахады (см. примеч. 171). Ж. Казот поясняет в сноске, что «Иль-Калимат» - это молитва по усопшим, что неверно. Заупокойная молитва имеет название дуа. Ею просят Бога о прощении для почившего. В нее входит и «Аль-Фатиха».
339
Карбункул - старинное название драгоценных камней темно-красного цвета: гранатов, рубинов и шпинелей.
340
… возбранил пить вино, но не людям твоего возраста, а только тем, в ком кипят безудержные страсти. - Употребление вина наряду с другими алкогольными напитками запрещено всем без исключения мусульманам (см.: Коран 5: 90-91; а также: 2: 219; 4: 43). Сохранилось речение Мухаммада: «Всё опьяняющее запретно», подразумевающее запрет не только спиртного, но и любых наркотических средств. См. также примеч. 230.
341
Надо отправиться в Мекку, получить освобождение от этого зарока… - Наказание за нарушение клятвы регламентировано шариатом, не требующим для этого отправляться в Мекку. Когда нарушена клятва, не относящаяся к тем, что рассматриваются как непреднамеренные, ложные или поощряющие религиозно порицаемое, на нарушителя налагается штраф: накормить или одеть десятерых бедняков; если же это ему не по силам либо не по карману, согрешившему необходимо соблюсти трехдневный пост. Сохранилось речение Мухаммада: «Тот, кто поклялся чем-либо, а затем посчитал за лучшее другое, пусть совершит [это] другое и выплатит штраф за нарушенную клятву». См. также примеч. 58.
342
…по бритой голове и большому талебу, что спускался до самых плеч, в нем легко узнавался еврейский раввин. «Не стригите головы вашей кругом…» (Лев. 19: 27), а потому раввин не может быть с обритой головой. Обривание головы было характерно для некоторых замужних еврейских женщин. В сноске к слову «талеб» Ж. Казот поясняет, что это «кусок ткани, которым еврейские раввины покрывают голову вместо чалмы или шляпы» (сноска 91). Имеется в виду талит (таллит, талес) - особым образом изготовленное прямоугольное покрывало, использующееся в качестве молитвенного облачения (поверх платья) и покрывающее не только голову и плечи, но и значительную часть груди и спины.
343
В обязанности жида Самуила входил сбор всех доходов государя. - В финансовой системе халифата евреи занимали ключевые позиции: «‹…› наиболее доходные места были заняты христианами и иудеями, сидевшими на них плотно и крепко, особенно среди банкиров, торговой плутократии, торговцев полотном, крупных землевладельцев и врачей. ‹…› в Сирии, например, большинство финансистов были иудеи» (Мец 1973: 44; см. также: Там же: 380-381).
344
Забыв, что он - жид, Самуил расщедрился необычайно… - Во многих языках, в устной речи, слово «жид» служило синонимом скряги, ростовщика. Ср.: «Проклятый жид, почтенный Соломон ‹…›» (Пушкин 2009: 107).
345
…мы, евреи, рассеяны среди людей подобно сорнякам, от которых повсюду стремятся избавиться. …раз нас не хотят уважать, приходится внушать страх своей осведомленностью. - Ж. Казот парадоксальным образом вкладывает в уста раввина сравнение еврейского народа с сорняками, которое было характерно для некоторых биологических концепций человеческих рас (Ф. Бернье, К. Линнея, Ж.-Л. Де Бюффона). Отношение Просвещения, в частности Вольтера, к евреям и иудаизму было гораздо более толерантным (см.: Rosmarin 1992). Просветительские воззрения немало способствовали процессу «эмансипации евреев», закрепленной в актах Французской революции. В то же время во Франции, в отличие от Англии, в близком Просвещению движении масонов с 1770-х годов происходило «исключение евреев из храма масонского братства» (см.: Beaurepaire 2010: 15-29). Как писал в ту пору один из сторонников масонства, «вне христианской церкви не может существовать ни один масон. Вот почему евреи, магометане и язычники исключены как неверные» (Arbas 1776: 20). Эта позиция была близка Ж. Казоту, который в новелле «Рашель, или Прекрасная еврейка» («Rachel ou la belle juive»; 1778) трактовал легенду о любви Альфонсо VIII Кастильского к еврейской красавице как историю обольщения короля-католика злой колдуньей Рашелью с помощью каббалы.
346
Иль-Ятаме. - Идентифицировать данную мечеть не удалось.
347
Сколько богатств будет изъято, и, вполне возможно, часть их перепадет ему, не говоря уже о том, какое влияние он приобретет в новом правительстве! изд.
348
Мухаммад вложит их в руки ангелов-мстителей. - Мухаммад не может вмешиваться в земную жизнь напрямую - пребывая на том свете, он участвует только в Страшном суде, выступая защитником каждого мусульманина перед Господом. Однако суфии (опираясь на аяты 4: 125; 10: 62-64 и ряд высказываний Пророка) выработали представление о существовании исламских святых (араб. аулийа; ед. ч. вали - «близкий [к Богу]»), которые могут оказывать влияние на земную жизнь. Для оправдания (с точки зрения религиозной догматики) почитания святых суфийские деятели стали приписывать Пророку соответствующие речения (напр.: «Относящийся враждебно к вали объявляет открытую войну Аллаху») и даже договариваться до того, что вали имеют приоритет над пророками; они также утверждали, будто пророчество - это частное проявление святости. Следуя этой логике, Мухаммад, принесший от Всевышнего новый, и последний, Закон и вместе со своими последователями претворявший его в жизнь, оказывался наделен особой святостью. Ангелы подчиняются исключительно Всевышнему, беспрекословно исполняя Его поручения. См. также примеч. 93.
349
…получил в награду халат на меху…
350
Фирман - указ правителя в странах Ближнего и Среднего Востока.
351
Кармут (шармут). - Так на Востоке (в частности, в Египте) называют африканского сома, или нильского клария (Clarias anguillaris), - хищную рыбу, формой тела напоминающую серого сома или угря.
352
- Так во дворцах турецких правителей назывались чернокожие стражники, подвергшиеся, как правило, в детстве, кастрации.
518
Мушки из тафты пришли к нам из Аравии. - Мушки использовались для сокрытия оспин, прыщей и других кожных изъянов. Мода на них и в самом деле пришла в Европу с Востока: арабы и персы издавна считали родинки украшением внешности. Если от природы родинок не было, то изготавливались искусственные мушки из индиго, смешанного с растертыми в порошок драгоценными камнями и клейкими ароматическими веществами. Позднее на смену этим смесям пришли черные мушки из тафты и бархата.
519
Раввин Сафада, или Капернаума, является главным в мире раввином. чудес (см.: Мк. 1: 21 сл., 29 сл.; 2: 3 сл.; Лк. 6: 6 сл.; Мф. 8: 5 сл.; Ин. 4: 46 сл.; и др.). Название города образовано от «кефар нахум» (евр. «деревня Наума») и никак не связано со словом «Сафада». По-видимому, у Ж. Казота произошло смешение понятий: скорее всего, он имел в виду главного сефардского раввина (ср.: Ис. 41: 27; его титул: «ришон ле-цион»), которого почему-то объявил главой всех евреев мира. Резиденция ришон ле-циона до сих пор располагается в Иерусалиме.
520
Лепрозорий, основанный Умаром-иль-Ахабом, преемником Мухаммада. - Имеется в виду халиф Умар I (Умар (Омар) ибн аль-Хаттаб); см. примеч. 83. Однако первый лепрозорий был открыт (в двадцати километрах от Дамаска) не одним из преемников Мухаммада, а гораздо позднее - по указанию халифа (из династии Омейядов) Валида I (полное имя: аль-Валид ибн Абд аль-Малик; 705-715 гг.).