Братья Шелленберг.
Книга первая. Глава 3

3

Карл Штобвассер не похож был на скульптора, скорее на портного: низкорослый и худой, с узкой головою, немного косым ртом и необыкновенно острым, длинным носом. В провинциальном техническом училище, где он учился вместе с Вейденбахом, его превосходная резьба по камню и дереву приводила в восхищение учеников и даже преподавателей. Два года назад Штобвассер перекочевал в Берлин, твердо решившись проложить себе путь в качестве ваятеля. И вскоре достиг успеха, правда, - небольшого. Известный художественный критик отозвался с похвалой о его деревянной скульптуре.

Он устроил себе мастерскую в Шарлоттенбурге, во дворе огромного дома казарменного вида, в чем-то вроде сарая или конюшни. Эту лачугу он называл "ателье". Рядом с мастерской находился настоящий сарай, откуда в маленький темный двор при каждом шуме шагов доносилось жалобное блеяние козы.

Штобвассер, слава богу, оказался дома. Хриплый, каркающий голос ответил на стук Георга. Когда он вошел в маленькое, темное, страшно холодное помещение, из-под' одеяла узкой железной кровати высунулась одичалая голова. Ясно можно было различить на ней только длинный, острый нос.

- Кто там? - спросил хриплый голос скульптора, и пар вырвался у него изо рта.

 Это я, Георг.

Скульптор приподнялся еще выше над одеялом и уставился в Георга острым носом. Он тряс дикими космами волос и не в силах был выговорить ни слова.

- Как? Кто? - крикнул он потом в испуге.

- Георг!

- Да может ли это быть? - Штобвассер взволнованно всплеснул руками. - Ты? Вейденбах? Как же этому поверить? Но - пойми меня - ты видишь, я не могу с этим освоиться. Мне ведь сказали, что ты умер!

 Нет, я еще жив, - ответил Георг, с тихим, горьким смешком.

Скульптор покачал головою в растерянности.

- Мыслимо ли это? - воскликнул он. - Кто это рассказывал? Качинский? Женки Флориан? Не понимаю, как же могли это рассказывать, если это неправда? О, мой несчастный мозг, я прямо ничего не соображаю! Ну, все равно, откуда бы ни пошел этот слух - ты жив! - хриплым голосом крикнул Штобвассер: - ты, стало быть, еще жив! Ах, слава богу! Три раза приходил я к тебе в больницу, но меня не пускали. А потом... Ну, да потом об этом рассказывали в кафе. Господи, чего только не бывает на свете! - Он протянул Георгу обе руки. - Ну, слава богу! Обними меня, дорогой!.. Но послушай, не пришел ли ты с того света меня навестить?

Скульптор рассмеялся и закашлялся. Руки у него были горячие. Некоторое время он молчал, глядя на Георга большими, блестящими глазами.

- Дай-ка на тебя посмотреть, старый приятель, - радостно заговорил он потом. - Но как это все странно! А я уже оплакивал тебя. А иногда, по правде говоря, завидовал тебе. Нет, но до чего же это странно! Вдруг, как снег на голову, свалился.

- Где твои звери? - спросил он, чтобы уйти от тягостной для него темы. В прежнее время Штобвассер был окружен множеством зверей: попугаями, котами, какаду, мышами.

- Мои звери? - скульптор понурил голову. - Мои милые звери? Ах, для них здесь было чересчур холодно, у меня нет угля. Одна дама, милосердная душа, взяла их к себе на иждивение. Мне уже несколько недель нездоровится. Всякая собака заболела бы в такой дыре. Садись же, Георг. Я только что вставал, чтобы сварить чаю. Там, на полке, стоит чашка, возьми ее себе, а мне дай стакан.

Скульптор взял в руки горячий стакан и задрожал в ознобе.

- Жаль, жаль, ничем не могу я тебя угостить, ни даже рюмкою коньяку. Экая досада!

 А как жилось тебе, Штобвассер, с тех пор, как мы не видались?

Штобвассер поднес дрожащими руками стакан ко рту и попытался отхлебнуть горячего чаю.

- Я все еще не могу это понять, дорогой мой товарищ... Но не будем об этом говорить Да, ты спрашиваешь, как мне жилось? Хорошо и плохо. Не так-то просто было пробиться, - сказал он хрипло, - но мужества я все же не утратил. Ты ведь знаешь, мне заказаны были три статуи для виллы одного мыловара. К сожалению, фигуры эти не понравились его супруге, были забракованы, и я не получил ни гроша. Я мог бы судиться, видишь ли, вот они каковы богачи! Но ведь у меня даже на адвоката не было денег. Потом я продал небольшую деревянную статуэтку, но покупатель уплатил только небольшой задаток, и с тех пор я о нем не слышал. Богачи не способны войти в положение бедняка, представить себе, как человек сидит и прислушивается к каждому звуку шагов. Затем были у меня и другие надежды, которые не оправдались. А вот теперь я болен и лежу. Но теперь рассказывай ты, - закончил скульптор и, поставив на стол стакан, закутался в одеяло. - Мне трудно говорить.

- Мне рассказывать нечего, - уклончиво сказал Георг.

Штобвассер вперил в него удивленный, лихорадочный взгляд.

 Нечего рассказывать, говоришь ты? Так ли это? Послушай, Вейденбах, мы часами спорили о тебе и все-таки ничего не выяснили.

- Что же вы хотели выяснить? - тихим, беспомощным голосом прервал его в смущении Георг.

- Все мы не могли это постигнуть, - прошептал скульптор и близко придвинул голову к Георгу. - Я помню это, как сейчас. Двумя днями раньше все мы вместе были в Потсдаме: Качинский и Женни Флориан, ты и маленькая Христина, и мы ведь были в таком повышенном настроении. О господи, а через два дня ко мне врывается Качинский, вот сюда, в ателье, и говорит: "Ты уже слышал?... Вейденбах..." А я говорю: "Быть не может, как же это может быть?"

- Скажи же мне, Вейденбах, отчего ты это сделал?

Штобвассер в тот же миг попытался его успокоить. Умоляюще вытянул он руку.

 Садись, Вейденбах, прошу тебя. Больше я об этом не стан? говорить. Есть вещи, которых нельзя сказать даже другу. Но, как я уже говорил, это было для нас необъяснимо, потому что тогда мы ведь были все так превосходно настроены. Конечно, я понимаю, многое делает человек, а потом...

Скульптор закашлялся.

- Как поживает Качинский? - перебил его Георг.

 Качинский? - Штобвассер тихо рассмеялся. Какая-то веселая мысль пришла ему в голову при этом имени. Он поднял острый нос к потолку. - Не знаю. Ты ведь знаешь Каминского, его иногда по целым неделям не видно. Он привел ко мне того покупателя, который заказал мне деревянную статуэтку, а потом за нее не заплатил. С тех пор я его не видел. Говорят, живется ему недурно. Сделался щеголем и важным господином. Бывает в танцевальных залах и игорных клубах. Насколько мне известно, он пристроился к кинематографии. Послушай, Вейденбах, только теперь я вспомнил об этом: чем ты займешься? Есть у тебя уже работа?

 Я ищу ее. Уже сегодня я кое-где побывал.

- Ладно. Слушай. Ступай сейчас же к Качинскому. У него ведь связи во всех кругах общества, а без связей нынче трудно чего-нибудь добиться. Может быть, и тебе удастся пристроиться к кинематографии. - Припадок кашля прервал Штобвассера, потом он продолжал оживленно: - А Христина, Георг, как поживает Христина?

Пауза. Молчание.

- Я искал Христину в универсальном магазине, но там она, по-видимому, больше не служит.

- По-видимому? По-видимому? Но разве ты не поддерживаешь отношений с Христиной? - закричал он в волнении.

Георг тихо ответил:

- В последнее время Христина перестала писать. Мои письма, мои последние письма, - поправился он, потому что ему стыдно было перед другом, - возвращались ко мне за неразысканием адресата.

 Женщины - удивительный народ, - заговорил он потом, борясь с новым припадком кашля. - Странно. Мне казалось это невозможным, - продолжал он, внимательно и с лихорадочным блеском в глазах глядя на Георга. - И ты из-за нее... А ведь это так, иначе это было бы совершенно необъяснимо... Из-за Христины ты прострелил себе грудь, Вейденбах?

Снова Вейденбах встал. Он попятился на шаг и молчал, потупившись. Потом ответил совсем тихо, так, что Штобвассер еле расслышал:

- Не говори об этом больше, Штобвассер, очень тебя прошу. Что было, то было. Произошла одна сцена между Христиной и мною, между нами постоянно происходили сцены, и все более бурные, а под конец я уже сам не знал, что делаю.

- Что за дьявол эта Христина! И притом она еще меньше ростом, чем я. Так она, говоришь ты, перестала тебе писать? Да, уж эти мне женщины! Черт бы их слопал всех вместе. Знаешь ли, Вейденбах, я думаю, что эти периодические расстройства совершенно сводят их с ума. Они не знают, что делают. Ну, ладно. Христина то, Христина се, брось ты ее, Вейденбах, - на свете сотни Христин!

- Ты ошибаешься, есть только одна, - произнес он.

- Значит... все-таки? - озадаченно спросил он. - Ну, что ж, она ведь была прелестна, эта Христина, я согласен. Дивное создание, доброе и в то же время дикое, с шальными причудами. Но ступай теперь, Вейденбах, - проговорил он, тяжело дыша, - мне трудно говорить. У меня грудь болит. Я так счастлив, что свиделся с тобою, старый приятель. И приходи поскорее опять, я тут целыми днями лежу совсем один. Ты можешь у меня и жить, если хочешь. Мы отлично можем тут устроиться вдвоем. И покупатель мой не сегодня - завтра деньги заплатит, я ему написал. Будь здоров, Вейденбах, и не забудь пойти к Качинскому, он всегда знает, как быть.

Проходя по двору, Георг еще слышал кашель Штобвассера. Из сарая высунулась сквозь тряпки голова голодной козы, жалобно проблеявшей вслед Георгу.