Ипатия.
Глава XXII. Безумная оргия

Глава XXII

Безумная оргия

Где же был Филимон в течение всей этой недели?

Первые два дня он метался в темнице, как дикий зверь, попавший в капкан.

Мысль о том, что его планы разрушены и силы скованы приводила его в бешенство. Он тряс решетку окна и с воплями отчаяния бросался на пол. Напрасно призывал он Ипатию, Пелагию, Арсения - всех, кроме Бога. Молиться он был не в силах. Он не решался молиться, не знал даже, к кому обращаться. К звездам? К бездне или к вечности?

В мучительном смятении и безнадежной тоске молил он каждого караульного и часового, проходившего мимо его кельи, и заклинал их, как братьев, как отцов, как людей, помочь ему. Но бедный узник как будто лишался дара речи, тогда тюремщики, обещая свое содействие, предлагали ему рассказать о своих страданиях.

Так, в состоянии тупого изнеможения, провел узник целую неделю и едва не лишился рассудка. Филимон перестал различать смену дня и ночи, не прикасался к пище которую ему приносили, и по целым часам сидел неподвижно на полу, охватив голову руками. Им овладела полудремотная апатия. Зачем двигаться, есть, пить? Во всей вселенной для него существовала только одна цель, но ее-то как раз он и не мог достигнуть.

- Вставай, сумасшедший! - воскликнул хриплый голос. - Вставай и благодари благосклонных богов и нашего милостивого, великодушного наместника. Сегодня он даровал свободу всем заключенным, и я думаю, что такой красивый юноша, как ты, сумеет воспользоваться ею не хуже безобразных негодяев.

Филимон поднял голову и взглянул на тюремщика. Он не совсем понимал его слова.

- Слышишь, что ли? Ты свободен, - повторил тот с проклятием. - Вставай и выходи, а не то я опять запру дверь и ты навеки лишишься удобного случая.

- Танцевала ли она Венеру Анадиомену?

- Она? Кто она?

- Пелагия, сестра моя.

- Одному Богу известно, что только она не танцевала в свое время. Говорят, будто сегодня опять пляшет. Выходи скорее! А то я опоздаю на представление. Оно начнете через час. Сегодня в театр пускают всех, и негодяев, и честных людей, и язычников, и христиан. Проклятый парень. Да он ведь, право, с ума сошел!

Так оно и было. Филимон вскочил, бросился во двор, опрокинул тюремщика и сломя голову выбежал; на улицу вместе с толпой освобожденных грабителей и убийц.

Прежде всего он поспешил домой, оттуда - в общественные бани, а затем - в театр. Там он пробился к первом ряду скамеек, желая быть поближе к этому ужасному и отвратительному зрелищу.

Проход, по которому ему приходилось идти, шел миме трона префекта, где Орест уже восседал в роскошном сенаторском одеянии. Рядом с Орестом, к величайшему удивлению и смятению Филимона, сидела Ипатия. Она была прекраснее, чем когда-либо, и походила на лучезарную Юнону. Голову девушки украшала высокая диадема из драгоценных камней, а белая ионического покроя [Ионический стиль - сложнее, легче и грациознее дорического.] одежда была наполовину скрыта под пурпурной мантией.

Он заметил, что Ипатия расстроена и печальна. При неожиданном появлении Филимона Орест повернул голову в его сторону и гневным жестом приказал ему удалиться; Ипатия также обернулась и вспыхнула, встретив взгляд своего ученика. Она испугалась и, по-видимому, желала, чтобы он исчез, но, быстро овладев собой, что-то шепнула Оресту и смягчила раздражение наместника. Затем к ней вернулось ее прежнее самообладание и она уселась в кресле с видом человека, приготовившегося ко всему.

На заднем плане виднелись декорации, изображавшие пустынные горы, а на самой сцене, перед небольшими хижинами, стояли чернокожие ливийские пленники с женами и детьми. Украшенные блестящими перьями и поясами из длинных кожаных полосок, они потрясали копьями и деревянными щитами и широко раскрытыми глазами смотрели на невиданное зрелище.

Среди глубокой тишины глашатай возвестил публике, что эти ливийцы захвачены в плен с оружием в руках и заслуживают немедленной смерти. Но высокородный префект из сострадания к несчастным, а равно и для того, чтобы позабавить послушных и благонамеренных горожан Александрии, разрешает ливийцам защищать свою жизнь и обещает победителям свободу и прощение, если, конечно, они проявят себя храбрецами.

Нечастным жертвам разъяснили решение префекта. Они встретили эту милость громкими радостными возгласами и еще яростнее стали потрясать копьями и щитами.

Восторг чернокожих был непродолжителен. Трубы возвестили начало боя, и отряд гладиаторов, равный дикарям по численности, выступил из двух больших боковых проходов. Гладиаторы поклонились зрителям, приветствовавши их рукоплесканиями и, прислонив к сцене лестницы, приготовились к штурму ливийского поселка.

Чернокожие дрались, как львы, но было ясно, что обещание даровать им жизнь оказалось злой насмешкой. Их легкое метательное оружие не могло сравниться с большими мечами и латами опытных гладиаторов, которые спокойно наносили удары по голове и лицу, ибо были защищены шлемами и забралами. И все-таки, несмотря на неравенство сил, гладиаторам пришлось дважды отступить. Все дурные инстинкты развращенной толпы неожиданно проснулись С отвращением и удивлением убеждался Филимон, что ни блеск, ни утонченные нравы, ни даже облагораживающее влияние философии не избавляли людей от кровожадных инстинктов. Не подлежало никакому сомнению, что все симпатии зрителей были на стороне наемников, и толпа вдохновляла их, требуя кровавой расправы. В защиту несчастных дикарей не раздалось ни одного голоса: они видели только презрение и жестокую радость в глазах безжалостных зрителей и, упав духом, отступали.

Восторженные крики приветствовали гладиаторов, взобравшихся на искусственные укрепления и завладевших сценой. Несчастные ливийцы, ища спасения, в диком смятении метались из угла в угол.

Тогда началась настоящая резня. Около пятидесяти мужчин, женщин и детей сгрудились на небольшом пространстве, оцепленные тесным кольцом гладиаторов. Ипатия оставалась по-прежнему спокойной. Да и зачем ей было волноваться? Через несколько мгновений все будет кончено: эти черные люди успокоятся навеки... А затем появится Венера Анадиомена, и с ней искусство, веселье и мир. Обаятельная мудрость и красота Древней Греции успокоит все сердца, вызовет благоговейную веру в муз и бессмертных богов, вдохновлявших ее предков в доблестные древние времена.

Но масса черных тел все еще трепетала. Ипатия оглянулась, посмотрела вокруг и встретила взор Филимона, устремленный на нее с выражением ужаса и отвращения.

Ей стало стыдно; она покраснела и, склонив голову, шепнула Оресту:

- Сжалься! Пощади уцелевших!

- Нет, дорогая моя весталка! Народ отведал крови и должен пресытиться ею, а то он разорвет нас на части. А вот беглец! Как ловко мчится этот маленький негодяй!

При этих словах со сцены соскочил мальчик, - единственный, оставшийся в живых, - и бросился к ним через арену. Вслед за ним бежала собака с короткой жесткой шерстью.

- Ты получишь этого мальчика, если он добежит до нас!

Затаив дыхание, следила за ним Ипатия. Мальчик был уже посреди оркестра, как вдруг его настиг один из гладиаторов, уже занесший руку для удара; но тут, к изумлению всего театра, мальчик и собака обернулись, бросились на атлета и повалили его на землю. Торжество длилось не более минуты.

Крик - пощади его! - опоздал.

Гладиатору удалось во время борьбы нанести удар мечом, и ребенок был убит.

Атлет поднялся с земли и спокойно направился к боковому выходу, в то время как собака стояла над маленьким трупом, лизала ему руки и лицо и оглашала весь театр жалобным воем.

Через секунду явились служители, и на длинных крюках поволокли трупы, обагряя арену кровью жертв.

Собака поплелась следом за своими хозяевами, и ее визг наконец замер вдали.

Филимону стало тошно и жутко. Он уже встал, чтобы выбраться на улицу. Но Пелагия! Нет, он должен сидеть и ожидать самого ужасного, если только можно себе представить что-либо более ужасное! Он оглянулся. Зрители невозмутимо ёли сладости и пили вино, восторгаясь красотой занавеса, который скрывал сцену от взоров публики.

Грация (греч. мифология). Греческие хариты - божества, олицетворявшие веселье и радость. Число их разными писателями определялось по-разному. Грации изображались или в свите Афродиты, или в свите Вакха, или в свите Аполлона.] под предводительством Пейто, богини убеждения, державшей в руке жезл герольда. Она направилась к алтарю, стоявшему посреди оркестра, и сообщила зрителям, что во время отсутствия Ареса, принявшего участие в некоем великом походе, Афродита помирилась со своим супругом Гефестом. Этот поход решит вопрос о римском владычестве, а также о счастье и свободе Александрии. В походе большое участие принимает муж богини красоты, как покровитель искусств и художников. Он уговорил свою прекрасную супругу предстать во всей своей несравненной красоте перед собравшимся народом и в бессловесной поэзии движений выразить чувства, испытанные ею, когда, родившись из пены морской она впервые узрела дивное небо и роскошную землю, над которыми теперь обрела неограниченную власть.

Крики восторга приветствовали это сообщение, и с противоположной стороны сцены показался хромой Бог с молотом и клещами на плече; за ним следовали гигантские циклопы, которые несли различные предметы, сделанные из позолоченного металла.

Гефест, игравший комическую роль в этом мимическом зрелище, хромал с преднамеренной неловкостью и вызывал громкий хохот зрителей. Он подошел к алтарю и с подозрительным видом разбил его на куски, а затем подозвал своих слуг, велел им убрать обломки и соорудить на их месте нечто более достойное его супруги.

С удивительной быстротой великаны сложили из принесенных металлических частей великолепный пьедестал для жертвенника, украшенный коралловыми ветвями, дельфинами, нереидами и тритонами. Сгибаясь под тяжестью ноши, четыре чудовищных циклопа принесли круглый камень зеленого мрамора, отполированный как зеркало, и поставили его у подножия алтаря. Грации украсили этот символ моря венками из водорослей, раковинами и мхом, а потом отступили в сторону.

Между тем Гефест не сводил взора с занавеса и с нетерпением ожидал появления богини.

Весь театр затаил дыхание и жадно внимал звукам флейт, которые приближались, усиливались и постепенно сливались с гудением цимбал. Занавес раскрылся при звуках громкой музыки и восторженных криках десяти тысяч зрителей.

Сцена изображала роскошный храм, полускрытый искусственным лесом тропических деревьев и кустарников; из-за стволов выглядывали смеющиеся фавны и дриады. Огромные двустворчатые двери храма раскрылись с медленной торжественностью; изнутри раздались слаженные аккорды инструментов, и показался торжественный поезд Афродиты.

Блестящая колесница, запряженная белыми волами, была наполнена массой редких, ценных плодов и цветов, которые разбрасывались молодыми девушками среди зрителей. За колесницей следовали попарно прекрасные юноши и женщины в легких пурпуровых накидках, с венками на голове. Впереди на руках несли птиц, посвященных богине: голубей, воробьев, ласточек, а за ними гнали массу редкостных тропических птиц: павлинов, золотых и серебряных фазанов, дроф и страусов. Рокот восторженного изумления пронесся над толпой, когда, мерно выступая, стали показываться медведи и леопарды, львы и тигры, которых для этого случая привели наркотическими средствами в полубессознательное состояние; их вели в тяжелых золотых оковах прекрасные отроки, а за отроками двигались безобразные двухклыковые носороги с дальнего юга и стройные, тонкошеие жирафы с большими кроткими глазами. Таких зверей не видывали в Александрии уже полвека.

- Слава Оресту, достойному наместнику! Благодарим за его великодушие! - кричали зрители.

Послышалось и несколько голосов подкупленных агентов:

- Да здравствует Орест, император Африки!

Но к этим голосам никто не присоединился.

- Роза еще не распустилась! - цветисто пояснил Орест, нагнувшись к Ипатии.

Орест встал, поклонился с выражением скромной, но глубоко прочувствованной признательности и с торжеством указал на тянувшуюся в глубине сцены пальмовую аллею, в тени которой появилось чудо праздника - белый слон с огромными клыками и хоботом. Так вот он, наконец! Сомнения невозможны! Настоящий слон, и притом белый, как снег! Александрия не видела ничего подобного, и не увидит впредь!

- Трижды благословенные мужи македонские! [Обращение к жителям Александрии, так как предки части александрийцев были македонскими солдатами в армиях Александра Великого.] - закричал какой-то добряк из задних рядов. - Боги осыпают нас сегодня своими милостями!

Зрители с восхищением упивались великолепием процессии. Слон шествовал торжественно и полтеатра дрожало под его тяжестью, а фавны и дриады в испуге попрятались. Вокруг него с пением и пляской кружился хор нимф, восхваляя непреодолимую власть красоты, укрощающей диких зверей и порабощающей людей и богов. Группы маленьких крылатых купидонов рассыпались справа и слева от оркестра и наделяли публику ароматическими конфетами и крошечными стрелами из своих луков.

Поезд сошел с искусственного возвышения, и слон приблизился к зрителям: клыки его были обвиты розами и миртами, в ушах висели дорогие серьги, повязка из самоцветных камней украшала лоб. На шее у него сидел Эрот, направляя слона острием золотой стрелы. В колеснице, сделанной в форме раковины, сидела сама Афродита - Пелагия!

Вся процессия снова поднялась на возвышение, и слон опустился на колени перед мраморной площадкой, предназначенной для богини. Створки раковины сомкнулись; грации отвязали ее от нижней половины колесницы, а слон, загнув хобот за спину, схватил раковину, высоко приподнял ее и опустил на ступени храма около площадки.

Гефест подбежал, сильно прихрамывая. Затем он удалился, а грации, обняв друг друга и приняв строго классические позы, приблизились к авансцене и запели оду, написанную Ипатией.

По окончании первой строфы раковина снова раскрылась и показалась Афродита, склонившаяся на одно колено. Она подняла голову и окинула взором многочисленные ряды зрителей. На лице ее отразилось легкое удивление, сменившееся радостным восторгом. Затем, выпрямившись во весь рост, она приподнялась, сделала несколько шагов, ступила на зеленую поверхность мрамора, изображавшего море, и стала выжимать душистую влагу из волнистых кудрей, как делала некогда Афродита, выйдя на берег.

Затем начался танец - чудо искусства, доступное лишь народу с таким совершенным физическим развитием и с таким тонким эстетическим чувством, какими отличались древние греки даже в эпоху своего упадка. В этом танце движения говорили, а покой был выразителен, как движение. Артистка на мгновение стала богиней. Театр, Александрия, блестящая роскошь обстановки - все перестало существовать и для нее, и для зрителей, зачарованных всепокоряющим обаянием ее искусства. Подобно ей, они видели лишь пустынное побережье Цитеры и богиню, которая вознеслась над изумрудным зеркалом вод, озаряя красотой, радостью, любовью и море, и воздух, и землю.

Глаза Филимона чуть не выскочили из орбит от стыда и отвращения. Но он не испытывал ни ненависти, ни презрения, ибо на лице Пелагии не выражалось ничего, кроме откровенной радости и удовлетворенного тщеславия ребенка, наслаждающегося своей искусной игрой.

Пелагия продолжала танцевать. Филимону казалось, что смертельная агония длится вечно. Земля и небо исчезли и он видел лишь беспрерывное движение белых ног, скользивших по гладко отполированному мрамору. Но вот настал конец. Слон встал и подошел к мраморной площадке. Пелагия скрестила руки на груди и улыбнулась, когда слон, осторожно охватив хоботом ее стан, собирался приподнять красавицу и посадить на приготовленное место. Ее маленькие ножки уже отделились от земли, но тут слон чего-то испугался и, грузно опустив свою легкую ношу на мрамор, испустил пронзительный крик страха и отвращения. Его передняя нога окрасилась кровью, кровью ливийского мальчика, которая просочилась сквозь только что насыпанный песок и выступала на поверхности темными пурпуровыми пятнами.

Филимон не мог более сдерживаться. В одно мгновение он прорвался сквозь тесно сгрудившуюся толпу зрителей и в безумном порыве, перескочив через ряды скамеек, бросился от балюстрады к оркестру.

- Пелагия! Сестра! Моя сестра! Пора сжалиться надо мной и над собой! Я укрою и спасу тебя! Мы вместе убежим из этого ада, притона дьяволов! Я твой брат! Идем!

С минуту она смотрела на него растерянным взором и вдруг ей все стало ясно...

- Брат!

Она ринулась с платформы к нему. Она вспомнила высокое окно в Афинах, откуда открывался вид на далекие оливковые рощи, вспомнила блестящие кровли и корабельные верфи Пирея, и дивное голубое море. Черноокий мальчик стоял возле нее, он обвивал ее шею, смеясь указывал на мачты гавани и называл ее сестрой. Разом воскресла в ней заснувшая было душа, и, громко вскрикнув, она попятилась от него, ощущая мучительный стыд. Пелагия закрыла лицо руками и упала на окровавленный песок. Весь театр огласился неистовыми воплями:

- Долой его! Прочь его! Распять раба! Бросьте варвара диким животным! Пусть они его разорвут на части, благородный повелитель!

На Филимона кинулась толпа служителей, многие зрители вскочили с мест и готовились броситься в оркестр. Но молодой монах встрепенулся, как разгневанный лев. Его голос ясно и отчетливо зазвенел среди рева рассвирепевших зрителей:

- Да, убейте меня, зарежьте, как зарезали римляне святого Телемака! Вы - обольщенные гнусные рабы, достойные своих распутных презренных деспотов! Вы хуже рвотных, которым вы бросаете людей! Жестокость и разврат сродни друг другу, и позорный престол моей сестры возвышается сейчас над кровью невинных жертв! Пусть моей смертью закончатся жертвоприношения дьяволу и да наполнится до краев чаша грехов!

- Бросить его зверям! Пусть растопчет его слон!

Громадное животное, натравленное вожаками, бросилось на юношу. Слон охватил хоботом Филимона и высоко приподнял его. Юноша попробовал пробормотать молитву и закрыл глаза, но тут зазвучал нежный голос Пелагии, не утративший своей прелести даже в минуту душевной муки.

- О, пощадите его! Он - брат мой! Простите ему, мужи македонские! Простите ему ради Пелагии, ради вашей Пелагии! Я прошу милости, только этой милости!

С мольбой протянула она к публике руки, а потом обняла огромные ноги слона и заговорила с ним, как безумная, прося и нежно лаская его.

Зрители в нерешимости колебались, но животное спокойно опустило закинутый хобот и поставило на ноги Филимона. Монах был спасен. Оглушенный, ошеломленный, он едва ощутил прикосновение слуг, которые протащили его через длинные, темные проходы, и наконец вытолкнули на улицу. Одни его предостерегали, другие проклинали, третьи поздравляли и желали счастья, но все проносилось перед ним, как во сне.

А Пелагия по-прежнему закрывала лицо руками. Наконец, подавленная невыразимой тоской, она медленно прошла через оркестр и исчезла между олеандрами и пальмами, не обращая ни малейшего внимания на насмешки и угрозы, проклятия, просьбы и неистовые рукоплескания громадной толпы.

зрителями подобного зрелища. Простой народ, сидевший на задних скамьях, удовлетворив свое любопытство, стал постепенно расходиться. Недавние зрители громко обсуждали увиденное.

к Амальриху, читался горький упрек:

- Зачем, зачем ты заставил меня танцевать, - только и вырвалось из ее груди.

Пелагия хотела обнять возлюбленного, найти защиту и поддержку среди готов, но последние отворачивались, явно выказывая свое недовольство, а амалиец грубо оттолкнул ее. Смид и Вульф открыто насмехались.

Занавес опустили, столь грандиозно задуманное представление сорвалось.

- Долой тирана, долой убийцу! - вопила разъяренная толпа. Складывающаяся ситуация была далеко не безопасна для наместника, языческого философа и очаровательной танцовщицы.